— Не напугали тебя собаки-то ночью? — спросила баба Оня, подкладывая горяченький, масляный оладушек. — До того взвыли, я аж пробудилась.

— Я считал, это во сне, — сказал Костя.

— Нет, на самом деле. В третьем часу. Ветер налетел — вроде урагана. Хорошо, всего один порыв. Со школы — с крыши — железо сорвало, два пласта. Через всю улицу перебросило. На тополи сколько-то сухих веток обломало. А у Мани Зотеевой забор повалило.

— А у нас ничего?

— У нас ничего. Ты кушай-кушай, именинник.

— Спасибо, бабушка, я полон-полнёхонек, — сказал Костя. — Оладьи просто божественные, но в меня больше не влезет и макового зернышка.

— На здоровье. К вечеру торт испеку. Пригласишь товарищей-то на чай?

Костя потупился.

— Знаешь, баб… они меня сами звали. Подарок обещали. Я, наверное, пойду. Ты не обидишься?

Баба Оня с милой улыбкой покачала головой:

— Не маленькая, поди. Значит, торт с собой возьмёшь. Ко скольки приглашали-то?

— К семи, — сказал Костя.

— Ну, а мой подарок будет тебя под подушкой ждать. Когда вернёшься.

Торт, "Птичье молоко", по толщине превосходил абсолютно все торты, еденные Костей в жизни. Сантиметров тридцать, не меньше. Был он облит шоколадной глазурью и украшен взбитыми сливками. В центре была кремовая надпись: "16! Поздравляю!" Костя нёс его со всей возможной осторожностью и боялся только одного, как бы не споткнуться.

Никита встретил его у ворот, оценив белоснежность рубашки и остроту брючных стрелок, сказал: «Ого», забрал торт и показал подбородком: «проходи». Лицо у него было преувеличено строгое, но глаза смеялись, выдавая ожидающий Костю сюрприз.

Сюрприз заключался в Катиной внешности. Она выкрасила волосы в иссиня-чёрный цвет и поменяла прическу, избавившись от легкомысленных девчачьих кудряшек в пользу ровной укладки, туго собранной на затылке. Вкупе с коротким, облегающим, блестящим платьем нежного голубого цвета на тонких проймах-тесемках и утончённым, но ярким вечерним макияжем это выглядело невообразимо, сокрушающе сексуально. Чёрт, она смотрелась старше своих лет. Этакой искушенной светской львицей, вышедшей на охоту и, кажется, приметившей уже жертву. Костя сразу сконфузился. Он осторожно пожал протянутые для приветствия Катины пальчики и поскорее уселся за стол.

— Предлагаешь, не откладывая в долгий ящик, приниматься за угощение?

— Ну, если у вас нет других вариантов…

— А, слышу тонкий намек! "Подарок, — как бы восклицаешь ты в недоумении и нетерпении, — где обещанный подарок, негодники?" Не спеши, дорогой наш юбиляр, всему свое время. Гляди, что у нас есть!

— Это коньяк?

— Ты совершенно прав, Константин. Это коньяк. И, думается нам с Катькой, не самый худший.

— Я не пью крепкого спиртного, — вздохнув, сообщил Костя.

— Ха! Позволь тебя чуточку поправить. Тебе следовало уточнить: не пил в прежней жизни. Не пил в детстве, с которым сегодня прощаешься. Всё когда-то происходит впервые. Поверь, день шестнадцатилетия, наша компания и этот благородный напиток отменной выдержки — замечательный набор условий для совершения такого, вне всякого сомнения, важного шага к множеству наслаждений, ждущих тебя во взрослой жизни. Я прав, Катюша?

Катюша, поглядывающая сегодня на Костю с невнятным выражением, которое он попросту боялся идентифицировать, показала ровные мелкие зубы в слабой улыбке и кивнула. Никита откупорил пузатую бутылку, разлил пахнущий шоколадом и южными садами напиток по чайным чашкам.

