1

Леонсио закинул в рот сигарету. Скользнул по мне взглядом.

– Я вообще-то завтра на работу выходить должен, не сегодня!

Щелкнула зажигалка. Леонсио, зажмурив глаза, затянулся. Шумно выпустил дым. Когда-то он работал водителем троллейбуса. В Рязани. Однажды привез труп. Прямо в парк. Мужчина казался спящим… Пока его не толкнули в плечо.

Диспетчер кричала:

– Ленька! Почему ты не высадил его на остановке?

– Как ты это видишь? Я выношу и кладу на лавочку труп?

У Леонсио брутальная внешность. Высокий лоб, умные, глубоко посаженные глаза, прямой нос, хищные ноздри, волевой подбородок. Он мог бы играть в кино советских разведчиков. Но… попал на телевидение. Оператором. Сперва Леонсио (в миру Леонид Лосев) был ассистентом, потом взялся снимать. На Рязань-ТВ. Пригласили в Москву. Сначала на заштатный канал, потом на «Россию». В конце концов Леонсио оказался у нас, в «Военной программе». 7 августа 2008 года.

Собственно, у нас редко появляются новые люди. Редко их присылают. Точнее, не присылают вообще. Тематика у нас такая. Не каждому интересно. Нет, был один… Был! Сидим мы как-то в нашей каморке, тьфу ты, в офисе. В наследство достался от программы «Диалоги о животных». Помните такую? Иван Затевахин там заседал. Помещение два метра на три. Линолеум на полу исшарканный. Загнутый по углам, как засохший сыр после праздника. Стол с обгрызенными краями. Сидим себе, обсуждаем военные темы. Тук-тук! Дверка скрипнула. На пороге юноша. Высокий. Щечки розовенькие, глазки широко раскрытые, очарованные. Ресничками луп-луп!

– Я к вам.

– Типа?

– К вам, на работу.

– Кем?

– Корреспондентом.

Сцена, как у Стивенсона в «Острове сокровищ». Малыш Джим Хокинс явился в форт, а там не его друзья, а пираты! «Кто вы?» – спросил Джим. «Га‑га‑га!» Смеялся даже умирающий пират. Так и у нас. Зашедший к нам парень явно ошибся дверью. Хотя… Рядом электрощитовая, а дальше какой-то чулан. К нам, точно к нам. Но с таким заявлением?! В чем подвох?

– А ты, что, алкоголик?

Парень ошеломлен. Даже напуган.

– Нет…

– Наркотики, нетрадиционный секс?

– Нет, нет…

Мне надоело над ним издеваться.

– Все вакансии заняты. Свободен.

– А… А дядя сказал, что можно.

– А кто у нас дядя?

– … (фамилия большого начальника).

– Да… Ну…

– Он сказал, у вас – коллектив. Настоящим журналистом меня сделаете.

– Ага… Эт точно.

Я покосился на недопитую бутылку «Балтики». В голове закрутился вихрь вариантов. Так! Раз прислали – нарисуют еще одну клеточку корреспондента в штатном расписании. Дядя скомандует! Вери велл! А посылать-то его куда? Солдаты его на самокрутки пустят! Мне жалко юнната.

– Образование хоть есть?

– Ну да, МГИМО, международная журналистика.

– Языки?

– Японский, французский. И английский, конечно.

Нажимаю цифры. В телефоне замглавреда «Вестей».

– Юля! Тут у меня…

Где-то через полгода новичок Дима Мельников уже работал собкором РТР в Токио. Потом в Лондоне. Вот «Военная программа»! Какие кадры растим!

И вот теперь очередной новичок – Леня. И мы едем во «Внучку», в аэропорт. Едем, потому что его величество новоиспеченный оператор согласился выйти на работу на один день раньше. Ничего, оботрется. Научим скромности. Подумаешь, «на день раньше»!

– Эээ… Знаешь, Леня, поездка обещает быть весьма увлекательной.

В машине мы не одни. Водитель (понятное дело, куда без него) и еще Игорь Уклейн. Мой друг, звукооператор программы. Высокий рост, кулаки – пивные кружки, широкие плечи, бугристые мускулы. Ноги, как у штангиста. Он мог бы играть в кино гладиаторов! Фактура! Ему бы еще лосевский фейс. Но… Тут природа, мягко говоря, передохнула. Крупная голова, маленький носик, маленькие колкие глазки с чертовщинкой, щечки чуть больше, чем нужно… Короткие, но всклокоченные, начинающие седеть волосы. Игорь был командиром взвода в Чечне во вторую кампанию – там и познакомились. А до того трудился он добровольцем в Сербии. А еще раньше – в Карабахе. Диким гусем. А до того – бойцом спецназа ГРУ в Афганистане. Орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги». В общем, понятно, что за фрукт. Когда Уклейн только-только устроился к нам в программу, он все время спрашивал: «А можно, я вот этого по пузу двину? А можно, вот этого?». Я волновался: «Игорь, мы же интеллигентная организация». Во время первой командировки в Севастополь в самолете Уклейну нахамила молодая дама. Он слушал, слушал, а потом как даст ей кулаком по макушке. У нее аж зубы клацнули.

Я закрыл глаза и вжался в сиденье. Все. Скандал. Когда я очнулся, дама громко хохотала и диктовала Уклейну свои телефоны. Ничего себе реакция. Встряхнул тете лампочку, как говорят боксеры о нокаутированных…

Мы уже пять лет работаем вместе. Поостыл Уклейн за это время.

Так, я отвлекся. Аэропорт. Грузим на весы шмотки и аппаратуру.

– Эй, эй!!!

В середине зала машет нам руками сотрудник «Вестей». Его-то сюда какая нелегкая принесла?

– Стойте! Стойте!

Вестевец толкает перед собой аэропортовскую тележку. На ней куча бронежилетов и всего одна каска цвета картофельной ботвы. Посыльный пихает нам это железо эту кучу железа. Я отмахиваюсь.

– Куда этот хлам! У нас и так перегруз!

– А мне, что, все это, блин, обратно везти?!

Уклейн меряет каску. Она смотрится на нем, как шлем на эсэсовце из какого-нибудь советского пропагандистского фильма. «Яйко! Млеко!» Такой маскарад нам ни к чему.

Правда, есть нюансы. По пути в аэропорт мне позвонил руководитель «Вестей» Дмитрий Киселев:

– Александр, обязательно возьмите бронежилеты. Вам их уже везут.

– Конечно, Дмитрий Константинович. Ждем.

Черт, надо нам было шевелиться быстрее. Проскочить на охраняемую территорию, и все! Отправляемся паковать это хозяйство. Работяги сгребают железо в кучу и оборачивают пленкой. Обычно любой российский аэропорт стремится выжать из вас все до копейки. «Пиастры! Пиастры!» Чай в сто раз дороже, чем на Тверской в «Мариотте». Как будто в него не сахар, а бриллианты кладут. Таксисты – отдельный вопрос. Но теперь… О чудо! Упаковщики не берут с нас ни копейки. Как в последний путь провожают.

– Ладно, ребята, знаем, куда едете. Удачи!

Секундочку! А куда мы, собственно, едем? Там ведь, в Южной Осетии, все спокойно. Там еще ничего не началось. Да, обострение. Да, беженцы. Сто раз уже было. Это потом меня все едко так будут спрашивать: «Как это вы, Александр, вылетели именно седьмого и попали точно в самую дырочку?» С выражением «в нужном месте в нужное время» я бы поспорил. Но тем не менее. К черту все эти глупые вопросы! Как будто я сам эту войну организовал! Не собираюсь записываться в экстрасенсы. У меня такие вещи сами собой получаются.

Полет, приземление, выгрузка. Все, как обычно. В аэропорту Беслана спокойней спокойного. Прям курорт.

А бывало и по-другому. Вот, помню, в июне 95‑го в аэропорту Минвод мы приземлились… Свет притушен. Окружающие в состоянии грогги. Басаев развязал войну в Ставрополье! Чеченцы захватили Буденновск! Это ж рядом совсем. Не дай бог и в Минводы заглянет. Таксистики тихие, как мышки. Никто не зазывает, брелоками на пальцах не крутит. Всем страаашнооо… Мы тогда к месту событий на каком-то чудовищно старом УАЗике двинули. Еле нашли, еле договорились.

Или вот зимой 94‑го здесь, в Беслане. Перед нашим входом в Чечню. Перед вводом войск, в смысле. Все дороги забиты. «Уралы», груженые боеприпасами, БМДешки фырчат, душат всех выхлопными газами. Десантники в ОЗК лежат кучками в грязном снегу по обочинам. Прижавшись друг к другу, как ездовые собаки у Джека Лондона. Лица солдат… Не перепуганные, нет… Безнадежные какие-то. Офицеры сосредоточенные, злые. Туманище, слякоть…

А сегодня в Беслане что? Погодка – прелесть. Травка зеленеет, фонтаны бьют. Девчата красивые, мужчины усатые. Бомбилы знакомые. Они, кстати, эти бомбилы, обстановкой владеют лучше любого резидента РУМО.

– О! Саня! Шалам!

– Шалам!

– Куда, сразу в Цхинвал?

– А что, пора?

– Да пока тихо.

– Тогда давай во Владик!

– В гостиницу, что ли?

– Ну да, во «Владикавказ».

Цхинвал подождет. Можно расслабиться, поесть фыдчин-картофчин-уалибах! Поспать в нормальной постели, поглядеть с балкона на Терек. Позавтракать на втором этаже гостиницы. И вперед! Как говорится, «на русский город Калькутту» – есть такой боевой клич у начфиза Северо-Кавказского военного округа полковника Могиленца.

Вообще-то за обстановкой в Южной Осетии я слежу давно. Звоню друзьям, интересуюсь, спрашиваю. У меня везде свои люди – что в Душанбе, что в Кабуле, Сухуме, Махачкале, Грозном, Нальчике…

Вот говорят по телеку: обострение! Как понимать? Настоящее это обострение или буря в стакане? Вы, наверное, думаете: перестрелки, захваты людей и с той и с другой стороны. Это уже война? Пересечение условных границ? Все это ерунда, информационная жвачка для обывателя. А вот если все тихо, даже ветерок не дует, а люди валят без оглядки? Вот это явный признак. Да что там признак – сигнал, команда. Давай, мол, Санек, собирай чемодан.

А из Цхинвала пару дней назад как раз дети и женщины ринулись во все стороны. На-ча-лось! Ждать оформления командировки от «Военной программы»? Долго, за день не успею. Звоню приятелю, Андрею Кондрашову. Он вечерний выпуск «Вестей» ведет. До этого репортерствовали вместе в разных веселых местах.

– Андреас, пора ехать. Может, командируешь меня для своего выпуска?

– Сейчас позвоню Олегу Борисовичу, попрошу.

Через пять минут перезвон:

– Саня, давай. Командировочные в дежурке.

Отлично. Для нас куда-то съездить, что зайти в соседнюю комнату. Лондон? Отлично. Ой, не Лондон, Кабул? Еще лучше. Мы появляемся в наших аэропортах, и уборщики, милиционеры, официантки здороваются с нами, как будто мы живем или работаем рядом с ними. Я тут недавно в Шереметьеве, в терминале «Д», подхожу к стойке, протягиваю паспорт. Жду, когда найдут в компьютере мой электронный билет.

– А вы куда летите?

А меня замкнуло – не помню! Смотрю на эту красавицу в аэрофлотовской униформе, как баран на айпад. В башке – «солянка сборная мясная». Бью наугад:

– Астрахань, что ли?

– Молодой человек, мы отсюда в Астрахань не летаем.

