Каждое утро один час я занимался фотографированием. Мы только что побывали на рынке.

«Пора домой, — думаю, пряча фотоаппарат. — Не забыть сказать Люонге…»

— Чёрт побери! — воскликнул громко, и внимательный капрал уже взял под козырек:

— Господин?

«Почему все мои мысли, о чём бы я ни подумал, неизменно бегут к Люонге? — рассуждаю я. — Что она мне? Живая игрушка? Эй, «белый господин», осторожность!

После обеда я уснул. Меня будит крик на веранде. Хрипло лает капрал, серебряным колокольчиком звенит голосок Люонги. Выглядываю. Оба держат по моему сапогу, капрал наступает с кулаками, Люонга явно смущена.

— В чём дело?

— Дал ей чистить твои сапоги, господин. Сама просила. Ушёл за водой. Всю мазь съела. Целую банку! Восемь франков, вот написана цена!

Доказательства преступления явные: у Люонги лицо так измазано ваксой, как у наших детей иногда вареньем. Она что-то лепечет, держа обеими руками тяжёлый сапог.

— Что она говорит?

— Хотела понюхать, нечаянно съела.

Я беру маленькую преступницу за ухо и веду в комнату. Капрал, довольно ухмыляясь, берется за щётку. Я закрываю дверь.

Мы садимся на пол. Носовым платком и одеколоном я вытираю ей губы и щёки, а руки мою мылом. Она с любопытством косится на розовый кусочек, и, поймав этот взгляд, я прячу мыло в чемодан — так надёжнее! Потом наливаю себе коньяк, закуриваю, сажусь на постель и с притворной серьёзностью начинаю проповедь. Люонга слушает, скромно сложив ручки и сделав соответствующее случаю лицо, но живые чёрные глаза косят на мои вещи, шарят по комнате и, наконец, останавливаются на красной коробочке с сахаром. Она знает её — за послушание ей всегда выдаётся кусочек.

Когда мир восстановлен, мы начинаем беседу — знаками, улыбками, словами на своих языках; вообще вполне понятный разговор. Я достаю очередные подарки — освободившиеся за день коробочки и бутылочки. Она раскладывает их на полу, любуется, гримасничает и щёлкает языком, как птичка. Я думаю, что временами она вовсе забывает обо мне, увлёкшись игрой, но когда отворачиваюсь к сигаретам, она быстро вместо серёжек подвешивает в уши пуговицы и сует ко мне плутоватое личико, ожидая похвалы.

— Ну нет, Люонга, это некрасиво. Ты повесь вместо серёжек бабочки!

Она не понимает. Напрасно я открываю и закрывая ладони, подражая движению крыльев.

— Понимаешь, в ту ночь, когда ты впервые пришла сюда и я едва не застрелил тебя, синяя, как небо, чудесная бабочка блестела вот здесь?

Я указываю место. У меня дрожат руки.

«Нет!» — говорю я себе и откидываюсь на подушки.

Тогда, всё ещё стоя на коленях, она поднимает на меня взор, полный неожиданного. И вдруг смеётся. Беззвучно, слегка закинув голову назад и глядя мне прямо в глаза. И я чувствую, что она меня поняла.

Этого ещё не доставало!

Я встаю, оправляю ремни.

— Капрал, одеваться! Живо! Мы идём смотреть, как танцуют зашитые!

Роскошный вечер. Небо далёкое, прозрачное: скоро вспыхнут первые звёзды. Лес дышит влажной расслабляющей негой, душным ароматом пышных и ядовитых цветов. Маленькая круглая поляна, окружённая высоким лесом, кажется чашей, до краев наполненной голубым полумраком.

Деревня в сборе. Женщины сидят на земле кольцом. Они тщательно вымыты, натёрты душистой травой илангом. Неясно алеют пятна высоких украшений, вплетённых в волосы, поблескивают браслеты и ожерелья. Сзади них стоят мужчины во всей красе торжественного облачения. Колышутся яркие плащи и наброшенные на плечи пёстрые шкуры, веют султаны перьев, грив и хвостов. Статные и сильные тела затейливо раскрашены мелом и цветной глиной. А вокруг — синяя стена леса, причудливая сеть лиан, гирлянды и гроздья невиданных цветов. И будто касаясь неба, короны пальм купаются вверху в золотых лучах заходящего солнца.

Гул приглушённого говора. Все ждут появления на небе вечерней звёзды. Общее возбуждение передаётся и мне, ожидание чего-то желанного и запретного.

Я сижу в кресле. За мной, скрестив на груди сильные руки, стоит капрал, как сторожевой пес. Рядом с ним — Ас-саи в белой тунике, опоясанный широким синим поясом; на плечах — пёстрая шкура, в седеющих волосах — обруч с короной розовых перьев фламинго.

Сейчас будут танцевать зашитые… Когда девушка, отобранная для служения вечерней звезде, достигает зрелости, тогда старухи совершают над ней небольшую операцию, после которой она навсегда остаётся девственницей и оправдывает своё название’. Чаша крепкой настойки орехов кола и травы йогимбе, известной как возбуждающее, взвинчивает желание до степени безумного бреда — и тогда зашитую посылают танцевать.

Внезапно шум стихает: на небе вспыхнула первая звезда! Все поворачивают головы — из чёрного леса выходит колдун. Великан с лицом, закрытым слепой и страшной маской, совершенно обнажённый, но с длинным огненно-красным хвостом, он звериной походкой беззвучно вкрадывается в круг; на каждой из высоко поднятых мускулистых рук, изогнувшись, грудью вверх, лежит по девушке. Это — зашитые.

Мёртвая тишина. Зрители замерли.

Колдун несколько мгновений неподвижен. Потом вдруг с криком бросает девушек вперёд. Они падают на ноги и лёгким движением поднимаются.