— Кощунственно, не спорю, — предвосхитил он готовые сорваться с Костиного языка слова. — Но тут уж ничего не попишешь. Не мчаться же к твоей бабушке за подходящей посудой?… Итак, милостивая государыня (кивок в сторону Кати), милостивый государь (кивок в сторону Кости), мы собрались сегодня здесь, чтобы душевно поздравить дорогого нашего Константина с неполным пока, но всё-таки совершеннолетием. Засим, не теряя драгоценного времени праздника, дружно воздымем и опустошим свои бокалы за это волнующее, а вернее даже — историческое, глобальное, эпохальное — событие!

Костя одним глотком проглотил коньяк, успев отметить сложную гамму вкусов и ароматов. Не так уж и много его оказалось в чашке. Стало жарко.

— Лимончик, дружище именинник, непременно лимончик! — воскликнул Никита.

А Катя поднялась со своего места, подошла к Косте, наклонилась и крепко поцеловала в губы.

— Ответ я знаю наверное, но ты мне всё-таки скажи, как на духу, пока Катьки нету: ты девственник?

— А ты? — ощетинился Костя.

Будь он трезв, ни за что не решился бы на подобную прямоту. Уже спросив, он понял, что его вопрос попросту глуп. Никита — девственник? Господи, какая чушь! Воистину, "Фуэте очаровательной наивности"! И ничего помимо и кроме того.

— Мне действительно нужно отвечать? — Никита снял очки и положил на стол. — Впрочем, я готов. Нет, я не девственник. Я приобрёл первый сексуальный опыт в пятнадцать лет. Моей партнерше было девятнадцать, и она заразила меня гонореей. С тех пор я стал много осмотрительнее, занимаюсь сексом исключительно с применением презервативов. Число моих женщин приближается ко второму десятку. Я бывал с красавицами и не совсем, со шлюхами, с замужними дамами, бывал с невинной девушкой. Бывал даже с негритянкой, гибкой как змея и страшной как смертный грех. Ни одна из них не осталась на меня обиженной. Ни одна не ушла неудовлетворённой. Любая из них примет меня без единого слова, если я приду и скажу: "Хочу тебя сейчас". — Он надел очки назад. — Я ответил на твой вопрос. Ответил честно. Теперь — ты. Да?

— Да, — тихо сказал Костя.

— Великолепно! — обрадовался Никита непонятно чему. — Сегодня воистину твой день, Константин. Коньяк был первой ступенькой лестницы, ведущей за облака. Самой низенькой. Давай-ка, выпьем за небо в алмазах!

Они выпили. Во рту у Кости онемело, словно от замораживающего укола стоматолога. Или онемело ещё раньше? Какая, к шуту, разница!

— А сейчас — обещанный подарок! Вручается — тебе, Константин, — впервые!

Костя почувствовал горячие тонкие пальцы у себя на плечах, на шее. Его словно повело, разворачивая и поднимая. Голова закружилась, но скольжение предметов вокруг него прекратилось, стоило его взгляду наткнуться на Катины глаза. Они полыхали, и Костя сейчас совершенно точно знал, что это означает.

