16

В четверг Арсений снова приехал на работу пораньше. Хотел посидеть, прикинуть ситуацию. Столько людей безрезультатно искали Первородного Носителя годами, а он собрался отыскать его чуть ли не за пару часов. Мимоходом, не слишком отвлекаясь от основного расследования. Не такое уж это и легкое дело, если подумать.

По правде говоря, в существование Первородного Арсений не верил. Если вся эта история с Носителями обретает какие никакие реальные контуры, то легенда о нем выглядит библейским преданием, а то и вообще — чистой фантастикой.

В кабинете, на соседнем столе громоздились остатки ужина, узкий диван для посетителей, что стоял вдоль стены, украшала импровизированная подушка — свернутая куртка. Похоже, личные дела напарника все еще пребывали в подвешенном состоянии, и сегодня ночью ему все-таки пришлось ночевать на рабочем месте.

Арсений открыл форточку, поставил чайник, а пока тот закипал — сходил помыл чашки. Коричневый налет на стенках, в конце концов, достанет даже самого непритязательного холостяка. Кинул два пакетика — чтоб покрепче — вынул из портфеля дневник Носителей и свой любимый блокнот.

Тетрадь он просмотрел еще вчера вечером, за ужином и — частично — перед сном, но больше никаких упоминаний о Первородном Носителе не нашел, если не считать сетований Круковского:

Мысли, в общем верные, Арсений и сам понимал, что его возможности неизмеримо шире, чем были у простых Носителей. Но, к сожалению, ни разработать, ни даже набросать первичные наметки «методик» Богдан Владиленович не успел — через три страницы тетрадь обрывалась. Видимо, именно тогда он привез ее Марку Сивуру.

Придется заниматься экстраполяцией самому.

«Так. Что мы имеем?..»

Тот же Круковский довольно активно помогал другим пенсионерам, заботился о коллегах, читал лекции, принимал у себя студентов. Алина Редеко в беседах с Шаллеком постоянно упоминала своих маленьких подопечных, значит, только о них и думала, заботилась. Сам Лин Черный предпочитал выражать свои эмоции в стихах и песнях, из того, что Арсению довелось прочесть, явственно следует, что поэт мучился своими имперскими «подвигами», переживал. В том числе и за коллег тоже. И за тех, кого его стихи заставили разменять молодость на пустые призывы и обещания.

Следователь пролистал блокнот. А, вот: «Ну, кто бы подумал, что тот, кто ведет других за собой, был неправым?»

«Значит, вполне возможно, что Первородный Носитель — воплощенная Совесть должен радеть за других в сто крат сильнее…»

— Хо! — сказал Глеб, появившись в дверях. — Ты уже здесь?

— А ты ЕЩЕ здесь? — в тон ему ответил Арсений. — Что, примирение не состоялось?

Напарник махнул рукой:

— Ну да. Говорит, что слышать меня не хочет. Как ты думаешь — до завтра отойдет? А то вечером футбол, хотелось бы нормально посмотреть, а не с нашими в дежурке.

— Чем тебе наши не угодили?

— Всем угодили, а вот телек у них поганый.

Арсений не выдержал и расхохотался:

— Глеб, ты меня уморишь! Ну кто еще может так плавно перейти от семейных проблем на футбол!

— Никакие они не семейные! Мы пока не женаты!

— И слава богу. Твою жену нужно заранее в святые записывать.

— Ну-у, и ты против меня. И ты, Брут! — воскликнул Глеб с пафосом, подхватил с дивана куртку и завернулся в нее наподобие античной тоги.

— Второе отделение трагедии перенесем на обед, угу? Сейчас лучше скажи: ты, когда по Нике Жругарь информацию собирал, с кем-нибудь из КИНа говорил? Как ее описывали?

— Да как всегда! А то ты не в курсе как на мертвых характеристики пишут? Ответственная, исполнительная, серьезный подход к делу… идеальный работник, в общем. Правильно кто-то из древних сказал, что кладбища полны незаменимых людей. А! Вот еще: она очень о заключенных пеклась. Если кому-то можно было условия содержания улучшить или представления на амнистию написать — она всегда делала. Причем, часто — по собственной инициативе.

— А! Вот как… понятно.

«На первое время информации достаточно», — Арсений накидал в блокноте схему, часть кружков заштриховал, часть обвел двойной линией.

— Вот что. Для тебя есть новая работа.

— ЧТО? ОПЯТЬ??? — Глеб изобразил испуг, да так натурально, что захотелось вознаградить актера бурными овациями.

— В тебе умер великий трагик, — сказал Арсений.

— Кто только во мне не умер, — грустно кивнул напарник. — В итоге, приходится пахать у тебя мальчиком на побегушках. Ладно, давай свое сверхважное задание.

