Глава двадцатая
Из рассказа Сан-Саныча: попаданцы в Москве
Москва. Это было неописуемое путешествие. Когда Кочеткову дали список тех, кто поедет в Москву, он был против включения в него двух спецназовцев, объясняя тем, что нас и так есть кому там охранять, лучше послать еще спецов. Но командир настоял и убедил, что бойцы Большакова будут тоже полезны со своими навыками. В Ваенге нас переодели во все флотское образца того времени. Кроме того, выдали новые документы, потом посадили в какой-то сарай, точнее, сараюшку на колесах, именуемый ЗИС-8. Это наш торпедист соизволил спросить у местного водилы, после того как на одной из многочисленных, мягко говоря, неровностей чуть не выплюнул свой язык и пригоршню зубов, как сей агрегат прозывают в народе. И вот на этом «фердинанде» мы отбивали свои задницы больше часа, пока добрались до аэродрома под Мурманском. А это всего двадцать пять километров. Там нас ждал еще один сарай, но уже с крыльями.
— ПС-9, — представил нам это детище отечественного авиапрома Красильников.
Рядом с самолетом находился автомобиль под охраной бойцов НКВД, с которого перегружалось наше имущество. Везли мы в Москву немало, почти у каждого свой персональный ноут, мобильники, хотя в этом времени они для нас игрушки — ни позвонить, ни эсэмэску отправить, есть, конечно, две-три полезные функции: проигрыватель, камера, диктофон с калькулятором. Кое-кто захватил цифровые фотоаппараты и видеокамеру, решили запечатлеть достопримечательности эпохи. Диверсанты наши прихватили немалый арсенал вооружения и техсредств, для себя и для изучения. Каждый кое-что вез предкам — от авторучки до ноута. Прихватили и немало оборудования с подлодки для исследования и последующего производства. После взлета к нашему суперлайнеру пристроилось воздушное прикрытие в виде двух пешек и четырех И-16. Еще бы, мы и наше оборудование — самое ценное в этом времени, и оно должно быть доставлено в целости и сохранности по назначению. Вот почему такой большой эскорт. Через час полета четверка И-16 повернула назад, так как дальности долететь до Архангельска они не имеют. С нами остались только пешки. Четыре часа из Мурманска до Архангельска летели в жутком холоде, хорошо, хоть дали нам тулупы, а то на конечном пункте нашего героического перелета выбросили бы из самолета девять свежемороженых тушек. А еще в каждой воздушной яме опасались за содержимое своих желудков. Как будто их специально понарыли для нас, или это летчики старались залететь в каждую. В Архангельске я взмолился перед Кочетковым, чтобы дальше везли поездом и больше в этот сарай с крыльями под расстрелом не полезу. Кочетков сказал, что дальше полетим с комфортом и показал на другой самолет, поодаль. Это лицензионный ДС-3, а по-нашему Ли-2, как нам сказал наш знаток авиации Красильников. Да! До нашего комфорта, какой был даже на Ан-24, тут как пешком до Луны, не говоря о последующих в будущем авиалайнерах. Мы еще почти пять часов болтались в воздухе, именно болтались, не так, как до Архангельска, но все равно трясло основательно. Одно радовало, не так холодно, что значит прогресс авиастроения.
В Москве на аэродроме нас посадили в два представительских автомобиля и с эскортом из двух машин с охраной повезли в Москву. Мы ничего толком не рассмотрели. Привезли в какой-то особняк, как я понял, наша ВИП-тюрьма. Особняк двухэтажный в маленьком саду, огороженном высокой металлической оградой.
На первом этаже кухня, два санузла, ванная и душ раздельно, две комнаты, поменьше — для обслуживающего персонала, побольше — для охраны. Нам отвели второй этаж, где мы заняли три комнаты из пяти. Сказали, можно отдыхать, еда на кухне уже приготовлена, завтра у всех очень напряженный день. Предупредили, чтобы язык держали под замком, тут мы для всех спецгруппа, готовившаяся для ответственного задания, и никто ничего не должен знать.
Мы, конечно, вымотались с этим перелетом, так что после позднего ужина все завалились спать, за исключением Володьки Смоленцева. Он остался охранять наш сон, так, на всякий случай. После него очередь Гаврилова. Эти оба успели выспаться в самолете, не помешали ни холод, ни болтанка, ни тем более шум моторов. Утром нарисовался капитан и еще пара каких-то субъектов.
— Так, товарищи командиры, сегодня для некоторых очень напряженный день, надо многое успеть сделать. Первое: завтракаете. Потом садитесь за стол, где приготовлена пронумерованная бумага. Каждый пишет подробно, что можно применить сейчас в войне с немцами. Капитан-лейтенант Буров, вы поедете с сержантом в техотдел флота, поможете там разобраться с вашим подарком. Доктор поедет в Первый московский медицинский институт, там его уже ждут. После обеда заеду, заберу ваши записи.
Итак, два наших товарища убыли, будем надеяться, что их знания принесут пользу. Разойдясь по двум пустым комнатам, мы засели за работу. На первый взгляд взял и написал о том, что знаешь, и как это применить. Однако не все можно применить, технологий не существует. Надо выбирать и предлагать пока то, что можно запустить в производство в ближайшие год-два. Нет, это я не о себе, а о своих товарищах по несчастью. Мне, кстати, немного легче, у меня только даты и факты исторических сражений, морских и сухопутных. Состав, вооружение, место дислокации, действия противоборствующих сторон. Конечно, и тактико-технические данные вооружения. Вот я и стал писать анализ этих битв, которые произойдут в ближайшие полгода, максимум год, и как надо бы поступить в свете тех знаний, что имели мы, пришельцы из будущего, чтобы избежать таких огромных жертв, которые произойдут, если не изменить историю.
Как и обещал, после обеда приехал Кочетков, собрал наши записи, вложил их в пакеты, все опечатал и сложил в портфель. Опять выдал всем пронумерованную бумагу, сказал, что мы свободны до вечера, а пока между делом можем дальше обдумывать и записывать свои мысли.
— Ох и припахали нас, товарищ капитан третьего ранга, — вздохнул старлей Винокуров, — я столько и за неделю не исписывал, сколько за один день. Это хорошо, что мы набрали шариковых ручек, я в ужасе, если бы пришлось писать вот этими, — показал на письменные принадлежности в виде деревянной палочки со стальным пером на конце и чернильницы. — Я ради интереса попробовал написать пару строк этим приспособлением, у меня ничего не получилось. Перо все время норовило воткнуться в бумагу или залить ее чернилами.
— Ты прав, в этом нам повезло. Интересно, как наши предки справлялись, и даже успешно, но если мы так будем писать, то и нам придется переходить на это орудие. Надо срочно предложить шариковые авторучки производить уже сейчас.
— Два часа, а наших товарищей что-то до сих пор нет, как бы чего не вышло, я наслушался рассказов о зверствах в застенках НКВД и сам же сюда, дурак, согласился приехать.
— И где же ты, товарищ Красильников, наслушался таких рассказов?
— Как где, в институте, товарищ старший лейтенант. Говорят, столько талантливых авиаконструкторов там сгинуло, да и сейчас еще сидят.
— Ну, теперь с твоей помощью кого-нибудь да выпустят. Правда, кого-то и посадят за вредительство, — черно пошутил Гаврилов.
— Старлей, не пугай парнишку, с нашими ребятами все будет в порядке.
— Товарищ капитан третьего ранга, я его и не думал пугать. Он из будущего и обо всех достоинствах и недостатках самолетов знает в свете нынешнего времени. Теперь их можно трактовать как злостное вредительство и подрыв боеспособности нашей авиации.
— Да, старлей, вот ты задал задачку. С одной стороны, ты, может, и прав, но я не помню, чтобы в сорок втором кого-то из авиаконструкторов расстреляли. Они сидели в шарашках. А теперь он подскажет этим конструкторам, что и как надо сделать, и они смогут все исправить за несколько месяцев. Я прав, Летун?
— Да-да, я на это надеюсь.
— Слушай, Летун, — эта кличка приклеилась с легкой руки командира, — как ты попал на флот, да еще и в подводники, если хотел в небо?
— В наше время это даже очень просто: мечтаешь об одном, получаешь совсем другое. Так и у меня. На четвертом курсе после первого семестра придумал я одну хренатень — узел крепления такой. Подсчитали, если его внедрить на производстве, получается хороший выигрыш, как в финансах, так и в материальных затратах. С этой идеей я пошел к своему декану, он посмотрел, повертел и сказал, что это экономически невыгодно, надо оснастку переделывать, то се, в общем, из этого ничего не выйдет. А потом я узнаю, что он оформил заявку на изобретение, внес небольшие изменения, но суть осталась. Это моя идея. Я, как узнал об этом, пошел разбираться, а он послал меня в эротическое путешествие. Я не сдержался и въехал ему в челюсть, там кое-что выпало со стуком. Меня, конечно, исключили, а эта сука еще подал в суд. А у отца знакомый военком, и за сутки я был призван в армию, а чтобы меня долго искали, упрятали на флот.
