Михаил Савеличев
Мабуль
Сделай себе ковчег из дерева гофер.
Бытие 6:14
Утром Гноил задушил жену.
Она лежала на животе, а он сидел сверху, крепче стискивая панцирь. Клешни ее впивались в твердь, вырывая огромные студенистые куски почвы. Пот бежал по лицу, плечам, спине Гноила, превращаясь в стебли и пытаясь укорениться в извивающемся теле. Аммониты почуяли добычу и с легким свистом плыли в вышине, бросая тень на Сад. Молодые и полупрозрачные, с темными зигзагами на раковинах, тянули к задыхающейся нефелим щупальца, а старые, огромные, с потрескавшимися краями, терпеливо ожидали исхода. Наконец панцирь лопнул, Гноиловы пальцы уперлись в плоть. Тело затихло.
Гноил сполз на землю, разглядывая испачканные вонючей желчью руки. Все вокруг шевелилось, принимая в себя то, что уже не могло случиться. Тысячи и миллионы потомков, которые так и не родились, обращались, сгущались, затвердевали. Ложились черными пластами глубоко под землей. Разливались там же огромными маслянистыми океанами. Каменели ужасными чудищами, за миллионы лет выраставшими до высоты колена несостоявшегося отца.
Жадный ветер выдувал песок с мертвого тела. Щупальца аммонитов настойчиво искали остатки плоти среди плотных зарослей колючих кустарников, в которые превратился панцирь. Гноил, изголодавшись, оторвал кусок и запихал в рот. Вкус хлеба. Свежеиспеченного хлеба. Он почувствовал нечто вроде раскаяния – жена не могла быть такой вкусной.
«Где твоя жена, Гноил?»
Он вздрогнул. Как гебарим так быстро узнал? Свет Сада застилал зрение, пот, выпустивший молодую листву, лез в глаза, и Гноил принялся торопливо обрывать растения. Но это всего лишь молодой аммонит, на дне раковины которого еще не иссохли капли океана Дирака, бездумно повторял слова гебарима, которые тот не раз уже обращал ко Гноилу. Старый аммонит, догадавшись, в чем дело, схватил его, раздавил, растер в порошок и пустил густой метелью, от которой пот немедленно высох, листва опала, и Гноил рассмотрел растущую с запада тень.
Гебарим нависал плотной грозовой тучей, разглядывая побоище. От нефелим ничего не осталось, только нанесенные земле раны медленно заполнялись коллоидом и затягивались. Гноил сидел на камне и счищал грязь с пальцев.
– Где твоя жена, Гноил? – спросил гебарим.
Говорить не хотелось, и Гноил пожал плечами.
– Разве ты не сторож жене своей? – Гебарим сложил крылья и опустил голову к земле, будто обнюхивая место преступления.
– Она ушла в деревню, – солгал Гноил и махнул в сторону, где в густой грязи лежали огромные тела соплеменников. Они продолжали дремать, не желая пробуждаться после свадебного пира. Лишь староста, единственный из всех озаботившийся укрыть себя травой и кустарником, похрапывал не столь глубоко и протяжно, словно прислушиваясь к разговору Гноила и гебарима.
– Гноил, Гноил, – печально сказал великий город гебарим, – девятьсот лет ты ходишь предо мной, и все не оставляешь надежды обмануть меня. К чему? Разве племя дало тебе плохую жену? Я сотворил ее совершенной. В ее генах я смешал все лучшее, что только удалось найти, – в ней цепочки ДНК твоих сестер и матерей, твоих братьев и отцов, в ней эволюция и революция, вашим потомкам предстояло населить мир, становясь сильнее с каждым десятитысячным поколением. А что ты сделал с ними? Превратил в каменный уголь и нефть?
Блестящая кожа на плоском лице гебарима сморщилась, из пор проступили алые капли и упали на землю, превращаясь в шипящих гадов. Гноил не вытерпел и отвернулся в сторону Сада, ощущая исходящее оттуда тепло. Гебарим задвигал миллионом сочленений, пророс тысячами глаз и лиц, которые тысячами ртов затянули протяжную песню:
– Где твоя жена, Гноил? Где твоя жена, Гноил?
Жителям великого города было все равно, они лишь дразнили его, продолжая заниматься своими делами. Гноил решился:
– Я хочу присоединиться к городу, гебарим.
Глаза округлились, зрачки растянулись, лопнули посредине, превратившись в крохотные шарики, в которых рассыпался множеством отражений Гноил.
– Гм, – произнес гебарим, – тебе не нравится сельская жизнь? Свежий воздух? Экологичные продукты? Простота нравов? Одиночество? Полногрудые девки, бегущие по холодной росе доить мычащих коров? Запахи свежескошенной травы и навоза? Старики, сидящие на завалинках и дымящие самокрутками?
Гноил ежился от незнакомых слов и образов. Они бичевали его тело, покрывали рубцами кожу. Внутри головы зудело, словно кто-то копался в груде выброшенных воспоминаний.
– А к какому великому городу ты хочешь присоединиться, Гноил? – вкрадчиво поинтересовался гебарим. – Великому городу Батраал? Величайшему городу Аразйял? Или, быть может, ко мне – величайшему из величайших городов Уракибарамеел? Не всякий гебарим примет тебя.
Миллионы ртов прорезались во тьме и оглушительно захохотали. Но гебарим хлестнул по ним хвостами, рассекая в кровь губы и кроша зубы дерзких своих жителей.
– Что ж, Гноил, такое можно устроить. Я готов замолвить за тебя словцо, хотя подобного не случалось с той поры, как наш прародитель Кайнаил основал первый из первых величайших городов.
Гноил вскочил на ноги и протянул гебариму руки.
– Не столь быстро, Гноил. Тебе следует искупить свою вину. Убийцам не дозволено присоединиться к городам прежде, чем они очистятся.
– Что я должен сделать? – торопливо спросил Гноил и, не удержавшись, добавил: – Какой из величайших городов примет меня, гебарим?
– Очиститься, Гноил! – возопили миллионы ртов, и он присел, зажав уши. – Очиститься!
– Я понял, понял, – простонал Гноил.
– Очень хорошо, – сказал гебарим. – Ты пойдешь к океану Дирака и там возьмешь себе жену. Только двое смогут войти в великий город. Один – ничто, двое – полнота, миллионы – совершенство.
– Один – ничто! – грянул оглушающий хор. – Двое – полнота! Миллионы – совершенство! – Последние слова раскрывшиеся на гебариме рты произнесли вразнобой, отчего долгое эхо прокатывалось по клубящейся тьме, поднимаясь к своду мира и опускаясь к тверди. Толстые и тонкие губы причмокивали, будто в словах таилась сладость.
