Глава 14. По Итури к большому лесу
Пироги цепочкой поднимались против течения неширокой полноводной реки Итури, выгребали навстречу мощной бурлящей струе цвета кофе. Справа и слева зелеными стенами подпирал небо исполинский лес, дышал горячо и тлетворно. Но все это замечалось только вблизи, а глянешь вперед с речного поворота — и сердце замрет: какая красота! Поверхность воды отражала узкую полоску неба, и после полуденного дождя она сверкала ослепительной синевой и искрилась плавленым золотом. Чудовищные деревья в отдельности кажутся грубо-бесформенными, но издали они все вместе сливались в грандиозные кулисы: река вилась меж ними, открывала все новые и новые берега, словно созданные художником-декоратором с причудливым и изощренным вкусом. Вот лесной великан низко наклонился над водой, почти перекинулся через реку как зеленый мост, и узкие и ловкие челны скользнули под бархатный занавес листьев и цветов, а Гай на ходу палкой сбросил в воду зазевавшихся обезьянок; дальше из необозримого лесного океана торчала высокая скала, и на ней веером раскинулись пальмы, и пестрые попугаи вились вокруг них пучком цветных детских шариков. Река вдруг расступилась, и над бирюзовым зеркалом воды заплясали аметистовые и рубиновые бабочки. Наконец берега сомкнулись, стало темно, река забурлила, и челны уже с трудом пробирались среди черных камней и белой пены, а над головами гребцов хлопали крыльями мерзкие летающие собаки. Гай стоял на корме последней пироги, шлем сдвинут на затылок, рукава засучены, все тело наполняла радость бытия — он жадно вбирал в себя неповторимое очарование окружающего. Длинные ряды гребцов мерно работали.
Гай стоял и дирижировал хором: ему выпало счастье присутствовать при рождении песни — народной и детской, что зачастую одно и то же.
Негритянская песня рождается в труде, и так как всякая работа при отсутствии машин здесь всегда коллективная, то и песня в Африке ежедневно рождалась в процессе общего труда, как выражение трудового ритма: один выкрикнул фразу, другие отшлифовали ее, подгоняя под обязательный ритм, и вот она уже гремит и эхом отдается вокруг.
Сели в пироги: капрал Мулай — в первую, Гай — в последнюю. «Готово?» — закричал Гай. «Поехали!» — отозвалась высокая феска вдали, резкий толчок, течение их подхватило, и каждый гребец дружно опустил за борт свою лопату. Вода запенилась, челны скользнули вперед, но еще нет ритма. И вдруг кто-то бодро крикнул нараспев:
— Наши челны в ход пошли!
— Наши челны пошли в ход! — исправил другой.
— Живей! Навались! — скомандовал Гай. Гребцы молоды и сыты, вода плещется за бортом, и всех увлекает это стремительное движение. В песне участвуют все до единого, ритм захватывал помимо воли: пели не люди, пели мышцы.
Каждая мышца играла, черные спины отливали голубизной неба, и узкие пироги неслись по реке. И каждый человек чувствовал, что еще одно сильное движение — и все выскользнут из воды и дружной ватагой ворвутся на небо. Доктор де Гаас снабдил Гая пропуском в гипносерий, место изоляции больных сонной болезнью. Он был расположен близ поселка, где они высадились. Это — последняя остановка на реке: вещи уже грузятся на автомашины, чтобы доставить на лесную концессию. Там Гай наберет двадцать три носильщика. К вечеру намечена остановка в деревне у края нехоженого Итурийского лесного массива, утром они выступят дальше и к ночи разобьют бивуак уже в джунглях: лес замкнется и отрежет горстку людей от остального мира. Отступать будет некуда, и они пойдут только вперед и вперед.
Гай следил за погрузкой вещей — первой работой капрала. Деловой парень, напористый. На него можно положиться. Гай решил, что можно спокойно отправиться в гипносерий.
Черный фельдшер проверил пропуск и только после этого ответил на вопросы.
— Гипносерий организуются для того, чтобы уничтожить человеческий резервуар болезни, поскольку каждый зараженный является очагом: его может укусить муха цеце, она заразится сама и передаст затем возбудителя болезни сотням здоровых людей из окружения больного, как это делает комар анофелес с возбудителем малярии. Здесь больные собраны вместе, и зараженные мухи кусают уже больных людей. Зато каждый укус такой мухи здесь означает верное заражение. Помните — цеце вонзает жало с налета! Поэтому спустите накомарник на лицо и шею, берегите руки и поскорее уезжайте не только отсюда, но и из деревни.
— Почему?
— Это свалка использованного материала. Мусорный ящик. Там все больные: среди них вы можете подхватить и проказу, и сифилис, и оспу. Богатый клинический материал, мсье.
Они вошли за забор гипносерия.
— Разве трудно перелезть через этот жалкий забор?
— Для больных и трудно, и незачем, мсье. Ведь они далеко от дома. Их дело умирать, мсье, они это знают. Мы доставляем сюда больных только после наступления второй стадии.
— А именно?