— Ну ты даешь, Летун, ты, значит, у нас принципиальный малый. Молодец! Тебя сейчас уж точно никто не найдет, ни милиция, ни полиция, хорошо затаился.
Потратив еще пару часов на разговоры о разных жизненных перипетиях, оставленных в том мире, мы опять занялись писаниной. Вечером Кочетков привез наших товарищей, оба были возбуждены, но мне не удалось с ними переговорить.
— Товарищ Головин, — обратился ко мне капитан, — я за вами, вас приглашают на беседу, машина ждет, возьмите что нужно и поедем.
Тут подорвался Смоленцев:
— У меня приказ товарища капитана третьего ранга без сопровождения не отпускать.
Это было сказано таким тоном, что Кочетков минуту молчал, потом попросил подождать пару минут.
«Побежал жаловаться пахану, что его тут не шибко боятся и смеют перечить», — подумал я про себя.
Вернувшись, он объявил, что разрешение получено, пора выезжать, а остальные пусть пишут.
Я взял ноутбук, пару папок с информацией, и мы пошли к машине. Впереди капитан, я за ним, замыкал шествие мамлей. Машина стояла на аллее метрах в пятнадцати от крыльца. Когда мы были на полпути к ней, из-за угла здания вышли два амбала в энкавэдэшной форме и направились в нашу сторону. Смоленцев сразу сместился в их сторону, перекрывая доступ ко мне. Каждый из этих бегемотов был почти на голову выше и на несколько десятков кило тяжелее. Они шли не спеша, будто мы им совсем не интересны, когда оставалось метра три, они вдруг ускорились, решили, что этот, по их мнению, недомерок не сможет остановить. Но наш боец сместился немного в сторону, пропуская одного мимо себя, и каким-то неуловимым движением, используя силу инерции нападавшего, перехватил руку и толчком в плечо направил того на напарника. После столкновения их ускорение замедлилось; пока они обнимались, он ударом ноги по голени вывел одного из борьбы на некоторое время. Второй уже не пытался проскочить мимо, развернулся к Смоленцеву лицом. Я смотрел на Кочеткова и не мог понять, почему он так спокойно наблюдает за всем. Вдруг бегемот сделал выпад, но нарвался лбом на ногу Володьки и теперь лежал, не рыпался. Володька уже стоял напротив хромоногого и грозил пальцем, как бы говоря: «Хромай отсюда на одной ноге, а то придется уползать на руках или унесут на носилках».
— Я не понял, товарищ капитан, что это было? — спросил я у Кочеткова.
— Да так, небольшая проверка, на что способны ваши бойцы, он же напросился в провожатые, вот мы и проверили.
— А если бы Смоленцев кого-то из них прибил, что тогда?
— Значит, мы плохо их готовим, вот ваши и будут инструкторами, пусть возьмутся и обучат наших сотрудников.
— Володь, ты чего оружием-то не воспользовался, начал руками махать, ногами пинать? — допытывался я.
— Товарищ капитан второго ранга, какая разница, оружием или голыми руками нейтрализовать нападавших. Если бы они хотели нас арестовать или, не дай бог, ликвидировать, они бы не строили из себя праздно шатающихся придурков.
— А может, они боялись повредить ноутбук и решили таким способом приблизиться на минимальное расстояние для надежного захвата.
— Да видел я их мельком, они же из их ведомства, значит, это или проверка, или провокация. Вот я и не применял оружие, чтобы не осложнять ситуацию.
— Товарищ капитан, в следующий раз будем предупреждать товарища Смоленцева о проверках. А вдруг и вправду случится нападение, а он подумает, что это очередная проверка.
— Хорошо, учтем, но это не моя инициатива.
— Я думаю, что товарищ младший лейтенант проверку прошел на отлично.
— Да, конечно, я об этом доложу.
Мы сели в машину и покатили по утренней Москве. Да, красота: никаких пробок, движения почти никакого, за исключением нескольких следующих в обоих направлениях машин разного назначения. Мы подъехали к большой площади, в нашем времени — Лубянке. Интересный факт, в 1942 году памятника Дзержинскому пока нет, а в 1991-м — уже нет.
— Вот уж не думал, не гадал, что сюда попаду, — глядя на здание, произнес я вслух.
— Ничего страшного, тут тоже люди работают, мне уже пришлось побывать здесь тогда, в наше время. Только оно немного другим было, наряднее, не такое мрачное, — ответил Владимир.
На входе нам пришлось несколько минут подождать, пока Кочетков оформлял пропуска. На первом КП попросили сдать оружие, я вытащил полученный еще в Ваенге ТТ и отдал дежурному, у Смоленцева был ОЦ-33 с магазином на восемнадцать патронов, это из очевидного, однако неизвестно, что у него еще припрятано. Хорошо, что в то время не было металлодетекторов. Если вытряхнуть все припрятанное у нашего боевого пловца, то будет примерно так, как показывают в мультиках, когда вытаскивают из кармана арсенал оружия на роту. Дежурный с любопытством повертел в руках невиданное оружие и посмотрел на Смоленцева, одетого в военно-морскую форму. О чем он подумал, неизвестно. Нас вели по коридорам к приемной наркома Берии. Кочетков доложил дежурному о нашем прибытии, тот зашел в кабинет и буквально через пять секунд вызвал Кочеткова. Через минуту он пригласил меня войти, а Смоленцева — остаться в приемной и ждать, когда я освобожусь.
Неужели! Я в кабинете всесильного наркома! Ничего лучшего не придумал и произнес:
— Здравия желаю, товарищ Берия.
— Здравствуйте, товарищ Головин, — произнес с улыбкой Берия. — Присаживайтесь.
Мы с минуту молча изучали друг друга.
— И что же это вы и ваши товарищи скрывались от нас целых три месяца, выдавая себя то за марсиан, то за каких-то белоэмигрантских детей. Зачем так все усложнять? Надо было сразу связываться с представителями Северного флота.
— Товарищ Берия, вы сами поверили бы в это известие, когда вам сообщили, что объявились путешественники из будущего? Да еще не с пустыми руками, а на большой подводной лодке, вооруженные чем-то необычным.
— Да, в это было трудно поверить. Всякое предполагали. Вначале подумали, что англичане затеяли какую-то свою игру, но эта версия отпала. Потом, кстати, пришли к выводу, что это патриотически настроенные белоэмигранты. Но, проанализировав все материалы о них, отвергли эту версию. Нет, не смогли они построить столько лодок. Одну — да, но несколько… После избиения немцев около побережья Норвегии наши эксперты утверждали, что это сотворить одной лодке не под силу.
— Вот и нам никто бы не поверил. А чтобы обратили на нас внимание, пришлось заняться истреблением фашистского флота. После этого мы уже могли что-то предложить вам, и вы заинтересовались нами и стали отвечать на наши послания. Потом и встреча состоялась.
— Почему вы на первой встрече не открылись?
— Как вам сказать. Вы, наверное, и сами знаете из записей нашего экипажа, мы просто сразу не могли сказать всей правды. В нашем будущем совсем другие представления о времени вашем. Если честно, товарищ Берия, мы опасались, что вы попытаетесь предпринять попытку захвата подлодки или кого-то из нас. А после второй встречи мы поняли, что нам начали доверять и, более того, нуждаются в нашей помощи и знаниях. Вот мы и открылись. Теперь мы можем поделиться теми знаниями, что нам известны из книг, мемуаров участников войны, документов, исторических исследований об этой войне и последующих годах. О достижениях в науке и технике в мире и у нас. О новых видах оружия.
— Насчет оружия. Мне доложили, на вашей лодке находятся ракеты. Как вы думаете, за какое время наша промышленность сможет их освоить?
— Такие, как у нас, не скоро. А попроще — за год-два. Собственно, у вас есть люди, которые начинали ракетный проект еще в тридцатых. Извините меня за откровенность, вы чуть не лишились их, если бы не немцы.
— Как это, если бы не немцы?
— У немцев уже сейчас идет проектирование и строительство ракет, которыми они начнут обстреливать Англию. А после войны, точнее, в самом конце нам достанутся крохи от их ракетной программы. Все загребут американцы, хотя они знали, что этот район отходит к нам. И все вывезут подчистую и делиться не пожелают. Тогда вы начнете по шарашкам и ГУЛАГам выискивать тех, кто еще остался в живых, посылать их в Германию, исследовать их свалки, искать все, что связано с ракетами.