Где-то вверху вечерний ветерок шевелит короны пальм, алые в последних лучах заходящего солнца. Таинственный полумрак быстро сгущается, серебристая влажная мгла восходит из леса к одному серпу полумесяца. Сейчас станет темно. И уже слышится музыка — мелодия заглушённого чувства, вздрагивая, льётся над толпой, которая теперь сама начинает принимать участие в действии: мужчины, ритмично раскачиваясь, бьют в там-тамы, женщины хором дают темп.

— Лю… лю… лю…

Это почти шёпот. Танцовщицы сближаются и, плотно прижавшись спинами, медленно поворачиваются. Я вижу полузакрытые глаза и лёгкий оскал безумной улыбки — неподвижную маску, которая вместе с едва заметным подёргиванием тела болезненно подчёркивает скрытое значение таинства.

Но жрец поднимает руку. И танцовщицы медленно обращаются лицом друг к другу. Ритм пляски ускоряется. Теперь уже мужчины хором чеканят быстрое:

— Лю-лю-лю-лю…

Там-тамы отбивают бешеный ритм, женщины визжат, над ними в страшном смятении дико жестикулирует плотная стена мужчин. Хриплые голоса рычат:

— Лю! Лю! Лю!

Жрец, опустив правую, поднимает левую руку.

С пеной у рта танцовщицы падают на землю. Грохочет дикая музыка, воют женщины, рычат мужчины. В последних отблесках света видна судорожная свистопляска тел. Волосы у меня шевелятся. Я задыхаюсь и встаю с кресла, не замечая этого и не понимая зачем. На мгновение вижу капрала — но дрессированный солдат в нем исчез, остался разъярённый зверь с налитыми кровью глазами.

Колдун поднимает обе руки. Толпа единой грудью издает крик, протяжный, хриплый. В смятении, не зная зачем, я хватаюсь за браунинг. Колдун опускает обе руки. Наступает безмолвие, полное и глубокое — звенит в ушах, слышен шёпот листвы. Я стою уничтоженный, испепелённый напряжением, скорее мёртвый, чем живой.

Кто-то легко трогает меня за рукав. Ассаи даёт понять, что всё кончено.

Спотыкаясь и покачиваясь, как пьяный, бреду домой, в свою хижину. Поднимаюсь на веранду, толкаю дверь ногой.

На полу стоит фонарь. В кругу жёлтого света на белой скатерти сервирован ужин.

Я молча опускаюсь на корточки и выпиваю стакан коньяка. Потом дрожащими руками зажигаю сигареты и бездумно делаю глубокие затяжки. Наконец, сажусь и только тогда вдруг замечаю Люонгу. Она сидит на моей постели, подобрав под себя ноги. Вокруг пояса ярко-жёлтая ткань. Две чудесно-синие бабочки, медленно закрывающие и открывающие крылья, подвешены вместо серёжек. Большие и блестящие глаза смотрят ожидающе. Она делает приветственное движение ручкой, и я замечаю, что кончики маленьких шоколадных пальчиков тщательно выкрашены в белый цвет.

«Нет!» — говорю я себе, беру кувшин прохладной воды и на веранде принимаю душ. Мне кажется, что спокойствие восстановлено.

«Нет и нет», — повторяю я себе строго. Но перед тем как войти в комнату, не могу удержаться и оглядываюсь. Какая ночь! Какая сладкая нега, влажная, жаркая, расслабляющая.

Пьянящий аромат ядовитых цветов. «Кровь кипит! — шепчу я, сжимая руками виски. — Африка….»

— Нет и нет! — громко и строго говорю я себе. — Это решено.

Твёрдо вхожу и сажусь на постель. Поужинаем, она — домой, я — спать. Завтра много работы. К чёрту… К чёрту… Вообще ей не место здесь… С утра отправлю её к отцу… Не глядя на Люонгу, наливаю себе ещё стакан. Но Люонга вкрадчиво и мягко говорит что-то и кокетливо покачивает головой. Синие бабочки, как бы играя, порхают меж её лицом и моим. Но я не хочу этого видеть и отворачиваюсь.

Тогда она берёт обеими руками мою пылающую голову и порывисто прижимает к своей груди.

Капрал смастерил и установил над моим ложем большой веер. Всю ночь слуги покачивали его, и первое, что я замечал просыпаясь, была пара чёрных сильных рук, крепко державших верёвки. Теперь рядом с ними я вижу тоненькие шоколадные ручки. Люонга помогает в домашней работе. Раньше она приходила днем и уходила к ужину, но теперь оставалась на все время.

Я стал чаще и дольше задерживаться в хижине и вначале радовался, что работа от этого должна выиграть. Оказалось не так. Прежде я одновременно работал только над одной большой вещью и одним-двумя рисунками и всегда доводил до конца раз начатую работу. Шли дни, и в углу комнаты росла галерея готовых вещей. Я работал жадно, забывая про еду, не замечая жары, по десять-пятнадцать часов в сутки. Бывало, лягу спать, а мне не спится потому, что всё виденное за день вспоминается снова и по каким-то особым законам творческого освоения преображается в новые замыслы. Они захватывали меня целиком, я горел от нетерпения закончить начатые вещи, чтобы поскорее перевести на холст и бумагу вновь возникшие яркие, живые образы.

Люонга! Теперь я уже ничего не чувствовал, кроме страстного влечения к этому ребёнку, и оскорблённая богиня вдохновения меня покинула. Закрою глаза — и вижу только её, от весёлых лукавых глаз до браслета на маленькой ножке. Я начал было её портрет, но неудачно, потом стал писать сразу два этюда в различных позах, но — увы! — точно чужая рука держала теперь кисти, как будто бы я никогда и не был художником. Сделаю два-три мазка и бросаю моль-

берт, и присаживаюсь к маленькой натурщице, которая тоже рада прекратить скучный сеанс и начинает шалить, играть со мной, чтобы в конце концов неизменно очутиться в моих объятиях.