– Архангельск, девушка, Архангельск! Извините…

И вот теперь Владикавказ. Родная Северная Осетия. Буйный Терек. Набережная. Гостиница. Полулюкс. Клонит ко сну. По телевизору РИК. И вдруг… Цхинвал! Новости! Обстрел! Опоздал! Лентяй! Фыдчин-картофчин, теплая постелька. Как я мог! Ладно, ладно. Надо думать, как выбираться.

Звонок Юли Ракчеевой, замглавного редактора «Вестей»:

– Саша! Не можем поговорить с Цхинвалом, там наша «тарелка».

– Связи нет?

– Они ничего не могут сказать!

Не понимаю. Звоню сам. Понимаю. В трубке визжат!

– А‑а‑а! Нас убивают!

– Спокойно, спокойно…

– Нас бомбят! Вы там, а мы здесь! А‑а‑а!

– Блин, заткнись! Кто там вас убивает? Где вы стоите?

– Здесь, здесь! Стреляют!

– Вам надо потихоньку перебираться к штабу миротворцев, там безопаснее. Там наши военные. С их головы волос не упадет. Туда двигайте. Мы сейчас выезжаем к вам, будем вытаскивать.

– А‑а‑а!

Выясняю: со мной говорит кто-то из персонала «тарелки». Прошу на связь Андрея Чистякова, нашего корреспондента в Пятигорске. Он в Цхинвале, караулит войну уже пару недель. Дождался, видать… Андрей объясняет: «тарелка» уже стоит возле штаба. Там же группы ОРТ, НТВ, украинское телевидение, «Известия». Сидят в бункере. Покидают его лишь для того, чтоб выйти в эфир. В самом городе толком никто не снимает. На улицах рубиловка идет в полный рост! Черт!

– Андрюх, я во Владикавказе. Сейчас же берем тачку и едем к вам.

– Давай, если успеешь.

Мечусь по апартаментам, как волк в колесе (ну не белка же). Ребята в соседнем номере, ждут команды.

Узнаю: глава Северной Осетии Таймураз Мамсуров уже уехал в Цхинвал. На такси, прямо из Кисловодска, из дома отдыха. Таймураз – мужчина! Несколько лет назад он был председателем правительства республики. И его дети, мальчик и девочка, попали в заложники – в школе, в Беслане. Для переговоров с бандитами приехал Руслан Аушев, бывший президент соседней Ингушетии. Узнав, что дети Мамсурова тоже в школе, предложил:

– Таймураз, я выведу их.

Как бы я повел себя в той ситуации? Не знаю… Мамсуров отказался.

И его дети спаслись! Мальчика выбросило в окно взрывной волной. Девочку нашли в спортзале, последней в ряду живых. Дальше лежали уже мертвые дети. Вот так.

Ночью ехать в Цхинвал никто не желает. Ира Таболова, наш ангел, наш спаситель, наш друг, наше все! Директор владикавказского репортерского агентства «Иринформ». Она говорит: «Есть машина. Белая „семерка“. Подъедет к гостинице». Хорошо Отлично, «камикадзе» найден.

 

Светает. 8 августа. Едем. Чем ближе к «дырке», тем больше на обочинах боевой техники. Сломана? Видимо да. Обгоняем танковые колонны. Силища прет! Ща как навернем, одна пыль останется! Грузия посмела напасть! Белены объелись? Потанцуйте, ребята, попейте вина! Не надо воевать!

Границу проходим быстро. Туда – никого. Оттуда толпа. Много мужчин. Вопрос: они что, не под ружьем, что ли? А где же «югоосетинская гвардия»? Ладно, на месте разберемся. Прямо возле «дырки» подбираем женщину. Плачет: сын остался в Цхинвале. На звонки не отвечает. Настроение портится – я такой плач уже слышал. По убитым, пропавшим без вести. Сухум, Душанбе, Тирасполь, Сараево, Грозный, Приштина, Буденновск, Кизляр, снова Грозный… Кожей ощущаю: шутки кончились. А что, кто-то палкой тебя сюда гнал? Сидел бы дома. Ты вообще в отпуске. Ладно, ладно – внимание, впереди медалеопасное направление.

Петляем по серпантину. Джава – первый крупный поселок. Площадь. Много мужчин. Молодых и не очень. В камуфляже, в спортивных костюмах. Все с оружием, перемотанные пулеметными лентами. Лица угрюмые, мужественные. Вот молодцы ребята, готовы к бою. Если здесь, в тылу, такой резерв, представляю, сколько их в городе.

Знакомимся с одним из местных. У него на груди РПД, ротный пулемет Дегтярева времен Второй мировой войны. Договариваемся снять у него дом на пару дней. Едем смотреть. Калитка, двор. В здание проходим через подвал. Там женщины, дети – приготовились к долгой осаде. Настроение у них боевое, даже шутят. А нас расселяют наверху. Паркет. Кухня, комната с несколькими заправленными кроватями. Бросаем рюкзаки, бронежилеты, и обратно на площадь. А там жизнь кипит! Милиционеры какие-то, беженцы, старушки с палочками, дети плачут. Мимо мчится «девятка». Багажник открыт. В нем двое мужиков, все в пыли, как в грязной муке. Из салона кричат:

– Где санчасть?!

– Там!

Разворачиваемся, мчимся вслед. Справа памятник Сталину. Вождь смотрит прямо, поверх голов – как будто обиделся и не хочет ни с кем общаться. А мы с визгом горячих покрышек сворачиваем с дороги вниз. Вагончики. Из «девятки» уже вытягивают бородатого парня. Он стонет в голос. В животе маленькая такая дырочка. И тоненькая струйка крови. На вид – ничего страшного.

– Я один выжил. Остальные там, на Дзарской дороге. В машине… Ааа…

Вы не видели, как умирают раненные в живот? Сначала человек общается, отвечает на все вопросы. Никакой обреченности. Час проходит, два… Человек тает на глазах. Пять часов, агония – и все. Так мой дружок умер, Витя Нечепко. В 2001‑м. Незадолго до того встретились мы с ним в чеченских горах, в Хатуни. Их 119‑й парашютно-десантный полк прикрывал ущелье. Только я спрыгнул в пыль с БМД, подходит ко мне офицер. Немолодой уже. Майор.

– Ребят, говорят, тут у вас кто-то из Монино.

Смотрел я на него, смотрел…

– Витя, ты?!

Мы выросли в одном гарнизоне. Занимались в одной спортшколе. Я легкой атлетикой, Витя лыжами. Он вечно их с собой таскал – то в автобус, то из автобуса. Бредил десантом. Два раза поступал в рязанское училище ВДВ. На третий поступил. Встретились мы тогда, неделю наговориться не могли. Все детство свое вспоминали.

Я уехал домой на побывку. Позвонили: «Витя погиб…» Все обыденно. Обстрел колонны. Бой. В животе пуля. Носилки, Веденская комендатура. Час, два… Командующий никак не давал вертолет. А потом было поздно.

Так-так-так! Возвращаемся в реальность: Джава, медпункт, врач. Рядом мужчина какой-то в трениках и в рубашке навыпуск. Две медсестры в ослепительно белых халатах. Рядом молодой осетин в «горке». С автоматом. Раньше, помню, «горку» носили только разведчики и спецназ. Это был атрибут избранных. Тыловик в «горке»? Тоже бывало, но незаслуженно. Теперь носи все, что купишь. Один поход в «Спецодежду» – и ты уже рэкс! Помню, как-то в одном московском военторге ментовский полковник скандалил перед кассой с «нештатным» бушлатом в руках:

– Что вы мне даете? Он же шуршит. Его ведь слышно.

Ну да… Пузо, как дирижабль, а сам, видно, в засаду собрался. «Шуршит!» Понтуется перед штатскими, дешевка. Ладно, что-то я разошелся. Итак, Осетия, Джава. Раненые и рядом парень в «горке». Говорит, по-кавказски растягивая слова.

– Никак не могу попасть в город. Дорога перерезана. Гляжу – люди лежат. Взял раненого и сразу обратно.

Так. Вот вам первая информация: дорога перерезана. Беженцев щелкают, как зайчиков в тире. Значит нам туда. Страх прошел. Где вы там – ОРТ, НТВ? Где CNN, BBC, NHK? Где вы, хваленые парни с пухлыми от евро карманами? Мы вас всех обязательно сделаем! Ищу глазами нашего камикадзе на белой «семерке».

– Давай, «божественный ветер», рвем в Цхинвал.

Водила жмет газ. Азартный ты, Парамоша! Вот он, настоящий кавказский темперамент. Едем, пока что-нибудь не остановит. Или кто-нибудь. Над нами проходит пара штурмовиков. Ну вот, наша авиация уже работает.

– Давай, давай, вперед!

Выскакиваем на Гуфтинский мост. Шум, гам, вдали пылит хвост российской военной колонны. Внизу, в пропасти, валяется БМП. Гусеницами вверх. Метров пятьдесят до нее. Беспомощная, как божья коровка на спинке. Спускаемся. Никого нет. Шмотье разбросано. Хэбешка, ленты с патронами. Письма. Фотки. Поднимаю одну. На карточке – парень молодой в олимпийке. На груди медали спортивные. Под носом волосики реденькие. Совсем пацан. Господи, как на моего сына Саньку похож. Сердце не к месту екает. Возвращаемся на перекресток, к посту ДПС. Узнаем: полчаса назад на мосту произошла перестрелка. Наши военные наткнулись на грузинскую засаду. Сбили ее огнем. А потом налетели грузинские штурмовики. Атаковали с воздуха. В сутолоке БМП заглохла. И чтоб не мешала движению, пустую машину столкнули вниз. Афганский вариант. Наши там всегда так делали. Идет, например, по горам колонна. Моджахеды – бац! – первую машину из гранатометов. Бац – последнюю! Каюк! Ни туда ни сюда! И начинают щелкать остальных, как на полигоне. Вот и приходилось спихивать в пропасть свою же технику, чтоб маневрировать.

На гуфтинском мосту журналисты из Владика и местные мужики, осетины-южане. Ко мне приближается бородатый кавказец. Трогает за плечо.

– Спасибо вам за вашу программу.

Я вообще-то «трамвайной болезнью» не страдаю. Мне все равно, узнает меня кто-нибудь на улице, или нет. Хотя… В профессиональном плане это иногда бывает полезным. Тут информацию черпнешь, тут помогут, проведут, куда надо, козьими тропами. Да и гаишники, когда узнают, тоже в тему. А мужик этот кавказский опять за свое.

– Спасибо вам, Сергей! За программу!

Так, Сергей… Сергей… Аккуратно прощупываю:

– Какую программу?

– Ну как! «Окопную правду»!

Он перепутал меня с Сергеем Шнуровым. Со Шнуром! Это он Шнур ведет «Окопную правду» на НТВ. Я же вешу в пять раз больше этого выдающегося певца! Фигура у меня помассивнее. И бухаю, надеюсь, поменьше. Ладно, с Аркашей Мамонтовым путают, наши репы похожи, я уже и не отнекиваюсь, а тут Шнур! Надо менять имидж.

Оглядываюсь. Ребята мои не скучают. Леонсио водит камерой вправо-влево, как стволом пулемета «Максим». Уклейн уступом сзади, как бодигард. Взгляд напряженный, губы сомкнуты. Голова в наушниках. Они огромные, эти наушники, как из музыкальной студии. Уровень звука контролирует. Вернее, пытается контролировать. Я-то знаю, что он глухой. Точнее, левое ухо у него еще так себе, а вот правое – полный ноль. Контузия, еще с Афганистана. А еще Уклейн действительно Леню прикрывает. Не толкнул бы кто, не обидел. Заодно поглядывает, чтоб сумки с кассетами и аккумуляторами никто не спер. Бывает, бывает такое.

