В 1978 году мы с Рихтером как с цепи сорвались. Это был не год, а медовый месяц нашей дружбы. Нам было захватывающе интересно общаться друг с другом. Когда мы встречались — оба прыгали от удовольствия, как обезьяны. Рихтер приходил ко мне на Никитский бульвар, но домой никогда не заходил, подбирал на бульваре маленькие камешки и кидал в мое окно. Я просыпался, выходил, и мы куда-нибудь неслись вместе.

— Андрей, идем сейчас в Повторный!

— Что там?

— Так идет кинофильм «Композитор Мусоргский», бежим, уже без пяти десять!

В десять утра в московских кинотеатрах детские сеансы; мы сидим одни в пустом зале. Черкасов-Стасов с огромной бородищей выпивает стаканчик молока и провозглашает холеным басом с экрана, безбожно окая: «Археология, музыка, живопись. Пропади они пропадом!» Хлопотливый Мусоргский размышляет патетически: «Если мой народ получится… Это превыше всего!»

— Куда теперь?

— Пошли по Москве шататься!

— Пойдем на Пятницкую, там Растрелли замечательный?

— А теперь в Фили, там моя любимая церковь.

Так проходили наши дни, когда не было гастролей. Однажды, я сказал Славе: «Слава, мне зачеты сдавать надо. Три дня».

— Три дня?! Пойдемте в консерваторию, я буду во дворике стоять, скромненько так, а Вы на меня показывайте и жалуйтесь, мы, мол, на репетицию опаздываем.

Получилось! Я сдал так теорию, историю музыки и еще какую-то муру. Стою на экзамене, вроде как смущенный, подхожу к окну, делаю руками жест — никак, мол, не могу, зачет. Препод шасть к окну. Смотрит, с кем это я там перемигиваюсь. А там Слава требовательно так кепкой машет, как Ленин. Препод проникнется и отпустит: «Идите, идите, не смею задерживать, это самая лучшая школа!»

Так за меня Рихтер кепкой зачеты сдавал!

Так дружим, что даже на гастроли ехать не хочется. А меня в мае в Японии ждут. Расставаться до слез тяжело. И Слава никуда не хочет ехать. Разъехались все-таки. Я — первый раз в жизни — в Японию полетел, Слава поехал на свой фестиваль в Тур.

Провел я гастроли в Японии с этюдами Шопена и с бессменным первым концертом Чайковского. Особенного впечатления на меня эта поездка не произвела. Молодые японочки орали, как на попконцерте. Да так ко мне лезли, что пришлось полиции меня в кольцо взять. Азию я понял и полюбил много позже, когда вышел из образа «жениха-лауреата». А в ту первую поездку мне больше всего запомнились не небоскребы и огни Большого Токио, а полет в самолете. Потому что летел я со своей любимой сборной СССР по волейболу. Это были настоящие звезды спорта: гениальный разводящий Зайцев, нападающий Полищук и другие ребята из команды ЦСКА. Мы познакомились. А потом волейболисты ходили на мои концерты, а я по блату покупал недоступный для простого совка спортивный инвентарь. Без подобного обмена любезностями (ты мне — я тебе) жить в брежневском государстве было невозможно.

После Японии — Лондон, затем — Италия. Осенью мы оба вернулись в Москву. Я сразу бросился к Славе на Бронную, а он… он сидел, закутанный в плед, в затемненной спальне. Лицо, как у Пьеро. В глазах — слезы. Таким я его никогда не видел. Я испугался за его жизнь.

— В чем дело, Слава? Что случилось?

Слава сделал жест рукой, означающий — все так безнадежно, что и жить не стоит.

— Слава, поехали гулять!

— Не-е-е.

— Выпьем вина?

— Не-е-е-е-е-е-е.

— Покурим?

— А Вы разве умеете?

Я возмутился и закурил.

— Да разве так курят?

— А как надо?

— Ну, дайте мне вашу сигарету.

Подаю ему сигарету. Слава вставил ее между ладоней (так курят травку) и втянул в себя дым своими огромными легкими. За одну затяжку — полсигареты. Задержал дыхание, позеленел и только потом выпустил дым из обеих ноздрей, как дракон.