Берия зло сверкнул глазами, я понял: еще чуть-чуть — и можно перегнуть палку, но продолжил:
— Наши по крупицам воссоздали первые ракеты, а в последующем не только не отстали от американцев, несмотря что на них трудилось большинство немецких сотрудников во главе с главным конструктором ракетной программы, но даже вырвались вперед. Мы первые запустили искусственный спутник в космос.
— И что это за спутник?
— С практической точки зрения ничего не стоящий предмет весом около девяноста килограммов, запущенный в космос на триста километров от Земли. С научно-технической — большое достижение. И имеет прямое отношение к оружию: чем больше ракета поднимает полезной нагрузки, тем мощнее будет боеприпас, ну и плюс расстояние. Кроме того, это политическая победа — первый искусственный спутник Земли именно наш. Потом мы первые запустили человека в космос, опять утерли нос американцам. Но после смерти нашего главного конструктора, потерявшего здоровье на ваших курортах, американцы вырвались вперед и первыми побывали на Луне в шестьдесят девятом году.
— А мы, значит, в следующем году там побывали?
— Нет, туда мы так и не попали. Хотя сильно и не отстали.
— Значит, эти ракеты — очень мощное оружие у вас в будущем. Все армии вооружены только таким оружием, а что артиллерии — нет совсем? На вашей подводной лодке нет ни одной пушки.
— Нет, у нас все есть: и пушки, и ракеты, и танки, и самолеты, а на лодке пушки просто не нужны. Теперь вообще можно нанести удар по любой стране мира, не подходя к ее границам, прямо со своей территории, и от той страны ничего не останется.
— И это все ракетами? Сколько же надо выпустить ракет, чтобы уничтожить один город? Какой должен быть заряд, если вы говорите об уничтожении целой страны? Например, для Англии.
— Я думаю, пяти штук хватит, чтобы выжившие покинули ее.
— Сколько вы сказали? Пять штук? Да будь у них начинка в несколько тысяч тонн, то и пяти не хватит. Разве что на один только Лондон.
— Товарищ Берия, разрешите показать вам один маленький фильм, а потом я продолжу свой рассказ.
Я поставил перед наркомом ноутбук, который он осмотрел с нескрываемым интересом, наблюдая за моими манипуляциями на клавиатуре. Когда на мониторе появилась заставка — изображение подводной лодки класса «Акула», или «Тайфун» по натовской классификации, — он не удержался и что-то произнес по-грузински. Спросил меня, показывая на монитор:
— А что, у вас такая же?
— Нет, товарищ Берия, у нас немного меньше этой, но тоже большая. Я потом вам покажу, как она выглядит, а пока вот, взгляните.
Я нашел папку с материалами по испытаниям ядерного оружия, по его применению и последствиям на примере Хиросимы и Нагасаки. Первые секунд тридцать Лаврентий Павлович смотрел с любопытством на сам ноутбук, потом переключился и на то, что происходило на мониторе. Вначале взгляд очень любопытного человека, потом азартного и под конец одержимого. Я понял, он приложит все усилия, но такое оружие будет в стране. Я в первую минуту даже пожалел, что показал ему все это, вот так взял и открыл правду о создании страшного оружия.
Мы не хотели, чтобы в этом новом для нас мире снова создали это разрушительное оружие, которое может стереть с лица земли все человечество. У нас поначалу был план нанести удар по центру ядерной разработки в Лос-Аламосе и навсегда избавить человечество от него. Уже сейчас там ведутся работы по созданию ядерной бомбы, но у нас только одна проблема, как точно попасть и накрыть весь этот центр. Послать туда ребят Большакова, оставить где-то поблизости от центра радиомаяк, а потом смыться. Но когда проводить эту операцию, в этом году или в конце сорок четвертого, когда до появления ядерной бомбы останутся месяцы и можно будет все списать на неудавшийся эксперимент. У нас на борту шесть ракет «Гранат» с дальностью полета более двух тысяч километров, две из них с ЯБ. Зайдем в Мексиканский залив, оттуда врежем по центру, и конец ядерному оружию. Мои размышления были прерваны взрывом эмоций, исходивших от наркома.
— Вот что нам нужно в первую очередь. Да с таким оружием мы бы давно стерли всех этих немцев вместе с их приспешниками прямо на границе, не давая ее перейти. Теперь я верю, что для какой-то сраной Англии хватит пяти бомб. Я правильно понял, первыми эту бомбу сделали американцы?
— Да, товарищ Берия, начали создавать в этом году, к сорок пятому создали, а мы в сорок девятом, и то благодаря нашей разведке. Теперь, надеюсь, мы будем первыми, конечно, среди нас нет ученых, но кое-какую информацию мы предоставим, остальное все зависит от наших ученых. В этой папке все, что мы знаем об атомной программе. Кроме того, главные фигуранты, привлеченные к этому проекту. Вам осталось собрать их вместе и предоставить эти материалы.
— Только у нас нет самолета для доставки таких больших бомб. А эти ваши ракеты могут поднимать такой вес, как у той, как она там, царь-бомбы?
— Если вы имеете в виду те, что стоят на нашей лодке, то нет. Но сейчас в нашем времени ядерные заряды более компактны, то есть имеют меньшие размеры, чем первые бомбы, но мощнее их в несколько раз. Вот когда нынешние ученые начнут создавать компактные боеприпасы, которые можно будет установить на первые ракеты, но на это уйдет немало лет, сколько я не знаю, все зависит от нашей промышленности. Самолет надо начинать создавать сейчас, чтобы он появился одновременно с бомбой. В нашей истории самолет был скопирован с американского B-29. Несколько таких самолетов попали к нам в руки летом сорок четвертого, на Дальнем Востоке. Эти самолеты совершали вынужденную посадку, после того как над Японией получали повреждения, а долететь до базы не представлялось возможности. Но на первое время можно обойтись ТБ-7, но надо начать его глубокую модернизацию. Есть также неплохой или будет, а точно не помню, только в этом году были выданы заказы на проектирование тяжелых бомбардировщиков четырем КБ. И вот один из проектов получился бы не хуже, а, может быть, даже лучше американца. У Мясищева, если бы он был доведен до конца. Но был получен приказ, — я показал пальцем в потолок, — скопировать американца. С одной стороны, это было даже правильно на восемьдесят процентов, но не надо было так точно его копировать, хотя Туполев и предлагал кое-что изменить в лучшую сторону, но никто не посмел ослушаться приказа.
— И все же скажи, товарищ Головин, на вашей лодке что-то подобное стоит? Не может не стоять, раз вы были в море, когда вас перебросило к нам. Я читал ваши записи, там, в будущем, не все спокойно, а раз так, то и в походе вы, наверное, в полной боевой готовности.
— Да, у нас кое-что есть, но этого недостаточно для уничтожения Германии. Мы можем уничтожить пару городов, что лишь подхлестнет германских, да и американских ученых в правильном направлении. Сейчас они только доказывают, что можно создать атомную бомбу, а после того, как мы взорвем парочку, они тут же убедятся в своей правоте и с утроенной силой будут искать решение этой задачи. Их можно будет применить, когда наши ученые хотя бы создадут прототип и взорвут его. Или в случае крайней необходимости. Дело в том, что впоследствии эта территория будет заражена радиацией и на ней проживать будет нельзя много лет. В этой папке все и обо всем.
— С этими документами мы еще поработаем и передадим нашим ученым. А во второй что припас?
— Здесь наши расчеты, как испортить настроение немцам в ближайшем будущем.
— Так-так, и что там?
— В двух словах не расскажешь, но это надо решить до Нового года. От этого решения многое зависит. Главное, будут у немцев танки к летнему наступлению с качественной броней или нет.
— С этими расчетами должен ознакомиться кто-то из Генштаба, я правильно понял?
— Так точно, товарищ Берия.
— Ну что же, пусть посмотрят, что вы предлагаете. А теперь коротко расскажи, что и как в вашем времени.
Коротко не вышло. После разговора с всесильным наркомом нас опять повезли в нашу благоустроенную тюрьму, писать о мироустройстве в нашем времени. На пути к особняку Кочетков сидел спереди, рядом с водителем, а мы со Смоленцевым на заднем сиденье, где он меня донимал своими расспросами, как там было в кабинете самого Берии. Нас сопровождал автомобиль с охраной. Значит, нас посчитали слишком ценными и на всякий случай выделили еще охрану.