Со стороны Джавы движется вторая колонна. Лязг, грохот. Гигантская бронегусеница извивается вместе с дорогой в пыли, тянется грязно-зеленым полозом на Гуфтинский на мост. Это вам не парад. Никто на держит «равнение направо», не пожирает начальника взглядом, не вытягивает вверх аккуратно выбритые подбородочки. Это настоящая окопная махра. Усталые, чумазые бойцы. Лежат вповалку на броне, покачиваются на ухабах. Белозубо скалятся глядя на нас, передают чинарики друг другу. «Идущие на смерть приветствуют вас!» К бортам привязаны противотанковые мины, бревна, ящики из-под цинков с песком. Хоть какая-то защита от ПТУРов. Когда у нас была изобретена «активная броня», штатная защита танков от артиллерии и гранатометов? В прошлом веке, в конце пятидесятых. И где она?

С первой «коробочки» на асфальт спрыгивает боец. Называю его про себя Ротный. Строен, высок, широкоплеч.

Автомат с подствольником, выцветшая «горка». Чубчик малюсенький, фасонный. Остальное снято под бритву. Большие серые глаза. Типичный русак. Ротный энергично вертит рукой, как гаишник палочкой, заставляя остальную технику быстрее съезжать с моста. Сейчас я с тобой договорюсь, военный…

– Нам надо в Цхинвал.

– Нет.

Так цыганкам отвечают на вокзале. Коротко и громко. Чтоб отвалили. Но я не сдаюсь.

– Подбросьте. Нас трое. Нам надо.

– Нет.

Понятно. Здесь толкаться бесполезно. Материал набирать надо, мы ведь не туристы. Это в кино репортеры только и делают, что прожигают жизнь – бухают в ресторанах, с телками красивыми спят. Часами страдают, глядя в ночную даль и вспоминая командировку в «горячую точку». А еще с «говнюками-редакторами» спорят за жизнь. Настоящим репортерам всей этой ерундой заниматься некогда. Они «в катушке». Съемка, расшифровка, перегон. Съемка, расшифровка, перегон. Как спусковой механизм, всегда на взводе. «Петров! Командировка!» Есть! Вылет. «Але, Москва! Да-да! Уже сняли! Мы мигом! И это успеем. Конечно, сделаем!» Стаканчик водки, бутерброд, короткий сон, выезд, съемка, расшифровка, монтаж, перегон. Конец командировки. Переезд на безопасную территорию, скоростное погружение в алкогольную нирвану, и тут же домой. А там все по новой. Есть еще так называемые независимые, или свободные, журналисты. Выдают себя за настоящих. Вот кого я терпеть не могу. Они ведут себя так, как будто представляют какую-то неведомую высшую лигу: вид бывалый, взгляд уставших от жизни людей, дорогая экипировка. Приедут, скажем, на Кавказ, покажутся в репортерской тусовке, побухают с тыловиками. Вроде как свои. Ну да, бывает, слетают на вертолете в какой-нибудь Юрт или Мартан. И тут же домой, в Москву. А там… Пошла строка за строкою! В собственных блогах или в каком-нибудь непонятном журнале. А потом они, эти «независимые журналисты», превращаются в «компетентных экспертов». Их цитируют газеты, приглашают на радио и телевидение. За кадром перечисляют регалии: черный пояс по экстремальной журналистике, третий дан по военной тематике! На самом деле – нахватаются вершков и продают себя подороже.

«Вы, простите, кто?» – «Я?! Независимый журналист!» – «Ооо!!! Это круто!»

Независимые… Да. А мы на галерах. Разве им известно, что такое меч редакции, занесенный над репортерскими головами? «Скорей, скорей! ОРТы уже снимают! НТВшники уже едут!» Репортер – это раб редакции.

Бывало, в Чечне, звонок из редакции. Девочка какая-то, недавно принятая на работу. Ей все равно – Грозный это, Мумбаи или Нью-Йорк. Звонит тебе в Ханкалу. «Так, Сладков? Ага… Вы должны сегодня еще успеть в Старые Атаги. На утренний выпуск нужен сюжет». И плевать этой девочке, что ехать надо по Дороге смерти. На ночь глядя. Что сегодня там, у Чечен-Аула «вованов» так зажали – разведчиков и спецназ. Пять часов перья летели. Что сегодня как раз на той самой дороге в Атаги подорвался кореш твой по прозвищу Динамит. Разорвало летеху-сапера в клочья! Фугасом, замурованным в фонарный столб. А ведь ты накануне снимал его, живого и улыбающегося. И сейчас тебе хочется не в Старые Атаги ехать, а засосать стакан спиртяги, забыться. Чтоб утром вскочить с затуманенными воспоминаниями и продолжить свой бег. Судьба репортера – калейдоскоп. Он пашет, как папа Карло. Сегодня Чечня, завтра Абхазия, затем – хоп! – Буденновск, потом опять Чечня. Так, Дагестан. Теперь в Ингушетию пожалуйте, оттуда в Афганистан и давай-давай, поехали! А сейчас… Стоп-стоп-стоп. Саша, брейк! Хватит ныть! Сам все выбрал! И сам от всего этого кайфуешь. Наркотик такой. Называется… Называется… Хрен его знает, как называется. Есть люди, которые без этого жить не могут. Я, например.

Так. Вообще-то мы сейчас в Южной Осетии. Мчимся от Гуфтинского моста обратно в Джаву. Там, говорят, дома разбиты ракетами. Уже сюжет. Подъезжаем. Бабушка в домашнем халатике. Плачет.

– Вышла за водой. Стала набирать. Разогнулась, а дома-то уже нет. Обломки.

В другом месте дед. Тоже в слезах.

– Только отстроился после войны, а тут – землетрясение. Восстановил. А теперь снова война.

Да… А где же наша авиация? Где русские асы? На учениях они, бывалоча, крошат все в труху. Вертолеты… Их тоже не видно не слышно. Легко воевать с чеченскими боевиками, у них артиллерии нет. Бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей, ПВО, танков и ракет тоже нет. Зажми их в угол и долби себе. А в Цхинвале враг настоящий. Неожиданно дерзкий, напористый. Словно у них там, под Тбилиси, в секретных шахтах ядерные ракеты. Словно это они брали Берлин, рубились и побеждали на Калке, на Бородинском поле, на Курской дуге, в Сталинграде. Словно это они нас веками защищали, а не мы их! От персов, турок, белоканских лезгин… Ладно…

Опять Гуфта. На мост выезжает УАЗик. Тормозит с визгом. Из него выскакивает офицер. Это ж Андрюха Гаглоев. Уже полковник?! Да-а, время летит! Познакомились мы в Ботлихе. В 99‑м было дело. Хаттаб и Басаев чуть не оттяпали от Дагестана весь Ботлихский район. Едва успели отпор дать. Последним мы отбили у боевиков населенный пункт Тандо. Большой кровью. Русскую (это все – кавказцы, татары, евреи, армяне и мы, славяне) пехоту гнали матом в атаку по высохшему каменистому руслу реки. Вверх, прямо на позиции моджахедов. До сих пор помню дымящиеся «бэхи», вздувшиеся от жары трупы. Наших солдат. Песня тогда модная была – «Мальчик хочет в Тамбов». Мы ее чуть переделали и напевали: «Мальчик хочет в Тандо!». И вот там я познакомился с начальником инженерной службы Буйнакской бригады майором Гаглоевым.

Не успеваем даже обняться. На мост вылетает еще УАЗик. Генерал-лейтенант Хрулев, командующий 58‑й армией. Они с Гаглоевым отходят чуть в сторону. Разговаривают. Я в двух шагах. Повернулся спиной, опершись на мостовые перила. С командующим мы не знакомы. Говорят, Хрулев не жалует репортеров. В общении резок, даже груб. С этим контактом ловить нечего. Сейчас подожду, узнаю у Гаглоева обстановку и начну пробиваться в город самостоятельно.

– Александр!

Это Хрулев. Явно в мой адрес.

– Здражела, товарищ командующий (не знаю имени-отчества)!

– Ты чего здесь? – спокойно, доброжелательно.

– Да в город надо.

– Там опасно. Война идет настоящая, по нам ракетами бьют. У них танки, спецназ.

– Ну а что делать. Ребята наши в Цхинвале, телевизионщики. Их вытаскивать надо.

Вру. Благородная цель. Но в первую очередь мне хочется самому быть там. Видеть все своими глазами. Щупать все своими руками. Хочется оказаться в центре событий, в городе.

Рядом с Хрулевым два полковника. Один средний, среднего роста, среднего возраста. Делает пол-оборота ко мне. Несмотря на современную «горку», разгрузку и автомат, чем-то напоминает царского офицера. Выправкой, наверное. Протягивает руку.

– Полковник Гостев. Командир 135‑го полка.

– Александр.

– Геннадий.

Другой полковник высокий, огромный, прям медведь. Ему кивает Хрулев.

– Казаченко! Они с тобой пойдут!

Протягиваем друг другу руки.

– Александр.

– Андрей, командир 693‑го полка. Садитесь ко мне в машину.

Перебрасываем свой скарб из «семерки» в командирский УАЗик. Куда поедем? По прямой десять минут – и мы в городе. Но это опасно. Впереди грузинский анклав – сожгут! Выкуривать из села их коммандос времени нет. Цель – город. Поворачиваем на Дзару. Дорога в обход. Длиннее на сорок горных крутых километров. Едем вдоль прижатой к обрыву колонны. На броне через каждые сто-триста метров бойцы-пэвэошники. Аккуратненькие такие, в новых стальных шлемах, с ПЗРК в руках. То ли «Иглы», то ли «Стрелы» – не различаю. Вот ты какая, настоящая война. На учениях столько ПЗРК в строю не увидишь!

Перегретый УАЗик (крутая у нас техника) с трудом вползает на перевал. Там жизнь кипит. Батарея самоходок развернута для боевой стрельбы. Артиллерист колдует над буссолью. Командующий тоже здесь. Спокойный, собранный. Вокруг осетины-южане. Большие, сильные. Вооруженные. И растерянные…

Так, не понял. Они же в городе быть должны, эти воины. С грузинами биться. Как это… «Каждый дом – крепость!», «Ни пяди родной земли!», «Отступать некуда, позади…» Зачем они здесь? Обступили командующего. Жмутся, как напуганные дети. От нашей камеры смущенно отворачиваются. Тихие такие, послушные… Ладно, это не наша война. Вот только погибшие, видать, будут наши.

Маленькое совещание. Командующий разворачивает карту. Кладет на капот нашей «семерки». Водила-джигит все время едет за нами! Хрулев тычет пальцем в Цхинвал. Смотрит на какого-то хмурого кударца.

– Где они?

– Вот тут, тут и тут!

– А вы? Почему отошли?

– Да у них вон самолеты, танки.

Как будто у моджахедов в Афганистане были ракеты! Нет, у них были калоши на босу ногу, автомат Калашникова и любовь к собственному кишлаку. Черт, тянет меня на всякие лирические отступления. Командующий. Карта. Ополченцы. Минут пятнадцать – выяснение обстановки. Активизировались артиллеристы. До орудий метров пятнадцать, не больше.

– Залпом!

Молодой офицер готов прокричать команду. Он поднимает руку в беспалой вязаной черной перчатке над головой. Хрулев оборачивается:

– Эй, эй! Ты че! Очумел? (Другое было слово.) Я совещание провожу!