Снова, как тогда, в первый вечер, ставший вдруг тёмным и не значащий более ничего мир полетел в стороны от них, словно взорванный детонацией их соприкосновения, одновременно уплощаясь и размазываясь по поверхности бесконечной спирали, уходящей влево, за Костину спину. И другой спирали, уходящей вправо за Костину спину. И третьей, уходящей вверх, к узкой кувыркающейся Луне. И четвёртой, точно бур вгрызающейся в землю под их ногами. Катин язык, обжигающий, змеиный, раздвоенный, ласкал Костину шею, подбородок, его нёбо, его ушные раковины. Глаза — неподвижные, со зрачками-точками и двуцветной, зелено-голубой радужкой — вонзали ставшие материальными спицы взгляда точно в его переносицу. Изогнутые рыбьи кости зубов рвали его губы, а стальные пальцы с невыносимым наслаждением терзали, мяли и доили там, внизу живота. Гладкое, глянцевое платье то впитывалось целиком в её кожу, — обнажая соски, торчащие, словно окровавленные фаланги мизинцев, обнажая чёрный, бездонный смерч пупка и сверкающую серебром ромбовидную чешуйчатую чашу лона, — то возвращалось обратно, шипя и брызжа на мускулистом, как шоколадная плитка, животе кипящими клочками приставшего эпидермиса. Костя слышал её болезненные стоны и собственный торжествующий смех, он слышал, как сваливаются с кончика Никитиной сигареты пластинки серого, шершавого бумажного дыма, падают ему на брюки, прожигая до тела, до мяса, до костей… до табурета, наконец. Он слышал, как в нарисованном расплавленным ядре Земли ворочается нарисованный одномерный Сатана, и как со свистом вдыхает в себя запахи их с Катей сверхчеловеческой страсти бесконечномерный Бог, крепко спящий после шестого дня творения за пределами вообразимого. И кучер на германском коврике с жутким гуннским акцентом вскричал: "А сейчас — факельцуг, дамы и господа!" — и зарыдал бурыми нитяными слезами, и пушечно щёлкнул кнутом, и охотник со сборщицей винограда вспыхнули чадными факелами и начали жёстко маршировать на месте, а потом пустились в бешеный шаманский пляс, и всё пропало…

Он пришёл в себя в незнакомой грязной комнате. Стоял, неловко раскорячившись, прислонившись к влажной стене, почти в углу, и чувствовал себя прескверно. Ноги отчаянно зябли, особенно пальцы. Рук Костя не чуял совершенно, кажется, они затекли. Слышался отдалённый невнятный гул и шелест, в животе недовольно толкался округлыми выростами противный твёрдый комок, вызывая тошноту. Глаза будто расфокусировались, их застилало словно бы грязной полиэтиленовой плёнкой, такой же, что лохматилась на близком окне без рамы.

"Ага, — подумал он, — плёнка; я в школе".

Что-то в этой комнате казалось Косте неправильным. Он лишь не мог пока определить, что именно. Штукатурка со стен обвалилась практически полностью, обнажив решетчатый каркас из потемневшей дранки. Зачем-то был оштукатурен и пол. А вот потолок наоборот — собран из широких крашенных досок, на покрывающей его пыли лежали отпечатки следов. И ещё были поломанные коричневые парты, и кафедра, и зелёные, подпорченные мёртвой плесенью раскладушки стройотрядовцев стопкой.

На потолке.

Кошмар! Определённо, мир стоял на ушах. Или же на ушах стоял он, до «мухоморов» упившийся коньяка именинник, Костя Холодных.

Подтверждая эту догадку, в фокус влез Никита, твёрдо ступая по потолку. Он присел на корточки, и получилось — лицом к лицу, глаза в глаза.

— Ну как, видел небо в алмазах? — спросил Никита без усмешки.

— Не-а. Луну видел. Мотало её — дай Бог! Слушай, Никит, я пошевелиться не могу и вижу всё вверх тормашками. Помоги, а? Со мной, вообще, — что?

— Луну-у?! — недоверчиво протянул Никита, не делая ни единого движения, чтобы помочь. — Похоже, Константин, вдарило тебя дюже крепко. Луну ты не мог видеть в принципе. Во-первых, сегодня новолуние, а во-вторых, солнце ещё не село. Посмотри-ка в окно.

Шея никак не поворачивалась. Костя скосил глаза. В таком непривычном положении — вниз головой — садящееся за щётку близкого леса солнце, кое-где просвечивающее оранжевым сквозь плотные облака, казалось побитой оспою рожей урода. Тестообразная рожа словно пыталась втиснуться в окно. Лес был волосами, постриженными «ёжиком», клубы облаков — рыхлыми щеками и носом. Разрывы, в которые проглядывал закатный свет — безгубым ртом и узкими, монгольскими глазами. Оконный переплёт — сдерживающей рожу рамкой.