И в то же время я мою её, чешу, обрезаю ногти, учу чистить зубы и слежу при этом, чтобы она не съела мыло и не выпила одеколон. Я сшил ей куклу, по вечерам сижу в кресле и курю и молча дивлюсь тому плену, в который неожиданно попал, а моя маленькая тюремщица играет и щебечет у моих ног.

«Что же будет дальше? Чем всё это кончится?»

Я чувствую неясное желание встряхнуться и освободиться от власти этих накрашенных в белый цвет маленьких, но цепких пальчиков. Иначе я заведу её и себя в тупик, из которого не будет выхода.

«Живая игрушка?»- вспоминаю я, пожимаю плечами и покачиваю головой.

В одну из таких минут ко мне подошёл капрал. С ревнивой ненавистью глядя на Люонгу, укравшую у него господина, он сказал:

— Много думаешь, господин. Кто в Африке много думает, пропадать будет. Что тебе надо? Надо веселье!

— Мне надоели танцы, капрал!

— Зачем танцы? Ты — господин, тебе другое надо. Вот охота — весело! Звери, люди — ой, ой, как весело!

«Вот она, возможность освобождения!» — хватаюсь я за предложение капрала и говорю:

— Решено, давай охоту!

С небольшого холма я вожу биноклем по горизонту. Подожжённая охотниками степь горит, и дым застилает небо. Жёлтые языки пламени видны справа и слева — там огонь подбирается уже к ручью. Но в центре вспыхивают лишь сухие кусты и пучки травы. Как точно туземцы рассчитали направление и силу ветра, как мастерски организовали пожар и травлю зверей! А ведь я не дал им на подготовку просимого времени. Ассаи хотел проверить дичь, чтобы принять меры предосторожности против больших хищников. Я не позволил — зачем? Неизвестность придаёт охоте характер приключения!

Мы стоим спиной к ручью в центре полукруга, в который беспрерывно вбегают звери. Охота идёт прекрасно — грудой лежат убитые антилопы, зебры, жирафы. Охотникам был

роздан спирт, они разъярены кровью и пожаром: как только из дыма выбегает испуганное животное, раздаётся дикий рев, и навстречу ему бросаются озверевшие люди. В бинокль видно, как на чёрном фоне дыма сверкают копья и мечи, зверь бросается из стороны в сторону и наконец падает, окружённый людьми, пляшущими в неистовстве истребления. Арена римского цирка в Центральной Африке!

Я также опьянён и оглушён бойней. Рябит в глазах: время от времени даю знак, и охотники гонят на меня особо крупного зверя. Я бью его с большого расстояния, чтобы щегольнуть меткостью стрельбы, или подпускаю на несколько шагов, и тогда покрытое пеной животное валится к моим ногам.

Вдруг Ассаи вскрикивает:

— Лев! Лев!

Капрал хватает винтовку. В бинокль я вижу серо-зелёную степь, тёмные пятна кустов и чёрные фигурки разбегающихся людей. А за ними что-то мелькает в высокой траве… То здесь… То там… Секунду не видно ничего — потом полоснёт мгновенно серо-жёлтая спина зверя. Ближе… Ближе…

— Скорей стреляй! — капрал подаёт мне карабин.

— Нельзя, попаду в людей!

— Ой, скорей! Лев сюда побежит!

— Почему?

Я опять собираюсь поглядеть на льва в бинокль, вожу им вправо и влево.

— Лев!!! — вдруг взвизгивает капрал и дергает меня за рукав. Я роняю бинокль и вижу перед собой на расстоянии ста шагов огромного зверя. Он припал к земле и тяжело дышит.

Стреляю. Лев рванулся в сторону, затем, делая молниеносные прыжки, бросается на нас.

Выстрел капрала. Промах. Вижу пригнутую к земле голову, оскал страшных зубов. Сейчас он прыгнет вон до того куста, а оттуда — мне на плечи…

В это мгновение крик. Ассаи бросается навстречу зверю, срывает с себя плащ и, размахивая им, пробегает мимо зверя. Готовый к прыжку лев в недоумении поворачивает голову к вождю и топчется на месте.

Выстрел. Мой. Как жёлто-серая молния, лев прыгает, на мгновение распластавшись в воздухе. В сторону Ассаи. Падает в двух шагах от него и, с воем взметнув лапами, вторым коротким прыжком покрывает вождя. Я вижу жёлто-се-

рое на белом. Но в то же мгновение, кувыркнувшись в воздухе, хищник тяжело падает за вождём. На бок. Хрипит.

Выстрел капрала. Лев, резко дернувшись, сразу замирает. Ассаи хочет подняться, потом падает в двух шагах от раскрытой пасти.

У него оказался перелом левой руки и ушиб головы — и только. Лев в предсмертном прыжке толкнул вождя под себя, не задев когтями.

— Почему же зверь побежал не на ближайших охотников, а на нас?

— Всегда так. У нас охотники становятся в два ряда, посредине широкий проход. В конце — один человек в красном плаще. Кричит. Танцует. Лев бежит на него. Не замечает других. Два ряда охотников с обеих сторон бросают копья. Лев до приманки не добежит.

Мы обмыли Ассаи, подвязали руку. Вождь молчал, на его лице я не прочёл упрека. Капрал, как и раньше, смотрел мне в глаза, готовый выполнить любое приказание. Но я отошёл в сторону. Закурил. Возбуждение прошло. Охота показалась мне противной. Гнусная бойня… Зачем я здесь? Разве бегством можно разрешить сомнения? Теперь слабость будет помножена на трусость.

Глядя в сторону, я сквозь зубы приказал собираться в обратный путь. Переноска добычи должна была значительно замедлить наше возвращение, и Ассаи заявил, что пойдёт через степь напрямик, так как у него нестерпимо болят голова и рука. К тому же, добавил он, необходимо подготовить деревню для предстоящего грандиозного пиршества и танцев.

Вечерело, когда наш караван подошёл, наконец, к реке. Капрал спросил у перевозчиков, давно ли Ассаи переправился на ту сторону.

— Вождь? Его не было здесь!