Офицер мягко опускает руку.

– Есть, товарищ командующий!

Едва Хрулев отворачивается, артиллерист выбрасывает руку, как в славянском приветствии и резко дергает ею вниз. САУ грохочут так, что моя голова болтается на шее, словно боксерская пневмогруша. Хрулев подпрыгивает на месте, прям Чарли Чаплин! Кепи слетает с его головы. Он багровеет и впадает в бешенство.

– Ты че, …!!! …!!!

Артиллерист прижимает к груди руки, ворочает из стороны в сторону опущенной головой. Потом, раскрыв ладони, в мольбе протягивает их к Хрулеву.

– Все! Все, товарищ командующий!

Лицо у него шкодливое. Хрулев снова отворачивается к карте. Ополченцы даже не улыбнулись. Связист командующего, рослый прапорщик в невоенных очках в коричневой роговой оправе, пытается наладить связь с Москвой. У него какая-то зеленая жестяная коробочка размером с десантный рюкзак. Он установил ее, как экран. В сторону Альфы Центавра. Трубка размером с надувной телефон Вячеслава Полунина – «Асисяй». Провода идут к аккумулятору опять же нашей «семерки». Связь. Она, как мед у Винни Пуха – вот она есть, а вот ее нет.

Двадцать первый век! Офицеров на каждых сборах дрючат за сигнальные флажки – учат их, словно моряков, семафорить. В Африке все уже рядовые между собой по рации говорят. Стыдно… Почему офицерам шпаги не раздали? Почему не управляем войсками под барабан, как при Кутузове? Нет связи! Протягиваю командующему свой спутниковый телефон. Он размером с обычный мобильник. Хрулев с кем-то говорит пару минут. Возвращает. И вдруг кивает мне:

– Как ты считаешь, что делать?

Приятно, конечно, что тебя приглашает в советники сам командарм. Да еще на войне. Но что могу сказать я, старлей-политработник в глубоком запасе? Аккуратно щупаю тему.

– А что?

– Связи нет. В городе, вот эти говорят, – кивает на понурых кударцев, – резня. Говорят, убивают мирных. Солдат наших режут. Генерала Кулахметова (он высокий, стройный, сухощавый и абсолютно лысый, и за внешний вид подчиненные дразнят командующего миротворцев Чупа-чупсом), говорят, связанным бросили под танк. Я с ним в одной группе Академию Генштаба заканчивал. Семью знаю.

– А сколько нас?

– Два батальона по двести человек. Артиллерия, танкисты. Человек шестьсот всего.

– А эти? – киваю на ополченцев.

– Пускай сами решают, сами разбираются. – По-моему, немного брезгливо. – У меня задача войти в город, связать противника боем, дождаться подхода основных сил. Параллельно – вытаскивать миротворцев.

– А противник? Сколько их?

– Не знаю. Много.

– Товарищ командующий, если вы отправите людей в город, их всех перебьют. Вас сделают идиотом. Не отправите – назовут трусом.

Хрулев выдохнул.

– Надо людей выручать. Ладно. Я свое решение уже принял. Эй, Гостев! Где разведчик?

Рядом кто-то кашлянул:

– Товкомандующий…

Гостев, рядом офицер. Голова, стриженная под ноль. Форма черепа, как у зулуса. Необычная, дынеобразная. Офицер на секунду имитирует стойку «смирно».

– Капитан Ухватов, командир разведроты. 135‑й полк.

Хрулев разворачивает карту и в полголоса что-то обсуждает с капитаном.

Слышу всего одну фразу, и ушам не верю!

– Сынок, иди и умри, как герой. Но мне нужна информация!

О-па! Вот это номер! Прям сорок первый год. Неужели все так плохо? Офицер Ухватов обыденно отвечает «есть» и уходит. Как за картошкой.

А из города валят автобусы. Женщины, дети. Окна выбиты. Я вижу – там все в слезах. Валят грузовики. В кузовах битком, стоят осетины-южане. В военной форме. Некоторые в спецназовских касках. С автоматами. Машут нам приветливо, как хорошим знакомым. Ломятся в тыл. Выползает танк, «пятьдесят пятка»! Тоже драпает! На броне десант.

– Эй! Куда?

– Щасъ покушаэм и назад! Трое суток нэ эли!

Так вот ты какая, Брестская крепость по-цхинвальски!

Ухватов и его разведчики на дороге. Распихивают по карманам «пять сорок пять» и «семь шестьдесят два». Рассыпуха. Тут же уже знакомый мне Ротный. Тоже звенит патронами.

– Дэн! Дэн!

Вдоль колонны мечется Гостев. Бросается к Ротному.

– Дэн! Ты куда?

– В город пойду. С разведчиками.

– Дэн, останься! Я без тебя не справлюсь. Останься…

Ротный выгребает из карманов патроны, отдает бойцам. Понурив голову, уходит в сторону, туда, где стоит Хрулев.

Разведчики, подавая руки, затягивают друг друга на танки. Машины фыркают и уползают. Сорок бойцов и пять «семьдесят вторых». Навряд ли эти парни вернутся.

Теперь суетится пехота. Бойцы рвут индивидуальные перевязочные пакеты, достают бинты, распускают их на полоски. И эти полоски повязывают друг другу на руки. Прям над локтем. Чтоб в пылу боя не перепутать. С повязкой – значит свой. Если кто занимался боксом, меня поймет. Можно сколько угодно разминаться в раздевалке. Можно идти по коридору, ударяя по пути перчаткой в перчатку. И даже можно, нырнув под канатами, забраться на ринг. Бой, он все равно еще где-то вдали. Но вот как только тебе секундант сует в рот капу – все! Назад дороги нет. Остается только биться. Вот так и бинтик на рукаве. Повязали – значит, ты непосредственный участник боя. Который вот-вот начнется. И никак тебе от этого боя не отвертеться.

А по мне, так повязка белая – это что-то вроде награды авансом, вроде знака участника боевых действий. Штабникам такие вещи никогда не носить.

Колонны пехоты начинают движение вниз, в сторону югоосетинской столицы. На каждой машине чумазый десант. Снимаем. От объектива не прячутся. Дерзко выставляют вперед большой палец. Мол, полный порядок! А ведь, скорее всего, каждый из них, где-то внутри, в сердце, осознает, – навряд ли доведется вернуться. У них «One way ticket», билетик в один конец.

Меняя пехоту, на поляну выскакивают БМ‑21 – реактивная система залпового огня «Град». Разворачиваются для удара. Персонал выпускает домкраты-распорки. Они, как лапы, упираются в грунт. Сейчас машины похожи на огромных ящериц, напружиненных, готовых к прыжку. Наводчики крутят свои колесики, то и дело поглядывая в прицелы. Командующий машет рукой.

– Сладков! Эй!

Подбегаю. Он говорит тише, почти шепчет:

– Сладков, не задерживайтесь здесь. Как только «Град» отработает, сразу за мной! Грузины ответят. Воронка здесь будет.

Ленька наводит камеру. Грохот! Пыль! Огненные сигары с басистым воем уходят вдаль. Не пройдет минуты, и они разорвутся где-то там, на территории бывшей республики СССР. Там где живут наши братья, грузины. Бывшие братья? Не знаю… Бред какой-то… Бред!

На поляне броуновское движение. Неразбериха. Теряем из виду наш УАЗик. «Семерка»! Таксист-авантюрист тут как тут. И мы рвем вниз, в Цхинвал.

Пылим за пехотой по серпантину. Скорость бешеная. Спуск, подъем, поворот. Опять спуск, поворот. Асфальта нет. Под колесами крупная галька. «Семерка» гремит, как барабан. Выскакиваем на следующую поляну. В футбол играть можно. Травка. Вокруг высокий плотный кустарник. Как забор. Пехота уже маскируется. Рубит ветки и забрасывает ими броню. Дорога сквозь поляну уходит вниз. Там Цхинвал. Паркуемся возле «Чайки» – так зовут БТР-КШМ, командно-штабную машину. Ну, точнее, передвижной штаб. Антенны раций торчат из нее, как ветки из дерева. Во все стороны. Выгружаемся. Группа солдат с автоматами наизготовку по кювету ползет вперед, исчезая за склоном. Ползем тем же маршрутом. Дорога, дорога… Город! Внизу, километрах в трех! Высматриваю детали. Вспоминаю, как ополченцы на Дзарском перевале, цокая языками, лопотали: «Разбит, сожжен, разрушен до основания. Города больше нет». Да… Был у меня Грозный, были Вуковар, Мостар… Вот там, помню, да… Одни развалины. А над Цхинвалом кое-где серый туман. Несколько дымков уходят вверх. Особых пожаров не вижу. Леня снимает общие планы. Отползаем назад, к «Чайке».

Совещание. В полевых условиях. Хрулев, командиры полков Гостев и Казаченко. Чуть поодаль Ротный. Эх, товарищ! Вот не взял ты меня с собой в Гуфте, на мосту… А я, видишь, здесь, рядом! Как бы ты, Ротный, ни был против! О, делает вид, что не знает нас. Стоп, что это?! В небе! Прямо над нами. Сильный хлопок! Задираю голову. На меня медленно-медленно, переваливаясь с крыла на крыло, с носа на хвост, падает самолет. Весь в огне.

Жизнь превращается в замедленное кино. Все происходящее резко сбавляет скорость. Солдаты с перекошенными лицами, нелепо разбрасывая колени, медленно-медленно разбегаются по кустам. Они что-то кричат. Но я не слышу. Только вижу. Звука нет. Рты у солдат широко раскрыты, как на приеме у ЛОРа. Я смотрю в небо. Самолет все падает. Он падает прямо на меня. В черепной коробке мечется мысль: «Нелепая смерть… Надо же… Корреспондента задавил самолет».

– Воздух!

Картинка набирает положенную ей скорость. Выхожу из оцепенения. Делаю два скачка к ближайшим кустам. Разворачиваюсь, ищу глазами Леонсио. Вижу. Он, присев, как перед подачей в пинг-понге, метит своим объективом прямо в падающий самолет. Успеваю засечь сноп огня, мелькнувший за густыми кустами. Метров пятьдесят от дороги, не больше.

– Снял?

– Вроде снял.

Пехота ликует. За-дол-бала грузинская авиация! Солдаты тычут автоматами, пальцами – то в кусты, то в небо.

– Сбили!

– Сбили пидора!

И я радуюсь, как ребенок! Сбили-таки грузина! Вздумали воевать против России! Сейчас-то опомнятся!

– Парашют! Парашют!

– Летчик!

Метрах в трехстах от дороги в небе качается парашют. Видно, как летчик мечется в стропах, дергается, пытаясь отвернуть от нашей колонны. А как? Купол-то у него не управляемый. Ты теперь наш, голуба. Под пилотом на веревке болтается упаковка НЗ.

Когда-то я нес службу на Украине. Так вот там мой сослуживец и бывший афганец Толя Тарара, прибывший к нам из Шиндандского отряда, рассказывал, как они там, «за речкой», ходили на духовские караваны. Говорил: «Расстреливали вражескую автоколонну и сразу все бежали вперед». – «Страшно было, Толя?» – «Да нет… Думали-то о мародерке. Кому что достанется».

И вот теперь я сам ловлю на мысли себя: хорошо бы и нам покопаться в шмотках этого сбитого летчика. В его энзэшке. Но вдруг над ухом грохочет очередь, вторая, третья. По летчику шмаляют все. Из автоматов, пулеметов…

– Мочи его, сссуку!

Пилот дергает и дергает стропы.

– Стойте! Не стрелять! Надо взять его!