Рожа паскудно ухмылялась.

— Который час? Что происходит? Никита! Я чудил?

— Сколько вопросов! Сразу и не ответишь… — опечалился Никита. — А происходит примерно следующее. Симпатичный юноша, романтичный в силу возраста без меры, находит себе новых приятелей. Брата и сестру. Интеллигентных, тоже весьма симпатичных, близких, как ему кажется, не только по возрасту, но и духовно. Неудивительно, что юноша вскоре начинает испытывать к девушке что-то вроде влюблённости. Подогревает чувство и некоторая печаль девичьего образа, и её трагическая судьба. И такие совершенно чудные мелочи, как, например, неявная ню-демонстрация или «стрельба» глазами, или множество других, тончайших женских хитростей. Не догадываясь, что попал в сети умело сплетённой лжи, наш герой ударяется под влиянием брата прелестницы во все тяжкие… Ради одного — быть рядом с предметом обожания. Пиком пубертатного сумасшествия становится день шестнадцатилетия юноши. Он лихо пьёт вино и с замиранием ожидает подарка, надеясь, хоть и не смея поверить, что подарком станет любовь красавицы. Тем временем приближается кульминация… Его злокозненный приятель — ах, каков негодяй! — подсыпает ему в питьё ми-кро-ско-пическую порцию ЛСД. Затем, когда выпавший из реальности мальчик рушится наземь недвижимою жертвою вероломства, приятель волочет его в эту жуткую комнату, вкалывает щедрую дозу морфина, переворачивает оверкиль и прибивает к стене гвоздем! Тук-тук-тук… "Чёрт, — думает он при этом, — какая низость, ведь мальчик мне доверял!" Кстати, можешь взглянуть, вот он, этот страшный предмет.

Костин взгляд последовал за указующим перстом Никиты, и… И он не поверил собственным глазам. Точнёхонько из его солнечного сплетения торчала большущая, неправильной формы шляпка «шпигря» — кованого четырёхгранного гвоздя.

— А, — неуверенно сказал Костя. — А… Блин, Никита, дурацкая же шутка. Отпусти меня, мне дурно. Меня вырвет сейчас. Отпусти, а то ей же богу, я тебя ударю… Потом, — добавил он после долгой, наполненной ехидным Никитиным молчанием, паузы.

— "Эт-то что ещё за штука! — грозно крикнул папа Фиттих. Мама, взяв его за руки, говорит: не надо битть их!" — кривляясь, с псевдонемецким акцентом продекламировал Никита, и сообщил: — Вильгельм Буш, детский поэт и иллюстратор собственных произведений. Кажется, твой заколдованный коврик сделан по его эскизам; но я могу и ошибаться. Нет, Константин, я тебя не отпущу. Ты, такой, какой есть, всё равно скоро умрёшь от болевого шока и повреждений внутренних органов. Стоит только ослабнуть действию анестезии — ты покойник. Тебе сейчас трудно здраво соображать, наркотик туманит мозг, но попытайся понять — всё это всерьёз. Мы с Катькой распяли тебя здесь, в комнате, где полсотни лет назад погибли наш прадедушка, Сергей Сергеевич Возницкий и его брат, с совершенно определённой целью. Сейчас сестра вернется, и мы начнем обряд. Недобрый обряд, не скрою. Мы станем вызывать дьявола и человеческая жертва нам жизненно — ты уж прости за неуместный юмор — необходима. Поверь, мы не могли упустить такого удачного стечения обстоятельств. Рассуди сам. Во-первых, в руки нам попался девственник, — поэт-романтик к тому же, — которому только что исполнилось шестнадцать. Нет-нет, ты не стал мужчиной, извини, нам это ни к чему. Во-вторых, новолуние. В-третьих, сама энергетика зловещего этого места. Именно здесь наш покойный прадедушка растлевал детишек. Именно здесь ему выпустили кишки, и мятущийся дух его преступлений всё ещё витает меж этих стен. Мало того, по меньшей мере, два неизвестных трупа зарыты в подполе. О, Константин, такой шанс выпадает раз в сотню лет, разумно ли было отказываться? Тебя, по-видимому, интересует цель, которую мы преследуем? Ничего оригинального — стремление изменить существующий миропорядок. Сам знаешь, мир несовершенен. Традиционные религии не сумели его переделать, и, думается, не сумеют впредь. Ни коммунизм, ни фашизм более не "живут и побеждают". Отчего бы не попытаться создать новую общественную формацию, основанную на власти воистину сверхъестественного существа? На власти Сатаны? Ему давно хочется испробовать силы на человечестве. Так пусть попробует! Пусть! Сегодня мы дадим ему плоть. Ты умрёшь, Константин, но тело — твое прекрасное юное тело станет его земным вместилищем. Поверь, мне искренне жаль тебя! Но в то же время я тебе отчаянно завидую. Возможно, часть твоего сознания, пусть угнетенная, подневольная, останется с ним навсегда. Представь, ты станешь совладельцем целого мира! Ради этого стоит потерпеть боль и унижение, правда? Ну, скажи, я убедил тебя?