— Сначала заразившиеся замечают нарастающую утомляемость, вялость, потерю памяти. Но они еще работают и живут, как обычно. Потом вдруг наступает приступ бредового состояния: больной бросается на всех, он невменяем. Его сажают на цепь или спускают в яму. Временами он рычит на людей, часто дремлет и все время дрожит. Это наш материал. При объезде района стражники захватят такого больного с собой и доставят сюда. Наступает третья стадия — сонливость. Больной сначала засыпает часа на два после обеда, потом после ужина, наконец, и после завтрака. Спит часов по двадцать в сутки. Все заканчивается наступлением последней стадии — сном круглые сутки, переходом сна в потерю сознания. Смерть у этих больных тихая, вы сейчас увидите, мсье.
— Сколько же длится болезнь?
— По-разному: полгода, год.
Это было раскаленное солнцем поле, густо покрытое обшарпанными кустами, жалкими шалашами и испражнениями. Тошнотворный смрад стоял в воздухе, тучи мух облепили все — кусты, шалаши, людей, валявшихся на загаженной земле, злосчастную эту землю, шевелившуюся от несметного количества муравьев, жуков и крыс. С первого взгляда поражала худоба людей и откормленность паразитов.
— Что же вы не убираете территорию изолятора?
— Я здесь один, я только принимаю новых больных от конвоя. По положению они должны убирать за собой сами.
— У вас нет помощников?
— Нет, кроме тех, кто варит и носит пищу.
Они медленно бродили под палящим солнцем среди больных, сидевших и лежавших на земле.
Вот ползет по земле тощая женщина. Она передвигается, как краб, но медленно. Глаза закрыты.
— Куда она ползет?
— Никуда, мсье. Так себе, ей что-то снится.
— А почему она так исхудала?
— Пройдите вот сюда, мсье, и вы поймете.
Они остановились у шалаша. Прислонившись спиной к жерди, подпиравшей крышу, в шалаше спал живой скелет. У его ног стояла миска с едой, изо рта торчала лепешка.
— Я утром едва растолкал его и дал пищу, но он заснул, так и не дожевав завтрака.
— С куском во рту?
— Как видите, мсье.
На солнцепеке сидел мальчик, широко раскинув ноги и руки и откинув голову на спину. Легкая дрожь пробегала по изможденному телу. Мальчик спал.
— Он завтра-послезавтра умрет. Воспаление мозга, мсье. Признак конца.
— А эти? Спят или умерли? Фельдшер наклонился.
— Умерли. Вечером солдаты вытащат за зону. Они перевели дух.
— Откуда здесь столько цветов? Вы их насадили, что ли?
— Что вы, мсье! Зачем мне? Просто почва здесь жирная, вот цветы хорошо растут.
Пробираясь к выходу, Гай остановился. Среди невероятно пышной клумбы лежала девушка лет восемнадцати с содранной кожей. Из красного кровавого мяса кое-где торчали белые кости. Миллион мирных муравьев ожесточенно пожирали спящую, которая еще дрожала и дергалась.
— Чего же вы не уберете ее?
— Нельзя. Она еще не умерла. Ведь существуют правила, мсье. Официальное положение. Я не хозяин здесь. Вся обслуга гипносерии — заключенные. Мы отбываем тут срок. Вот и все.
Люди и муравьи, небо и смрад, крысы и цветы. Гай хотел закурить и не смог: слишком дрожали пальцы…
Но разве вся Экваториальная Африка только одна большая мусорная куча? О, нет! Тысячу раз нет!!
Ведь Гай своими глазами видел кусочек счастливого Конго!
Дело было так. В тех местах, где река выходит в низину, она не только становится широкой, но и образует множество заливчиков. Эти тихие заводи кишат бегемотами и птицей. Однажды они наткнулись на такую заводь после полудня, когда приближалось время обеда. Гай еще ни разу не видел охоту на бегемотов и решил использовать представившийся случай. В охоте приняли участие все.
Гребцы выволокли туши на топкий берег и принялись их разделывать. Было решено здесь же пообедать. Люди рассыпались вокруг в поисках кратчайшего пути в лес и вскоре вернулись с пленниками! Из расспросов выяснилось, что все эти мужчины и женщины — дезертиры из рабочих групп, направляемых по реке на концессии. Их накопилось тут уже свыше ста человек. Все кормились у этой заводи, а жили в лесу; там возникло поселение, защищенное болотистым берегом и не помеченное на бельгийской карте, а потому совершенно свободное. Некое подобие крохотной независимой черной республики в белом королевстве рабства и угнетения.
Беглецов привели, и они повалились на колени в испуге, но узнав, что пришельцы явились со своим мясом и солью и, главное, что они не собираются причинять зла, сразу же начали веселиться — сначала еда до отвала, потом короткий отдыхи, наконец, танцы.
И какие!
Гай лежал на охапке зелени. Перед ним блестела вытоптанная босыми ногами площадка, позади нее расположились участники представления — танцоры, оркестр (кубышки и натянутые, как тетива, лианки) и хор. Вокруг теснился лес, далеко вверху посмеивался голубой пятачок неба. Беглецы уже давно растеряли рванье, в которое их одели поработители, и теперь были нагими. Это был уголок настоящего старинного Конго.