Летчик сник. Голова его на груди. Мешком он приземляется где-то рядом, в кустах.

Рыжий сержант, взрослый контрактник, сам маленький и щуплый, ерзает, как от энуреза, выбивая берцами чечетку в пыли:

– Давай возьмем! Вот он, давай!

Полковник Гаглоев, ухмыляясь, хлопает его по плечу:

– Все, все, уймись!

Сержант, как ребенок – так и не досталась в «Детском мире» игрушка. Поглядывая сквозь кусты, он вздыхает. Не дали летчика расстрелять!

Меня тычет в бок Уклейн. Глаз у него хитрый-хитрый. Не к добру.

– Пойдем снимем самолет.

Идти вниз не хочется. Такое бывает. Репортерский пыл твой есть – и вдруг ап! И нету! Я ж не киборг, я живой человек. Посещают порой мыслишки…

В самый ненужный момент. Как это… Сомнения. Действительно! Там, у самолета, может случиться все что угодно. Мина, грузинский спецназ, круча, по которой надо будет карабкаться. Но Уклейн берет меня за локоть, чуть-чуть кивает, прикрывая при этом глаза. Так рэкетиры давят на жертву, уговаривая отдать деньги.

– Давай, давай! Давай до конца.

Он закидывает на мощные плечи свои неподъемные сумки. Я вздыхаю, беру штатив. Спускаемся. Внизу, на поляне лежит самолет. Вернее, здоровенный кусок фюзеляжа. В луже огня. Чуть в стороне фонарь с двумя дырками от попаданий. Рыжий сержант тут как тут. Он склоняется над фонарем, трогает входные отверстия. Уклейн раскидывает провода. Сует мне микрофон. Встаю так, чтоб пламя находилось у меня спиной. Бубню стендап.

– Несколько минут назад нашу колонну атаковал грузинский самолет. Но он был сбит. Вот он горит…

Хлоп! За спиной что-то лопается! У меня над ухом, как майский жук, вмиг заморозив сердце, жужжит осколок. И опять замедленный фильм. Откуда-то из области пупка, булькая, к голове поднимается мысль: «Боекомплект. Кранты». Передо мной Леонсио. Он отрывает камеру от щеки и чуть приседает. Движения медленные, как у дайвера на морской глубине. Его рот медленно-медленно искажает гримаса. Он в рапиде! Сбрасывает камеру с плеча, одновременно, как взбесившийся конь, отворачиваясь от самолета. Сбоку параллельным курсом двигается Уклейн. В каждой руке по огромной сумке. Тишина. Только дыхание. В среднем ухе. Мое. Тяжелое, с хрипом. Выгребаю вверх. Куски земли с травой от ботинок Леонсио, как во сне, медленно планируют мне в лицо. Я отбиваюсь от них свободной от штатива рукой. Минута? Две? Выныриваем на дорогу. Так ловцы жемчуга вырываются на поверхность, из километровой пучины. Опять реальная скорость! Швыряем поклажу на землю. Стоим, согнувшись, уперев ладони в колени. Дышим. Воздух густой, как студень. Он с трудом помещается в легких. Лица красные, как после кросса. Внизу, у самолета, грохочут разрывы. Уклейн разгибается. Делает полшажочка ко мне. Двигает локтем в бок. И, словно устав от долгого смеха, выдыхает:

– Ооой…

– Ага…

Весело нам, блин. Конечно. Риск – благородное дело. Часть профессии.

Маленькая ее часть. Многие, многие ошибаются. Думают, стоит рискнуть, снять что-нибудь эдакое, труднодоступное – и ты в дамках! Ты лучший из лучших! Нет. Самый смелый из смелых – может быть. Но лучший из лучших вряд ли. В нашем деле сначала идет репортер, а уже потом лазутчик, герой, супермен. Вот если ты умеешь в суете, в сутолоке моментально разобраться, в чем суть. Если умеешь быстро найти своего героя – молодец!

А если сможешь влюбить в него зрителя – большой молодец! А если ты делаешь это из раза в раз, тогда ты – Профессионал! Смотрите, блогеры вон тоже иногда хорошо пишут. Бывает, прям зачитаешься. Черканут и ждут, когда вдохновение к ним вернется. Репортер же обязан интересно писать всегда. Есть вдохновение, нет… Вынь да положь. Иначе ты фуфло, а не репортер.

А про главных героев… Если идут они в огонь и в воду – всего лишь приходится идти вслед за ними. Вот и все. Риск – только часть профессии.

И еще. Репортер обязан всегда говорить правду. Иначе он не репортер, а спецпропагандист. Вот только война порой вносит свои коррективы.

Я тыкаю Уклейна в бок.

– Слышь, Гарик? А на самолете… Видал? Вроде, звездочки намалеваны? Красные.

– Видал. Может, и у них так?

– Ага… У них… Значит, и летчика мы…

– Че?

– …своего завалили.

Место, где мы находимся, называется Голуанская высота. С нее и Грузию хорошо видать, и Цхинвал. Но… Время к ужину. Пойдут штурмовые группы в ночь или нет? Андрей Гаглоев, рыжий сержант, и еще один контрабас собираются в Джаву.

– Мы к командарму. Колонны будут стоять здесь. Ночью в город никто не пойдет. Вы как, с нами?

А что? Заодно успеем передать материал в Москву. «Вестям» картинки на сутки хватит. Если ничего не произойдет. Все лучшее – для «Вестей»! А такой картинки, что мы сняли, ни у кого нет! Проезд через «дырку», наши военные колонны, Джава с ополченцами, бомбежка, раненые, эвакуация беженцев, последствия боя на Гуфте, командарм и залпы «Града» на Дзарской дороге. Конечно, в городе ребята работают, скорее всего, продуктивнее. Там бои идут. Там основная движуха!

Прыгаем в «семерку», отчаливаем. Едва заворачиваем за бугор – свист и грохот, резкие хлопки. Возвращаемся. На Голуанской высоте пыль. Куски дерна шлепаются на грунт, возвращаясь из облаков. Не иначе кто-то запустил по нам пару-тройку гранат из подствольника. Пехота, кашляя, появляется из-за брони, отряхивается и матерится. А мы уже мчимся назад, к Джаве. Горная дорога, поворот, еще один… Впереди на такой же легковушке Гаглоев и контрабасы. Вдруг слева стрельба. Паркуемся в теньке. Военные забираются на косогор. Мы следом.

 

Ага! Огневая точка. Несколько молодых осетин. Станковый гранатомет «Пламя» плюет «вогами» как раз в сторону нашей пехоты. Гаглоев взбешен.

– Вы что творите!

Тот, что за гранотометом, пьян. Сильно. Короткая перепалка, хватание за грудки.

Так… Мы, похоже, мешаем кое-кому защищать Родину. Контрабасы быстренько разъясняют, где мы, а где враг. Грубо, с насилием, но доходчиво. Гаглоев плюется. Уезжаем.

В Джаве ночь. Пустота. Лишь на площади возле милиции люди. В форме, с автоматами. Ополченцы сосредоточены. Уходят на дежурство, приходят.

Тут же ребята из «Вестей». Группа Виталика Акиньшина. Прибыли к нам на подмогу. Инженеры с портативной «монтажкой». Они готовы передать наш материал по интернету. Виталик озабочен.

– Москва приказала сейчас же выехать из Джавы в Цхинвал и выйти в эфир!

– А что там, в Цхинвале, ты знаешь?

– Не знаю. Приказали. Поеду.

Да… Очередной приказ… Опять какая-нибудь девочка из редакции. Если он станет отнекиваться, в Москве это воспримут как трусость, слюнтяйство и т. д.

– Подожди, подожди, Виталя! В городе сейчас такая неразбериха начнется! Я туда сам на рассвете пойду! А ты здесь меня поддержи! Поработай на линии Гуфта – Джава!

– Сань, ну ты же знаешь, приказали – все. Как ты спорить будешь? «Города».

«Города» – это обозначение нашего подразделения на «Вестях». Занимаются они сбором и обработкой информации из регионов. Виталик не очень хочет ехать, но по виду – готов двинуть в столицу Южной Осетии прямо сейчас.

Звоню в Москву. Беседую с молоденькой девушкой, которая и отправляет Акиньшина в ад.

– Здрасьте! Сладков. Мы тут с Акиньшиным. Зачем ему сейчас, ночью ехать в Цхинвал?

– Пусть едет и сразу выходит в прямой эфир.

– С какой информацией?

– Ну как… Картинку свежую даст.

– Какую? Там ночь! Сплошная темень, ни витрин, ни фонарей… Где наши – неизвестно, где грузины, тем более. У штаба, охраняемого, в Цхинвале наша вторая тарелка есть, там Андрей Чистяков. Акиньшин возле штаба миротворцев не нужен. Лишь бы еще одну группу в город затолкать? Ну заедет он, если доедет живой, ну встанет на первой попавшейся улице, врубит софиты, камеры. Живая мишень!

– А что делать?

– Я сейчас вам сгоняю самую свежую картинку. Много! На день новостей хватит, если хуже чего не грохнет. Ночуем. Завтра Виталик работает по беженцам, по Джаве, Гуфте… Новые силы подходят. А у меня контакт с военными. Рассветет – выезжаю в город с первой же бронеколонной. Выйду в эфир уже с «тарелки» Чистякова, надеюсь, пробьемся к ней.

– Ну-у… Договорились.

– Мерси.

 

Виталик качает с сомнением головой. Но все же остается. И правильно.

Ведем братьев по оружию на нашу «хату». Колбаса, хлеб. Немного водки. Мои не пьют. И я не пью. Сушусь уже, наверное, с полгода. Инженеры и Виталик с оператором Димкой Малышевым опрокидывают по рюмочке. Раскладываемся по постелям.

С Димкой мы начинали в Чечне еще накануне первой войны. Сейчас вот здесь встретились. Долго не болтаем. Сон.

Утром кусаю хлеб с колбасой. Глоток воды. Мне на войне почему-то все время хочется жрать. Не есть, не кушать, а именно жрать. Рвать мясо клыками, брызгая на кольчугу жиром. А мослы оставшиеся бросать рыцарским псам.

Еда и война… Когда-нибудь я напишу на эту тему книгу. Если не пристрелят сегодня здесь, в Южной Осетии. Как там говаривал Гуслик, персонаж Яноша Пшимановского из романа «Четыре танкиста и собака»: «Какая ж война на голодный желудок?» И то правда.

Грузимся. Полтора часа тряски – и мы опять на Галуанской высоте. А там уже варится каша! Военные мечутся. И, что приятно, вокруг ни одного журналиста. Хорошо. Я не терплю конкурентов.

Никогда не любил репортерский хлеб с кем-то делить. Там где двое, трое – уже не эксклюзив. Да, согласен – поганенький термин. «Экс-клю-зив». Да я и не употребляю его совсем. Но как назвать твое детище, твой собственный сюжет, твою идею, твой план, к которому, вот так просто, может присоседиться коллега? И, что самое обидное – по полному праву. Жаловался мне как-то Витя Сокирко, мой дружок из «МК»: «В девяносто втором в Таджикистане только я тему надыбал! И такая классная! И вокруг никого. Только начал с людьми работать – машина тормозит рядом. „Вести“, Леша Самолетов. „Салям алейкум, православные! Что тут у вас?“ Ну и слизал у меня темку. Саша! Так мне обидно стало». И я Витю понимаю.