— Товарищ капитан, как дела с утечкой информации? Так и не выявили, кто ее передает немцам?
— Пока нет, но не беспокойтесь, мы обязательно найдем его или их.
Прибыли в особняк, и все полезли с расспросами, а как там у…
— Товарищи офицеры, уверен, вы все там побываете и сами все узнаете. А если коротко, нормальный он мужик, этот их Берия. Наверное, бывает крут, ну так работа у него такая. Все будет нормально, потерпите немного. И ничего не бойтесь.
Я оказался прав: в течение недели почти все побывали на приеме у Лаврентия Павловича. Вообще неделя оказалась очень насыщенной, все были при деле, каждый в своей отрасли. Красильникова совсем определили в наркомат к Шахурину чуть ли не замом или консультантом по техническим вопросам. Теперь готовятся на Московском авиазаводе начать производство поликарповского И-185 с мотором АШ-82. Винокурова направили в Казань на завод в КБ четвертого спецотдела НКВД. Туда собирают по ГУЛАГу и другим шарашкам всех ракетчиков, оставшихся в живых. Старлея Гаврилова послали в учебный лагерь ОСНАЗ НКВД делиться опытом. Лейтенанта Николая Казакова, нашего электронного мастера, определили в НИИИС КА решать вопросы по созданию новых приборов радио, радиолокации и радиоэлектронной борьбы. Даже в начале века знали, что можно глушить радиопередачи противника, а здесь этим почти не пользуются, так, в редких случаях. Игоря Бойко отправили на Урал, там начинались эксперименты с компонентами для поглотителей СО2. Если все получится, начнут производить нечто отдаленно напоминающее наши пластины.
При мне постоянно находился Смоленцев, выполняя приказ командира неотлучно приглядывать за мной. В очередной раз мы неразлучной троицей ехали на Лубянку, о чем будет разговор, я пока не знаю. Это мой третий визит к Лаврентию Павловичу за неделю. Прошлый раз он попросил найти все, что касалось наступления наших войск под Сталинградом и на южном участке этого фронта, которое должно начаться через несколько дней. Надо было найти все материалы, касающиеся всего развития этой операции, как со стороны наступающих наших войск, так и ответных действий противника вплоть до марта месяца. Чтобы избежать тех ошибок, что произошли в декабре — феврале на южном направлении наступления. И вот мы снова в приемной наркома, а через минуту он принял меня.
— Товарищ Головин, с вами хочет встретиться товарищ Сталин, сейчас мы с вами поедем к нему, он вас ждет.
После этих слов у меня слова застряли в горле. Я сейчас поеду к САМОМУ и увижу его вживую, а не на экране в кинотеатре.
— Да, товарищ Берия, — пробормотал я.
Когда мы вышли из кабинета, Смоленцев вскочил со стула, вытянулся и принялся, как говорят, поедать наркома глазами.
— Хорош орел, — глядя на бойца, одобрил Берия, — мне Кочетков доложил, как он менее чем за минуту расправился с двумя, как мы считали, лучшими бойцами. У вас все такие?
— Есть и лучше, — как бы в шутку, но на полном серьезе ответил я.
— Это вы про старшего лейтенанта Гаврилова, что у нас в учебном центре делится опытом с нашими инст рукторами? Они утверждают, что он может один выйти победителем в схватке с десятью противниками из числа курсантов. Как вы думаете, преувеличивают мои инструкторы?
— А они не уточнили, с оружием или без?
Берия посмотрел на меня и улыбнулся:
— Не сказали, и я не спросил.
— Если с оружием, то они поскромничали, товарищ Берия.
— Что, так хороши ваши бойцы, товарищ Головин?
— За годы, что нас разделяют, наука убивать человека любым способом шагнула далеко, и ваши методы по сравнению с нашими немного устарели.
— Вот пусть ваши бойцы круглые сутки и тренируют наших сотрудников.
— Если честно, это не наши бойцы, у них есть свой командир. К нам на лодку они были прикомандированы на время боевого похода в Средиземное море. А мы возьми и провались сюда, к вам. А так они по большому счету имеют некоторое отношение к вашему ведомству.
— Даже так, значит, мы может зачислить их в наши ряды.
— Это решать не мне, а моему и их командирам.
— Тогда младший лейтенант подождет вас здесь. Капитан Кочетков, проводите младшего лейтенанта к Борисову и его бойцам, пусть расскажет и покажет им что-нибудь. А то они в обиде на него, отобрал у них работу, без дела сидят.
Смоленцев с Кочетковым пошли в одну сторону, а мы пошли совсем в другую. Не откуда мы обычно приходили и уходили, а в другой коридор, который вывел нас во внутренний двор, где нас ждала машина. Я еду в Кремль! Даже не мечтал об этом. Хотя бывал за стенами Кремля, но только во время экскурсии.
Мы поднялись в приемную, где за столом сидел его постоянный секретарь, как я знал о нем из книг, фильмов и исторических документов. Этот невзрачный лысоватый мужичонка с тридцать первого года и до самой смерти Сталина был всегда при нем. А так как он находился без малого тридцать лет, с двадцать четвертого по пятьдесят третий год возле Хозяина, был предан Сталину прямо-таки по-собачьи, за это его и ценили. В коридорах власти роль Поскребышева как секретаря Сталина была важнее официального статуса. Перед ним дрожали министры и члены Политбюро. За этой преданностью не замечали самого главного — его деловитости. Он всегда был на посту, добросовестно и не суетясь выполнял свои обязанности.
Увидев нас, он просто и буднично сказал:
— Товарищ Берия, проходите. Вас ждут.
Мы прошли в кабинет, который я видел в кино. Сталин стоял в дальнем углу спиной к нам. Когда он повернулся, Берия поздоровался по-грузински. Я стоял как истукан, смотрел на этого человека и не мог от волнения вымолвить ни слова. Я много раз видел его портреты и артистов в его образе. Он был мало похож на них.
— Здравия желаю, товарищ Сталин! — гаркнул я, вытянувшись в струнку. Я так даже перед адмиралом не тянулся, будучи лейтенантом, как сейчас перед Сталиным.
— Здравствуй, товарищ Головин, что так кричишь, чай, не на палубе. Не надо так кричать, мы тут не глухие.
— Извините меня, товарищ Сталин, это я от волнения.
— Присаживайтесь.
Сталин остался стоять, а мы с Лаврентием Павловичем сели за стол. Сталин несколько раз прошелся по кабинету, что-то обдумывая, потом остановился напротив меня.
— У меня, товарищ Головин, один вопрос имеется. Как вы знаете, на днях начинается наступление под Сталинградом, для вас это не секрет. Я прочитал ваши записи по этой операции и знаю, во что она нам обошлась. Мы ознакомили командующих обоих фронтов со всеми материалами. Я уверен, что они внесут некоторые коррективы в ходе проведения операции по разгрому немецких войск между Волгой и Доном, а также Северским Донцом. Не могли бы вы каким-либо способом применить свое оружие под Сталинградом, чтобы быстрее прорвать оборону противника и уменьшить наши потери.
— Товарищ Сталин, как вам ответить. Технически можно, но на практике такого никогда не было, получится или нет, не знаю. ТБ-7 сможет поднять одну из наших ракет, но произойдет взрыв или нет? Если произойдет — одна проблема, а если нет — совсем другая.
— Что же это за проблемы?
— Я уже говорил товарищу Берии, нежелательно применять это оружие на своей территории, ввиду проникающей радиации. Потом через эту территорию пойдут в наступление наши войска, и они все получат каждый свою дозу облучения. Это очень опасно для человека. Если кто и выживет, всю оставшуюся жизнь, как говорят у нас, будет работать на таблетки. И потомства не будет. Или будут рождаться уроды, не в первом поколении, так во втором.
— А вторая проблема?
— Если бомба не взорвется и попадет к против нику — это самая большая проблема. Наносить удар лучше всего по территории противника, но на этапе, когда война идет на своей территории, лучше этого не делать. Сначала надо вывести из игры американцев, чтобы они не смогли создать бомбу к лету сорок пятого года. Тогда в будущем у нашей страны станет меньше проблем из-за них.
— И как вы хотите это сделать?
— Для этого, товарищ Сталин, у нас в запасе два года? А за это время что-нибудь придумаем…
— Почему два года, а раньше нельзя?
— Два года — это крайний срок, после которого начнется гонка вооружений и подготовка к следующей войне. Вначале все будут стараться создать больше бомб, потом ракет, способных поднимать ядерные заряды. Сейчас в нашем мире накоплено столько ядерного оружия, что можно многократно уничтожить все живое на Земле.