Капрал нахмурился, повернулся ко мне.

— Ассаи хорошо дорогу знает. Почему до нас не дошёл? Что-то случилось!?

Я приказал людям переправляться и идти в деревню, а сам с капралом и тремя охотниками решил вернуться. Мы шли быстро. Я замыкал шествие. Мысли мои были далеко.

— Вон Ассаи! — указал капрал и остановился.

Был вечер. Багровые лучи солнца затопили широкую степь. Казалось, она была залита кровью. В низинах уже залегли лиловые тени. На маленьком пригорке, политом

зловещим светом, лежал мёртвый вождь. Лицом вверх, широко открытые глаза смотрели в темнеющее небо. В правой руке был зажат нож. Мой нож. Шея, грудь и руки — в крови. Рядом, распластав могучие крылья, лежал мёртвый орёл, также покрытый кровью. Трава кругом была примята, на ней видны были перья и брызги крови.

Долго мы стояли молча. Стало темнеть. Капрал присел к телу, осмотрел его. Потом внимательно обследовал траву, перья.

— Ассаи шёл. Устал. Лег отдохнуть. Заснул от слабости. Там, — капрал указал рукой в небо, — всегда орлы. Мы здесь живём, они всё видят. Оттуда. Всегда и всё. Ассаи шёл плохо. Орёл себе сказал: «Он ранен». Ассаи лёг и заснул. Орёл опять сказал: «Вот, он умер». И вниз на грудь вождя упал. Смотри сюда, господин, — капрал показал мне маленькую, но глубокую рану на шее мёртвого, — сюда смерть вошла. Орёл всегда так убивает.

— А что означает нож в руках, перья вокруг, кровь?

— Ассаи одна рука имел — без боя не мог умирать. Такой человек. Было два орла. Этот убит… другой упал с неба.

Я поднял глаза туда, откуда падает смерть. Далёкие звёзды показались враждебными. Стемнело, но я всё стоял и стоял над телом погибшего вождя. Вытянувшись, капрал молча ожидал распоряжений. Вдали сидели на корточках охотники.

«Так в чём же причина? Кто виноват? Африка? Люонга? Или я?»

И совесть — отблеск вечно справедливого внутри нас, с презрением ответила: «Ты».

Плохонько живётся лагерному врачу, если он не связан ни с Оперчекистской частью в качестве секретного осведомителя, ни с блатным миром, которому продаёт за ворованные пищевые продукты наркотики и спирт, освобождение от работы и направления в больницу перед этапом. Я был не только таким врачом — хуже того, ещё и штрафником, лишённым права работать в медсанчасти за избиение стрелка при исполнении им служебных обязанностей, и вдобавок к этому «тяжеловесом»: за мной, согласно документам, числились подготовка вооружённого восстания, шпионаж, террор и участие в заговоре. Время было очень тяжё-

лое, военное, и приходилось, как говорится, держать ухо востро.

Бывало, до подъёма сниму пробу на кухне и со всех ног несусь в амбулаторию на срочный приём заболевших ночью или специально назначенных с вечера для проверки температуры. Потом начинается развод, на котором врач стоит со списком больных в группе придурков, то есть заведующих внутрилагерными службами: кухней, баней, каптёркой. Вздумается лагернику крикнуть, что ему утром не дали хлеба или ночью не поставили латку на валенки, и возникает ЧП — начальник грозно поворачивается к каптёру дяде Пете или завкухней дяде Васе и тут же, при всём честном народе, требует объяснения, а если нужно, то и немедленно сажает провинившегося в изолятор. Здесь во всём блеске видны гуманность и демократичность советских лагерей. Кончится развод, сытые и хорошо одетые дяди расходятся по своим тёплым берлогам, полуголодные и полуразутые рабочие на десять часов исчезают за воротами в студёной мгле, а амбулаторный врач, всегда выполнявший ещё и работу санитарного инспектора, отправлялся в обход зоны, всех точек, где может возникнуть очаг инфекции, — и прежде всего уборных, мусорных ям и морга. Работы много, дорога каждая минута. Я бегу с места на место и настороженно поглядываю на ворота: всегда можно ожидать обычной неприятности — этапа.

Вот ворота действительно распахиваются, показываются собаки и стрелки во главе с начальником конвоя, а за ними плетутся этапники. В начале более или менее ровными рядами, потом кое-как, кучей, поддерживая друг друга. Позади скрипит телега или две с обессилевшими и умершими. Трупы везут до места назначения и сдают как живых, после чего врачи составляют на них акт и производят вскрытие, чтобы установить причину смерти. Актом о вскрытии и заканчивается дело номер такое-то, после чего оно опечатывается и сдаётся в архив, а тела штабелем складываются в передней морга до времени, когда их накопится достаточно для заполнения очередного рва.

Пробегая по зоне, я с одного взгляда определял характер входившего в ворота пополнения — старые это лагерники или новички, малолетки или взрослые, здоровые или доходяги. Мелькнули пёстрые юбчонки — значит пригнали женщин и девочек. Я нехотя поворачиваю к воротам. Так и

есть — пришли малолетки. Они сбились к кучу и испуганно смотрят кругом — шутка сказать, ведь это первые минуты в лагере. Вокруг кольцом стоят вооружённые палками самоохранники из бандитов и хулиганов и толкутся выползшие из берлог дяди. Пока начальник конвоя сдаёт пакеты с делами начальнику Первой части, дядя Петя, каптёр, уже осматривает одежду прибывших; дядя Вася, завкухней, получает документы на питание, дядя Коля, завбаней, готовится мыть людей и прожаривать их одежду, а дядя Миша, нарядчик, командует и дядями, и прибывшими, стараясь поскорее всех одеть, накормить и вымыть до начала комиссовки. Часа через два-три явятся заспанный главный врач и начальница медсанчасти, и этапники получат категорию труда в зависимости от состояния здоровья — ещё одно зримое проявление лагерной гуманности и благоразумия.