Камера, штатив подмышкой, продвигаемся вглубь поляны. Возле «Чайки» снова совещание. Глазам не верю: ПКП не оборудован! Ни окопов, ни траншей! Золотое правило пехоты забыто: «Встал хоть на минуту – окапывайся!» Штаб работает прям на траве. Обстрел начнется – касками, да что там касками, ложками будем землю рыть. Ладно, что я тут лезу со своей авиационно-замполитской рожей, командиров и так хватает. У брони вон Ротный, вчерашний мой знакомец. Не то что не здоровается – даже не глядит на нас! Рядом комполка Гостев, и еще начальник артиллерии полка, в танковом шлемофоне. Остальные его зовут Николаем. Ротный на связи, в наушниках, с кем-то переговаривается.

– «Липа», «Липа»! Я «Барс»!

Так. Понятно. Увязли. Грузины еще не сдались. У меня-то была мыслишка: приедем утром на высоту, а там… Народный ансамбль из Тбилиси, «Иверия»! И рог с вином! Кланяются нам грузины в пояс, кланяются! «Извините, это не мы по вам стреляли. То есть мы, но мы обознались. Думали это из Буркина-Фасо. А это вы, российские солдаты. Извините». И давай нас вином поить! И давай танцы танцевать! Да… «Все не так, ребята».

Подъезжает Хрулев. Подхожу.

– А, Саня… Приехали?

– Ну да. Ждем продолжения.

– Продолжения чего?

Ага, непонятно, дальше что? Идти в наступление? На Тбилиси? Так там же люди. И грузины, и русские есть. Что с ними будет? Хотя… Мы и в Цхинвале еще, между прочим, не появились.

У Хрулева настроение нормальное. Он деятельно руководит. И другим командовать не запрещает.

Прощупываю обстановку.

– Что там, не победили мы еще?

– Нет. Ситуация такая: в городе у нас два гарнизона: верхний городок, там пехота, танки, и нижний городок, там штаб. Долбят они наш верхний городок. Потери есть. Убитые, раненые. Наши огрызаются. Сейчас «Липа» к ним подошел, помнишь, Ухватов, командир разведроты? И пять танков. Поддерживают наших миротворцев. Грузинские коллеги, ну, то есть грузинские миротворцы, за час до нападения отошли в глубь своей страны. И теперь сами же стреляют по нашим. Ну не скоты, а?

– Грузинские миротворцы по нашим миротворцам?

– Ну да. А теперь мимо наших в Цхинвал основные силы противника заходят. Вернее, пытаются зайти. Наши, с верхнего городка, лупят по ним, мешают огнем. В нижнем городке потерь нет. Генерал Кулахметов там. Живой. И журналисты все там. Живые. Их не трогают. В городе воюют ополченцы.

– А подкрепление где?

– Идет, идет. К концу дня будет. Пока что вы по Дзарской дороге из Джавы проехали, и все. Это дорога, вероятнее всего, грузинами уже перекрыта.

– Мы че, в окружении? А что нам делать-то, товарищ командующий?

– Вам – не знаю. Я же тебе еще вчера сказал, свое решение я уже принял.

Странно все. Тут грузины, там грузины. А где ж наши? Где ВДВ? Где «Петр Великий», флагман военно-морского флота? Где самая бесшумная в мире подводная лодка «Гепард»? Где ГРУ, где морская пехота? Где все? Почему мы, жалкая кучка пехоты, копошимся вот тут уже вторые сутки? Где Российская Федерация? Может мы – сыр? Ну, в смысле сыр в мышеловке. Живец. Приманка. Может, мы только раззадориваем аппетит? Настанет нужный момент, и монстр ка-ак даст своей огромной лапой по площадям? Накроет всех врагов сразу, да и нас заодно? И образуется одно общее мокрое место.

Я уже не беседую с командующим. Так, перекидываюсь мыслями сам с собой. И обращаюсь сам к себе: «Бредишь, Санек, да?».

На Галуанской высоте оживление. Кокойты приехал. Президент Южной Осетии. С ним толпа, человек двести. О! Проснулись! А хотя… Опять же… Может, ими тоже Москва руководит. Сейчас – «стой». А теперь – «иди».

Кокойты в американских камуфляжных штанах, в немецкой военной куртке. Бундесвер! Видно, что под курткой бронежилет и на ремне два подсумка. На голове кепи военное. На обоих рукавах белые повязки. Пушистые, ватные, чтоб за сто километров было заметно, что президент. Это у американских солдат в каждом шлеме современная система опознавания «свой-чужой». А у нас бинтик. Белый бинтик.

Кокойты отрывисто командует. На осетинском. Леня сопровождает его параллельным курсом. Снимает. Президент поворачивается и, улыбаясь в объектив, машет рукой:

– Не сейчас!

У всех ополченцев тоже повязки, но кучкуются они отдельно от наших. Форма у них разношерстная. Один даже, вон, в нашей «мабуте» спецназовской. Где нашел? Я ее со времен Афгана не видал.

Кокойты проходит к «Чайке», к Хрулеву. Там же Гостев и Казаченко. «Семерка» наша вдали. Ротный, как и вчера, на связи. Прижимает к уху смятый танковый шлемофон. Переговаривается с теми, что воюют в городе.

– Наш разбомбили этаж? Потери есть? Нет? Хорошо…

Кокойты, склонив голову набок, произносит:

– Значит так! В город мы первые заходим. Мы там все знаем. Ребят своих предупредите, чтоб они не стреляли.

Складывая руки ладонями вместе и протягивая их вперед, он продолжает:

– Я не хочу, чтоб русская мать надевала траур. Мы сами, своими силами!

Командующий пожимает плечами. Вы, мол, так решили, вы и идите. Но добавляет:

– Единственное… Сейчас у меня войска тоже пойдут… Могут ваши с нами пойти на броне?

– Дам, дам людей. А в город, в кварталы мы заходим сами!

Кокойты поворачивается к своим и что-то кричит по-осетински. Потом на русском:

– Значит так! Сейчас собираемся, распределяемся по экипажам! Все кто прошел подготовку в «Барсе», собираются! Первыми заходят они! Весь наш спецназ, госохрана, все остальные добровольцы – вот они идут! Первыми идут те, кто прошли «Барс».

Слушаю и не понимаю. Вот это все? Все силы Кокойты? Двести человек? Госохрана? «Личку» в бой уже бросает! А где ж остальные? Осетины что, вообще к войне не готовились?

Президент продолжает:

– Те подразделения, которые устали у нас, ну сколько можно, пусть отдыхают!

Я не ослышался? Устали бойцы! Война идет всего сутки, а уже и уставшие появились. Вот это формулировочка: «Устал защищать Родину». Ладно, не мое дело лезть в компетенцию президента. Вон мои солдаты, мои братья – за них мне и надо беспокоиться.

Хрулев прерывает команды Кокойты, постукивая пальцем по циферблату своих наручных часов.

– Значит так! Вы сейчас идете, а я в десять тридцать начинаю движение! Устраивает?

– Устраивает.

– Вот смотри, сейчас сорок три минуты…

– Да-да, только остальные у меня подтянутся…

– Вот смотри, я начинаю работать через тридцать минут после того, как вы дойдете. Вы мне говорите, я тридцать минут жду – и вперед!

«Чайка» по-прежнему центр мира. Вернее, центр войны. Из люка БТРа слышны обрывки радиообмена:

– «Липа», «Липа», прием.

– Сейчас не обстреливают. Но был обстрел.

– «Липа», «Липа», прием.

– «Берет», «Берет», я «Барс», прием.

– Какой там наш! Это грузинский танк горит!

Хрулев в прекрасном настроении. Шутит. Кокойты не отстает: «Придем, парад на площади сделаем!» Хрулев: «А мне запретили смотр техники. И что-либо в городе расставлять».

Я подвигаюсь к командующему поближе:

– Что-то авиации я нашей не вижу!

– А целей-то для них нет. Бомберы работают. Где положено.

– Так вон, говорят, танки грузинские выходят, это что, не цель?

Хрулев, улыбаясь, отвечает:

– Ничего, у нас мат есть и кулак!

Кокойты озабочен:

– Самое главное, чтоб у нас координация была.

И уже своим:

– Давайте! Задерживаем уже.

А Ротный выжимает в руке шлемофон, как кистевой эспандер. Взгляд сосредоточенный. И смотрит он вдаль, сквозь всех нас. Понимаю. Я его понимаю. Всей душой, всем сердцем он там, в городе, рядом с другом со своим, с «Липой». Он воюет!

– Остальные где твои «коробочки», «Ястреб»? Да, я понял. Я тебя принял.

Добавляет, уже глядя на Гостева:

– Он сам не может понять, где его две «коробочки».

Гостев азартно взмахивает кулаком:

– Скажи ему, пусть открывает огонь!

– Огонь! Огонь, «Липа»! Я «Барс», прием! На приеме для «Запала».

Осетинские силы строятся в три шеренги вдоль края поляны. Ого, это что-то новенькое на войне. Надо построиться, чтоб тебя быстрее из минометов или с воздуха упороли. Да… Войско… Ополченцы, одним словом. В основном, взрослые мужики. Старательно выравнивают ряды. Поляна бугристая. Не больно-то ловко у них получается.

Ленькину камеру как-то не замечают. Да и наша махра тоже не обращает внимания. Вот это условия для работы! Мы одни, больше репортеров нет. Вне конкуренции. Они или в городе или там, в Джаве. Леонсио и Уклейн – братья Люмьер. Строчат, как на учениях. Да мне самому до конца не верится, что это война. Забылся и летчик, нами убитый, и раненые осетины в санчасти, и плач старика со старушкой над родными развалинами. А здесь… Жара. Солнце печет. Там по рации кричат, тут построения городят… Маневры, да и только!

Хрулев видит, что работа кипит. Не вмешивается.

– «Барс», «Липа» на приеме.

– Он не сможет вести огонь по этой цели. Он не достанет.

Ротный меняется в лице и, волнуясь, говорит с «Липой» громко, медленно, с расстановкой. Тоном учителя, который объясняет что-то сокровенное любимому ученику. А мне ясно: Ухватов там или что-то важное обнаружил, просит уничтожить, либо сам встрял, просит огневой поддержки. По любому артиллерия не достает. Не может ему помочь.

Хрулев азартно продирается к карте сквозь кучку работающих офицеров:

– Давай небом туда долбанем (другое слово, другое)!

Кричит Ротному:

– Стой!

И тут же авианаводчику:

– Иди сюда! Готов? Вот цель!

Молодой офицер с допотопной радиостанцией в руках смущенно и быстро мотает туда-сюда головой, так собака от воды отряхивается:

– Нет, нет! Они неуправляемые! Они сами по себе работают. Они там, в России задачу получают!

Так. Понятно. Авиации не будет. Летчик заболел. Как это «они сами по себе работают»? А мы? Нас кто с воздуха прикрывать будет?

Вспоминаю Серегу Буянкина. Гоняли мы с ним у нас в Монине за ВВА имени Гагарина в хоккей. Играли, то есть, в одной команде. Буянкин сам летчик. Писал диссертацию, что-то типа «Поддержка пехоты фронтовой авиацией в наземном бою». В конце концов Серега защитился и пропал. А встретились мы через год.

– О-о-о, Серега! Ты где?

– Вот в жэке работаю!

– Врешь!

– Сань, уволился! Как служить? На эту зарплату разве семью прокормишь? Да еще по четыре месяца деньги не выдают!

Вот так! «Убили Петруху, Павел Артемьич!» Был бы Серега, может, помог бы он нам здесь.

И Дима Петров уволился. Мой школьный товарищ и сосед по дому. Его диссертация была на тему воздушной разведки. Вызвал его как-то начальник академии и спросил:

– А вы, говорят, майор, бананами торгуете?