Сначала было много шумного озорства, возни. Но затем начались танцы всерьез, и две хореографические композиции Гай заснял и запомнил особо, два мастерских рисунка, похожих на те, что оставил пещерный человек: зарисовки с натуры, поражающие изумительной точностью и вместе с тем глубиной художественного преображения.
Гай думал, что негритянские пляски нельзя смотреть людям, лишенным воображения. Если человек видит на сцене театра не жизнь, а игру размалеванных артистов среди картонных и холщовых кулис, то и в танцах в экваториальном лесу он увидел бы только кривлянье. Нужно быть немножечко ребенком и видеть не то, что есть, а то, что можно угадать за условными знаками. Негритянские пляски — это великолепный и наивный детский театр, в котором участники и зрители — дети. Взрослым вход туда запрещен! Зритель вступает в мир фантазии, когда узенькая ленточка красной материи, привязанной к бедрам и волочащаяся сзади по земле, кажется огненным хвостом злого бога, а полоски белой глины на коже — скелетом и Смертью: если очам зрителя дано увидеть мир именно так, то ему стоит войти на поляну, лечь на душистые листья и широко открыть глаза.
Тихий рокот оркестра… Приглушенная мелодия хора…
На сцену медленно вышла девушка. Это — Земля, наша кормилица: разве вы не видите зеленую веточку в ее зубах? Земля плавно шествует по полям, щедро разбрасывая зерна, залог будущего урожая, залог жизни. Оркестр и хор ускорили ритм, звуки росли, и вместе с ними росли посевы: грациозно склонясь, Земля растит и холит всходы, выдергивает сорняки и поливает растения, которые становятся все выше и выше, все радостнее и радостнее. Но рост окончен: теперь растения начинают цвести, и Земля обнимает их, и ведет с ними счастливый хоровод, и кормит их грудью, чтобы ее дети полнели и наливались соками; вот она вкладывает свой сосок в венчик цветка, и вы ясно видите их обоих — мать-Земля и ее дитя-растение изгибаются вместе от тяжести плодов, они торжествуют: наступает жатва. А потом хор и оркестр задали танцовщице огненный ритм, он был подхвачен всей деревней. Это— торжество вознагражденного труда, радость уверенного в себе и сытого человека, апофеоз победы Жизни над Смертью.
Но из леса уже осторожно крадется зловещая фигура: юноша с огненным хвостом и с алым цветком в зубах. Это — Солнце. Это — Смерть: вы видите череп и кости… Медленно, как леопард вокруг козочки, кружит Солнце вокруг торжествующей Земли… Ближе… Ближе… и вдруг схватил ее за волосы и вырвал зеленую ветвь. Теперь начинается бешеная пляска — борьба Солнца и Земли за радость и жизнь. Грубое и сильное Солнце за руку держало Землю, но она еще пыталась начать танец посева. Напрасно! Хор и оркестр вскрикнули и замедлили ритм. Солнце поймало вторую руку, Земля забилась в жестоких объятиях Солнца и сгорала в них, она становилась ниже, но еще вяло отбивалась от усилий Солнца пригнуть ее к своим ногам… Все более вяло, все более бессильно истомленная Земля облизывала губы от жажды и вытирала пот с лица… Вот последний глоток влаги… И Земля валится к ногам Солнца, на измятую зеленую ветвь. Оркестр гремит… Хор издает горестный вопль; Солнце торжествует победу! Начинается сухое время года, время жажды и голода. Земля томится у ног своего победителя, огненный хвост его вьется в воздухе и высоко вверх подброшен алый цветок: это — исступленное торжество Смерти над Жизнью!
В восторге Гай начинал аплодировать, но все замерли и настороженно вытянули шеи: что делает руками этот странный белый? Это его танец? Или знак неудовольствия? Да нет же, нет! И Гай наградил танцоров горстью соли. Поднимается незримый занавес, и зритель видит таинство, древнее и волнующее. Теперь на площадку выходят две женщины, лет сорока и пятнадцати, жительницы лесов, если судить по светло-шоколадной коже. Начинается магический танец жертвоприношения богине женственности.
Женщина остановилась в центре площади и пристально смотрела на приведенную девушку, которая описывала вокруг нее широкие круги. Это жрица и посвящаемая, палач и жертва. Статная высокая женщина плавно плясала на месте танец силы, власти и жестокости: как гордо была вскинута голова и правое плечо, как небрежно она следила за жертвой из-под полуопущенных ресниц! Это удав, поднявший голову на стройном покачивающемся теле, — мертвые глаза безмерно холодны, жестоки и спокойны, и только язычок быстро-быстро бегает между кривыми зубами. А девушка танцует по кругу смешной танец резвящегося зайчика: она по-детски скачет и хлопает лапками, она еще не понимает грозную опасность.
Тр-р-рах! — вдруг взорвался оркестр и хор. Девушка вздрогнула и стала озираться. Зайчик замечает удава. Медленно-медленно женщина поднимает руку и пальцем указывает девушке место у своих ног.
Теперь начал надрывно плакать оркестр и хор, все сильнее, все громче: вместе они ведут нервную, вздрагивающую мелодию, то умирающую, то рождающуюся снова. Это стон страха и отвращения. Девушка упирается, она руками гонит прочь страшную угрозу, она отказывается подойти ближе. Но неотвратимо, неумолимо, с беспредельной холодной жестокостью поднимается властная рука. Тр-р-р-р-ах! — низко и повелительно прозвучали хор и оркестр, и страшный палец опять указывает на то же роковое место. И зайчик, не отводя зачарованных глаз, ступает на шаг ближе и снова танцует, но уже по-другому, более близкому кругу.