— Слушай. Пока в общих чертах. Иди в архив, по служебному допуску на этот раз. Зарегистрируй как запрос по нашему делу, чтобы никто не подкопался. Перерой все доступные архивы Минбеза, Следственной палаты, в общем, все, что лежит в открытом или служебном доступе. Мне нужна вся информация из имперских архивов за период с восьмидесятого по девяносто первый год о движении диссидентов. Ну, знаешь, всяких там борцов за правду, свободу слова и чистоту Мирового океана. У Имперской Службы Контроля в базах накопилась куча доносов, анонимок и просто сообщений о подозрительных лицах. Их тоже проверь, особо проверь фамилии, упоминающиеся в нескольких списках одновременно.

— Ты представляешь себе, какой объем информации нужно перелопатить?!! Скажи хоть кого искать — мужчину, женщину, сколько лет и так далее…

— Скорее всего, мужчина. Но и женщин тоже со счетов не сбрасывай. Ему не меньше шестидесяти, скорее всего — значительно больше. Известно, что во время Оккупации он уезжал на юг Империи. Все остальное время жил в Североморье. Больше ничего конкретного о нем сказать не могу.

— Ну, это уже куда ни шло. Считай, ты область поиска раз в пять сузил. Ладно, пойду твоего покойничка искать.

— С чего ты взял, что он уже умер?

— Логика. Почему-то все, кого нам приходится искать по этому делу, в итоге оказываются трупами. Как говорят представители малой североморской народности: тенде-енци-ия, о-однако-о.

Глеб вошел в кабинет около двух, дожевывая на ходу булку, и хлопнул перед Арсением пачкой листов:

— Вот тебе один пока. Он аж в несколько списков умудрился попасть — и в доносы, и в перечень тех, за кем санкционировано наблюдение и прослушка, да еще в целой куче благодарственных писем со всей страны его имя упоминается. Служба их, понятное дело, вскрывала, не стесняясь. Встречайте: Семен Игнатович Редизар, «узник совести»!

Арсений усмехнулся про себя: «Надо же, как это символично! Первородный Носитель, само олицетворение Совести, оказался простым „узником совести“». Имперская власть их очень не любила. Да и кому понравится вечная заноза в одном месте, человек, обивающий пороги разнообразнейших инстанций в бесплодных попытках найти правду. Откажут в одном месте, пойдет в другое — и так до бесконечности, пока не отчается окончательно.

И что с такими прикажете делать? Империя с ними намучилась изрядно, был, конечно, соблазн повязать всех до единого однажды темной ночью и отправить в спецвагонах на север, тундру осваивать. Но, к счастью (или к сожалению — кому как), времена изменились, тридцать седьмой год и все, что с ним связано, осталось в прошлом. Сажать без суда и следствия стало вроде как нехорошо, да и ойкуменская пресса поднимет вой до небес. Железный занавес к тому времени слегка истончился, имперские энергоносители хлынули на западный рынок, и верховная власть озаботилась собственным имиджем в глазах будущих партнеров.

Но Империя не была бы Империей, если бы не умела справляться с проблемами, подчас весьма оригинально. Способов нейтрализации правозащитников напридумывали — вагон с маленькой тележкой. Можно обвинить в тунеядстве — был тогда такой закон. Все работники умственного труда, будь то писатели, поэты, ученые или философы состояли в специально созданных профсоюзах, вроде Совета по литературе, многочисленных писательских организациях или Всеимперского Ученого Совета. Правозащитников, которые в большинстве своем принадлежали как раз к творческой интеллигенции, туда не брали ни под каким видом, что позволяло властям считать их безработными, а значит — тунеядцами, ведь официально в Империи безработных не было. Арестовывали, судили по соответствующей статье, высылали на Север или Восток — поднимать процент становой имперской нации на необжитых территориях.

Еще Служба Контроля очень любила подослать к непокорному своих сотрудников, переодетых пьяными работягами, которые завязывали с ним спор, а потом и драку. Моментально, словно материализовавшись из воздуха, появлялась имперская полиция, арестовывала всех без разбору, а потом на суде правозащитник с неподдельным изумлением узнавал от свидетелей, что именно он был зачинщиком драки, вел себя развязно и нагло, да «еще и перегаром от него несло». Приговор выносили суровый, но справедливый — колония или ссылка.

Однако Редизар, по документам, ни в одном процессе не участвовал. В архивах не нашлось ссылок даже на то, что на него когда-либо заводилось дело. Доносов и сообщений от «доброжелателей», отчетов групп наружного наблюдения Глеб накопал предостаточно, но в дальнейшую разработку Семена Игнатовича почему-то не пустили.

А перед самым развалом Империи, Редизар исчез. Как ножом отрезало — поток доносов прекратился, последний отчет датировался августом девяностого года, за шестнадцать месяцев до объявления независимости Североморья.

Арсений разослал несколько запросов — в Социальный фонд, в Министерство занятости, в Почтовую службу, даже в Дорожную инспекцию. В общем, во все организации, где Редизар мог оставить какой-либо след.

Теперь оставалось только ждать. Ответы придут, хорошо если к вечеру, а люди Вебера вообще закончат повторные опросы только завтра. Больше всего на свете Арсений не любил ждать. Сидеть на одном месте и ждать, когда придут затребованные документы. В прокурорском расследовании это, наверное, самое сложное. Полицейский опер сам выезжает на место, сам, по горячим следам, ищет преступников, бывает, что и преследует их по пятам.