— Ты, курносая, выходи! Пойдёшь сейчас к начальнику! — командует Мишка Удалой, молодой нарядчик, перешедший в суки из честных воров. — Ты тоже! Да не ты, вон та, в платке.

— Мишка, для меня возьми вон ту, в пальто, — указывает глазами дядя Петя на высокую худую девочку в синем обшарпанном пальтишке и шапочке, из-под которой торчат косички, от грязи похожие на серые крысиные хвосты.

— А мне рыжую, маленькую, — шепчет дядя Вася.

— Да на что тебе такая гнида? Выбирай повыше, которая в теле! Ну и этап: все как воблы, и выбрать нечего…

— Хочу эту!

— Ладно. Эй, Морковка, выходи! Вещи оставить на месте. Не бойся! Сейчас все вернётесь обратно. А ты, Султанов, мигом обернись с баландой. Пайки возьми у хлебореза, скажи ему — я всё учту. Понял? Живо! Всё, давай в небесную канцелярию! Там мы будем принимать.

Дяди перемигиваются и шмыгают в разные стороны.

Теперь времени остаётся мало, я должен участвовать в комиссовке. Вприпрыжку бегу с одной точки к другой.

В стороне от всех других строений в углу зоны стоит чистенькая избушка. Обычно вокруг ни души, лагерники обходят её на расстоянии: это морг. Но сейчас дверь полуоткрыта, и я издали слышу приглушённый, но оживлённый говор. Не открывая двери, смотрю внутрь. На штабеле промёрзших голых трупов, прикрытых рваным брезентом, СИДЯТ отобранные дядями девочки. У каждой в руке по миске

горячей баланды и по куску хлеба. Они торопливо тянут жижу через край, железо обжигает им губы, все морщатся, но на лицах написано блаженство. Глаза не отрываясь смотрят на ведро: в нём курится остывающая баланда. От усердия по лбам текут капли пота. Приторно пахнет трупами и горячей пищей, но девочки ничего не замечают — это минуты острой радости жизни. Дверь в другую комнату тоже полуоткрыта, там приглушённая возня дядей около высокого стола, на котором в другое время делают вскрытия.

— Следующая кто? — строго спрашивает Мишка Удалой, пропуская обратно стриженную девочку с косичками, которая ещё держит в руках синее пальтишко и платок.

— Ты, Валька! Иди!

— Меня уже оформили. Катька одна осталась. Ишь, прилипла к миске. Иди, Катька, дожрёшь опосля!

Катька нехотя отрывается от миски и, дожёвывая на ходу хлеб, исчезает за дверями.

— Ты чего ревёшь? — развязно спрашивает девушка постарше рыжую конопатую девчонку.

— Больно як було… Сейчас нутро болыть… — хнычет та, жадно хлебая баланду из запрокинутой миски: это её выбрал жирный каптёр дядя Петя, проворовавшийся директор одного из московских магазинов. У девочки слёзы текут по конопатым грязным щекам прямо в горячую жижу. Она торопливо утирает нос рукой, в которой зажат хлеб, и глядит на ведро: опоздать нельзя. Здесь те, кто постарше и посильнее, расхватывают всё. Это — жизнь без милосердия.

— Поболит и перестанет! — нагло отвечает опытная. — Здоровей будешь! Привыкай, не у мамы, Морковка.

Девочки хихикают.

— И придумает же: Морковка…

— А это её нарядчик, дядя Миша, так прозвал! — девушка окончила есть, вынула из-за уха папироску, подаренную Удалым, закурила и вдруг усмехнулась: — А вообще, я вас, девочки, поздравляю! Это радостный для вас день: вы теперь оформленные. Поняли? Дамы!

Дамы насупились и дружно засопели, но ни одна не ответила на слова. Началась делёжка остатков.

«Тут ничего не поделаешь, — думал я по пути к бане. — Нарядчик — любимец и слуга опера, ему доверие и защита. Он — царский опричник, опора трона. Я — враг народа и штрафник. Нашу присланную из Москвы вольную начальницу на разводе прямо при заключённых кое-кто из начальства кроет похабными словами. Она бессильна, как и я. Здесь ничего не поделаешь, потому что корень зла не в людях, а в системе — двуликой, противоречивой смеси ленинского разумного человеколюбия со сталинской звериной бесчеловечностью. Эта система негодяям развязывает руки, а ещё не испорченных людей превращает в негодяев. Потому что в основе её положено бесправие одних и своеволие других. Рабство. Как в Африке. Морковка — это советская Люонга».

Я как раз тогда заканчивал черновик рассказа об африканской девушке и был всецело занят ею. Но много думать заключённому врачу некогда. Надо в бане доглядеть, чтобы дядя Коля не украл мыло и достаточно подогревал бы воду; сэкономленные дрова он меняет дяде Пете на больничное питание. А самое главное, чтобы выдержал срок прожарки одежды — сорок минут. Я отвечаю за вшивость, и отвечаю головой!

Когда начальником лагпункта стал бывший одесский делец и комбинатор Бульский, укрывшийся в лагерной системе от призыва на фронт, то лагерь, выполняя своё основное назначение — поставку свиных тушек и пшеницы для армии, оброс ещё и множеством дополнительных функций, которые имели одно назначение — дать начальнику материал для хитроумных комбинаций, то есть в конечном счёте явиться дополнительным источником личного обогащения. Либеральный и дельный красный крепостник Бульский мне очень напоминал описанного Гоголем либерального и дельного царского крепостника Костанжогло: оба умели на мелочах делать деньги. В канун сорок четвёртого года из больничной ваты и марли я сделал начальнице Деда Мороза и раскрасил его медицинскими красителями — жёлтым акрихином, красным стрептоцидом, бриллиантовой зеленью и т. д. Тогда же вырезал из фанеры и раскрасил фигурки зверей для детей старшего надзирателя Плотникова, человека очень порядочного и многодетного, жившего в вольном городке при лагере хуже любого заключённого. Он знал о моей связи с Анечкой и уважал и её, и меня. Мы его любили. Начальник увидел мою работу, и в его одесской голове немедленно сложилась новая комбинация: он очистил комнату при столярной мастерской за зоной и устроил там производство игрушек для местного населения. Игрушек тогда в продаже не было, и родители маленьких детей остро чувствовали их отсутствие. Начальник где-то добыл масляные краски ярких цветов и тонкие доски, из стариков-инвалидов и малолетних девочек составил художественную бригаду, и дело закипело. Самодельные игрушки сбывались на рынке в городе Ма-риинске и в ближайших сёлах в обмен на пищепродукты для семей Бульского и других начальников. Я был назначен художественным руководителем и получал дополнительно сто граммов хлеба в день и одну соленую горбушу в месяц. Выводили меня в мастерскую два раза в неделю на полдня.