Мелодия изменилась. Это уже не испуг и отвращение, теперь это мольба: девушка то просит о пощаде и трепещет в судорожном приступе страха, то пытается вызвать жалость к себе слезами и заламыванием рук, то хочет купить отпущение предложением себя, своей молодой красоты: она берет в руки свои маленькие груди и тянет их к палачу с немым воплем «возьми!». Но беспощадная рука поднимается опять, низкое и властное «нет!», и страшное движение пальца.
И мелодия снова меняется: теперь это громкий крик отчаяния. Зайчик отчаянно бьется всем телом, вы как будто бы слышите его жалобный писк: только бы оторваться от этого взгляда, только бы порвать эту роковую нить между холодным и властным взором и своими мятущимися жалкими глазками, порвать — и в кусты! Ведь лес рядом и там — свобода и жизнь! Но рука поднимается и вдруг хватает за волосы свою жертву! «А-а-а», — слабо всхлипывает зайчик и хор. Движение — и девушка у ног жрицы.
Нет уже удава и зайчика, есть всевластная и жестокая жрица и девушка, которая должна принести жертву богине женственности. Закинув руки назад, женщина хватает нож (ножа нет, но зритель до боли ясно видит его), бросает девушку на спину, наклоняется и…
Вдруг все исчезает. Мгновенно появляется опушка, голые негры, капрал Мулай, рабочие. Вон там лежат котлы, оружие, мешки.
Гай видит вокруг себя испуганные лица вчерашних и завтрашних рабов. Что случилось?
Совершенно бессознательно он вынул из кармана карандаш и бумагу. Зачем? Неизвестно! Его не было здесь, он был далеко, был в мистерии. А руки сами по привычке вынули карандаш и бумагу, это страшное оружие поработителей, — инструменты для составления списков, для проверки суммы налога, для включения свободного человека в документ, который поведет его в армию и на шахты, на мучения, голод, болезни и смерть.
Гай вытер лицо и спрятал карандаш и бумагу. Но все было кончено… Этот трагический танец тоже был счастливым, потому что был свободным выражением самого себя.
Через несколько дней Гай трясся на маленькой машине. К утру он будет на концессии, у границы Большого леса.
«Жизнь всегда многолика, но на этой трагической земле, лишенной полутеней, она только двулика: лицо и изнанка, орел и решка, черное и белое. Каждая культура имеет свои светлые и теневые стороны, и идеализировать африканцев и их самобытную культуру нечего. Мыло и щетка Африке не повредят. Машины — тоже. Но ведь Европа дала ей не мыло и щетку, а пулю и плеть. Захватчики украли у этих людей свободу, здоровье и жизнь. Украли радость! А по какому праву?»
Это было обычное путешествие в дрянной машине по плохой дороге — жаркая и потная тряска под ущербным месяцем в туче москитов и мотыльков. Вначале дорога вилась по низкому берегу реки, подернутому удушливой мглой. Влажность воздуха достигает в таких местах страшной цифры — девяносто восемь процентов. Из темноты доносились хриплые трубные звуки крокодилов и крики людей: это речные хищники вышли на охоту — в темноте они хватают за ноги скот, и поселяне отгоняют их кольями. Потом дорога свернула в лес.
— Куда домой?
— В Бельгию!
— А что мне там делать? Родители мои умерли, брат жив, работает на угольной шахте, забойщиком. Живет неважно, заработки плохие. Безработица держит за горло. Дети растут, а на учебу денег нет. Он уж просит своего сынка устроить сюда куда-нибудь, хоть в полицию, что ли. Дома-то в полицейские не хочется, видите ли, стыдно: ведь мы все эти, как их, социалисты, у нас на полицейских как на собак смотрят, и даже хуже. У нас говорят, что в полиции служить — значит потерять совесть. Так хотят сунуть его сюда, ведь жалко парня, понимаете ли, просто жалко…
— Вы женаты?
— Нет. Я сюда попал солдатом и здесь уже устроился на сверхсрочную. Здесь жениться трудно, на шлюхе не хочется, а порядочная в лес не пойдет…
— А на черта вам нужен лес?
— Мне он не нужен, но, если я откажусь от этого места в лесу, меня выгонят сразу же. В городах работают маменькины сынки, реакционеры, знаете ли… Ведь я — социалист, рабочий.
— Я не интересуюсь политикой, господин сержант. Как же можно жить в такой глуши одному?
— Гм… Вы насчет женщин? Ну, здесь все время подходят этапы рабочих. Я их сам принимаю. Выбрать здесь всегда можно подходящую девку до следующего этапа — не правда ли? Вы на ночь здесь останетесь?
— Я бы не хотел!
— Не успеете обернуться за день.