Следователь прокуратуры имеет дело с бумагами: вместо живых свидетелей — допросные листы, вместо выезда на «труп» — протокол осмотра места происшествия.

А так хочется иногда хоть что-то сделать самому!

Последнее письмо ушло, Арсений закрыл почтовую программу, встал, размял затекшие ноги. Вот она — опасность сидячей работы. Да и живот подводит — позавтракал он сегодня рано.

— Ну что, — весело спросил Глеб, — как наш новый покойник? Еще жив?

— Типун тебе на язык! Надеюсь, что да. Потому что иначе от дела рожки да ножки останутся. Особенно если в Балтийске ничего не накопают, во что я не очень-то верю.

— Странно он как-то исчез. Раз — и все. Ты, конечно, можешь на мой язык что угодно вешать, но, по-моему, он либо на Запад слинял, либо…

— Не каркай. Придут ответы — узнаем. Скажи лучше, есть ли у нас поблизости какое-нибудь приличное кафе: пока суд да дело… — сказал и сам улыбнулся: хороший каламбурчик, учитывая обстоятельства. — Схожу, перекушу, а то с пяти утра ничего не ел.

— Маковой росинки во рту не было! — подхватил Глеб. — Как я тебе сочувствую. Кстати, есть такой анекдот. О североморце, который решил квасить капусту…

— Только не это! Лучше адрес скажи.

— Да зачем тебе адрес? От нас недалеко — полтора квартала по Липовой аллее… знаешь?

— Угу. И где там? — Прямо в доме, с торца. Вывеска «Добрый бюргер». Увидишь, короче.

Кафе действительно оказалось совсем рядом. Арсений еще по названию понял, что кухня там явно ойкуменская. Ну, а когда вошел, пригнувшись, чтобы не задеть низкую притолку, учуял неизменный запах сосисок и понял, что не ошибся. Сейчас половина столиков пустовала, но по вечерам кафе явно пользовалось спросом — у дальней стены высилась горка дополнительных стульев. Арсений не успел сесть, как рядом нарисовался официант в национальной одежде ойкуменских горцев — жилетке, кожаных штанах, высоких белых гетрах и деревянных башмаках.

— Добрый день! Очень рады, что вы сочли возможным зайти к нам. Хотите пообедать или просто перекусить?

— Пообедать.

Официант кивнул, положил на стол раскрытое меню. Книжка напоминала солидный бухгалтерский гроссбух. Первая страница была заложена картой вин. Готические буквы превращали привычные названия блюд в неизведанные, экзотические.

Самой вкусной вещью в «Добром бюргере» оказался «настоящий» мясной пудинг. Да и цены оказались вполне переносимыми. Видимо, кафе открыли для туристов, ну а потом оно приглянулось и столичной чиновничьей публике. Надо будет иметь в виду.

А в конторе Арсения ждало разочарование. На все запросы практически одновременно пришли по электронной почте одинаковые по смыслу сообщения: «адресат по указанному адресу не проживает», «адресат выбыл», «в списках не значится» и так далее. «Гм, надо в Следственную палату стучаться, — Арсений мысленно перебрал однокашников по академии. — Ну-ка, кто у нас в такое время на работе и имеет доступ в служебную базу? Юзеф!»

Сотрудник пресс-службы Следственной палаты Юзеф Селунен действительно оказался на месте:

— Старик, я все понял, сделаю, если так надо. Только не сейчас, о'кей? У меня через пятнадцать минут совещание, ты мне скинь пока по почте письмишко — фамилию, возраст, все, что знаешь, а я, когда вернусь, пробью по базе и через день-два тебе сообщу.

— Юз, спасибо, век не забуду!

— Да, ладно, какие вопросы!

Селунен объявился на следующий день, утром. Почему-то он был мрачен и неразговорчив.

— Нашел я твоего Редизара.

— Жив? — осторожно спросил Арсений, ожидая самого худшего. Глеб прав, как никогда — за последнее время натыкаться в ходе расследования на трупы вошло в дурную привычку.

— Жив, но тяжело болен. Записывай адрес.

— Ты чего такой суровый?

— Дел по горло. Готов писать?

Арсений понял намек: вот, мол, мы тут о судьбах страны печемся, а всякие тут пристают по мелочам, отвлекают.

— Диктуй.

— Проспект Павших бойцов, сто семьдесят три. Это почти за чертой города, в зеленой зоне. В качестве ориентира запомни — стеклянная башня национального военного госпиталя. Тебе как раз туда и надо. В шестой корпус. — Юзеф помолчал немного, потом спросил: — Записал?

— Да.

«Странный у него все-таки тон, — подумал Арсений. — Такое впечатление, будто ему вообще неприятно об этом говорить. Может, у него из-за моих запросов проблемы начались?»

На всякий случай он спросил:

— А сейчас там что? Дом престарелых?

— На месте поймешь. Удостоверение возьми.

— Господи, зачем?

— Возьми, не спорь. Не помешает.