— Вот так, если уж курить, то только так, а не как Вы — тюк-тюк — и никакого удовольствия, никакого дурмана!

Если бы я так курил — помер бы через неделю. Рихтер покурил и отвернулся к стене. И опять — в слезы. Это была первая за время нашей дружбы Славина депрессия. Что же делать? Это же его убьет. Как же его из этого состояния вывести? Я тогда даже не подозревал, что депрессивные страдания не только мучили Славу, они были ему необходимы, как своеобразное наказание за неправедную жизнь, как средство обрести душевное равновесие, собрать и сцементировать душевные волокна. Депрессии Рихтера были тяжелы, длились месяцами, но они Славу не убивали, а помогали выжить.

— А я так скучал без Вас.

— Прааавдааа? — Слава шептал, сипел на сотой доле связок.

— Ну я пойду, не буду Вам мешать.

— Идииите, приходи-и-и-те за-автра-а.

Так продолжалось дней десять. Затем Слава «раскололся».

— Андре-е-ей, мне поможет только… Но одному это не под силу. Знаете, много лет назад я устраивал маскарад, ну так, в общем, ничего было, но я всегда хотел другого, я хотел бы устроить…

— Слава пожевал губами и испытующе поглядел на меня. — Бал! Бал! Тут, на Бронной, в квартире.

Слава проговорил это, неожиданно для меня, здоровым звонким голосом.

— Бал, вроде как у Лариных, или поскромней, в старинном русском помещичьем стиле!

— А-а-а, бал, в квартире, устроим, почему бы и нет.

Я проговорил это так, как будто уже много лет только и делаю, что устраиваю балы. А сам уже начал лихорадочно перебирать кандидатуры на то, на се. Я боялся, что без бала мой друг помрет от обиды, назло всем.

— Так Вы не отказываетесь? — спросил меня как-то подозрительно быстро выздоровевший Рихтер.

— Я? От бала? Что я, дурак, что ли!

Слава просиял и вскочил.

— Тогда начнем обсуждать и готовиться? Прямо сейчас?

— А-а как же, начнем!

— Поехали к художникам, обсудим декорации и стиль!

— Поехали!

Мы выскочили на улицу, как угорелые, и Слава, как всегда, начал ломиться в чужую машину, правда тоже зеленую, как и мой «жигулёнок». У Рихтера начисто отсутствовала память на автомобили. Он не замечал разницы между ними. Все они были ему на одно лицо. Мы сели и поехали. Слава попросил: «Поезжайте медленно, с удовольствием, Вы слишком быстро ездите, это не интересно, надо, чтобы каждый листик было видно, каждую веточку!»

За оформление бала я не беспокоился. Сам из рода художников, с Масловки, весь художественный мир Москвы — знакомые или знакомые знакомых. Выбирай любого! Акустическая аппаратура? Пожалуйста. У меня дома были лучшие динамики всех сортов, различные магнитофоны, пленки прямо с фабрик-поставщиков EMI — все на профессиональном уровне.

Надо было быстро придумать концепцию и сочинить сценарий бала. И это не трудно! Мы с Рихтером в тот же день посетили нескольких моих хороших знакомых, у которых имелся богатый опыт проведения подобных представлений, получили от них ценные указания.

Решили для начала заняться драпировками. И на следующий день заявились в магазин «Ткани» на улице Горького, около Центрального Телеграфа. Славу в московских магазинах почему-то принимали за важного начальника или генерала. По-видимому, из-за его внушительных габаритов, дорогой импортной одежды и манеры говорить тоном, не подлежащим обсуждению. Продавцы его боялись, ожидали распекания или проверки. Это нам помогало.

Мы долго возились с тканями, а в конце назвали такой метраж, что и без того испуганные продавцы совсем потеряли дар речи. Скупив половину наличного в магазине товара, мы отвезли ткани на Бронную и дали указания помощникам и помощницам (из рихтеровской челяди), что с ними делать. И уже через несколько дней все помещения Славиной квартиры волшебно преобразились — стены, покрытые золотистыми дорогими тканями, засверкали, как спальни Аспазии или Клеопатры. А знакомые инженеры-электрики уже навешивали гирляндами на стены большие ракушки, переделанные в светильники.