И долго еще Альберт Эверарт, бывший рабочий и социалист, изливал Гаю свою печаль. Напрасно Гай пытался встать— сержант вяло и длинно плел свою канитель. Этот затворник говорил медленно, с трудом подыскивая слова. После завтрака они перепаковали вещи Гая в двадцать три тюка, обернули их в непромокаемую ткань и приспособили для ношения на голове. И опять Гай не мог не поразиться странностям в поведении этого человека. Он искоса наблюдал за ним и вспоминал описания людей, которых находил в джунглях. Особенно поразила история девушки лет двадцати. Маленьким ребенком она была похищена, надо полагать, сытым зверем и принесена своим детенышам в качестве игрушки. И прижилась в лесу, стала не Маугли и не Тарзаном, а жалким уродом, физически не приспособленным не только к человеческой, но и к звериной жизни. Подражая животным, девушка бегала на четвереньках, однако очень неловко и медленно: мышцы и кости ног у нее были слишком слабыми. Плохо обстояло дело и с едой: рвать мясо она могла с трудом, обнаружилась присущая человеку слабость зубов. Недостаточным для самообороны и добывания пищи были зрение и слух. Но слабее всех органов оказался мозг: лишенный богатого наследства животных инстинктов и не получив воспитания в человеческой среде, мозг девушки не развился. Она была необратимо изуродована лесом и вскоре погибла в больнице. Теперь Гай наблюдал за господином Эверартом. Было бы трудно сосчитать, сколько за это время сержант роздал оплеух и пинков: он сыпал их «детям» направо и налево, но Гай ни разу не заметил ни озлобления, ни горячности — тут был надломленный и подавленный, лучше сказать, заторможенный характер. Он имел привычку неожиданно подставлять идущему негру ногу или толкать.
— Нужно пошутить иногда, — бесцветно улыбнулся он, когда упал десятый человек и Гай выразил неудовольствие, — в такой глуши без шутки пропадешь. Я со своими детьми люблю пошутить, только этим и держусь. — Но ведь здесь есть еще европейцы?!
— Два. Еврей и немец или швед, не знаю. Врач, на положении фельдшера, и немец-учетчик. Нехорошие люди.
Инструменты Гай протирал и упаковывал сам. Возился с ними долго. Господин Эверарт успел уснуть, сгорбившись на стуле и уронив руки и голову на стол.
Вечером Гай навестил доктора Трахтенберга.
— Доктор, — начал Гай, — я должен набрать двадцать три носильщика и довести их до лагеря геологов в Большом лесу.
— Привет, мсье! Я чувствую, что мы будем приятелями, я это вижу!
Доктор сидел совершенно голый на глинобитном полу. Это был необычно жизнерадостный и толстый человек, обросший сивыми волосами с головы до пят. Комната была пустая и выглядела бы нежилой, если бы не вбитый в стену огромный ржавый гвоздь, на котором болтались грязные штаны, куртка и шлем хозяина.
— По поручению администрации в Леопольдвиле я набираю носильщиков для экспедиции в лес и прошу вас осмотреть всех отобранных. Обратите особое внимание на…
— Пустяки и проза жизни, мой милый! Вы видели — за дверью валяется сумка скорой помощи? С красным крестом?
— Не обратил внимания.
Напрасно: в ней фляга с чистейшим медицинским спиртом. Глотните, господин репортер! Прошу вас, отпейте один глоток.
Гай подумал, что доктор пьян, но вгляделся повнимательнее и увидел, что он трезв, просто из него буйно перло наружу здоровье и довольство жизнью.
Ни ожерелья, ни ткани, ни деньги — ничто не помогло. Негры стояли сплошной толпой и молчали, опустив головы и глядя в землю.
— Это вам урок, господин ван Эгмонд. Этакие скоты. Процветание колонии, успехи науки для них пустые звуки. Заметили, когда я сказал, что сам господин губернатор желает успеха экспедиции, то ни одно животное не подняло головы. Гнать силой нельзя, они разбегутся. В условиях леса сила будет не на вашей стороне, там нужна сознательность, знаете ли…
— Что же мне делать? Сержант посмотрел куда-то вбок.
— Вот наши коммунисты болтают, что колониальные власти и колонисты спаивают туземцев. «Активная алкоголизация». Эх, слышите, господин ван Эгмонд, мы проводим якобы «активную алкоголизацию», а ведь эти тунеядцы сами нас заставляют прибегать к алкоголю, покупать их услуги.
Принесли бидон спирту.
— Алугу! Смотрите — алугу! Кто желает записаться в носильщики? — чуть погромче выдавил из себя сержант.
И все подбежали к столику Гая с криком «муа алугу». Согнанная на двор группа старых рабочих, наиболее надежных, по мнению сержанта, и молодые новобранцы, отдыхавшие после длительного этапа до выхода на работу в лес, и случайные жители деревни — все бросились к заветной кружке. Проковыляли даже две хромые поварихи; они еще издали заорали: «Муа!» Люди галдели и напирали со всех сторон. Потом за дело принялся капрал Мулай. Суровый служака поправил медаль на груди и строго по уставу посадил на голову высокую феску. И через три минуты перед Гаем стояли рабочие — самые молодые и хорошо сложенные, по выбору капрала. Остальные сгрудились поодаль, наблюдая за раздачей спирта.