— Да, товарищ Головин, разрисовали вы тут нам мрачными красками перспективу будущего.
— Товарищ Сталин, сейчас ядерное оружие имеют официально восемь стран, кроме того, другие страны тоже стремятся его заполучить. И стоит такому, как Гитлер, захотеть стать мировым диктатором и нажать кнопку, и мира больше нет. Сейчас у нас там совсем другие проблемы, они затрагивают религию. Большинство мелких и средних конфликтов происходит по двум причинам: из-за нефти и на религиозной почве.
— Хорошо, к этому вопросу мы еще вернемся. Товарищ Головин, тут пришел ответ из Генштаба на вашу записку. Сообщают, что такую операцию выполнить в ближайшие полгода не удастся, все наличные войска задействованы под Сталинградом.
— Я знаю, что с юга снимать их никто не будет, но можно с других участков фронта понемногу изъять и перебросить на Кольский полуостров. Для полного успеха нам нужно восемьдесят — сто тысяч, а после завершения операции можно половину перебросить обратно. Там нужны по большому счету только пехотные части, для танков местность непригодна. Но зато после этой операции у нашего противника начнутся проблемы с качественной броней. Никель нужен не только для брони, но и для всей металлургии Германии. Нам надо только отрезать группировку противника от остальной Норвегии. Как известно, там железных дорог нет, все снабжение идет по морю. Мы постараемся его перекрыть, ни один корабль с припасами не прорвется. А по воздуху много не перебросят, почти вся транспортная авиация будет задействована под Сталинградом. Да и мы поможем огнем, можем ударить по основным узлам обороны.
— И когда думаете ударить?
— Где-то в конце января, когда к немцам вплотную приблизится песец под Сталинградом.
— Кто будет приходить?
— Да это такое выражение, созвучное, наверное, понимаете, с каким словом.
Сталин и Берия улыбнулись.
— Ну, раз придет песец, мы еще раз поговорим с товарищами из Генштаба и дадим ответ. Вы еще что-то хотите сказать, товарищ Головин?
— Да, товарищ Сталин. У меня просьба, сейчас в войсках практикуется такая нехорошая привычка, начиная с командиров полков и выше. К какому-нибудь празднику или выделиться перед другими — что, вот я какой, а вы… Или просто, в пьяном угаре, бросать своих солдат на взятие какой-либо высотки, которая на два метра выше той, где он сам сидит, или даже на взятие хутора в одну печную трубу, в лоб на пулеметы. Не считаясь ни с кем и ни с чем, вот я так захотел, и все, а ваше дело исполнять приказ. А эта высотка и на хрен не нужна. Не в стратегическом, не в тактическом плане. Когда эту же высотку можно обойти или взять через пару дней с минимальными потерями. А после взятия вот таким способом он отрапортует, что мной взят стратегический узел противника и продвинулся на сто — двести метров. Но он не скажет, что потерял сто — двести человек, а немец с десяток, когда можно было потерять десять — двадцать, но обойти эту высотку и продвинуться на пятьсот метров.
— И это что, происходит по всем фронтам?
— Да, почти. Это надо пресекать, зачем зря гробить людей, они пригодятся в будущем. Мы и так потеряли на этой войне более двадцати семи миллионов. Если мы таким способом сохраним миллион жизней, это уже будет большим достижением.
— Товарищ Головин, но ведь сто — двести метров освобождены от противника, и это уже о многом говорит. В одном месте сто метров, в другом двести, а если сложить, получится внушительная территория.
— Согласен, в том случае, если это имеет на данный момент оперативное значение, то и двадцать метров — это уже успех, после которых назавтра они могут продвинуться на пятьсот и больше. А когда просто без всякой выгоды, кроме как своей, чтобы выделиться. Если вдруг взял эту высоту, то тебя заметят и медаль повесят, ну а если нет, то это как более высокое начальство посмотрит. А за такие вот подвиги очень мало было привлечено командиров к ответственности, за это простые солдаты расплачивались своей кровью. Еще один главный недостаток в наших войсках: это нет взаимодействия между родами войск. Каждый, конечно, делает свое дело, но этого мало. А это надо делать в то время, когда оно необходимо, а не ДО и тем более не ПОСЛЕ. Например, артиллерия ударила по позициям противника, а пехота еще не вышла на рубеж атаки. А бывает и наоборот, пехота уже ворвалась в окопы противника, а наша артиллерия начинает их обрабатывать. Это же происходит и с авиацией, надо, чтобы в каждом полку сидел представитель от авиации с рацией и наводил самолеты на угрожаемый участок обороны. А то, пока комполка со своей заявкой на авиа цию пройдет все инстанции и после этого прилетят самолеты, обстановка на поле боя может кардинально поменяться. Танки должны действовать вместе с пехотой и наоборот. Взаимодействие и еще раз взаимодействие, между соседями, между полками, дивизиями, армиями. А то один полк прессует противник, а его сосед смотрит и радуется, что это не его атакуют. А ты возьми и ударь ему во фланг, а не жди, когда твой сосед отступит, не выдержав нажима, а то потом противник займется и тобой.
— И откуда вы все знаете, вы же моряк, а не сухопутный командир? А что вы можете сказать о действиях морских сил и о военно-морском командовании, товарищ Головин?
— Тут тоже было много несогласованности и преступных действий, товарищ Сталин, и наш флот понес потери.
— Не объяснит нам товарищ Головин, какая несогласованность с преступными действиями у наших флотоводцев?
— Я думаю, зачем надо было почти с самого начала боевых действий выставлять минные поля возле Крыма, если они знали, что военно-морских сил на Черном море у противника просто нет и опасаться морского десанта глупо. На этих минах ни один боевой корабль противника не подорвался. А мы сколько потеряли на своих же минных полях? И зачем надо было растягивать войска по всему побережью Крыма? Ах да, в ожидании все того же морского десанта, хотя знали, что таких сил у противника нет, чтобы предпринять морской десант на побережье. Или они ожидали повторения Крита, но половина десантников там и осталась, и на Крым сбрасывать просто некого. Когда это поняли, было поздно, враг уже ворвался в Крым с суши. И закрыть эту дырку не успели: пока собирали войска по побережью, немцы были в Крыму. А что делала морская авиация в первые дни или даже недели? Бездействовала, когда могла с берегов Крыма и аэродромов под Одессой наносить массированные удары по Румынии. А они проводились малыми группами и без прикрытия истребителей, хотя в морской авиации немало истребителей. И даже новейших типов, которые могли сопровождать бомбардировщики до Плоешти, а те продолжали летать одни и нести неоправданные потери. При обороне Крыма, когда враг рвался через перешеек, авиация в первое время также бездействовала, это потом до адмиралов дошло, что враг может ворваться в Крым, тогда стали посылать авиацию в помощь сухопутным войскам. Так же действовала и фронтовая авиация, когда флотские наносили удары по Румынии, бездействовала, а могла помочь. А совместными усилиями могли многое натворить в Румынии. Флот и армия в течение трех месяцев не могли договориться между собой. О каком взаимодействии может быть речь!
Кроме того, я бы адмиралов Владимирского и Октябрьского разжаловал в матросы или даже отдал под трибунал за то, что они бросили в Севастополе более ста тысяч своих солдат, которые верили им, и не предприняли попытку хотя бы половину из них спасти. А это были обстрелянные солдаты, и они помогли бы сдерживать наступление врага на Кавказ. Зачем надо было врать своим солдатам, что мы вас не бросим и пришлем корабли, чтобы вас всех вывести. А они верили своим военачальникам, и ждали, и еще две недели оказывали сопротивление после официальной сдачи города. Но нечем было сопротивляться, склады были взорваны, а там находились сотни, если не тысячи тонн боеприпасов. Когда взрывали склады, в этих штольнях находились раненые, и не всех их оттуда вынесли.
Адмирала Трибуца также надо судить за то, что угробил половину флота, загнав его на минное поле, бросил транспортные суда, а сам с основными силами бежал. Оставив суда без зенитного прикрытия, предоставив немецким летчикам прекрасную возможность поупражняться в бомбометании по беззащитным кораблям с ранеными и эвакуированными, из которых большинство женщины и дети. Сколько их погибло — даже в наше время никто не знает. Хотя Трибуц мог это минное поле обойти, провести свои корабли и транспорты вдоль берега. Боялся немецких орудий? Да он располагал такими силами, что мог подавить любую батарею противни ка. Но там находились одни полевые орудия, мало приспособленные к стрельбе по морским целям. Я до пускаю, потеряли бы пять — десять судов и кораблей, но ведь было потеряно более шестидесяти, а на них двадцать тысяч только бойцов, защитников Таллина.