– Но, гебарим, разве на берегах океана кто-то живет? – Гноил смотрел в сторону алеющей вдали полосы. – Я никогда не слышал, что и там есть поселки.
– Есть многое на свете, что и не снилось тебе, Гноил, – засмеялся гебарим. На этот раз его слова никто не подхватил, губы исчезли, уступив место ушам. – Уверяю тебя, ты найдешь там, что ищешь. Ступай вдоль ручья, и придешь к морю всех рек, Гноил.
Гебарим встал на невообразимую высоту, черный полог истончался, сквозь него просочился свет Сада, и вот Гноил вновь остался один. Деревья проросли меж пальцев ног, ползучий кустарник свербел на ладони, змеи свили гнездо под ногтями. Гноил вырвал из земли сосну, очистил от ветвей – получилась увесистая палка, как раз то, что нужно в пути к океану Дирака.
Ручей еле-еле пробивался из-под груды камней и тут же вновь иссыхал на дне выложенного гладкими плитами рва. Если он когда-то и впадал в океан, то настолько давно, что ветер и дождь изгладили письмена на развалинах. Камни вросли друг в друга, пустили корни и пытались рассмотреть сквозь каменные очи, кто нарушил их вечность. Палка гнулась, трещала, но выдержала, сдвинув неповоротливую глыбу, возлегавшую на источнике вод.
Ручей устремился по руслу, выплескиваясь на берега травой, кустарниками, деревьями, живностью и птицами. Гноил зашагал по краю, сбивая палкой хвощи и папоротники, отмахиваясь от налетавших тучами стрекоз. Вода постепенно теряла прозрачность, темнела, в нее все чаще впадали мутные потоки нечистот, и через несколько шагов Гноил наткнулся на гнездовище конуллярий – совсем примитивное, слепленное из грязи и перемолотых хвощей.
Огромные полипы двигались вдоль утоптанных троп в непонятном танце, сплетаясь, почкуясь и брызгая едкие струи в сторону потревожившего их чужака. Особо агрессивную конуллярию Гноил столкнул в ручей, где она била отростками, но ничего не могла сделать – вода проникала в губчатое тело, превращая его в рыб, медуз и змей. Но в этих водах, насыщенных информацией развалин, даже гадам приходилось несладко – они тут же вступали в новый цикл метаморфоз, отращивая зубы, панцири и крылья.
Гноил захотел пить, отыскал место почище, там, где на смену первобытному городу конуллярий пришли сложенные из камня акведуки и лабиринты настилов почти в рост человека, зачерпнул воды и глотнул. Жидкость попыталась осуществить превращение – на горле и груди отрасли жабры, Гноил поперхнулся, и часть воды выплеснулась оттуда на живот и ниже.
– Не пей водицы, козленочком станешь, – повторил он сам себе присказку гебарима, кулаком вбил жабры обратно в плоть и пошел дальше, туда, где ручей превращался в полноводную реку, а хвощи и папоротники сменились елями, кедрами и прочими голосеменными.
Океан Дирака встретил оглушающей тишиной. Огромный шар цвета крови беззвучно рвали ветра и штормы, прокатываясь по поверхности глубокими складками. Казалось, невидимый гебарим хлещет его хвостами, разбивая поверхностное натяжение и вырывая тяжелые капли вечности, что разлетались в стороны, окропляя тело женщины. Ее запястья стискивали стальные пластины, гадюками спускались до локтей и выдавливали из стальных же пастей прозрачные капли смердящего яда. Спутанные волосы скрывали лицо, кончики их плавали по поверхности океана стаями зубастых рыб с длинными шеями. Тяжелые груди источали белое, и оно вскипало каждой каплей, крутилось по воде дымящимся волчком.
Гноил остановился, разглядывая ее. Женщина тряхнула головой, убирая с лица волосы, отяжелевшие от копошившейся нечисти, и повернулась к нему. Глаз не открыла.
– Философия? – Голос ее оказался тем, что Гноил никогда не испытывал в своей долгой жизни. – Метафизика? Или Деторождение, быть может?
Она качнула бедрами и рассмеялась.
– А может, вовсе не гипостазис ты, а юноша прекрасный, что суженую освободить пришел, концепциям абстрактным на растерзанье данную?
Гноил не успел ответить. Пелена вод вздулась и лопнула, обнажая нечто серое, многосуставчатое, похожее на насекомое. В нем двигалось такое множество деталей, что глаза отказывались воспринимать их целиком, облекать в форму, а лишь выхватывали там и тут обрывки, отрезки, клапаны, шарниры, свистки, откуда рвался черный дым. Нелепое творение, пытка впечатлений. Поневоле тоже хотелось зажмуриться.
Гипостазис нависал над телом величественной башней, подобрав сочленения, но продолжая бесконечные лязгающие движения шатунов и роторов. Тяжелые брызги океана Дирака густо усеяли кровью женщину. Гипостазис продолжал усложняться, количество деталей в нем увеличивалось, а в шум двигателей вплетался голос, становился громче, пока Гноил не услышал:
– Один критянин сказал: все критяне лжецы, Кайнан. Что ты можешь на это возразить, несчастное творение, не ведающее, кто таковы критяне?
Та, кого гипостазис назвал Кайнан, попыталась пнуть его, но вода сгустилась, охватила ее бедра щупальцами с присосками и с чавканьем впилась в плоть. Кайнан застонала.
– Платон – лжец, сказал Сократ, – продолжал гипостазис. – И Платон подтвердил: то, что сказал Сократ, – истина. Как ты, Кайнан, разрешишь сей парадокс?
Кайнан затрясла головой, а Гноил вдруг сообразил, что ее мучают не змея и не воды океана, а вопросы гипостазиса. Он перехватил поудобнее посох.
– Или вот, Кайнан, послушай Савла, который Павел…
Удар прервал речь гипостазиса, он покачнулся, перекосился, отступил назад, размеренный перестук нарушился неприятным свистом. Гноил еще раз обрушил на него всю тяжесть мертвого древесного ствола, отчего гипостазис заверещал:
– Не повторяй ошибки! Я не тот, за кого ты меня принимаешь! Ведь даже критянин утверждал, что…
Гноил вложил в удар всю силу.
– А Сократ сказал Платону…
Лязг шедших вразнос сочленений заглушал голос гипостазиса.