– Так точно, товарищ генерал! Торгую! Дети. Третий месяц деньги не платят, вы же знаете.

– Ты, майор, выбирай: или служба, или бананы.

Дима выбрал бананы. То есть сытых детей. И сейчас в шоколаде. А мы в говне, вернее в окружении, на этой Галуанской высоте. Без авиации.

Хрулев, разочарованно махнув рукой, отпускает авианаводчика. Мы все расстроенно смотрим в небо. И вдруг… Бац, хлопок! Прям компьютерная графика, 3D. Аккурат над нашими головами сперва проскакивает самолет. Следом светящееся копье – ракета. Самолет едва успевает уйти за край поляны – и копье его настегает. В небе дымок… И пустота. Вся поляна ликует. Кокойты размахивает руками, свистит, как на футболе!

– Сбили! Самолет сбили!

– Да-да, попали по нему!

Среди общего ликования опять возникает Хрулев. Укоризненно смотрит на президента и опять стучит пальцем по циферблату.

– Эдуард! Эдуард! Чем дольше ты будешь тянуть…

– Все, все! Поехали!

Хрулев качает головой, выдвинув челюсть и скривив рот, как шериф в голливудском боевике, довольно хлопает пеня по плечу:

– Не надо летать над Пятьдесят восьмой армией! Это опасно!

Смеемся. Возвращается авианаводчик. Со второй попытки попадает в рот сигаретой.

– Это нашего сбили. Командир Буденновского полка, Кабылаша.

Материмся, расходимся. На противоположном краю поляны Кокойты снова строит своих бойцов.

– Приказ всему личному составу. Кто прошел подготовку в центре «Барс» под командованием Базаева, идут впереди.

Кокойты указывает всем на парня в американском камуфляже и в едко-зеленой панаме. Базаев держит свой автомат на сгибах локтей. Прижимает к груди, как младенца.

– В город заходим первыми мы. Поэтому! Действуем слажено. Смотрим, выдерживаем линию. Все мы прекрасно знаем, какие районы нашего города контролируют сейчас наши подразделения, сливаемся с ними. Ориентируемся на действия спецназа. И зачищаем город. То есть – официально: начало зачистки города Цхинвал. Вперед!

Хрулев в этот раз выныривает откуда-то сбоку. Выразительно глядит на Кокойты. Похоже, командующий теряет терпение. Выдавливает из себя слова с придыханием, как Змей Горыныч огонь:

– Эдуард! Время!

Президент застенчиво улыбается и, словно опомнившись, легонечко тыкает себя пальцем в висок, потом в небо.

– Все-все! Пошли.

Командир Базаев, что в панаме, проходит вдоль строя и, хлопая правой рукой по прикладу, что-то втолковывает ополченцам на родном языке. Его бойцы рассаживаются на своей старенькой бронетехнике.

Кокойты вскидывает кулак и что-то кричит. Словно испанский коммунист прошлого века: «No pasarán», «Они не пройдут!» Но… Они прошли, еще как прошли. Со свистом! Фашисты, я имею в виду, в Испании. А из слов югоосетинского президента я разбираю только «Вастарджи!». Понимаю. Он молится: «Да поможет нам Святой Георгий!». Надо же. Там, по ту сторону фронта, с таким же кличем навстречу нам идут другие православные воины, грузины. Вот удалось же кому-то нас всех обвести вокруг пальца и натравить друг на друга.

УАЗик Кокойты, облепленный бойцами, как моджахедами в Афгане, спускается по той дороге, по которой еще вчера ползли мы с пехотой.

 

Тут я должен сказать: я однажды ходил в атаку с осетинскими воинами. В 2004‑м. Кстати, тоже в августе. Тогда Цхинвал постоянно обстреливали с господствующей высоты. Люди мирные гибли. Высота называлась Паук, из-за перекрестка важных дорог у ее подножья. Я как раз накануне прибыл в Цхинвал в командировку. Поинтересовался в штабе, не будет ли для меня что-нибудь эдакого. Мне предложили: «Пойдешь на Паук?» – «Конечно, пойду!» Нас с оператором Виталием Дупличем представили молодому голубоглазому осетину. Глянул я на него и обомлел: ну вылитый Ваня Ургант!

– Это Сос, Сослан.

– Я Александр.

– Пошли, переночуем у меня дома, а с утра пойдем!

 

Проснулись мы на рассвете, экипировались, съели три пирога. Пешком добрались до небольшого здания на окраине города. Боевой отряд оказался в сборе. Бойцы от восемнадцати до сорока лет. Всего человек тридцать. Пришел и священник, отец Георгий. Выяснилось: большинство этих людей только родом из Южной Осетии. А живут по всему свету. Они прибыли на родину по тревоге, едва узнали о надвигающейся опасности. Наш новый друг Сослан – студент Академии управления из Москвы. Командир этой группы – профессиональный боксер из США. Он там живет и выступает. Тяжеловес, гора мускулов. Его все называют Медведь. В отряде даже оказался осетин-мусульманин из банды Басаева.

Бойцы вооружились. Автоматы, гранатометы. Сос взял закрепленный за ним ручной пулемет. Я попросил показать мне на карте место, куда пойдем. Карта была, но вот читать ее абсолютно никто не умел. Я так понял, о поддержке артиллерией, в случае чего, не могло быть и речи. А есть ли у них она, артиллерия? Минометы я вроде бы видел.

Слава богу, Паук оказался пустым. Едва взошли, осетины стали окапываться. Я еще подумал: грамотно. Вот молодцы. Надо готовиться к обороне. Правда, никак не мог понять, что за окоп они роют. Полчаса – и конфигурация проявилась. Стол. Лавки. Место для очага. Вынули «боеприпасы»: бутылки с аракой, коричневые глиняные «рога» вместо стаканов. Пироги, вареное мясо. Так вот какая стратегия! Очень быстро бойцы перешли к делу. Я пить отказался. «Пьяный воин – мертвый воин». Один из ополченцев придумал себе занятие. Взял рацию, вышел на волну грузинской полиции и материл их и так и эдак. Используя самые невероятные вариации.

– …твою бабушку на спине твоего дедушки! …тебя и твоих детей! …твоих внуков!!!

Мне показалось: вот сейчас грузины прибегут на Паук! Едва услышат ту ругань! А мы не готовы! Лишь Сослан сидел далеко от стола. За толстенным деревом, не выпуская из рук пулемета. Но грузины не шли. Зато приехали российские миротворцы. Сначала послышалось урчание мощного двигателя. На гору вскарабкалась БМП. К очагу приблизился парламентер, маленький и грязный солдат. Он подошел, шмыгнул носом, не здороваясь, протянул огромную алюминиевую кружку и сообщил:

– Командир пить хочет.

Медведь равнодушно кивнул. Кружку тут же наполнили семидесятиградусной аракой. Боец, не двигаясь с места, понюхал. Выпил. Молча протянул пустую кружку обратно. Ее наполнили вновь. И только тогда солдатик, не сказав ни спасибо, ни до свидания, удалился. Через минуту подошел командир. Небольшого роста. Лейтенант Арсен. И он тоже обошелся без прелюдий. Манипуляция повторилась. Офицер молча засадил две кружки и ушел к своей БМП. Ругань по рации продолжалась.

– …твою бабушку на спине твоего дедушки!

Я не выдержал, обратился к Медведю:

– Да заткни ты своих бойцов! Зачем они грузин провоцируют?

– Да? А это не мои! Это миротворцы!

Точно! Сгорбившись, сидя на корточках, в одной руке сигаретка, в другой «уоки-токи», в эфир выдавал перлы уже лейтенант Арсен.

Ну а ближе к ночи российские солдаты вынули из БМП аккумулятор, подсоединили к нему репродуктор. И вырвалась на просторы музыка, «Сектор газа». Вот так мы держали на Пауке оборону. А теперь, четыре года спустя, в Южной Осетии опять война. Вот только аракой нынче не обойдешься.

У «Чайки» продолжает воевать штаб. Начальник артиллерии Николай принимает по рации информацию и дублирует ее вслух:

– Скопление живой силы, срочно реактивной артиллерией надо подавить!

У Николая в руках тетрадка. Заглядываю через плечо. Записи, как в школе. Математика, столбики цифр… Ничего не понять! Подскакивает Хрулев:

– Начальник артиллерии, координаты!

Откликается Гостев. Он азартно тычет в карту, расстеленную на крутом боку БТРа.

– Вот! Окраина Хетагурова. Вот сюда надо долбить (другое слово, конечно)! Двенадцать танков, девятьсот человек пехоты противника.

Из наушников слышен приглушенный голос:

– Хетагурово… Западная окраина…

– Ты видишь, откуда они стреляют?

– Давайте, открывайте по ним огонь! Прием!

Артиллерист Николай суетно чертит что-то в своей тетрадке, прижав ее к борту БТРа. Одновременно он диктует цифры помощнику, тот старательно повторяет:

– Семьдесят пять!!!

– Семьдесят пять…

– Двести!!!

– Двести…

– Все!

Артиллерист выхватывает из рук Ротного шлемофон:

– Дай-ка мне!

Он выдает в эфир позывные, координаты, как заклинания. Прям колдун Вуду: говорит здесь, а люди, тфу ты, враги, умирают там, в километрах отсюда.

– «Запал», я «Лиман»! Цель четыреста пятнадцатая. Икс семьдесят пять двести. Блин… «Запал», ты меня слышишь? Да! Ноль восемь двести! Высота девятьсот! По четыре снаряда одного орудия – огонь!

Вдруг в наушниках раздается еще один, никому не знакомый голос:

– Не открывать огонь!

Артиллерист застывает с открытым ртом. Гостев обескураженно подается вперед.

– Подожди! Кто там выходит?

Николай кривит губы и пожимает плечами:

– Это наши там, говорят!

Весь штаб разом кидается к карте! Гостев взрывается:

– Кто там «наши»?! Да ну нах… Да там наших нет!

Ясно: грузины вклиниваются в нашу связь. Дурят нас. Грамотные ребята. Артиллерист Николай быстро-быстро натискивает на себя принятый из рук Ротного шлемофон, зло шипит:

– Сейчас я им дам…

– Только по одному сначала.

– Так, постреляли? Залп сделайте. Да‑да‑да! Еще один залп!

По другому краю поляны в город уезжают две БМП осетинского ополчения. На броне человек по двадцать. Некоторые бойцы в последний момент спрыгивают и, как бы невзначай, остаются на нашей поляне. В атаку не идут. Едва машины исчезают за склоном – хлоп! Первая БМП подбита. А вот и вторая. Надо же! Грузинские танки вышли к нашей высоте, выстроились в боевую линию. Теперь расстреливают все, что появляется со стороны Джавы, с Галуанской высоты. Мы скрыты за склоном. Снаряды, попадая в него, разрываются. Осколки брызгами с неприятным визгом проносятся над нашей «Чайкой». На них никто не обращает внимания.

Со стороны города на высоту вползают обратно югоосетинские ополченцы. Впрочем, президента среди них я не вижу. Убит? Прорвался? Его бойцы расхристанные и усталые… Атака не удалась. Некоторые в крови и уже в бинтах. Кого-то ведут под руки. Леня снимает, они злятся, отмахиваются! Натягивают свои черные шапочки на глаза. Прикрывают от объектива лицо. Некоторые просто убегают от объектива, пробираются по кустам, огибая нашу треногу с камерой.

– Эй, врача нет?

– Врача!