Фельдшер осмотрел кожные покровы новых носильщиков, слегка покрутил им руки и ноги и долго и внимательно выслушивал сердца через замусоленную трубку. Потом бодро икнул и сказал:
— Поздравляю! Товар высшего качества! Такие молодцы не подведут! — И удалился, пригласив зайти в гости вечером с полным списком завербованных. Потом Гай подобрал случайно оброненную трубку и обнаружил, что она давно забита грязной бумагой и какими-то семечками.
По распоряжению Гая носильщикам организовали особо сытное питание. Перед едой каждый из них стал получать порцию витаминов и горсть яично-молочного порошка. Все были вымыты и одеты в новую одежду — куртки и короткие брюки защитного цвета. Вечером Гай случайно заглянул во двор и довольно усмехнулся: капрал выстроил людей и что-то разъяснял им.
— Вот вы сказали, господин сержант, что силой набирать людей нельзя, потому что в лесу они разбежались бы. А какое значение имеет кружка спирту?
— Символическое. Негры любят выпить, но не в этом дело. Спирт заставил их дать добровольное согласие, а от слова своего они никогда не отступят… — Ну, кажется, все. Могу выступать!
— А пропуск до Большого леса?
— Какой еще, господин сержант? Опять пропуск? Ведь я вам сдал столько бумаг!
— Вы меня не поняли. Вам разрешено пройти по территории лесной концессии, затем пересечь Большой лес с выходом на восточные фактории. Не так ли? Между концессией и Большим лесом дорога проходит еще через одно частное владение. Нужно разрешение владельца мсье Чонга.
— Кого?
— Мсье Наполеона Чонга.
— Кто это?
— Туземец, богач. Не так давно крестился и принял это имя. Мсье Чонга знают в Стэнливиле и даже в Леопольдвиле. Его частные права нужно уважать — не так ли? Жаль, что разрешение не получено заранее, но дело это поправимое: он вчера приехал из Стэнливиля и сегодня осматривает свои плантации. Здесь будет с часу на час. Видели большой дом около магазина и склада? Эго его.
— Негр?
— Д-Д-да. Туземец. Большой человек. Я говорю вам, контрагент концессии — снабжает продуктами, рабочими и вывозит древесину в порт.
— Как вывозит? Я видел по дороге рабочих, которые катили обрубки по шоссе!
— Он доставляет лес накатом. Прибыльное дело, знаете ли. Очень прибыльное. Кормежка лесорубов, доставка из леса к реке — это мелочи. Концессия не может с этим возиться, но из этих мелочей плывут немалые денежки. Мсье Чонга бывший сельскохозяйственный инструктор из солдат, но его выгнали, он едва устроился здесь поваром на рабочей кухне. Потом стал подрядчиком по закупке продуктов, а где их в такой глуши закупить? Лесные разработки растут, концессия не может ждать. Мсье Чонга получил разрешение на плантацию, рабочих получает от концессии через меня. Открыл магазин, все дома здесь его. Теперь построил деревеньку в лесу. Я хотя все вижу и знаю, да бог с ним. Не стоит связываться! У него в Стэнливиле бывает и мой начальник. Так потихоньку он…
— Не потихоньку, а незаконно?
— Конечно. Словом, он выписал себе лишних рабочих вроде для плантации и поселил их в лесу и гоняет в лес за каучуком. Выгодное дело.
— Еще бы. Рабочих оплачивает концессия?
— Да.
— Ну, такой жулик далеко пойдет. Да и вы за поставку людей получаете?
— Хе-хе-хе, господин ван Эгмонд… — Сержант поежился и промямлил — Однако не все деньги идут в его карман. Зарабатывает он много, но приходится делиться. Не забывать.
Он сделал выразительный жест рукой.
— Пусть почаще смотрится в зеркало и помнит. Хе-хе-хе, господин ван Эгмонд.
Гай издали увидел щегольскую машину и шофера в белоснежной форме. Слуга-телохранитель выпрыгнул первым и, сняв фуражку, открыл дверцу. Медленно вылез дородный мужчина в безукоризненно сшитом костюме и модной шляпе. Издали блеснули большие синие очки на круглом лице. Мсье Чонга через плечо бросил прислуге несколько слов и медленно взошел по ступеням крыльца. Когда Гай подходил к дому, его широкая спина как раз скрывалась за стеклянной дверью.
Мсье Чонга принял Гая на веранде, выходящей в сад. Подали виски. Гай коротко изложил дело и сослался на документы, которые сдал сержанту. Чонга небрежно перекинул ногу на ногу, показывая тонкий шелковый носок.
— Да как вам сказать, мсье… Я не особенно горячо приветствую вашу превосходную идею совершить исключительное путешествие через мои совершенно частные — я подчеркиваю: совершенно частные! — владения. Я вас приветствую без всякого огромного энтузиазма, мсье!
— Да, но губернатор…
— Несколько миллионов раз прошу прощения! Я бесконечно уважаю его превосходительство господина губернатора — бесконечно и бесповоротно, мой высокочтимый мсье, вы это прекраснейшим образом сами слышите! — однако я покорнейше прошу всесторонне уважать и мои законнейшие права самым энергичнейшим образом!