Еще одну ошибку допустили в тридцать восьмом году, назвав проект эсминцев типа «Гневный» вредительским. Тот, кто это сказал, и был вредителем. Из-за него нашу судостроительную промышленность лихорадило два года. Надо было просто достраивать эти эсминцы до конца, а со следующего проекта переходить на эшелонное расположение механизмов. А не переделывать «семерки», из которых вышли не улучшенные, как обозначает теперь буква «У» в этом проекте, а ухудшенные, как говорят моряки. И те и другие эсминцы гибли одинаково, и никакой разницы не было, какое расположение механизмов, линейное или эшелонное. Два года было потеряно, за это время все заложенные корабли вступили бы в строй. Ну, за исключением некоторых на Дальнем Востоке, но к сорок второму точно все были бы в строю. И уже наверняка начали вступать в строй эсминцы тридцатого проекта, некоторые точно находились бы в строю флота.
— Да, товарищ Головин, просветили вы нас, а нам докладывали совсем по-другому. И откуда вы это все знаете?
— Пришлось проанализировать много исторических документов, почитать черновики и послушать рассказы фронтовиков, именно тех, кто сидел в окопах или ходил на кораблях и все это испытал на своей шкуре. Их воспоминаний не печатали. А это не те парадные мемуары полководцев, которые тоже издавались после цензуры, где правды от силы двадцать процентов, а остальное писано в угоду политикам, желавшим скрыть правду о таких чудовищных жертвах, понесенных в этой войне. А были и такие фронтовики-писатели, которые просидели при штабах, я не имею в виду именно штабных работников, а тех, кто пристроился в тепленькое местечко и всю войну тут и просидел. Он немца, может, только на картинке и видел и ни разу из своего личного оружия не выстрелил, а грудь вся в орденах и медалях, за совершенные подвиги на женском поприще и на складах по присвоению продуктов и имущества. А потом писали книги, как они загибались в окопах и как они геройски били фашистов.
— А не много ли вы берете на себя, товарищ Головин, судить о фронтовиках, когда сами не воевали и в окопах тоже не сидели и судите о войне только по рассказам и документам?
— Да нет, товарищ Берия, просто наболело. Сколько было преступных ошибок и напрасных жертв за первый год войны. На этих ошибках наша армия училась целых два года, все считая немецких солдат плохими вояками, пока не научилась воевать. Вы бы послушали, что говорит об этой войне наша молодежь, насквозь пропитанная западной идеологией. Да это еще что, сейчас появились неофашистские организации, которые восхваляют Гитлера и его последователей. Война стала забываться, все же прошло семьдесят лет после ее начала, и молодое поколение о ней практически ничего не знает, да и знать не хочет. В наше время служба в вооруженных силах не престижна, молодежь всеми правдами и неправдами старается избежать службы. Да и что можно сделать из парня, попавшего в армию на год.
— Что же вы сделали со страной, что со всеми вами там случилось?
— Это не мы. Все началось гораздо раньше, когда произошло разделение общества на элиту и быдло. Как у вас раньше было, партия для народа, потом народ и партия едины. А дальше я сам для себя, а ты, народ, выкручивайся как можешь. В шестидесятых — семидесятых годах народ все для партии, а себе что останется. Про лихие девяностые и говорить не хочется. Самое ужасное для страны время, каждый уездный пар тийный чиновник — местный царек. В республиках беспо рядки, всем захотелось независимости, свободы, демократии. СССР перерос в СНГ — Содружество Независимых Государств или союз нищих и голодных, и наконец, на карте мира появились пятнадцать новых государств. Был могучий Союз, который все боялись и уважали, а теперь половина отделившихся республик стали прихвостнями янки, пляшут под их дудку. Надо после войны упразднить республики, чтобы в будущем избежать проблем с их стремлением к независимости.
— Как это упразднить, что скажет народ на это?
— Народ ничего не скажет. После такой войны, где все народы вместе воевали за свободу своей общей страны, за выживание, делить просто нечего. Надо разграничить территорию страны на округа или края, упразднить республики и старые административные границы. Я думаю, двадцати пяти — тридцати округов хватит, и в будущем никому не придет в голову делить страну на княжества. Да и всяких партийных чиновников будет в несколько раз меньше.
Я замолчал и ожидал реакции. Сталин прохаживался по кабинету, что-то обдумывая, крепко зажав в руке свою трубку. Берия в это время молча наблюдал за ним и посматривал на меня сквозь свое пенсне.
— Товарищ Головин, вот вы сейчас возьмете и проработаете варианты административного устройства страны, как вы его видите, а мы почитаем и оценим ваши измышления.
— Я попробую, товарищ Сталин.
— Вы не пробуйте, товарищ Головин, а к завтрашнему дню подготовьте и предоставьте свои соображения.
— Так точно, товарищ Сталин.
На этом моя встреча со Сталиным закончилась, я вышел в приемную и стал ожидать, когда освободится Берия. Он пробыл в кабинете еще около часа и вышел оттуда не в лучшем расположении духа. Уже в машине он высказался в том плане, что я слишком мрачно описал все, что происходит в войсках. Сталин распорядился создать комиссии и направить в войска. В начале декабря я снова был у Берии в кабинете, и после некоторых пояснений по поводу того, как протекают боевые действия на фронтах, Берия обратился с просьбой:
— Товарищ Головин, надо выполнить просьбу товарища Сталина. Не могли бы вы установить один из своих так называемых ноутбуков, или, как они там называются, компьютеров, в одном из кабинетов Кремля и показать товарищу Сталину, как всем этим пользоваться.
— Да, конечно, Лаврентий Павлович, все, что нужно, я установлю и покажу, как этим пользоваться.
— Я уже знаю, у вас на подводной лодке есть и книги на разные темы. Товарищ Сталин хотел бы и их просмотреть. Вы уж, товарищ Головин, постарайтесь больше информации предоставить в своем ноутбуке.
— Товарищ Берия, я слышал, есть распоряжение вызвать сюда еще нескольких специалистов с «Морского волка», надо передать капитану первого ранга Лазареву список книг, он отберет их и перешлет сюда с нашими товарищами.
— Хорошо, так и поступим, вы подготовьте список всего необходимого, мы переправим его товарищу Лазареву, думаю, вы возражать не будете, если это сделает товарищ Кочетков.
— Конечно. Товарищ Берия, у меня есть одно предложение, вот только, как его реализовать, не знаю.
— Что это за предложение?
— Вы видели кадры кинохроники, фотографии, документы с преступлениями фашистов. Я предлагаю смонтировать пропагандистский фильм о зверствах немцев и что было уготовано нам после их победы и показывать это всем бойцам и на фронтах, и в тылу. Чтобы ни у кого не осталось иллюзий насчет истинного лица фашистов. После таких просмотров солдаты будут еще беспощаднее к захватчикам. Также надо будет смонтировать кадры кинохроник с 1939 по 1943-й, сделать подборки фотографий этого времени и показать их всему миру. Если будут спрашивать откуда, будем говорить, что это достала наша разведка. Надо и немцам переслать такой же фильм, но добавить туда фотографии или кадры из их хроник, где сначала они счастливы в кругу своей семьи, а потом — трупы. Пусть задумаются над своей судьбой. Если не прекратят истребление нашего гражданского населения и военнопленных, то когда мы придем в их долбаную Германию, на своем пути не оставим никого и ничего. А начнем мы пока с их военнопленных, которые в скором времени у нас будут в большом количестве. Все это можно будет переправить через Швецию или Швейцарию. У нас есть еще фотографии нескольких десятков самых ярых палачей и тоже в кругу семьи. Напечатать листовки с их портретами и подписать. Если кто-то еще будет заниматься карательными операциями на оккупированной нашей территории, то, когда мы придем к ним и он попадется нам живым в руки, всех из его родни посадим на кол, а он будет за этим наблюдать, пока они не передохнут. А это будет долго продолжаться, и когда придет его очередь, наверняка он уже сойдет с ума. До многих, может, этот намек и не дойдет, но кто-то поймет, чем это увлечение для него может кончиться, и прекратит, а кто-то и не будет участвовать в таких акциях по уничтожению наших людей.
Можно сделать репортаж о разгроме пары конвоев и потоплении их транспортных судов. О сдаче в плен подлодок и крейсера «Шеер». Показать, как немецкие матросы и офицеры добровольно, с радостью сдаются в плен, обнимаются с нашими матросами, как живут в лагерях, работают на верфи вместе с нашими рабочими на победу над их ненавистным фюрером. Скоро будет много кинокадров и фотографий о пленных армии Паулюса, о его разбитой армии. Какие будут отличные виды мерзлых вояк в придонских степях. Листовки разбросать над Германией, иначе Гитлер долго будет скрывать от своего народа эту катастрофу. С нашей помощью они и услышат ропот своего народа.