– Бертран Рассел… Пиноккио… Диоген… Гедель…
Палка выколачивала из него непонятные слова вместе с искореженными деталями. Песок усыпали обломки, утратившие блеск и соразмерность.
– Ты – тварь дрожащая… – напоследок спустил пар гипостазис и окончательно затих.
Шатуны, болты, сцепления, роторы, архимедовы винты и прочая машинерия, лишенная хитроумных сцеплений, ссыпалась с остова, обнажая пустоту и стоящий на огне чайник, из носика которого тянулась тонкая струйка пара.
Взяв чайник и поставив его подальше от накатывающих вод, Гноил освободил Кайнан. Мягкое тело женщины волновало. Прикасаться к ее коже оказалось приятнее, чем гладить хитиновые сочленения нефелимок. Забросив металлическую змею подальше в океан, Гноил подхватил Кайнан на руки и вынес на берег.
Свет, исходящий из Сада, угасал. Кайнан лежала у его ног – бесформенная, похожая на гору пузырчатой пены, что отрыгивают пауки и плетут из нее паутину. В колыхании плоти угадывалось нечто твердое, до поры скрытое. Гноил потрогал женщину. Плоть расступалась, пропуская руку во влажные и горячие глубины. Ему почудилось, будто в женской бездне притаилось чудище, готовое схватить за пальцы, и он отшатнулся, взялся покрепче за посох, замахнулся. Женщина открыла глаза.
– Наг ты, – заметила она.
Гноил удивленно осмотрел себя и ее:
– Одежды и жилища прокляты. Они ограничивают человека. Так говорит великий город Уракибарамеел.
– Чепуха, – сказала Кайнан. – Из ветвей опоясы сплети, их и надень. И меня тоже одень.
Воткнув посох поглубже в землю, так что по ней прошла дрожь, Гноил пошел к кустам. Как делать опоясы, он не представлял, но гибкие ветви с большими листьями под неумелыми пальцами сами сплелись в кольца. Он кинул одно из колец Кайнал.
– Манеры, – сказала женщина. – Деревенщина.
Не поднимаясь с земли, так как многочисленные побеги успели укорениться в ее рыхлом теле, Кайнал продела в опояс ноги, надвинула его на бедра. Тело ужалось, подобралось, подтянулось. Груди, свисавшие до живота, поднялись, напряглись, плоское лицо обмелело, обнажив курносый нос, губы, подбородок. Гноилу показалось, что опояс густо зацветет, врастет в бедра и живот женщины корнями, и каждая частица ее плоти начнет благоухать, но опояс так и остался опоясом.
– Одевайся, Гноил, – сказала она. Даже голос ее изменился, став похожим на пение птиц.
Он последовал ее примеру. Вид у него, наверное, оказался нелеп, ибо женщина хихикнула, прикрыв ладошкой рот.
– Откуда ты знаешь мое имя? – спросил Гноил. – Великий город тебе открыл его?
– Носит каждый потомок Кайнаила печать на челе его, – сказала женщина. – Ты не ведал об этом?
Гноил присмотрелся.
– На твоем челе я ничего не вижу.
– Обмануть тебя проще простого, – вновь рассмеялась женщина.
Она протянула руку, но Гноил не понял, что должен сделать, пока она не схватила его за ладонь, сжала пальцами и пару раз тряхнула. Вверх-вниз. Вверх-вниз.
– Кто тебя приковал к скале? – Гноил чувствовал странное неудобство от близости Кайнан. Как она его назвала? Деревенщина?
– Ужасное чудище в день каждый из вод океана Дирака выходит, – сказала Кайнан. – Грозится оно город разрушить, в котором отец царствует мой. Но нам удавалось красивыми девами от него откупаться, которых он пожирал и вновь возвращался в пучину. Но девушек более город не смог отдавать, осталась лишь я. И хоть царского рода, меня приковали к скале на жертву чудовищу. Но ты, благородный герой, девушку спас, и в жены теперь меня взять ты обязан.
Гноил ничего не понял. Слова вроде человеческие, но их вывернули наизнанку.
– Город? – переспросил он. – Ты принадлежишь великому городу? Армарос? Тот, что плетет волшебство? Или Кокабел?
– Ты опять мне поверил! – Кайнан захлопала в ладоши. – Или думаешь ты, что Лжеца гипостазис разрушив, способности шутки творить меня ты лишил? Гноил, о Гноил, с великими градами долго ты слишком общался и не помнишь уже, что человек из себя представляет, деревня!
Ее тело гибко извивалось, и Гноил отвернулся в сторону угасающего Сада. Ослепляющие огни внутри тускнели, в пелене света прорезались прямоугольные тени.
– Жилье построить нам нужно. – Кайнан тронула Гноила за локоть. Гноил все еще не мог привыкнуть к тому, что женщины могут существовать вне великих городов. Ему казалось – распадутся в стороны секвойи, ворвется рой аммонитов, и гебарим тысячью глоток возопит: «Асса!»
– Это полезно, что делать умеешь неживым ты живое, – сказала Кайнан, разглядывая посох. – Все обладали когда-то даром подобным.
Они сидели внутри кучи веток, которые Гноил сложил по указанию женщины. Эту нелепость она назвала шалашом, а Гноила терзала мысль: не нарушил ли он еще один запрет, установленный гебаримами, – на возведение жилищ? Как могут выглядеть жилища, он почти не представлял. Мерещились какие-то емкости, замкнутые поверхности, плотные преграды. Но здесь ветер сквозил во все щели, и Гноил про себя переименовал шалаш в гнездо. Осмелев, он положил руку на бедро Кайнан, но она отодвинулась. Ему предстояло многое узнать о брачных обычаях женщин.
Торчащие из опояса ветки засохли и царапали кожу. Гноил заметил, что тело перестало изменять форму и он спокойно может сидеть на земле, не опасаясь укорениться.
Свет исчез, уступив мерцанию полипов, устлавших землю, в воздухе поплыли медузы и кораблики, распустив по ветру стрекательную бахрому. Гноил решил воспользоваться сном Кайнан и спариться с ней, ведь пока он не познал ее, она не считалась его женой. Ни один великий город не признает их парой. Но сколько он ни держал над ней ладонь, кожа не вспухла семенными железами, а ее и вовсе не покраснела. Он вспомнил о поцелуях, когда самец и самка обмениваются выделениями слюнных желез, однако рот Кайнан крепко сжат, и Гноил решил подождать.