Мсье Чонга говорил по-французски очень бегло и витиевато. Не говорил, а изъяснялся, явно любуясь своим красноречием. Слова громоздились одно на другое и теряли в конце концов смысл. Гай потер лоб. Неужели из-за этого Наполеона выступление задержится?
— Все документы у меня в порядке. Остается пройти вглубь леса. Дальше я пойду по карте, уже согласовано.
Мсье Чонга откинулся на спинку стула и величественно захохотал.
— Вы изволили, к моему восхищению, вымолвить прелестнейшее слово — «согласовано». Согласовано — о, да! О, да!! Я поддерживаю всемерно и почтительнейше всякую категорическую согласованность. Но, — он поднял вверх жирный палец, — все согласовано не со мной!
Он залпом выпил виски, нагло подмигнул и захохотал.
— Ну, как, договорились? — вдруг донесся из-за кустов голос сержанта. — Господин ван Эгмонд, через полчаса я жду вас к себе. Мы поедем взглянуть на лесные работы. Вы же просили. Кончайте скорее.
При звуках этого голоса мсье Чонга вздрогнул.
— А? Что хочет господин Эверарт? Я согласен! Скажите ему, крикните скорее — ведь я же совершенно согласен! Власти желают, и я поддерживаю обеими руками!
Гай подал написанный им под диктовку сержанта пропуск, и мсье Наполеон, отставив мизинец с двумя золотыми перстнями, торопливо подмахнул свою фамилию.
— Только вот здесь, покорнейше прошу соблаговолить, вставить название моей деревни — Чонгавиль.
Гай засмеялся.
— Не извольте смеяться, высокочтимый мсье: на месте нашего славного города и столицы Леопольдвиля когда-то была рыбачья деревушка Киншаса, поменьше моей. Стэнли и Чонга начинают с маленького, Стэнли и Чонга заканчивают великим! Время сделает свое!
Он опять сиял от гордости и самодовольства. И Гай решил поговорить с ним начистоту. Почему бы нет? Он не глуп, это ясно. Он поймет!
— Мсье Чонга, я иностранец, чужой человек в Конго.
Я — турист. Репортер. Все ваши дела меня не касаются. Но я очень интересуюсь людьми.
— Вы изволите писать портреты?
— Да. Но портреты плохо удаются, если художник не понимает человека, с которым имеет дело.
— Вы пожелали написать мой портрет?
— Ваш портрет будет написан на обратном пути из Итурийского леса.
— О, миллион раз благодарю вас, высокоуважаемый мсье художник! Я готов, абсолютно и бесповоротно, я готов! К вашим услугам, уважаемый мсье! — А пока мне хотелось бы познакомиться с вами как с человеком: я кое-что слышал о вас и вижу, что ваша деятельность уже делает вас человеком в общественном смысле.
— И будет мощно толкать меня далеко вперед и еще гораздо дальше — меня прекрасно знают в Стэнливиле, мсье художник!
— Я это слышал. И хочу задать в этой связи несколько вопросов. Вы знаете, как доставляются проклятые обрубки из концессии в порт?
— О, да. Я отвечаю за это: я связан контрактом.
— И вы видели своими глазами условия труда на шоссе?
— Да. Но я не понимаю, мсье, не понимаю, что вы хотите от меня.
— Я скажу яснее: как вы, негр, можете допустить такое обращение со своими единокровными братьями?
Мсье Чонга качнулся назад, одно мгновение изумленно смотрел на Гая, потом вдруг сообразил что-то и захохотал.
— Вы ложно информированы: мои единокровные братья не работают на шоссе! Я бы, конечно, не допустил этого! Кто-то оклеветал меня, поверьте! — Нет, вы не поняли, мсье Чонга: я хотел сказать, что негры — ваши собратья и вы знаете условия их работы и не только молчите, но и сами помогаете поддерживать этот дьявольский режим!
Опять мсье Чонга откинулся назад и уставился на Гая в крайнем удивлении. Он ответил не сразу.
— Я христианин, мсье, и не поддерживаю дьявола. Мсье Эверарт, власти в Стэнливиле и даже сам губернатор — все христиане. Я могу ошибаться, мсье, я недавно крещен, но ведь тысячи бельгийцев рождены от христиан и крещены после рождения. Почему же вы сразу обратились не к ним, а ко мне? — Оставим в покое христианство. Я говорю о культуре, понимаете ли, мсье Чонга, о культуре, которая всегда и обязательно связана с гуманностью! — Но ведь любой бельгиец, любой белый человек культурнее меня и всегда мне скажет это прямо в лицо. Я не знаю, что такое гуманность, извините, но до прихода в Конго европейцев здесь не было таких способов работы. Это ваша культура и ваша гуманность, мсье, и я тут не причем!
Гай едва сдержался от резких слов.
— Вы все-таки не понимаете меня, мсье Чонга.
— Извините, мсье ван Эгмонд.
— Вдумайтесь в мои слова: вы — конгомани, и эти ваши рабочие — тоже конгомани. Вы сидите в чистеньком костюме и пьете виски, а они катают лес по шоссе. Ну, что же здесь непонятного?
— Это я все хорошо понял, мсье. — И это вас не возмущает?
Мсье Чонга выпучил глаза и долго молчал, рассматривая Гая.