— Насчет фильмов хорошо придумано. И союзникам обязательно покажем. Вот сегодня и начинай монтировать, подбери фотографии, тексты для листовок. Вот только еще Паулюс не в плену.
— Пока и другого материала хватит, а когда его разобьем, а разобьем мы его обязательно… Вот только в этой истории может что-то пойти по-другому?
— То есть как по-другому.
— Паулюс может и погибнуть или сбежит и бросит своих солдат, попадет в плен. Еще надо будет съездить в Молотовск, разыграть с немцами их добровольное пленение и работу на верфи. Ну, это мы устроим.
Москва, Кремль
Иосиф Виссарионович Сталин читал.
В эти дни он, при всей своей загруженности, неизменно выделял для этого два-три часа ежедневно. Информация, пришедшая от потомков, бесспорно, относилась к разряду важнейших.
Он оценил компьютеры, установленные пока здесь, в специально выделенном помещении, куда имел доступ, кроме охраны и техников, он один. Эти новые для него приборы оказались очень просты в пользовании. Только двигать по столу эту «мышь» ему было труднее, чем листать страницы.
Военно-техническую информацию, описанную в каталоге наиболее подробно, он бегло просматривал, чтобы составить представление и запомнить, что есть в наличии, чтобы потом озадачить специалистов. Намного важнее оказалось понять, что представляют собой товарищи потомки.
А потому, заглянув в «Историю Великой Отечественной войны 1941–1945» и убедившись, что на фронте в ближайшие дни не случится никакой катастрофы, он с чувством удовлетворения просмотрел кадры 9 мая сорок пятого, День Победы и знамя над Рейхстагом. Затем он погрузился в изучение политической истории второй половины XX века и духовного мира потомков, отраженного в их художественной литературе и фильмах.
Несколько книг прочел вдумчиво и внимательно, даже делая по привычке пометки карандашом на бумажной книге. Несколько отложил в сторону или запомнил названия, про себя отметив — обязательно вернуться позже, когда будет время. Большинство просмотрел для общего впечатления. Прослушал музыку, решив что-то выпустить в эфир. Узнать, кто из музыкальных светил сейчас в Москве, и отдать обработать магнитофонную запись для дальнейшей передачи на радио. Поскребышева озадачить, чтобы взял на контроль.
Свой некролог — «5 марта пятьдесят третьего умер Вождь и Учитель» — прочел спокойно: все мы смертны! Зато приступ бешеной ярости охватил его от речи Хрущева на XX съезде. «Вот, значит, как, решил меня, как иудушку Троцкого, стереть, ошельмовать, отовсюду вырезать, чтобы памяти не осталось? Вот после чего все под откос покатилось, сначала чуть-чуть, затем быстрее, и кончилось двуглавым орлом? Ты, Никитушка, не меня грязью облил. Я-то уже умер, мне все равно. Ты, тварь, руку поднял на то, ради чего я жизни не жалел, своей и чужой, и что надеялся на века оставить! На Идею воспитать Народ. Все испохабил, мразь, и ведь трех лет не прошло!»
Ему захотелось сжечь к чертям эти проклятые книги. И приказать немедленно найти Никитку, чтобы его в подвале сапогами забили насмерть. Пуля в затылок — слишком гуманно! «Я ради дела не находил времени для своих детей. Ты же все это в расход ради собственного авторитета и власти. Ну так не обижайся, когда и тебя сейчас!»
Но он сдержался — это было бы глупо! Книги — всего лишь зеркало, отразившее болезнь. Никак не мог один Хрущев сбить с пути и партию, и страну. Значит, было что-то еще — заговор, уклон, тайная оппозиция, недобитые троцкисты. Ну а Хрущев — верхушка, опирающаяся на кого-то, если его слова были приняты без возражений большинством. Куда же корни тянутся?
Ярость сменилась холодным вниманием, мобилизующим ум. Было явление, которое следовало изучить, исследовать, найти способы воздействия. «Ну, Никитка, власть покоя не дает! Сначала втроем, с Молотовым и Маленковым, съели Лаврентия. Затем решил, что на троих делить много, одному проще. И ради этого устроил разоблачение с развенчанием. Я, значит, тиран и палач, а как ты в тридцать седьмом директивы рассылал, резолюции твои на бумажках сохранились и свидетели в пятьдесят шестом должны быть живы, в Москве и области ни одного репрессированного без подписи твоей не было, по нашему советскому закону? Власть, Никитка, — это совсем не сумма почестей от нижестоящих. Это, прежде всего, возможность строить! Переустраивать мир — поскольку он плох, сделать его лучше, в меру своих сил, ну как в песне потомков:
Не надо прогибаться под изменчивый мир,
Пусть лучше он прогнется под нас.
А как ты распорядился властью, которую с таким усердием тянул к себе? Армию развалил, флот порезал, госбезопасность обессилил, власть дезорганизовал, сельское хозяйство разорил! Дурак ты был или сознательный вредитель — какая разница для дела и для страны?
А уж сына я тебе точно не прощу! Непутевый он, Василий, это верно, руки над ним твердой не хватало вразумить, но не тебе, Никитка, его судить! И никуда ты не денешься, за все мне ответишь! Живой пока ходишь, говоришь, жрешь, спишь, не подозревая, что мертвый ты уже, мертвее тех, кто на кладбище лежит! И ты еще ногами сучишь! Я сейчас решаю исключительно из голой целесообразности!
Кстати, коли так, следует еще внимательнее прочесть, как я умер. Конечно, бульварщина сплошная — «загадка смерти Сталина», — но оч-чень интересно. С чего это разные люди в разное время совсем по-разному пишут, как это случилось, кто при этом был и как реагировал, словно скрывают что-то, боятся сказать. Лаврентия грязью поливают, как сговорившись. Интересно, кто и когда? Ага, те самые — и после июня, когда Лаврентия к стенке! Под диктовку писали? В том числе и те, кого пятого марта и в Москве-то быть не могло, доказано абсолютно, в других источниках — которые заслуживают большего доверия; я, Иосиф Виссарионович Сталин, абсолютно не смыслю в аппаратных играх!
А это что? Пятое марта две тысячи восьмого. Опубликованный протокол вскрытия моего тела. Отравили меня. Так это же очень хорошо! Значит, если избегу, проживу не десять лет, а подольше. И больше сделать успею!
И еще один вывод: Лаврентий ни при чем. Иначе — уж точно — его бы не как «английского шпиона» расстреляли, а как моего убийцу и отравителя. Ведь имя мое Никитка лишь через три года ошельмовал!
Да, долго ты властью наслаждался? Выкинули тебя пинком под зад. И правил после тебя… Брежнев Леонид Ильич, кто такой? Ага, вот биография. Полковник-политработник, где-то на Южфронте. Ну, начал ты хорошо, вот только нельзя так!!! Ясно, в самом начале ты помнил очень хорошо, что большинство тебя как поставило, так и снимет, если не угодишь. Так и у меня было сразу после Ильича, когда Троцкий, Зиновьев и Бухарин вообще меня всерьез не принимали, и где они теперь? Если Никитка к власти пер дуром, то тебе, Леонид Ильич, на вид она не особо и нужна была — не сделал ты ничего, чтобы в свои руки взять ее твердо. Сидел долго и счастливо, все были довольны, и народ тоже. Вот только при тебе гниль росла: ответственные посты по наследству или вообще за деньги — ни в какие ворота. И на местах черт знает что творили, как вотчинные бояре, приписки, воровство, а ты — лишь бы никого не обидеть. Рычаги отпустил, на автопилоте. И ведь какую страну я построил, еще на столько лет хватило без управления лететь!
Ну, вот она перестройка. Почитаем. «План Даллеса», козни империалистов, нет, не в них дело, хотя тоже сыграли свою роль. И не какая-то подпольная организация — все эти самиздаты, Солженицыны и прочие лишь бухтели по углам, не имея никакого политического влияния и реальной власти. Самое страшное, что страну и дело социализма сдали свои, которые обязаны были защищать, — верхушка партии. Не «уклон оппозиции» — просто не захотели быть дальше «слугами народа», пожелали в наследственные хозяева, чтобы в швейцарском банке счет и отдых в Ницце! И раньше-то, не имея веры, как там у Ильича, «одни лишь лозунги, без теории и практики», одно лишь желание собственного блага. Оттого с легкостью переметнулись в капиталисты: «Заводовладелец, будь толстым и гордым, бей пролетария в хамскую морду!» Не было никакой интервенции, возвращения «бывших», реставрации того капитализма, — самым гнусным было то, что акулами-эксплуататорами постсоветского контрреволюционного времени стали бывшие партийные и комсомольские руководители!