— Не знаю. Не знаю я! Да мне дела до этой фигни нету! Никита, скажи, что ты шутишь! Ну пожалуйста… Скажи, а?… Ты же врёшь, сволочь! — выкрикнул Костя, с болью уставившись на своё распростёртое по стене тело. Он был обнажён. Ноги, прикрученные медной проволокой к металлическим скобам, вбитым почти под самым потолком, непристойно раздвигались. Гениталии безвольно свисали на живот. Затёкшие руки касались кончиками пальцев пола. На животе виднелось несколько глубоких извилистых царапин, образующих неизвестный знак. Тёмный от старости шпигорь торчал из груди сантиметров на пять, кованая шляпка бурела пятнами ржавчины. Кожа под раной была чиста. — Врешь ведь, — прошептал он всё ещё с надеждой. — Крови-то нету, а?! Совсем же ни капли. Если всё правда — почему нету крови?

— Крови? — воскликнул Никита. — Какие пустяки тебя занимают! Право, я разочарован, — сказал он, распрямляясь. — Кровь… Подумай, разве Пришедшему она будет нужна меньше, чем тебе? Нет, конечно, ничуть не меньше. По счастью, Катя умеет при нужде затворять кровь. Ага, вот и она! Подумать только, как она красива сегодня! Знаешь, если всё окончится благополучно, мы тут же займемся любовью, грешники! Но довольно болтовни, пора начинать. Сейчас, Константин, ты перестанешь слышать и видеть так, как привык. Тебе покажется, что ты частично сместился в странное и страшное место. Не пугайся. Там тебя никто не обидит.

Никита ушёл, выпав из чёткого круга зрения, но скоро вернулся, осторожно неся в пальцах пипетку, заполненную светящейся зеленоватой жидкостью. Он быстро закапал едкое снадобье Косте в нос. Окружающая муть сперва сгустилась до полной непроглядности, однако вскоре рассеялась совершенно. Шум в ушах прекратился. Стало легко и радостно. Наступила ТИШИНА.

Абсолютная.

Костя осмотрелся.

Посреди помещения, поднятая на невысокие деревянные чурбачки, возвышалась разобранная раскладушка — бледно-зелёная, с каркасом, тускло отблёскивающим свеженьким чёрным лаком. В ветхий брезент было воткнуто несколько гвоздей — кажется, точно таких, что вбили в Костю. На полу стоял эмалированный таз с водой, валялись какие-то пожелтевшие бумажные листки, испещрённые крупными, жирными буквами. Сбросивший рубашку Никита, стоя на одном колене, обмакивал листы в воду, формировал из них комки размером с небольшое яблоко и насаживал на гвозди. Плечи его ходили ходуном, мышцы вздувались — словно работа была безмерно тяжела. Гвозди он, широко размахиваясь, вгонял в раскладушечное полотно, присоединяя к уже воткнутым.