Меня это забавляло: нельзя же жить только чужими болезнями, мусорными кучами и моргом. Однако сделать чёткий контурный рисунок слона оказалось делом непростым: я забыл, как выглядит слон! Тут же выяснилось, что мне трудно нарисовать автобус или самолет. Общее представление, конечно, осталось, но характерные детали уже стёрлись из памяти. Я стал забывать мир, в котором когда-то жил… Это было весьма поучительно, очень грустно и совершенно неожиданно. Однажды я стоял у верстака, чертил на доске силуэты зверей и раскрашивал образцы для бригады — мы делали украшения для подвешивания на стену и врезывания в тележку на четырёх колёсиках для катания на полу.

— Встать! Внимание! Здрасте граждначальник! — вдруг закричал бригадир, бывший режиссер театра.

Вошёл Бульский. Я доложил о выполнении дневного плана. Начальник слушал, скосив глаза, и вдруг прервал меня:

— Что это шевелится под столом, в углу? Да нет, вон там, в стружках? Собака? Вам не положено иметь собак.

Бригадир нагнулся и вытащил за шиворот рыжую девочку, которая что-то держала в руках.

— Что это у неё там? Иконка? Доктор, здесь нельзя заниматься фабрикацией икон! Дай её сюда!

Девочка вывернулась из рук бригадира, села в стружки и спрятала что-то за спину.

— Отдай сейчас же, Морковка!

Девочка заморгала глазами.

— Не отдам.

Начальник закурил, не спеша затянулся и шагнул к сидящей девочке. Он был большого роста и возвышался над ней, как гора.

— Отдай, слышь ты! А то хуже будет!

Морковка опустила рыжую вихрастую голову, но не шевельнулась. Только угрожающе раскрыла рот.

— Какая стерва, а? Маленькая, а настырная!

Начальник шагнул ещё ближе и выдернул у неё из рук крашеную дощечку. Девочка опустила руки в стружки, закинула голову кверху и вдруг заплакала. Но как! Плачущих детей видел каждый, раскрытые детские рты и ручьи слёз — тоже: в наших журналах любят печатать такие сентиментальные хорошо ретушированные снимочки на радость мещанским мамашам. Но у Морковки рот оказался большим и круглым, как казённая миска, — он начинался от рыжих вихров и кончался у тоненькой шеи. Из этого круглого отверстия, как из медной трубы, нёсся оглушительный рёв. А из складочек покрасневшей веснушчатой кожи брызгали слёзы — не текли и не катились, а брызгали, как из двух спринцовок.

— Ма-а-а-мо! Ма-а-а-мо! — сипло трубила Морковка, совершенно равномерно, как опытный полковой трубач.

Заключённые заулыбались.

— Вот даёт девка! — прошептал один другому.

— Стреляет, як с пушки!

— У ей один рот и есть, дует, как в трубу!

— Тише! — прикрикнул бригадир.

— А вы знаете, доктор, в этой картинке что-то есть. Я не специалист, но картины люблю и в них разбираюсь. Посмотрите!

На дощечке была изображена женщина в синем полосатом платке, розовой кофте в крапинку и зелёной юбке с белым фартуком. Лицо и руки были сделаны белой краской, глаза проставлены голубыми колечками, на щеках пылал малиновый круглый румянец. Это был детский рисунок, сделанный с присущим детям поразительным умением подбирать оттенки красок, которые при яркости общего впечатления всегда поражают взрослых тонкой гармонией сочетания отдельных тонов. Детские рисунки всегда ярки, но никогда не бывают пёстрыми.

— Дети, как дикари. Они тонко подбирают цветовую гамму и сочетают как будто бы несочетаемые тона, — сказал я начальнику. — За границей именно поэтому и ценят примитивы.

Бульский молча смотрел на дощечку, бригада стояла, вытянувшись по команде «внимание!», все ждали, что будет Дальше. Лишь маленькая рыжая девочка сидела на полу раскинув тонкие ноги в огромных ботинках, упиралась в стружки руками и равномерно гудела через огромный круглый рот-трубу: «Мамо! Мамо!» И мелкие слезинки брызгали во все стороны.

— Это она изобразила свою мать, гражданин начальник. Это не икона! — почтительно оправдывался бригадир.

Бульский ещё раз отставил руку и посмотрел на рисунок.

— Хорошо. Очень хорошо. Так чего же ты орёшь, а? Как тебя зовут, заключённая?

Морковка приоткрыла один зелёный глаз и в одно мгновение оценила обстановку. Рыдания стали ещё более оглушительными.

— Имени у неё нет. То есть имеется, но какое-то украинское — не то Агафонья, не то Хавронья, не запомнить. По кличке Морковка. Работает хорошо, гражданин начальник. Старается.

— Вот тебе твоя мама, дура, и не реви! Слышь? А вы, доктор, включите такой портрет в номенклатуру. Мы будем выпускать его как настенное украшение для взрослых.

Однако когда я перерисовал портрет, попутно исправив анатомические неправильности и умерив яркость, то он потерял всё обаяние.