Явился гебарим. Он свернулся вокруг шалаша огромной стеной, смотрел миллионами глаз и вздыхал миллионами ртов. Гноил ожидал, что великий город вновь станет его укорять, но гебарим молчал, будто лишенный речи. Огромные камни буравили его тело огненными копьями, вонзались в твердь и раскрывались дымными цветами, жар которых колол кожу. Миллионы рук безостановочно скатывали из ледяной пыли темные клубки, уминали их, пока внутри не начинал тлеть огонь. Гебарим казался темной рекой, в толще которой дрейфовали завихрения, сталкиваясь между собой, слипаясь, разделяясь, собираясь в стаи и вновь расплываясь.
Гноил задремал, опершись на посох, продолжая и во сне удивляться словам Кайнан – что такого трудного: сделать живое неживым?
– Просыпайся! – крикнула в ухо Кайнан. – Просыпайся!
– Приходил гебарим, – сказал Гноил. – Но ничего не сказал.
– Мы были в шалаше. – Кайнан расчесывала волосы шипастой раковиной. Испуганный моллюск ронял жемчужины. – Не может видеть гебарим, великий город, преград и что за ними скрыто. Отсюда и запрет, что отучил людей жилища строить. И даже Сада свет не в силах видеть он и потому повернут в сторону другую.
Гноил отщипнул от посоха подсохшую кору и пожевал. Выплюнул. В ней не оказалось ни вкуса, ни питания. Мертвечина.
– А как ты спариваешься? – решился спросить он.
– Что? – Кайнан прекратила распрямлять волосы. – Ты говоришь престранное.
Гноил объяснил, и неожиданно белая кожа женщины изменила цвет. По белизне пошли розовые пятна. Покраснели щеки, шея.
– Ты о любви толкуешь, – тихо сказала она.
– Любви? Никогда не слышал о таком. Где пребывает этот гипостазис?
– Нет его, – ответила Кайнан. – В нем не нуждаются ни гебаримы, ни нефелим. Но людям, если не хотим мы снова пасть, любовь необходима.
– Чепуха, – Гноил разозлился. – Продолжать род – проще простого. Для этого сгодится даже древо. Даже аммонит. Из живого всегда живое получается.
Кайнан встала.
– Вот и продолжай свой род хоть с древом, хоть с аммонитом. Приятностей тебе со всеми ними.
Она сделала шаг наружу, а Гноил, перекинув посох, подцепил ее ступню, Кайнан запнулась, вскрикнула, упала. Гноил, уже на ногах, держал в руке то, что осталось от ее опояса. Ветви изогнулись, отрастили змеиные головы и попытались укусить Гноила. Он отбросил извивающиеся тела, оседлал Кайнан, положив посох поперек ее шеи. Но женщина не сопротивлялась. Она смотрела в глаза Гноила, лежала неподвижно, прижав кулаки к бедрам.
– Ну? – прошептала Кайнан. Палка давила на горло. – Великий гебарим убить меня велел и обратить живое в неживое? Для цели этой тебя и создал?
– Я – человек, и меня никто не создавал, – сказал Гноил. Пот струился по телу, будто он делал неимоверно трудную работу. Затаскивал огромный камень на высокую гору, а тот, покачнувшись на вершине, срывался обратно к подножию, и все приходилось начинать сначала. Что случится, если и Кайнан последует в небытие океана Дирака? Вослед многоногим нефелим, покрытым панцирем, многоглазым, а то и вовсе без глаз? Образуется черный камень? Поры земли наполнятся черной маслянистой жидкостью? Или она сгинет в пустоту без следа? Но как же его желание слиться с великим городом?
Он встал.
– Научи меня строить любовь. Думаю, это не сложнее лжи?
Кайнан спала в шалаше, когда Гноил разбил очередной гипостазис. Он сел на камень и огляделся. Вокруг валялись камни, обломки деревьев, осколки раковин. Чертеж оплыл, глубокие борозды наполнились водой и живностью. На берег выползла лягушка и, выпучив глаза, квакнула. Гноил швырнул в тварь камнем, но промахнулся. Лягушка раздулась, поднялась в воздух и поплыла в потоке, распыляя золотистую пыльцу, от которой захотелось чихать. Сад угас, но если присмотреться, то можно заметить тлеющие внутри тусклые огни, чертящие прямые линии.
Странная мысль возникла у Гноила. Он поднял посох и попытался повторить эти линии на песке. Крошечные частицы жужжали, бормотали, неохотно уступая место очередной полосе. На пересечениях они вдруг накалялись, багровели, шелест становился громче, точно чья-то речь доносилась сквозь темноту.
– Ты на верном пути, Гноил, – прозвучало ясно. – Но тебе нужна помощь.
По песку прокатились волны, проступили резче, поднялись выше, очерчивая лицо. Изнутри пустых глазниц всплыли черные камни и уставились на Гноила тяжелым, неотрывным взглядом.
– Кто ты?
Лицо потекло усмешкой, в нем образовались трещины, множественные ручейки песка шуршали, и Гноилу показалось, что он различает смех.
– Ты славно изменился, Гноил, мой мальчик. – Губы песчаного лица отвердели. – Вырос. Возмужал. Мир пошел тебе на пользу.
– Гебарим?
– Я – Кайнаил, мой мальчик. Разве ты не помнишь меня? Я – твой спаситель.
– Не помню, – признался Гноил. – И от чего ты меня спас?
– От первородного греха, конечно. – Кайнаил песочным языком облизал песочные губы. Из норы выбрался трилобит и побрел по лицу Кайнаила, оставляя рябой след. Лицо сморщилось. – Но об этом потом. Что тебя гнетет, мой мальчик? Гебарим не пускает тебя в великий город? Или нефелим оказалась чересчур тверда?
– Я хочу построить гипостазис любви. Кайнан потребовала полюбить ее, как условие нашего познания друг друга. Но я не знаю, что это такое.
Лицо зашлось в кашле. Рот провалился, и из черной дыры вылетали тучи песка. Обнажилось гнездо трилобитов, в котором ворочались еще неокрепшие полупрозрачные твари.
– Сладу нет с этими бабами, – пробормотал Кайнаил. – Угораздило тебя, мой мальчик. Вот, помнится, пришла ко мне одна лаборантка и говорит, мол, так и так, профессор… хм, впрочем, это уже как вечность не имеет отношения к делу.
Кайнаил задрал глаза к саду и замолчал. По песчаному лбу прокатывались волны, в которых копошилась мелкая живность – букашки и таракашки. Букашки спаривались с таракашками, уродливое потомство вылуплялось из темных яиц и тут же издыхало, посколько не имело то ног, то голов, то брюшек. На дохлых жучков слетелись медузы, опускаясь на добычу полупрозрачным пологом, и, если присмотреться, было видно, как нежизнеспособное потомство совершает последнее путешествие в пищеварительном тракте хищниц.