Предстояло определить музыкально-танцевальное содержание бала. Мы с Рихтером устроили мозговой штурм. Записали на большом ватмановском листе все танцевальное, что знали из мировой литературы. Список получился на добрый десяток балов. Из него мы выбрали то, что нам больше всего нравилось. Потом мы отправились в архивы и фонды звукозаписи, чтобы переписать все музыкальные номера. Через неделю у нас уже было записано десятки часов отборной танцевальной музыки. От венских вальсов до фокстротов, ча-ча-ча и самбы.

— Слава, с чего начнем бал, с полонеза?

— Конечно!

— Какого? Если бал, как у Лариных, тогда из финала Онегина.

— Согласен, там замечательный полонез!

Слушаем записи: Рахлин — плохо, Голованов — плохо, Светланов — хорошо! Отлично!

Два дня выбирали полонезы. Устали. Хотели Шопена. Слушали различных пианистов. Все исполнения полонезов какие-то «недоделанные». Прослушали, наконец, старую шипящую запись. Рубинштейн! По-польски, гордо, просто и танцевать тянет. Через неделю наша «Мастер-Кассета» готова. С танцами, классикой и модерном. Шесть часов отборной музыки в самых замечательных исполнениях!

С каждым днем контуры бала становились четче, а формы — реальней. Я спросил Славу: «Когда будем давать бал?» Слава ответил без раздумий: «7 и 8 ноября».

Комментарии были излишни. Просто, как все гениальное. Решили сделать, как на балу в венской опере. Там играют поочередно два оркестра — классический и джаз-поп. И у нас чередовались старинные и современные музыкальные номера. В современной эстрадной музыке Слава не разбирался, я же знал ее досконально — к тому времени я уже полдесятилетия работал с лондонскими граммофонными фирмами, которые и выпускали эти шлягеры, под которые трясся тогда весь мир.

Тем временем приглашенные мной художники-декораторы уже вовсю писали перспективы садов, античных руин и прочих принадлежностей классического пространства. Эти живописные поделки мы вставляли в окна и стены, закрывали ими лишние двери. Пространство квартиры на Бронной раздвинулось, как в сказке. «Квартира», «дом», «улица» — все это исчезло, коммунистическая Москва испарилась, растворилась в тканях и звуках. Я понял, что хотел Рихтер. Чтобы все ЭТО убожество исчезло! С глаз долой! Никаких совковых квартир, поганых улиц, универмагов, портретов Ленина, никаких вонючих примитивных городов! Никаких угрюм-бурчеевых с угрюм-реки! Никакой советской власти! Только античные руины. Мистический театр грез, танцующие пары и божественная музыка! Культура как культ.

Пора было переходить к самой сложной части дела — работе с людьми. Кто, позвольте спросить, в советской Москве 1978 года откроет бал полонезом, заскачет козликом в мазурке, запрыгает в польке? Неспециалисты не отличат мазурки от краковяка. А у нас в программе еще и полонез, гопак, менуэт, чардаш. Мы решили пригласить профессиональных танцоров, задачей которых будет танцевать все номера и увлекать за собой обычную публику. Вальс, танго, лезгинку, чарльстон и самбу будут танцевать все. Через пару дней мы ангажировали на бал восемь пар из балетной труппы Большого. Начали ставить танцы и репетировать.

Кроме танцев мы планировали живые картины, шутихи, фанты, сюрпризы, страшилки, музыкальные приношения. Дух захватывало. Придумали темы живых картин: «Гробница фараона», «Дон Жуан», «Сон аргонавтов», «Смерть Клеопатры».

Шутихами — обычными предметами, которые при соприкосновении с ними поведут себя непредсказуемо (плюшевый медведь взорвется, из него вылетят конфетти, маленькая елка убежит на собственных ножках, картинка на стене зарычит) — занялся целый институт знакомых инженеров. Они же приготовили «сюрприз» — зимний сад в Славином кабинете (ровно в полночь там запоют птицы), а также маленький «кабинет ужаса» — с открывающимися сундуками со скелетами и мумиями, с черепами, клацкающими зубами, с повешенными разбойниками, с черным фаустовским пуделем и ведьмой на помеле.