— Не то, доктор, не то! — заметил Бульский. — Вы что-то не сумели передать. Самое главное. Наивность, а? Этакую детскую непосредственность, а? Что?

Напрасно я пытался подражать Морковке — детские рисунки должны делать дети. И Бульский распорядился поставить Морковку на роспись дощечек. С тех пор она ежедневно делала по два-три «портрета» и ни разу не повторяла сама себя: каждый раз у неё получалась новая линейная и цветовая композиция, каждый день к вечеру она сдавала бригадиру новые маленькие шедевры. Они выглядели как иконы. Трогательные до слёз.

Существование людей в проволочном загоне для скота создает условия, при которых болезни протекают особенно, по-лагерному. Например, крайнее истощение не благоприятствует развитию рака, и свежая злокачественная опухоль — редкая находка в практике лагерного врача. Но это же истощение вызывает бурное течение туберкулёза и обусловливает молниеносное распространение процесса на все внутренние органы. Особенно это касалось малолеток. У них туберкулёз всегда приобретал рассеянные, тотальные формы — из лёгких переходил на горло и кишечник, мочевой пузырь и мозг и добивал в считанные месяцы. Такие больные были очень опасны для окружающих, и по договоренности с начальством их складывали на чердаке большого двухэтажного бревенчатого дома, где помещалась больни-

ца № 3 нашего лагпункта. Выловив туберкулёзного больного на амбулаторном приёме, я доставлял его в больницу, и на этом моя роль, собственно говоря, и кончалась. Но я жил среди массы лагерников и не мог просто расстаться с заболевшими — списал и вычеркнул из памяти. Фронт и лагерь роднят: люди жмутся друг к другу как обречённые.

Помню, как ранней весной, розовым тихим вечером я проходил мимо больницы № 3. Посмотрел на тоненькие жалкие берёзки, дрожавшие на прохладном ветерке, на их отражения в розовых лужицах талой воды, и вдруг повернул, вошёл в коридор и стал подниматься по лестнице. На первом этаже помещались клиническая лаборатория, процедурные и приёмные кабинеты вольных и заключённых врачей. В этот час здесь было пусто и тихо. Второй этаж был отдан под палаты. Больные разошлись по койкам и ждали ужина, на лестницу доносились их негромкие голоса: обсуждалось последнее сообщение Совинформбюро о положении на фронте. Я прошёл площадку и начал медленно подниматься выше, на чердак. Здесь окон не было. На перилах верхней площадки слабо мерцала горящая коптилка, тускло освещавшая тёмные брёвна стен и маленькую парашу, поставленную перед дверью. Голод давал себя знать. Я задохнулся от слабости, поднявшись выше второго этажа, и остановился около свечи, чтобы отдышаться. Из-за двери слышались хриплые голоса больных девочек.

— Як я вкрала в столовой жакетку и мэнэ пиймалы, так тётя милиционерша казала: «Диточка, каже, ты не бойся, в лагеру тебя хоть накормлять!» И тётя судья тож казала за хпиб в лагеру, та горячее питание. Я думала, що воны брешуть. А зараз сама бачу — воны казали правду, — сипел знакомый голос Морковки. — Питание здесь подходящее. Лучше, як на воле. У лагеру мэнэ вооще дуже полюбилося.

— Мне нравятся булочки, которые дают к чаю после обеда. Хороши, правда, Морковка?

— Та як же. Колы я працювала в мастерской, то мэни давали солену рыбу, длинную, як рука! Дуже хорошую. Я була там за главную художницу, поняла?

— Ты?

— Хе, а то хто же? Меня сам начальник обратно уважал. Доктор Дмитрий Александрович хотел у меня учится, та куда там! Начальник зараз ему сказал: «Не, каже, у вас, доктор, туточки немає самого главного».

— А чего, Морковка?

— Дура! Примитиву. Поняла?

Голоса смолкли. Потом кто-то спросил:

— Сколько тебе дали?

— Два. На следующей пятнице освобождаюсь.

— Не доживёшь.

— Доживу. Сначала задерёт копыта Манька, потом ты, а я уж потом. Доживу.

Едва слышный голосок прохрипел:

— За мной загнёшься ты, Морковка. Таська после тебя. Не дотянешь до освобождения.

— Дотяну.

Воцарилось молчание. Потом все трое вдруг заголосили — громко, по-деревенски: Манька тоненько, Таська — хриплым альтом, Морковка — басом. Это был безнадёжный плач в темноте холодного чердака, и плакали они, как брошенные щенята.

Я медленно спустился вниз. «Дети — цветы жизни» — вспомнилась вдруг затасканная красивость, пущенная в оборот русским писателем, на старости лет пресмыкавшимся у подножия трона. Дети в те годы гибли сотнями тысяч, и сам Вождь Народов и Гений Человечества счёл нужным затопить страну своими портретами с девочкой на коленях: она ему была нужна как прикрытие.

За минуты ожидания на лестнице солнце село, и по всему весеннему небу разлилось алое сияние заката. Только прямо над головой по небу плыла лиловая тучка с розовыми пылающими краями, и в неподвижном тёплом воздухе сыпались сверху увесистые лиловые и розовые холодные капли. Я вошёл в берёзовую рощицу и остановился: идти дальше не было сил, не хотелось переживать слышанное на людях. Я прижался лбом к мокрому, холодному стволу берёзки. «Дети — цветы жизни», — повторил я себе. Сердце разрывалось от мучительной боли. Разрыдаться… Стало бы легче… Но слёз не находилось, и я, сжав зубы, молча бился головой о тоненький мокрый стволик, и берёзка рыдала за меня — вздрагивала и поливала меня крупными слезами.

Весенний закат на севере недолог. Розовые краски перешли в лиловые. Потом с бледно-зелёного неба одна за другой глянули звёзды. Стало темно. Я вытер сухие глаза, буркнул себе: «Ну, всё в порядке, можно идти», — и зачавкал по грязи в амбулаторию.