И ведь тип этот человеческий уже отлично знаком. Помню, еще в двадцатых появились в райкомах и обкомах аккуратные мальчики с портфелями, исполнительные, угодливые, все бумажки в образцовом порядке, значок с Лениным у сердца, правильные речи на собраниях. И обязательное стремление наверх, к большой должности, часто даже не своей, а при каком-то ответственном товарище — секретари, порученцы. По-каторжному говоря, шестерки, подпевалы при ком-то сильном. И ведь сам относился к этому благодушно, признавая, в общем, полезным элементом, обязательным, как тень за плечом. Но если тень не будет знать своего места, сама ничего не имея за душой?
И те времена названы «застоем» именно такими вот тенями. Начиналась карьера детей ответственных товарищей? Мы проходили жизненную школу, мы не рождались вождями, мы начинали в заводских цехах, в армейском строю. Эти же приходили на все готовое, не работая, а прислуживая, как когда-то дети дворян при дворе. По сути, складывалась новая знать! И во что будут верить такие? К чему стремиться? Страшнее всего — куда вести Державу, как бы она ни была сильна?
Ну а народ? Безмолвствовал. Потому что приучен. Партия — авангард. Что-то неладное творилось с идеей. Рисунки, плакаты, карикатуры тех времен, перестройка, сильно похожая на затянувшийся февраль семнадцатого. На одном плакате какие-то люди, наклоняясь, будто от сильного ветра, пытаются удержать флаг, который висит не шевелясь, на другом — Красная площадь, демонстрация, на Мавзолее тогдашний Первый и его свита, плакат под ними, золотом на красном: «Собственность КПСС неприкосновенна!» Зачем народу защищать партию, которая давно уже не защищает народ? Как когда-то эсеровские и меньшевистские Советы и Комитеты после февраля, поначалу чертовски популярные, но стремительно теряющие авторитет вместе с числом желающих за них воевать. Да ведь и пресловутое Учредительное собрание можно отнести туда же!
И доигрались! Как в феврале семнадцатого. Тогда буржуи скинули царя, дескать, будет буржуазная республика с конституцией и парламентом. Народ безмолвствует — хрен вам! Там, в будущем, сначала Первый и верхушка захотели для себя, за ними Партия для себя, но и народ решил, для себя все можно, «берите свободы сколько захотите», не для кого-то, для себя! И все здание распалось по кирпичикам. Бывшая Держава скатилась на уровень какого-нибудь Мадагаскара. Отделяются окраины, причем в некоторых подобных государствах к власти пришли откровенные враги! Разруха как в Гражданскую, заводы стоят, поля пустеют, армия расформируется, инженеры торгуют куриными окорочками, а уголовная мразь становится властью. Такой свободы вы хотели, шахтеры, что касками стучали по мосту: «Дайте нам, плевать откуда, плевать на всех прочих». Берите, ешьте — и подавитесь!»
Снова захотелось взвыть. «Почему я не жалел себя, тридцать лет строил, а эти пришли и разрушили. Плевать, что вы там про меня насочиняли. Да, я ломал страну и весь мир через колено, не щадя никого и себя в том числе. Перестраивал по своему идеалу, который все же был — не сытость и комфорт для себя лично (каким богатством я себя окружил, что оставил потомкам?). И все разрушили те, кто решил все проесть и потребить. Причем воспользовались и империалисты, успевшие прибрать к рукам многое из наших богатств, созданных народом, принадлежащих ему!
А вот не дождетесь, кто бы вы ни были! Еще посмотрим — кто кого! Ведь не Апокалипсис же, не конец света, всего лишь контрреволюция! А как с контрреволюцией надлежит поступать, мы хорошо знаем. Как распелись, мерзавцы: «Социализм — это тупиковая ветвь, капитализм есть вершина, русские вообще — отсталый народ»! Там, у себя на диктатуру жалуетесь! Годами безнаказанно выливая помои на страну и народ.
Русские — отсталые и тупые? С этим народом я сумел вывести в Державы разоренную страну, где постоянно был голод! «Хруст французской булки», а крапиву и лебеду на обед не хотите, как в деревнях часто было при царе? Страну, обескровленную двумя войнами и революцией, когда со всех сторон капиталисты готовы были двинуть свои армии, а внутри лишь ждали часа многочисленные скрытые враги, потерявшие все. Тогда, после победного сорок пятого, я слегка расслабился, двигаясь по колее? Теперь — не дождетесь!
И что нужно первым делом? Правильно, кадры, которые все решают».
Звонок Поскребышеву:
— Берия здесь? Приглашай!
«Но вот что важно сейчас, информации от потомков ты получить никак не мог, как заверил меня Головин, информацией по событиям после сорок пятого года никто, кроме меня, пока не владеет. А я вот, первым делом, про тебя — как ты в будущем? И лишь после дал отмашку — Кочеткову не препятствовать, ведь наверняка же доложит тебе по полной, как положено, непосредственному начальнику — но это и к лучшему, время тратить не надо, в курс вводить, ты уже…
И ты мне не по приказу нужен. А по искреннему усердию — в одной лодке плывем».
— Ну, здравствуй, «английский шпион». Как же это ты так Никитке-то на зуб попался? Хватку потеряешь через десять лет?
— Товарищ Сталин, так кто ж знал? Теперь вот…
— Все прочел?
— Что успел, товарищ Сталин.
— Антонова?
— Вот его — да. Прямо «Краткий курс» до двухтысячного. Что ценно — по нашему периоду можем сравнить.
— Это хорошо, что прочел. Значит, понимаешь, что нам грозит. Я, кстати, и твою «перестройку» имею в виду, несостоявшуюся, в пятьдесят третьем. Ведь ты бы дров наломал не меньше Никитки. «Национальные кадры», руководящую роль партии отменить… Как там написано, «единственная польза от Никитки, что он тебе развернуться не дал. А то рванул бы Союз еще тогда».
Берия молчал, склонив голову. И ждал. Сталин продолжил:
— Не быть тебе Первым, Лаврентий. Съедят. Не переживешь ты меня, но вот вторым ты незаменимый. Слова свои беру назад, насчет незаменимых. Но нет у тебя такого, «за Родину, за Сталина», и ничего с этим не сделать. А у меня есть, и потому меня сместить и арестовать нельзя, только убить можно. Но — не тебе, цинично рассуждая: объявят тебя «шпионом» на следующий же день. А вот Хрущев может. Но ведь мы знаем, кто нас обоих убил в той истории. Ну а кто предупрежден, тот вооружен.
— Хрущева — исполнить?
«Интересно, — подумал Сталин, — если я сейчас разрешу, что мы завтра в приговоре прочтем? Английский шпион — неудобно, сейчас Британия вроде союзник. Троцкист-ревизионист? А что, Никита, если поко паться, троцкист замаскированный и есть! Или просто некролог будет. Даже любопытно, что Лаврентий придумает».
— Не спеши. Не он же один был. Кто-то за ним стоял, на кого-то он опирался. Так что пока мы его трогать не будем. Переведем, конечно, в тыл, чтобы на фронте дров не наломал. Ты подумай, случай какой, мы про заговор знаем, а сами заговорщики пока не… И — следить! Создать особый отдел, о подлинной задаче которого знать будем лишь я и ты. Для прочих — еще одна служба охраны руководящих лиц. А когда рыбка клюнет, подсечем и вытянем, всех! Короче, составь штаты, подбери кандидатуры, и через двое суток доклад предварительный мне на стол.
Еще у нас одно дело осталось незавершенное, Лаврентий. Как продвигается операция «Гриф»?
— Люди на месте, все готово для акции. Осталось только подтвердить ее начало, товарищ Сталин.
— Ну что же, подтверждайте.
Двадцатого декабря в американских газетах напечатали некролог.
«Сегодня в автомобильной катастрофе погиб сенатор от Демократической партии Гарри Трумэн. В восемь сорок пять на Двадцать первой улице в автомобиль, на котором ехал сенатор, врезался бензовоз, за рулем которого сидел пятидесятишестилетний Патрик Страффилд. Как предполагают в полицейском департаменте, у водителя бензовоза случился сердечный приступ и неуправляемый бензовоз врезался в автомобиль сенатора Трумэна. При столкновении автомобили загорелись, произошел грандиозный пожар. Жар был такой силы, что оплавились некоторые металлические части автомобилей, все находившиеся в них люди погибли».