Кто будет ведущим?

— Витя, — неохотно предлагает Слава (племянника Дорлиак). Для ведущего изготовили красивый и смешной рупор.

Вся квартира напичкана звуковой аппаратурой, из-под каждого деревца зимнего сада можно включить отдельную птичку. В зале восемь мощных динамиков, три магнитофона, усилители с EMI. Бесконечные репетиции танцев подходят к концу. Все более или менее готово. Сидим в зимнем саду. До бала — две ночи и один день. Вдруг Слава хлопнул себя по лбу.

— Андрей, мы болваны!

— Что такое?

— У нас зимний сад, не так ли?

— Ну да, говорите, не томите!

— У нас ФОНТАНА нет в саду!

— Где же мы за два дня достанем фонтан, раньше надо было думать!

— Андрей, я Вас умоляю!

Слава насупился. Я поехал к своей набожной подруге Анечке. Дядя ее работал в каком-то техническом институте. От Анечки поехали к дяде. Добрый дядя все понял, надел пальто, и мы поехали смотреть наш зимний сад без фонтана. На дворе — поздний вечер, 5 ноября. Слава так и сидит в зимнем саду. С обреченной миной. Дядя невозмутимо спрашивает: «Как воду пустим? Через улицу или через ванную комнату?»

— Лучше через ванную. А не то как ливанет на прохожих.

К утру фонтан был! В старинном стиле, в цепях, с подсветкой. Слава шепчет умоляюще: «Гальку, гальку надо вокруг фонтана положить!»

Сейчас слетаю в Крым, наберу гальки на пляже и прилечу назад… Что делать?

Взял я с собой молодого князя Оболенского и поехал по ночной Москве гальку искать. Прошлись по новостройкам — нет гальки. В парки заглянули — нет. Тут я вспомнил, что вроде бы в бассейне «Москва» где-то галька лежит. Ночью пролезть в бассейн? Попробуем. Недалеко от бассейна — стройка. Прорабская, вонючая. Вошли — никого нет. Нашли грязные робы, напялили их на себя, прихватили две лопаты для верности и перелезли через забор бассейна. Нашли гальку! Набрали два мешка и назад. Засунули мешки в «жигуль» и рванули на Бронную. Обложили фонтан галькой. Слава в восторге!

Слава рассказывал: «Знаете, Андрей, я знал Оболенского Николая — вот кто танцевал! И как у него горели глаза — угли!»

— Давайте его пригласим на бал. Оболенские живут и здравствуют, и я уверен, с удовольствием покажут нам свое мастерство.

Уже через день я притащил Оболенских к Славе. После первых же коленцев Николая Оболенского в мазурке я прикусил язык от удивления и восхищения. Нашел ответ на старый-престарый вопрос, которым много лет себя мучил… Как и многие другие, я часто думал о причинах гибели Пушкина. И никак не мог понять, почему Гончарова втюрилась в Дантеса, когда рядом с ней был «умнейший муж России»? В воспоминаниях современников неоднократно упоминается, что Пушкин не умел танцевать, неловко двигался, выглядел на балах как белая ворона, а Дантес танцевал великолепно… Что за чушь, думалось мне, какое мерзкое легкомыслие! Влюбиться в ноги? Увидев Николая Оболенского, танцующего мазурку, я понял, какая страшная сила эти танцы! Невозможно было оторвать от него глаз! Какая стать! Мастерство! Порода! Все понятно, кисло подумал я. Пушкин на балу — ничтожество, саркастический, нелепый арап. А Дантес — мастер, красавец. Влюбилась, дурочка.

Шестого ноября мы провели генеральную репетицию с активными участниками. Отлично! На следующий день мы ждали гостей. К восьми вечера начали подходить нарядные пары. Кого там только не было! Васильев с Максимовой, Слободяник с Чижиком, Кремер с юной женой, Третьяков с новой подругой, Башмет с подругой. Академики Капица, Гинзбург. Актеры-чтецы Журавлевы, директор Пушкинского музея, госпожа Антонова, жена Генриха — Сильвия Нейгауз, сосед Рихтера, знаменитый и любимый Юра Никулин, красавицы Карина и Рузанна Лисициан с мужьями-учеными, весь клан Чайковских, Галина Писаренко с мужем-ученым, Наталья Гутман, Олег Каган. Было много людей, мне не известных. Кажется, только Высоцкого не было. Слава его в свой бомонд не брал, боясь его «дикости». Вся московская «знать», весь «гламур» периода позднего совка были у нас на балу!