Эх! И раздольный же ты край, Сибирь, русская земля!

В одну сторону от лагеря тянутся поля, ровные, как стол. Путник шагает по большаку, как у нас дома, направляясь не то в Мелитополь, не то в станицу Крымскую. С другой стороны прямо за вышками начинаются торфяные болота. И с каким торфом — чёрным, жирным! Он горит, как нефть! Когда зимой лагерь цепенеет от холода и бараки внутри покрываются белой изморозью, то заключённые могут согреваться хотя бы мыслью, что прекрасное топливо лежит рядом, совсем близко. А с третьей и четвёртой сторон высится лес, красуясь на пологих холмах, которым нет числа. Взойдёшь на последний, а впереди, в синеватой мгле, их опять больше, чем было. А воздух? Чудо! С таким воздухом можно отсидеть два четвертака: сиди себе и дыши в полную грудь, и всё будет в порядке на зло начальству, которое торопится рыть за зоной бесконечные рвы для новых и новых братских могил…

Медиков на зону выводят редко, только когда с планом аврал или предстоит особо тяжёлая работа. Тут бывает не до пейзажей! В таких угрожающих случаях я подбегал у ворот к начальнику конвоя и жалобно блеял:

— Гражданин начальник, возьмите меня со свободной бригадой! Меня по статье не берут!

— А какова будет статья? — строго спрашивает начальник и смачно сморкается в сторону.

— Вооружённое восстание, шпионаж, террор и заговор! — умильно улыбаюсь я и хлопаю глазами.

Этот приём действовал безотказно.

— Вот гад! — удивлённо поднимает брови начальник, утирая заиндевевшие усы. — Эй, кто там! Дайте энтова контрика дальше от ворот!

И дело в шляпе: меня давали. И я возвращался в тёплую амбулаторию. Но весной, когда начинали полыхать малиновые зори, разве усидишь в загоне? Я делал эскизы театральных декораций и костюмов, и на постановках из-за кулис суфлировал текст, и начальник КВЧ включил меня в нашу культурную бригаду: она разучила очередную военную агитку, и её отправляют на соседние лагпункты. Пешком! По полям и лесам!! Эх!!!

После развода мы выстраиваемся перед воротами — артистки, режиссеры и рабочие сцены, гримеры, суфлёры и я, кудожник-оформитель. Под телогрейкой на груди у меня — заветная самодельная тетрадь. Торопливо проходили убогий вольный городок, РМЗ, свинарники, молочную ферму, бойню, автотракторную базу и склады. Наконец-то! Вот он, сибирский простор, привет тебе!

Но наш стрелок, хромой фронтовик Иван, встречает на вершине второго холма своего кореша, хромого фронтовика Семёна. Оба объявляют своим бригадирам перекур и углубляются в задушевные боевые воспоминания. Наша культурная бригада спускается ниже под откос, чтобы укрыться от ветерка и дождя, и стоит, перемешавшись с полевой бригадой, около бесконвойников, хоронивших очередную партию мёртвых. Старик-казах в драном дождевике сидит на облучке пустой телеги, курит и смотрит на «представление» с другой стороны глубокой длинной лужи, в которую после дождя превратился ров. Женщины и девушки укрылись под тёплые полы бушлатов мужчин и греются, мужчины курят. Все наблюдали. Сквозь посвист ветра вспыхивает смех.

Бесконвойники шестами пытались затолкать плавающие трупы на самое дно лужи, поглубже в грязь, чтобы облегчить засыпание могил. И тут случайно открыли способ забавы, который минут на пять всех развлёк: они начали поворачивать голые трупы мужчин вверх спиной и класть на голые трупы женщин, плававших кверху лицом. Тела держались друг на друге неустойчиво и, нелепо болтнув руками и ногами, верхние быстро валились в воду, моментами очень напоминая живых людей. И тут же, между трупами взрослых, бойко крутилось, прыгало и ныряло, как играющая ласковая собачка, тощее тельце рыжеволосой девочки. Это — Морковка. Да, да — она… При жизни была такой сдержанной, а после смерти, смотри ты, как разыгралась… С чего? Не от радости ли, что умерла в день окончания срока, успела получить документы и навек осталась вольняшкой? Хотя лагерь ей так полюбывся.

Я смотрел на лица людей, — но не мёртвых, что в них увидишь? — а живых. Одни отражали игривое веселье, другие — спокойное любопытство. Но отвращения или ужаса не было. Женщины выглядывали из-под бушлатов мужчин, как птенчики из-под материнских крылышек. Бесконвойники, все до одного татуированные уголовники, громко хохотали и сопровождали игру сочными словечками.

Потом стрелки докурили закрутки, закричали: «Стройся! Вперёд!» — и мы тронулись дальше — по холмам и долам, среди кудрявых перелесков, под небом то голубым и весё-

лым, то сереньким и задумчивым. Обедали стоя, потом снова шли по дороге, которая вилась меж кустов, как чёрная бархатная лента с синими блестками свежих луж. Наконец, дотащились до дощатого забора, колючей проволоки и вышек. Начальник лагпункта, бывший агроном, отбывший в Сибла-ге срок за халатность, поставил нас на больничное питание и дал дополнительно по 300 граммов хлеба: он любил искусство. После бани, сытые и довольные, с сознанием своего достоинства, все отправились в отведённое нам, служителям искусства, лучшее помещение лагпункта — сухое, чистое и тёплое, с вагонками и матрасами: там жила ударная бригада. А я отправился читать кружку приятелей своё новое произведение — рассказ «Люонга»: сквозь африканскую экзотику лагерники чутко улавливали его смысл — протест против права одного человека распоряжаться судьбою другого, протест против насилия; и не случайно у нас на первом и на третьем лагпунктах, где я тоже его читал, имя Люонга стало нарицательным. Были жаркие споры, все перессорились, а потом помирились, и сообща товарищи подсказывали сюжеты для сибирского дополнения к рассказу о судьбе африканской девочки.