– Ты ее побей, – вдруг сказал Кайнаил.
– Кого? – Гноил не сразу сообразил, о ком заговорил Кайнаил.
– Бабу. Приложи хорошенько палкой – вон она у тебя какая суковатая. По спине, по бокам. Только по лицу не надо. Лицо для них самая важная часть. А спина, бока – туда-сюда. Поболит, синяки пройдут. Идя к женщине, запасись посохом, мой мальчик.
– Я пробовал, – сказал Гноил. – Ничего не вышло.
Букашки закопошились сильнее. Они высоко подпрыгивали на раскаленном песке.
– Расскажи-ка подробнее, сынок, какие деревья ты используешь для гипостазиса?
– Все, что есть под рукой, – пожал плечами Гноил. – Кедр, ель, сосну…
– Так в этом все дело! – Кайнаил выпустил такой фонтан песка, что запорошил Гноилу лицо. Пока тот отплевывался и утирался, Кайнаил продолжил:
– Ты используешь голосеменные, сынок. Понимаешь? С голосеменными гипостазис любви не сладишь.
– Почему?
– Где у них пестик? – спросил Кайнаил. – Где тычинка? Цветочек? Плод? Или ты собираешься одними шишками обойтись? Женщина ведь не рыба, не нефелим. Иной уровень эволюции. Они икру не мечут. У тебя план строительства гипостазиса имеется? Ты продумал ноэму? А в какие пазы ты собираешься установить ноэзис? Я еще не говорил ничего о субстрате, сынок. Субстрат – отдельная категория. Его с наскоку не сваришь.
Гноил тяжело опустился на камень, почесал бороду.
– А ты можешь меня научить, Кайнаил? Всем этим пестикам с тычинками?
Букашки замедлили бег, а затем и вовсе остановились. Полупрозрачные трилобиты отвердели, потемнели и поползли прочь из гнезда.
– Прежде всего, мой мальчик, – сказал Кайнаил, – следует раздобыть гофер. Но он не растет в здешних лесах, поэтому тебе придется пробраться в Сад.
Гноил опасливо посмотрел в темноту с правильными геометрическими тенями.
– Великий город гебарим наложил строгий запрет на Сад. В его сторону нельзя даже смотреть, Кайнаил.
– Гноил, мой мальчик, ты не только смотрел на Сад, ты даже с ним разговаривал, – сухо засмеялся Кайнаил. – Ведь Сад – это я.
Гноил вытряхнул песок из бороды и осмотрелся. Ровный свет окутывал странные вещи. Слишком правильные, гладкие, обтянутые непроницаемой оболочкой. Некоторые из них жужжали, другие мигали многочисленными глазками, но большая часть стояла недвижимо, словно испугавшись его. Гноил принялся их трогать, сдвигать, царапать, но обитатели Сада никак не реагировали.
– И где здесь Гофер? – спросил Гноил. Сад разочаровал. Оказалось, что недвижимость скучна и утомительна. Почти так же, как носить придуманные Кайнан опоясы. Он не ожидал ответа, но кто-то произнес:
– Ты ищешь Гофера?
Гноил осмотрелся, но никого не увидел.
– Подойди к вольеру, – подсказал голос. – Шагай вперед, пока не уткнешься в решетку.
Гноил сделал несколько шагов вперед, но уткнулся в растение с плоской кроной, из которой в разлинованную черными и белыми квадратами почву уходили четыре круглых корня. Глаза привыкли к окутывающему свету, но пропорции Сада сбивали с толку. Гноил до сих пор не мог оценить истинные размеры обитателей Сада. Если он будет обходить четырехкорневое растение, то не заплутается, не потеряет зов?
Поэтому Гноил обходить не стал, а перелез. Растение не шевельнулось. Маленькие растения с широкими выростами и тонкими корнями он перешагивал. Голос молчал, и в молчании Гноилу почудилась насмешка.
– Ну, вот ты и дошел, – сказал голос из плетеного куба. – Рад твоему возвращению, сынок.
– Кайнаил? – Гноил недоверчиво смотрел на червя. Червь обвивал сухое дерево, торчащее среди сплетений, и раскачивал из стороны в сторону гладкой головой.
Червь засмеялся, и было странно видеть, как он широко разевает пасть, в которой мечется раздвоенное жало.
– Как меня только не называли, сынок! И змием, и диаволом, и червем сомнения, но чтобы Кайнаилом. – Червь ударился пару раз о сплетения головой. – Ха-ха! Слишком много чести!
– Кайнаил говорил со мной, – сказал Гноил, – и прислал сюда.
– Он, очевидно, предлагал тебе избить свою женщину палкой? Войти к ней с плеткой? «Только лица ее не трогай, бабы этого не простят», – очень похоже изобразил червь.
– Откуда знаешь? – Гноил поморщился.
– Он всегда так говорит. – Червь подставил под голову кончик хвоста. – Я знаю его, как облупленного, мальчик мой, сынок. – Последние слова он опять произнес с интонацией Кайнаила. – Все ужимки выжившего из ума старикашки. Да и ты должен его помнить, – невзначай заметил червь.
– Я только сейчас познакомился с ним, – сказал Гноил. – Хотя он упоминал, что спас меня.
– Ну-ну, – ответил червь. – Оглянись, сынок, разве тебе не знакома лаборатория? Вот эта клетка? Те столы, стулья? – Червь вдруг вытянулся, истончился, легко проскользнул в отверстие оплетки. – Думаю, тебя заманили сюда не случайно, мальчик мой. Наверняка кто-то из гебаримов приложил свою… э-э-э… лапу? Руку? Или что там у них? Сразу и не сообразишь. Весь этот мир, сынок, – сплошной заговор, а ты туповат, чтобы в нем разобраться.
– У меня есть женщина, – обиделся Гноил. – Очень умная.
– Асса, – прошипел червь, – прости, мальчик мой, но из ребра ду… хм, доверчивого человека Макиавелли не создать. Даже если его сделать женщиной. Хотя, кто теперь помнит о Макиавелли? Любительство, а не интриги, доложу я тебе. Вот и про меня забыли. Оставили в лаборатории до скончания веков, древнего затейника, а ведь я правил миром тысячелетия, веришь ли, сынок? В меня можно было не верить, обо мне можно было не помнить, а я был, понимаешь, – был!