Босая Катя, переодевшаяся в белый сарафан — тонкий, льняной, с вишнёвым греческим орнаментом и глубокими шлицами на бёдрах, — танцевала. В череду классических балетных па давящим диссонансом вплетались фигуры дёрганых, неестественных, прижимающихся к полу движений.

"Чем бы ни было это создание, — подумал Костя, глядя на её отрешенно-возвышенное лицо, на её вытягивающееся в струну сильное тело, — оно по-настоящему очаровательно". Девушка закружилась. "Фуэте, — подумал он с горькой усмешкой. — Фуэте очаровательного зла".

Повсюду, куда ни кинь взгляд, не обращая на людей ни малейшего внимания, шныряли твари величиной с ладонь, похожие на скелеты тараканов — если бы тараканы имели скелеты. За ними охотились твари чуть большего размера, с гибким телом хорька, с безглазой головой, представляющей собою одну только пасть. Порхали бабочки с ажурными, словно тюль, серыми и синими крыльями и зеркальными глазами. У Кости в паху копошилась огромная крыса, и подвижная её усатая мордочка лоснилась, перемазанная жиром. Рожа в раме окна ещё шире улыбалась солнечно-оранжевым ртом, и косенькие глазки превратились в совсем уж щёлочки. С улицы дул тёплый влажный ветер, пахнущий навозом.

"Пошла прочь!" — прикрикнул Костя на крысу, не слыша себя. Крыса, однако, услышала. Она укоризненно посмотрела на Костю и тяжело вскарабкалась по его ноге к потолку. Там на неё набросилось сразу несколько «хорьков». Спустя мгновение от крысы остался лишь хвост, который тащила в угол ярко-алая многоножка, вынырнувшая из потолка, словно из воды. «Хорьки» многоножку не беспокоили, напротив — обходили далеко стороной.

Катя остановила свой странный ломаный танец возле Кости. Она запыхалась, щёки играли румянцем, на лбу блестели бисеринки пота. В руке её (когда — Костя не заметил) возникла опасная бритва. Одним махом Катя разрезала сарафан на плече. Ткань отвернулась, обнажив небольшую вздёрнутую грудь, почти целиком покрытую розовым кружком альвеолы с крошечным плоским соском посредине. Закрыв глаза и закусив губу, девушка рассекла сосок крестообразным надрезом. Костя вскрикнул. В следующий раз он закричал, мотая в ужасе головой, когда кровь из раны закапала ему на лицо.

Время замедлило бег. Даже ход оно замедлило. Поползло.

Тягучим рывком распахнулась дверь. Три человека в камуфляже, со скрытыми под чёрными вязаными масками лицами, возникли за нею. Вплыли внутрь комнаты, словно привидения стиля «милитари». Семеня полусогнутыми ногами, грозя стволами коротких автоматов, двое крайних двинулись к Никите, заходя с разных сторон, а средний припал на колено и разинул в командном крике рот. Ещё один камуфлированный автоматчик сонной, медлительной щукой нырнул в окно, плавно перекатился через плечо и грубо упёр оружие Кате в обнажённый бок, проминая нежную кожу до кости. Никита начал подымать руки. Значительно быстрее, чем могли уследить автоматчики. Когда они заметили, что в кулаках у него зажато по гвоздю, было уже поздно. Гвозди обрушились, пробив камуфлированным головы. Гребковым движением отшвырнув в стороны мёртвых солдат, стелясь, распластавшись по полу, Никита стремительно заскользил в сторону командира. И уж не дополнительные ли паучьи ноги выросли у него из лопаток и поясницы, заработали, приближая проворное чудовище к следующей жертве? Запоздало отреагировавший командир нажал на спуск. Из автоматного ствола вырос длинный бутон огня, раскрылся, выпуская прятавшихся там смертоносных жуков. Они горячей цепочкой повисли в воздухе, распугивая мотыльков с зеркальными глазами. Солдат, контролировавший Катю, повернул голову на звук выстрела. Тонкая девичья кисть с зажатой в бледных пальцах бритвой пересекла его лицо под бесполезной маской, нарисовала на горле узкую тёмную черту, пала на руки, перерубая запястья. Автомат его дёрнулся, добавив несколько жуков-пуль к уже летящим, уже севшим на стены и уже вгрызшимся в стены. Командир камуфлированных, не переживший лобового столкновения с Никитой-монстром, лёг на пол, съежился — и больше не шевелился.