— Вы очень образованный человек, мсье ван Эгмонд, — медленно начал он, — и я вас очень уважаю. Я окончил только курсы при районном агрономе. Простите меня, многое до меня просто не доходит. Например, почему вас не возмущает, что вы сидите здесь в чистом белом костюме, а ваши братья единокровники (я говорю о всех белых, мсье!) сейчас обливаются потом в тяжелом и вредном труде?
— Где?
— В судовых кочегарках, мсье. На химических заводах, мсье.
— Где это? Что вы выдумываете?
— В Роттердаме, мсье.
Гай выпучил глаза, точь-в-точь как мсье Чонга.
— Вы были в Роттердаме?!
— Дважды.
Гай с удивлением посмотрел на мсье Чонга. Милые картины далекой родины поплыли перед его глазами.
— Разрешите предложить вам сигару, мсье Чонга! Гай протянул ему пачку. — Где вы их покупали? Здесь? В моем магазине? Я держу эту дрянь только для бельгийцев. Не могу курить других сигар кроме гаванских: Панч, Коронас, Партагас — вот мои марки!
Кряхтя, мсье Чонга поднялся и принес несколько коробок.
— Пожалуйста, мсье ван Эгмонд, они только что из Леопольдвиля. В первый раз я попал в Роттердам случайно и работал на нефтеперегонных заводах фирмы «Ройал-Шелл». Слышали о ней? Да? Ну вот, тем лучше. Тяжелейшая работа, мсье, немногим легче той, что на здешних шоссе!
— Ну, ну, мсье! Без палок, однако!
— С палкой безработицы, мсье!
— Но без лопнувшей от ударов кожи!
— С выхаркиванием легких, мсье! Гай не нашел подходящего ответа.
— Второй раз я заехал в Роттердам, когда недавно был по делам в Антверпене: захотелось взглянуть на старые места и измерить путь своих жизненных достижений.
Гай помолчал и потом сказал упрямо:
— И все же вы не поняли меня. Я хотел сказать, что не следует заимствовать у нас худшее: нужно брать лучшее и крепко держаться за свой народ.
— Что такое?
Мсье Чонга с наслаждением затянулся и насмешливо осклабился в ответ: —Расисты, мсье, — это люди, утверждающие, что белые лучше черных и поэтому только они должны пользоваться всякими преимуществами. Вы придумали эту культуру и навязали ее нам. При этом вы считаете, что только белые достойны хорошей жизни, а конгомани должны лишь работать и голодать. Не так ли, мсье ван Эгмонд? Вас раздражает, если негр хорошо одет, курит сигары, пьет с вами виски. Это оскорбляет вас, это кажется вам несправедливостью, покушением на ваши природные права?
Гай молча смотрел на толстое черное лицо, синие очки, сигару, наглую усмешку.
— Недавно в газете я читал, что один белый поэт, его зовут… (Мсье Чонга кряхтя полез в карман за записной книжкой.) его зовут мсье Гейне, — он сказал: «Они пьют вино, а другим советуют пить воду!» Ха! Хорошо сказано, мсье! Это и про вас, мсье!
Гай тряхнул головой.
— Я не расист, мсье Чонга. Но я полагаю, что в Конго и в Нидерландах люди труда заслуживают лучшей жизни. Вечное неравенство несправедливо. Улыбка медленно сползла с лица Чонга.
— Оно от господа бога, мсье. Вы против бога?
— Я не о боге говорю, а о властях.
Мсье Чонга положил сигару в пепельницу. Строго:
— Вы против властей, мсье?
— Власти приходят и уходят. Что вы будете делать, если бельгийцы уйдут из Конго?
Мсье Чонга не ожидал этого. Мысль эта глубоко поразила его, и мгновение он сидел недвижим. Потом вскочил и заглянул в сад и в комнаты. Они были одни.
— Бельгийцы не уйдут!
— Могут уйти.
— Придут англичане, и концессия будет, и Чонга будет. И рабочие будут, мсье ван Эгмонд! Ничего не изменится!
Он облегченно вздохнул и протянул руку к сигаре.
— А если никого не будет?
— Как никого?
— Если будут только они?
— Кто?
— Ваши рабочие.
Вот такая мысль уж действительно никогда не приходила в голову мсье Чонга, это было яснее ясного: какая гамма чувств отразилась на оплывшем, но очень подвижном лице! Удивление, волнение, страх — и осталось одно, только одно — злоба.
Мсье Чонга перегнулся через стол и одним духом выкрикнул:
— Сержант Эверарт имеет под командой двадцать стражников-жандармов, капитан Адриаанссенс в Банде — двести, полковник ван ден Борг в Стэнливиле — две тысячи солдат, самолеты, пушки, а генерал Слагер в Леопольдвиле — двадцать тысяч и все необходимое современное оружие. Они защищают культуру, которую Бельгия подарила нашему темному народу и которая нужна теперь нам самим: они защищают и себя, и нас, они не дадут в обиду верных королю конголезских патриотов! Мы все как один человек поднимемся на помощь! Сила за нами! То, что вы сказали, невозможно: этого не должно быть и никогда не будет! Никогда!
Он перевел дух и выпалил в лицо Гаю:
— Заметьте себе: золото связывает людей прочнее железа!