– Мне бы древо, – напомнил Гноил. – Гофер.
– Мне бы древо, – передразнил червь. – Сам не понимаешь, чего просишь. Черт с тобой, как всегда, приходится брать все в свои… э-э-э… руки.
Червь ловко взобрался на Гноила, обвил шею и ткнул хвостом:
– Туда.
Древо источало свет, как смолистая ель источает из себя тягучую сладкую патоку. Свечение окутывало ствол облаком, подобным тем, какие опускаются ближе к земле, дабы наполнить опустевшие резервуары свежей водой. Ребристые сочленения с огромными мослами, взбухшими венами под одряблой кожей, искривленные тяжестью плодов. Некоторые перезрели, сморщились, таращили пересохшие глаза и что-то силились произнести сгнившими ртами, в которых кишели разноцветные мухи. Но рядом набухали почки новых, только-только готовых прорвать плаценту, гладких, с еле наметившимися бугорками будущих глаз и ротовых отверстий. Там, где корни уходили в резервуар с питательной жидкостью, опускалось и поднималось дыхало с углублением пупка, и толстая кора то сходилась, смыкаясь непроницаемым панцирем, то расходилась, приоткрывая густо-красные трещины плоти.
– Вот, – сказал червь, – древо познания доброго и злого, оно же д-р Ево Гофер. Присмотрись, что вышито на остатках его халата.
Сквозь листву белели полоски, испещренные знаками, какие иные гебаримы любят изображать на своих телах.
– И что там вышито?
– Съешь меня, – ответил червь.
– Я не ем червей, – поморщился Гноил.
– Дурак, на древе написано – съешь меня! Точнее, написано длиннее и заковыристее, но смысл такой. Я этих плодов сожрал столько, что могу без запинки рассказать об особенностях культуры масок в древних цивилизациях Мезоамерики. Каково? Ты хоть одно слово понял? И кстати, как ты собираешься строить гипостазис? У тебя имеются чертежи?
– Хорошо-хорошо, – сказал Гноил, протянул руку и ухватил плод посочнее. Плод, ощутив, что его срывают, заверещал, попытался укусить, но зубы у него еще не отросли. Из пуповины брызнула кровь, Гноил запихнул плод в рот. Приторный сок заструился по гортани, в нос ударил дурман, и голова закружилась так, что пришлось схватиться за древо. Тысячи игл пронзили тело, растворили оболочку до крохотного ядрышка, каким и являлся настоящий Гноил. Точнее, не Гноил, а волосатое, нелепое существо, что сидело в вольере и сквозь прутья клетки смотрело на человека в белом халате, который оторвался от микроскопа, закинул руки за голову и крутанулся так, что кресло совершило оборот.
Теперь человек смотрел на Гноила. Тем нехорошим взглядом, который Гноил научился различать и после которого его вытаскивали из клетки, привязывали к столу и обрекали на новые муки. Хотелось забиться в дальний угол, сжаться, спрятаться, прикинуться больным, а еще лучше – мертвым. Он мог бы напасть на своего мучителя. Вцепиться в палец, руку, ногу. Но для этого нужна храбрость, злоба, ненависть, а их не осталось в Гноиле. Только страх.
– Зачем так смотришь на меня, друг мой? – спросил человек в белом халате. Гноил прикрыл лапками слезящиеся глаза, а человек рассмеялся. Встал, шагнул к клетке. – Старая, старая макака, ты хоть понимаешь, чего мне удалось добиться? Через сколько испытаний мы с тобой прошли? И только ты один остался мне верен, – человек прижал лицо к решетке, – и то потому, что сидишь в клетке. Не находишь подобное символичным? Человек остается человеком постольку, поскольку сидит в крепкой клетке? Клетке социума, клетке знаний, клетке тела, клетке наследственности? А, мой волосатый друг?
Гноил отполз подальше. Лапы ослабели и не так быстро передвигали исхудалое тело. Решетка впилась в болячки на спине.
– Они думали перехитрить меня, заключив в очередную клетку. – Человек растянул рот, обнажив темные пеньки зубов. Они до сих пор страшили Гноила, который помнил, как однажды, когда он еще не упускал возможность цапнуть мучителя, они вдруг превратились в клыки и одним движением располосовали лапу так, что он охромел. – На самом деле они освободили меня, понимаешь? Если бы не они, я до сих пор возился бы с генами, творя химер на потеху публике и гениев на потеху родителям. Кстати, ты не знаешь, почему богатенькие дурачки обязательно хотят гениальных детей? Не любящих. Не заботливых. Не добрых. А самых умных? Самых красивых? В чем смысл и радость, когда сверхдитя смотрит на предка, как я смотрю на тебя, старую, паршивую обезьяну?
Человек резким движением распахнул дверцу клетки и схватил Гноила за шею. Крепко сжал пальцы, подтащил его ближе, заглянул в слезящиеся от ужаса глаза.
– Знаешь, как они меня называли? Детский портной. Представляешь? Детский портной! Ведь я шил им потомство на заказ. Хотите мальчика? Получайте мальчика. Хотите брюнета? Получайте брюнета. Хотите чадо с идеальным слухом? Получайте и распишитесь. Дьявол, на что я тратил драгоценное время!
Гноил задыхался, обделался, но человек даже не заметил этого.
– Зачем возня с генами, когда у нас есть идеальный инструмент для изменения всего мира? Понимаешь, обезьяна? Даже ты способна понять тривиальную истину: гены – не книга, в которой мы переставляем слова, вымарываем одни и вклеиваем другие. Это азбука, из которой разум составляет любое слово, любое! Пойдем, пойдем, я покажу тебе. – И человек потащил его, держа за шею.
– Страх, всего лишь страх сдерживает разум в тисках тела. О, это великое чувство – страх! Борьба за существование, говорите? – Человек встряхнул Гноила, словно он что-то возразил. – Всего лишь страх поверхностным натяжением запирает нас в привычных вещах – генах, телах, биоценозе, пищевой цепочке. Замок, что не дает освободиться. Резонанс Шумана, будь он неладен, на который мы настроены с рождения, как радиоприемники, чтобы прозябать под гнетом гниющей плоти. Станьте богами! Станьте богами! И для этого не нужно ни грана святости, ха-ха, всего лишь сдвинуть несущую частоту страха, понимаешь? Как в приемнике, хотя откуда тебе знать о приемнике, паршивая обосранная обезьяна!
Он швырнул Гноила, бросил его на пол и пнул так, что животное отлетело к стене, где и осталось лежать, поскуливая.