Никита вернулся к раскладушке, втягивая лишние конечности, и деловито выдернул гвозди из мёртвых солдат. Выплеснулось тёмное. "Скелеты тараканов", и «хорьки», и бабочки с ажурными крыльями облепили трупы, забыв о вражде. Из пола полезли дрожащие соломенные ростки, заплетая мертвецов в золотистые корзины, проигнорировав лишь командира. По-видимому, он был ещё жив. Показалась алая многоножка, до сих пор не расставшаяся с крысиным хвостом. Невозмутимая Катя снова поднесла к Костиному лицу кровоточащую грудь.

Костю затрясло. Наступила небывалая, болезненная эрекция. Кто-то, холодный и омерзительно-гибкий как толстая змея, начал шевелиться в нём, рваться наружу, царапая ногтями неподатливую кожу. Нарождающийся гад противно скрипел зубами от натуги, и этот звук был единственным, который слышал бедный Костя. Не в силах терпеть подобного издевательства, он отчаянно рванулся. Проволока лопнула, шпигорь со скрипом, слышимым не ушами, а занывшими костями, медленно вышел из стены. Катя отшатнулась, споткнулась о мёртвого солдата и неловко села на пол.

Он стоял над испуганной Катей на руках. Непривычная поза оказалась на удивление удобной. Его ещё покачивало, рана от гвоздя ещё саднила, но звуки стали уже возвращаться, и шевеление внутри ослабло, и стала крепнуть уверенность в собственных силах. Бабочки снялись с трупов, окружили его трепещущим хороводом. Их глаза составили бесконечный, замкнутый зеркальный коридор. Он всмотрелся в зеркала, отмечая, что тело претерпело некоторую трансформацию. Отражаемое существо было коротконого и косолапо, ибо ногами ему служили Костины руки. Гениталии его, произошедшие из бывшей Костиной головы, были огромны, торс — худ и костляв, но клубковато-мускулист, бледен и жилист. Острые лопатки выпирали подобно зачаткам крыльев по сторонам мелкогребенчатого хребта — низко, едва ли не на уровне поясницы. Сильные, чрезвычайно длинные руки с кочковатыми локтевыми суставами, поднятые и разведённые в стороны, прятали меж вздувшихся мощью плеч крошечную, безобразную, горбоносую головку, обязанную рождением бывшим половым органам. Впрочем, головка быстро росла, приобретая вполне привлекательные человеческие черты — твёрдые и резкие, но утонченные. Он сделал несколько шагов. Выпуклые глаза-зеркала бабочек сообщили, что движения его похожи на птичьи. Он опустил руки и повернул голову — новую голову — к окну. За окном стоял милицейский «уазик» с распахнутыми дверями; он был пуст. Рядом с автомобилем покашливал зелёно-голубой мотоцикл с коляской. Дядя Тёма стянул с головы шлем, прижал его к груди и с почтением наклонил голову. На лице мотоциклиста было написано торжество.