Загремели фанфары, грянул полонез, балетные пары двинулись, притопывая, по кругу, бал начался! Часть публики стушевалась. Но балетные из Большого показали, что танцевать полонез может каждый. Не успели они и круга пройти, как в хвост им пристроились почти все гости, даже застенчивый Гидон Кремер и слегка растерянный Алик Слободяник, которого повела его жена. А в середине полонеза, в его лирической части, потекли такие разнообразные «ручейки», что Большой театр позавидовал бы!

Среди гостей засверкали танцевальные «звезды». Массивный и, казалось бы, совсем не балетный музыкант Богораз показал такой класс, что все ахнули! Он стал королем танцев. Богораз поглядывал на всех горделиво, торжествующе — вот, мол, каков я! Мазурка, конечно, осталась за Николаем Оболенским; его не превзошли даже балетные профессионалы. А королевой бала стала Чижик, не пропустившая в своем розовом кисейно-газовом гламурном платье ни одного танца!

Все удалось. Гости вздрагивали и ахали на шутихах, млели от восторга перед нашими немыми картинами — наши записные красавицы и красавцы выглядели не хуже своих античных прототипов.

Витя, естественно, срезался. Напился, как кот, и порол чушь. Прокололся на первом же знаменитом фокстроте после полонеза. Его исполнял у нас на рояле лучший из лучших — Эрол Гарнер. Фокстрот Black Bottom.

— Черная кнопка! — заорал Витя, спотыкаясь на ровном месте.

— В некотором роде самописка, — добавил он и пьяно хихикнул. У Славы страшно исказилось лицо, я затосковал. Слава в бешенстве вырвал у Вити рупор и объявлял все номера сам. Мы со Славой сыграли наши музыкальные приношения. Я — почти все номера из «Ромео и Джульетты», Слава сыграл знаменитый «Ноктюрн» Грига, парочку «Лендлеров» Шуберта и марши Шуберта со мной в четыре руки. Под эти потешные марши все хромали и кривлялись, как могли.

Слава и Нина поддались всеобщему веселью, рванули чарльстон, блистательно сплясали фокстрот, а закончили рок-н-роллом! Слава врезался в толпу молодежи, как ледокол в лед, и так завертел бедрами и плечами, заюлил ногами, что сам Элвис бы померк. Радости и смеху гостей не было предела. Мы со Славой довольно переглядывались. Фонтан бил, не переставая, после полуночи. Вокруг него круглилась и посверкивала галька. Гости идиллически сидели в зимнем саду, любуясь фонтаном и слушая соловьинные трели. Закончили бал к утру бешеным галопом с подножками в конце. Все, как и положено, свалились в одну немалую кучу…

В ноктюрне фа диез мажор — композитор как бы смотрит на самого себя со стороны. Не без иронии и юмора. Мы видим тут ленивого, кокетливого Шопена. Из некоторых интонаций можно догадаться, что он находится в горизонтальном положении, лежит, скажем, на диване. У Шопена явно хорошее настроение (редкость в его музыке), и он с удовольствием рисует себя музыкальными средствами. Рядом с ним — его собеседник или собеседница. В средней части пьесы фантазия (или разговор) уносится к берегам Гвадалквивира. Мы различаем ритмы фламенко, аккорды испанской гитары сменяются летящей мелодией, напоминающей испанскую сегедилью с ритмично отстукивающими басами, имитирующими испанские ударные.

Виртуозные пассажи в начале и сразу после окончания середины ноктюрна воспроизводят смех, вначале сдержанный, позже, после испанской части — неудержимый, жемчужно-переливчатый. Автор явно «шифрует» бытовую сцену из своей жизни. В коде Шопен гениально показывает «спуск на грешную землю», создается впечатление реального парения и приземления лирического героя на музыкальном «парашюте».