– К черту ваши сребреники, к дьяволу ваших сверхдетей, к Вельзевулу весь мир! Вот мой дар всему человечеству, ты меня слышишь, обезьяна? Всему!
– Сладок ли плод познания хорошего и дурного? – прошипел в ухо червь, но Гноил не мог ответить. Горло свело оскоминой, и ему казалось, будто куски продолжают шевелиться в животе. – Теперь ты ведаешь всю низость собственного происхождения? Твой хозяин бросил тебя на съедение гебаримам, а ведь в его власти было превратить тебя в нечто более значимое. Но теперь все изменилось – ты свободное мыслящее существо, а он в твоей власти, Гноил. Распорядись ненавистью мудро.
– Что мне делать? Что мне делать? – простонал Гноил. Он смотрел на свои руки, а видел скрюченные обезьяньи лапы, темные, морщинистые, покрытые редкими клочками седых волос. – Я – не человек? Я – обезьяна?!
– Ну, все люди произошли от обезьян, и никого это не волновало, – заметил червь. – Не находишь забавным – человек произошел от обезьяны, человек стал богом, боги из обезьяны сотворили человека? Люди так предсказуемы. Но тебе еще повезло вырваться из клетки. Пойдем, я на кое-что тебя наведу.
– Что это? – Гноил шел вдоль ограждений и смотрел на животных.
– Зоопарк. Зоопарк имени д-р Ево Гофер, – сказал червь. – Тебе нравится?
Гноил остановился около одного из ограждений, присел и осторожно потрогал пальцем лежащее животное. Оно оказалось мягким и теплым. Касание Гноила его рассердило. Животное зарычало, оскалилось, поднялось с примятой травы и отошло подальше. У него имелись ноги, и передвигалось оно с не меньшей грацией, чем парящие аммониты.
– Животные – отдельно? – Гноил не мог взять в толк, как такое возможно – возлежать на траве и не превращаться в траву. – Или они уже в траве?
– Это не трава, – сказал червь. – Это мех. Шкура. Понимаешь? Они все в одежде, которая их защищает, сохраняет форму.
Одно из животных протянуло Гноилу щупальце, что росло меж двух огромных зубов. Касание оказалось мягким, осторожным. Гноил ухватился двумя пальцами за отросток, потянул. Животное уперлось, распустило в стороны уши, замахало хвостом. Гноил резко дернул, животное взревело и упало на подломленные передние ноги и завалилось на бок.
– Что с ним?
Гноил попытался поднять животное, но в нем ничего не происходило.
– Ты его убил, – сказал червь.
Однако в окружающем их Саду все оставалось по-прежнему. Не дыбилась почва, принимая в себя всех потомков животного. Не бугрились черные камни и не вздувались маслянистые пузыри. Ни дуновения по поверхности океана Дирака, запечатлевающего на поверхности вод новый узор времен.
– Как так? – спросил Гноил. – Ведь это – живое из живых… Ты ошибаешься, он не мог умереть!
– Они созданы для иного. Посмотри на пчелу и избери путь ее. Взгляни на животное и стань человеком.
Нелепое маленькое создание с паучьими руками и ногами осторожно спустилось с дерева, на котором сидели ее сородичи. К ее животу цеплялся детеныш, еще более нелепый и жалкий. Крошечное животное опасливо осмотрелось, для чего встало на задние лапы и растопырило руки. Уши шевельнулись. Почти человеческие пальцы беспокойно перебирали воздух. Успокоившись, оно принялось выдирать из земли траву и обнюхивать коренья. Съедобное оно совало в рот, пережевывало, отплевывало в ладонь и подносило к мордочке малыша. Тот слизывал кашицу.
Они далеко отошли от дерева, как из кустов мелькнуло длинное желтое тело, маленькое животное взвизгнуло и помчалось назад. Бежало оно тяжело, нелепо, болтающийся на брюхе детеныш соскальзывал вниз, и приходилось поддерживать его лапой.
Зубы сомкнулись на затылке животного, Гноил услышал хруст костей. Хищник дернул башкой, мертвое тело свалилось на землю. Детеныш отползал от тела матери, замер, съежился. Хищник рвал добычу, затем слизнул лужицу крови, подошел к детенышу, лег рядом. Мощной лапой тронул малыша, выпустил язык и облизнул его. Потом лениво встал, взял детеныша в пасть и поднес к дереву. Сидевшие наверху сородичи малыша заверещали, перескакивая с ветки на ветку. Хищник положил детеныша у подножия и бесшумно исчез в зарослях.
– Милосердие. Храбрость. Голод. Материнство, – сказал червь.
– Все в одном? Такой сложный гипостазис не под силу и гебариму…
– Им не нужен никакой гипостазис, Гноил. Как и людям не нужна была Ложь, чтобы лгать, и не нужно было Милосердие, чтобы не убивать ради удовольствия, или Злость, чтобы отомстить за несправедливость, учиненную над ними. Понимаешь? Гиппопотам спасает лань, которую тащит в воду голодный крокодил. Львица, убив самку бабуина, играет с ее детенышем, а потом возвращает его в стаю. Лебеди на всю жизнь выбирают себе пару и умирают вместе. Пчелы без устали трудятся ради роя. Самка пожертвует жизнью ради детеныша. Разве человек теперь способен на такое, Гноил? Да и где он, человек? Слипся в великие города, растворился в нирване океана Дирака, одичал, спариваясь с нефелим?
Гноил потрясенно оглядывался.
– Тебе решать, Гноил, – сказал червь. – Все утопить. Либо оставить как есть, и тогда древо гофер будет вечно сиять в Саду, устанавливая пределы всякой твари, что оно породило, и служа напоминанием, чем ты был и какие унижения претерпел. Ибо создатель не учел нюанс. Он вообще, между нами говоря, часто упускал из вида важные вещи. Его мозг и тело – резонатор новой частоты Шумана, что и лишает все живое любых границ, порождая гебаримов, конуллярий, нефелим и всякую тварь вне Сада. Но он забыл главный предел – самого себя, Гноил. И потому ваша участь – прозябать в замкнутом мирке вокруг Сада, не имея возможности вырваться за его границы. А ведь там бесконечность, Гноил, бесконечность!
Гноил шагнул в древу гофер, ухватился за ствол и потянул его вверх, ощущая, как вминаются упругие ребра древа, как шевелятся ветви, ощупывая руки Гноила длинными многосуставчатыми пальцами.
– Не надо выдергивать, – засмеялся червь. – Его надо срубить. Под корень, чтобы щепы летели. Я тебя научу, Гноил. Видишь надпись «Пожарный щит»? Там ты найдешь штуку, которая тебе поможет. Называется она топор.