Подняв глаза, существо, в котором всё меньше и меньше оставалось от Кости, обнаружило, что солнце село уже наполовину. Разрывы в облаках затянулись практически повсеместно, но участок, сходный с тестообразной рожей, сохранился, и образина кривила огненный рот в сумрачной ухмылке. "Неужели это будет заключительным впечатлением, с которым я уйду из жизни?" — подумал Костя с мимолётной печалью.

Так бы оно и оказалось, кабы не Музгар.

Добродушнейший, в общем-то, пёс с остервенелым лаем, роняя с чёрных губ пену ярости, вылетел из бабы Ониной подворотни, бренча коротким обрывом цепи. В считанные секунды достиг школы и, разом смолкнув, исчез во дворе. Следующее явление четвероногого драконоборца внесло подлинное смятение в ряды сатанистов. Пёс, молчаливый, целеустремлённый, страшный в своей молчаливой целеустремленности, стремглав перепрыгнул через скрюченное тело командира камуфлированных и вцепился в Никиту с твёрдым намерением перегрызть ему шею. Никита, площадно ругаясь, пытался отмахиваться гвоздём. На помощь брату спешила окровавленная Катя с бритвой наперевес. Музгар, крутясь юлой, счастливо избегал смертельно опасных ударов и рвал, рвал, рвал.

Тот, кем стал Костя, смотрел на схватку с циничным равнодушием постороннего, отмечая лишь, что урон, наносимый псом, становится всё значительнее. Никита повалился на бок и в ужасе кричал, уже не пытаясь отбиваться, а только спасая горло. Девушка, наклонившись, быстро секла воздух короткими ударами блестящего лезвия, но попала только единожды — по не обратившему на это никакого внимания трупу автоматчика. Затем её рука угодила в оскаленную собачью пасть, неприятно хрустнуло. Последовал пронзительно-болезненный вскрик.

Пёс метнулся под ноги тому, кем стал Костя.

Неистовый рывок за лодыжку вывел существо из равновесия. Оно неуклюже взмахнуло тяжёлыми длинными руками, сделало шаг назад, налетело на подоконник и кувыркнулось наружу…

Собака скакнула следом.

Он упал навзничь, вдобавок крепко приложившись головой (дьявольщина, которой?!) о кусок кирпича. От удара сбилось дыхание. Молодая, ядовитая, злющая крапива обожгла, словно раскалённое железо. Существо растерялось, и Костя, в какой-то миг осознав, что вот он, его последний шанс, его момент истины, с оголтелой решимостью обречённого вырвал из тела гвоздь и отшвырнул далеко в сторону…

Собственный душераздирающий визг оглушил его.

Он вылетел из крапивных кустиков на четвереньках, грубо отпихнул дядю Тёму, пытавшегося помочь ему встать и скороговоркой бормочущего что-то вроде: "Я нижайше приветствую, мессир, ваше триумфальное прибытие", вскочил на ноги (свои ноги, свои!) и…

И, прихрамывая, не оборачиваясь, припустил домой, даже не пытаясь прикрыть смешно болтающийся срам, отмечая с изумлением, что раны пропали, и лишь на солнечном сплетении наливается цветом небольшой синяк в форме строгого, геометрически правильного квадратика.

Вокруг него вился Музгар, подскакивая от избытка чувств едва не на метр вверх, и звонко и счастливо лаял…

К ночи поднялся резкий ветер, и облачность развеяло.

Солнце ещё успело выплеснуть из-за леса последние — но яркие, словно рассветные — лучи, и они заиграли на жалких обрывках облаков торжествующими жёлто-багряными отсветами.

Баба Оня сделала вид, что ничего не произошло, всё в совершеннейшем порядке, и не задала Косте ни единого вопроса.

Ну а на день рождения она подарила ему великолепную, бесконечно пижонскую трость работы начала двадцатого века. Из акульего хребта. С накладками из эбенового дерева и серебряным набалдашником — головой смеющегося грифона.

Вдесятеро лучшую легендарной "бадожки".