В какой-то момент мое внутреннее развитие остановилось. Моя игра становилась все менее убедительной. Каждое новое произведение повергало меня в ужас. Его структура и форма были мне ясны (спасибо педагогам — научили), но «содержание» произведения оставалось для меня загадкой, тайной, которую я не мог разгадать. Где оно, что оно, это пресловутое содержание, понимает ли его кто-нибудь? Или все играют только интуитивно? Более или менее хорошо воспроизводят звуки, не понимая смысла музыки? Я упорно думал об этом и на лекциях в консерватории, и на «крыше» у художника Ильи Кабакова, где происходили посиделки московских интеллектуалов. Слушал однажды там лекцию «О Боге» философа Травкина, которому глядели в рот многие московские карбонарии, сладко содрогаясь от кухонной свободы слова. Слушал и думал про себя: «На кой мне Травкин и его Бог? Что это я тут уши развесил? Поможет мне эта лекция что-то понять в содержании музыкального произведения? Нет, черт побери!»

«Крыша» Кабакова была огромной мастерской с невероятно высокими потолками, там можно было при желании разместить целый батальон карбонариев. Цветы, вьюны, печка.

Травкин сидел на стуле в середине зала на маленьком возвышении, как на сцене, и, опустив голову, доказывал уже третий час существование Бога. Очень убедительно. Его слушали молча. Курили. Нейгауз играл через колонки проигрывателя ми-минорный концерт Шопена, со вкусом у этих господ было все в порядке. Наконец, Травкин голову поднял, улыбнулся детской улыбкой и замолчал. Перешли к дебатам. Боже мой, что тут началось!

Почти все интеллектуалы были лысые, носили большие бороды. Большие их головы напоминали кегельные шары. И эти кегельные шары за полчаса не оставили от Травкина с его Богом камня на камне. Они знали все! Все и даже больше. Первый кегельный шар обозвал Травкина болваном и уничтожил его при помощи Спинозы, Ньютона и Бэкона. Второй обозвал идиотами их обоих и опроверг тезисы Травкина и первого кегельного шара с помощью Вед и Упанишад. В бой вступили другие кегельные шары. Начался парад сотрясающихся бород. В бою было задействовано все и вся — Моисей и Кришна, Бердяев и Флоренский, Маркс и Блаватская, Молох и Астарта и даже совсем уже непроизносимые ацтекские божества — Кетцалькоатль и Тескатлипока.

Я сидел на стульчике подальше от Травкина и скучал. Меня тошнило от собственной глупости. Не дожидаясь конца дебатов, я ушел. Спускаясь с двенадцатого этажа, приметил пару топтунов, дежурящих на лестничной клетке. Все кончено, сказал я себе, я никогда не буду таким умным. А ведь это не гении, а обычные московские физики, математики, инженеры. Как же мне понять музыкальных гениев, если я инженеров не понимаю?

А ведь я не только хотел понять содержание музыкального произведения, его скрытый смысл, мне хотелось влезть в души композиторов, пережить, ощутить то же, что они ощущали, когда писали свои вещи, мне хотелось ими манипулировать, овладеть сакральным знанием сути музыки.

Сгорая от стыда, я решил бросить концертную деятельность и пойти работать в скорую помощь.