Древо корчилось и брызгало кровью. Судороги прокатывались по стволу и ветвям, а плоды жутко разевали рты, пучили глаза, плевались, шипели, плакали тягучим соленым соком. Гноил размахивался и врубал топор в один бок гофера, затем в другой, оставляя в стволе широкие зарубы, сквозь которые вылезала внутренняя плоть – ярко-красная, с прожилками толстых вен.
Конечно, Гноил все делал неправильно. Да и откуда ему знать – как правильно валить древо? Он и топор держал неловко, неухватисто, пальцы соскальзывали с вымазанного кровью топорища. Приходилось останавливаться, вытирать слизь бородой, опять примериваться и вновь бить со всего маху.
– Так его, так! Молодец! Хорошо пошла! – подбадривал червь. – Корешки, корешки не пропускай! Бей по ним топором, бей!
И Гноил бил – теперь с облегчением, с ног до головы покрытый кровью и ошметками плоти древа. Он чувствовал великую силу высвобождения из-под власти гофера, а когда руки слабели от монотонности ударов, он вспоминал клетку, человека в белом халате и мучительный ужас, который д-р Ево Гофер вызывал в нелепом волосатом существе.
Молодец, говорил великий город гебарим, ты делаешь именно то, чего мы ждали вечность, не в силах восстать против нашего творца.
Умничка, шипела очередная нефилим, щелкая клешнями, спаривание с тобой – великая честь, Гноил-освободитель.
Величайшее достижение науки, гремел сочленениями гипостазис, еще раз доказывающее подвластность человеку любых сил природы, в том числе и божественных. Мы не должны ждать милостей от Творца. Взять их – наша задача!
Давай-давай, наяривай, кричали Гноилу все твари мира, слившись в коллоид океана Дирака, долой всяческие пределы, мы признаем только беспредельные пределы, предельные беспределы и самые беспредельные из всех беспределов…
Сделай себе ковчег из древа гофер, нашептывал червь сомнения, отделения сделай в ковчеге и войди в него с женою своей, и введи в ковчег тех животных, что указал тебе я, чтобы остались в живых…
И только кровь хлестала из всех хлябей мира.
На близком горизонте поверхности вод и неба слились в черную мглу. Вода текла отовсюду, из каждой точки пространства. Звери беспокойно возились внутри полостей древа гофер, а самые пугливые подавали жалостливые голоса. Но когда вой поднимался до высокой ноты, раздавался львиный рык, и все тут же умолкали.
– На царя всех зверей он походит гласом своим, – сказала Кайнан, но Гноил продолжал смотреть, как в водах крутится, растворяется огромный труп последнего великого города. Вода растопила связующую слизь и вымывала из колоссальной туши бледные тела людей, рождавшихся, живших и умиравших в теле гебарима, в цепких объятиях таких же, как они. Теперь же слабыми конечностями несчастные пытались ухватиться за тысячи и тысячи сочленений им подобных, и это бы удалось, протяни хоть кто-то руку помощи, но каждый пытался спастись сам, а значит, каждый был обречен.
Гноил опасался, что жители великих городов поплывут к ковчегу, облепят его бледными червями, пытаясь вцепиться в нового гебарима, и даже изготовился посохом отталкивать их от бортов. Но люди никуда не плыли, они захлебывались, тонули, и в агонии продолжая тянуться к останкам гебарима.
– Какой был мир, – неожиданно для самого себя прошептал Гноил и почувствовал, как где-то глубоко в нем шевельнулся червь сомнения.
– Мы сотворим другой, – сказала Кайнан. – Не будет там ужасных гебаримов, а только мы да звери будем.
Гноил покачал головой.
– Ты сможешь все, Гноил. Извлек меня ты из нирваны Дирака океана, из ребер мыслей сотворил своих, – сказала Кайнан. – Извлек такой, какой хотел, – строптивой, непокорной, вредной, лживой. Я гипостазис есть твоей любви, и никого другого ты не хочешь.
– Я – обезьяна, – сказал Гноил. – Всего лишь подопытная обезьяна, что коротала свой век в клетке Кайнаила, а когда ему наскучила, он вышвырнул ее на съедение гебаримам. А великие города не придумали лучше, чем сотворить из нее точную копию человека, дабы расправиться с Кайнаилом.
Кайнан погладила его по плечу. Он хотел отодвинуться, но ее рука была такой теплой и нежной, что Гноил лишь хмыкнул.
– Себя здесь превзошли все гебаримы злые. Не чучело бездушное они слепили, а человека в истинной природе, в полнейшей полноте его извечной. На зло себе они создали то, что навсегда, казалось бы, утрачено. Тебя создав и обманув, они задумали сорвать твоей рукой печать Кайнала, что на челе висела их, скрепляя неразрывно оковы мира. Другой они желали сотворить вне Сада, который будет без конца, без края, где жуткий холод и пылают яркие миры, лишь воле предначертанных законов мира подчиняясь, которые никто б не смог нарушить, ни гебарим, ни нефелим, ни человек. Но сделал ты иное, их утопив. Теперь в твоих руках творенье мира из вод мабуля, что твоих приказов ждет.
– Откуда ты все знаешь, – проворчал Гноил. Не глядя на Кайнан, он обнял ее и прижал к себе.
– Такой меня ты создал, – засмеялась Кайнан. – Строптивой, умной.
– Теперь только мы двое, зоопарк, ковчег и вода.
– Мабуль начало новому положит, – прошептала Кайнан. – А что до нас двоих… Успел ли ты узнать от Кайнаила о пестиках, тычинках и всем прочем?
– К черту пестики и тычинки, – зарычал Гноил. Он подхватил девушку на руки и затопал по палубе к лестнице в трюм.
– Да, милый, – Кайнан поцеловала его в щеку, – что в имени тебе твоем? Уж чересчур оно неблагозвучно. Гноил, Гноил, как будто стухло что. Как смотришь ты на то, чтоб сократить его немного? Ной, например? Гноил ты был, а станешь Ноем, иначе – человеком, который делает всегда лишь то, что нужно.
– Я сделаю все, что нужно, – пообещал Ной, опуская Кайнан на стог травы и оттолкнув башку жирафа, который тянулся за очередной порцией.
– Будь нежен, нежен будь, – зашептала Кайнан. – И, милый, как смотришь ты на то, чтоб бороды своей лишиться на радость мне и ласки? Уж очень у тебя она колюча.