Эх, воины… «Врача!» А ваши-то где врачи? Чеченские моджахеды, я сам видел трофейную хронику, каждый раз, когда на нас нападать отправлялись, обязательно с собой волокли пару носилок. Правильно, заранее о своих раненых думают.

А танки грузинские лупят по нашей горке все чаще. И у нас первый раненый. Боец. Совсем мальчишка. Осколок в бедро. Капитан-медик, в каске и бронежилете, вспарывает ножом его камуфляж, накладывает повязку. Раненый сидит на земле, опираясь на левую руку. Правой поддерживает снизу свою бледную, измазанную в крови ляжку. Тяжело дышит, смотрит то на дырку в ноге, то на нас. Леня строчит своим «дивикамом» в упор. Уклейн рычит солдатику прямо в ухо:

– Земляк! Не надо пугаться! Ты че! Ты же вояка!

Раненый выдавливает в ответ:

– Херня!

Игорь Васильевич радостно соглашается:

– Во! Правильно! Вон, парню своему помогай перевязывать!

Уклейн хлопает по плечу медика:

– Промедол-то хоть есть у тебя?

Медик, не переставая крутить бинт, криво улыбается:

– Конечно. Куда без него.

Промедол, промедол… Обезболивающее. Чтоб от болевого шока не помереть. Наркотик. Из-за него-то мы с Уклейным и подружились. Собственно, не из-за самого «прома»… Тема такая была. Друг мой, Леха Васин, военный журналист, как-то сказал:

– Парень у меня знакомый есть, там, в группировке. Обычный «контрабас». Но история жизненная у него какая! Прям детектив!

Ну и познакомил нас. И вот на Ханкале приходил иногда ко мне этот здоровенный сержант-контрактник из 71‑го полка. Домой позвонить. Товарища своего привел. Тоже, как и он, ветеран-афганец.

– Пусть позвонит?

– Пускай.

А как-то Уклейн пришел сам не свой. Мялся. Не хотел откровенничать. Он вообще-то не говорливый. А потом не выдержал:

– Да, ты помнишь товарищ-то мой, «бача»?

– Ну да.

– Появляется тут: помоги! Весь взводный запас промедола истратил! А скоро проверка. Одолжи свой. А я тебе верну! Одолжил. Вернул. Стали проверять, а в тюбиках-то не «пром», а вода. Представляешь!? Чем мне в бою раненых-то колоть…

Вот тебе и фронтовая дружба! Не знаю, как история та с «промом» закончилась, но с тех пор стали мы подолгу с Уклейном разговаривать, когда время было. Про семью, про армию. В гости друг к другу начали ходить: он к нам в «ТВ-юрт», мы к нему в казарму. И узнал я про его Афганистан, про спецназ ГРУ, про орден Красной Звезды, про Боснию, про Карабах… Помню, уже позже, в «Военной программе» Уклейн вдруг хлопнул в ладоши и, азартно потирая руки, сказал мне: «Эх, оказывается, и без автомата можно по миру-то путешествовать!» Допутешествовались. До Галуанской высоты.

– Эй, братан! Слышь, бинты у тебя есть?

Уклейн имеет привычку – в каждом месте что-нибудь попросить. Для него это, как спорт, обязательный ритуал. Вот сейчас он хлопает медика по бронированной спине:

– Слышь? Дай мне один бинт на всякий случай!

На поляну со стороны перевала выползают пять САУ. Тут же разворачиваются для стрельбы. О! Сейчас мы их танки… А то бьют нас, словно селезней на охоте.

Но через минуту возникает проблемка, серьезно портящая нам жизнь. На поляне появляется колонна. Минометчики. Везут боеприпасы на свою позицию – она чуть ниже нас и правее. Едва грузовички выезжают на срез горизонта – хлоп, хлоп! Танки всаживают в них свои снаряды. Колонна беспомощно останавливается. Машины занимаются дымом. Тенты ярко горят. От нашей «Чайки» – метров сто, самое большое сто пятьдесят! Соседство совсем неприятное.

Артиллеристы хриплыми голосами начинают на всю поляну перекрикиваться, передавать координаты. Снизу грузинские танки палят! САУ опускают свои стволы низко-низко. И – начинается война! Пушки долбят, окутывая нас пороховым дымом, пылью и взметнувшимися вверх кусками дерна и вырванной с корнем травы.

Возбужденный Гостев мечется по поляне. Подскакивает к артиллеристу:

– В танк попали? А?!

Ответа из-за грохота выстрелов я не слышу. Грузинские танки, и правда, стихают. Зато начинает «веселиться» подбитая колонна! Она пылает, рвутся боеприпасы. Осколки пролетают все ближе. Теперь мы стараемся вставать или садиться так, чтоб броня, колеса прикрывали нас не только со стороны города, но и от колонны. А бой продолжается, русская пехота контратакует. Один наш танк выезжает на склон, делает выстрел в сторону Цхинвала и сразу отскакивает назад. Он мечется туда-сюда. К этой же игре подключается БМП. Съезд, выстрел, отскок, русская рулетка. Попадут в ответ, не попадут? Их выстрелы и разрывы снарядов внизу почти сливаются. Видать, цели, которые они поражают, находятся прям вот тут, у нас под боком. Пехота повзводно перебегает поляну то в одну, то в другую сторону. Меняет позиции. Нас мало. 693‑й полк уже ушел в город. Я и не заметил. Теперь бойцы Казаченко, наверное, воюют в Цхинвале. Полк! Громко сказано. Двести человек. И нас двести осталось. Ну, плюс артиллеристы, связь, медики.

Раненых все больше. На носилках, на плащ-палатках их стаскивают в кусты. Складывают в старые траншеи. Там перевязывают. Один парень, молодой солдат, ранен в голову. Он закрывает от камеры лицо. Не желает, видимо, чтоб родные увидели его на экране. Жара! Хрустят, шуршат бумагой разрываемые упаковки бинтов. Вижу двух дам-санитарок. Совершенно спокойные, без эмоций. Правду говорят: женщины сильней мужиков. Леонсио не выключает камеру. Уклейн помогает таскать раненых. Подает им воду. Бойцы жадно пьют. Уклейн в своей сердобольности не унимается:

– Броник-то! Броник, наверное, снять с него надо.

Медсестра, белокурая, пухленькая, отмахивается от него, как от надоевшего ловеласа:

– Да разберемся…

Другая, симпатичная осетинка вступает:

– Че, интересно? Все равно не покажут!

Не покажут… Тоже мне, специалисты! Нам бы довезти то, что сняли.

А там покажут, конечно покажут! Такой картинки, как у нас, ни у кого нет. Первые отряды российской армии входят в Цхинвал! Это не просто эксклюзив – это история!

Бах! Бах! «Минометка» продолжает гореть, осыпая наши машины осколками. Солдаты, присев за колеса, жмурятся, прикрывая уши руками. Дети. Они же дети, срочники. Дети, готовые убивать. САУшки долбят, не прекращая. Интересно, грузины наше местоположение знают? Наверное, давно уже засекли. Почему не накроют «Градом»?

Уклейн машет рукой! Они с Леонсио уже на другой половине поляны. Там, прижавшись к кустам, замаскирована бронетехника 135‑го полка. Перебегаю пустое пространство. БРДМ, боевая разведывательно-дозорная машина. На борту «летучая мышь». Ясно, разведка. За ней – бивуак. Леня, Уклейн. Худощавый парень потрошит зеленый чемодан сухпайка. Олег – разведчик. Служил в Чечне. Едим, треплемся, как говорится, за жизнь. «Туда-сюда Грозный, туда-сюда Ханкала…» Фамилия необычная – Ридель. Немец, что ли? А вообще, по-моему, парень нормальный. Канонада усиливается. Сворачиваем пикник. Олег вдруг хватает Игоря Васильевича за руку:

– Эй, эй! Ложку…

Уклейн и не думал тырить ложку эту несчастную, или, как говорят в армии, «подрезать». Просто решил помыть, перед тем как отдать.

– Да я ополоснуть…

Разведчик волнуется.

– Нет уж, не надо. «Ополоснуть». Эту ложку мне, знаешь, жена с собою дала. Домой вернуть надо.

Инцидент с ложкой не портит нам настроение. Пожимаем друг другу руки и разбегаемся. И я едва не попадаю под колеса старой запыленной иномарки. Двери ее открываются, на поляну выскакивают двое в гражданском. Машина, прыгая на ухабах, катит обратно в Джаву. Штатские, уперев руки в боки, стоят и смотрят в сторону города. Потом один из них оборачивается. Эээ! Кажется я с ним знаком.

– Ё‑мое! Виктор!

– А, это ты, старый плавучий чемодан.

Что ж, мило. Приветствие довольно нежное. С Витькой Сокирко мы дружим еще с первой чеченской компании. Он заканчивал Львовское, военную журналистику. Служил в Афганистане. Уволился, но из профессии не ушел.

– Ты все в «МК»?

– Нет, Санечка, я уже в «Комсомолке»! А вот это Александр Коц. Мы из одной редакции.

Жмем руки.

– Слушай, Саш, а Игорь Коц – он родственник?

– Папа.

Игорь известный военный журналист. Теперь, как и все мы, на гражданке. Главный редактор «Советского спорта». Надо же, а здесь с сыном его познакомился.

– Что, господа, никак в Цхинвал собрались?

– Не советуешь?

– Да что вы! Давайте, давайте. Только попрощаться нам как следует надо.

Я уже понял, что моей эксклюзивности настает кирдык. В принципе, два слова разведчикам – и любых коллег-журналистов развернут и со скоростью света отправят обратно в Джаву. Можно поступить по-другому, взять и сказать: «Ваша удача, ребята, делайте то, что можете, а с нами нельзя!». Но это Витька, кореш мой Сокир. Он ведь не повернет в Джаву. Он все равно попрется в город. Пехом. А там плохо. Там на дороге тетя с косой и вся в белом.

– Ладно. Пойдем, командующему вас представлю. Будете с нами. Не понравится, всегда уйти сможете.

Хрулев жмет каждому руки. Вижу, как Коц заметно волнуется. Новичок? У него на ребре правой ладони солдатский портак «За ВДВ». Значит, кое-что уже видел, проходил. Хрулев, подмигивая мне, при всех громко интересуется:

– Нормальные ребята?

– Да, свои мужики.

– Ну, пускай остаются.

 

Тихо интересуюсь у Коца:

– Какой полк?

– Армия? Медвежьи озера.

– А… Понятно. Связь. ВДВ.

Артиллеристы орут на всю поляну. Цифры, команды… Леонсио никак не может поймать крупно стреляющий ствол. На одном держит фокус, а стреляет другой. Громко возмущается:

– Ну, навел же! Что ты, выстрелить, блин, не можешь!

– Уши зажми!

– Да хер с ними, с ушами!

Наконец получается. Леня тут же хватает камеру вместе с треногой и перебегает в другое место. Меняет ракурс.

Орудия бьют, гремят гильзами, как пустыми ведрами. Вдали, где-то со стороны города, бухает частая канонада. Метрах в двухстах, со стороны кустарника, то и дело разгорается стрекотня автоматов. Кажется, прошла вечность с тех пор, как уехал в город Кокойты. На самом деле – тридцать минут. И вот Хрулев машет рукой. Подзывает Гостева:

– Так! Все! Время! Уходим!

Хрулев удаляется. Подскакивает Горбачев, комбат. Внешне от бойца-контрактника не отличишь. Каска, бронежилет. Лицо круглое, мальчишечье. Гостев дает команду:

– Все, собирай. По машинам. Поехали.

Горбачев не двигается с места. Мнется. Не решается что-то сказать. Потом выдавливает из себя:

– Товарищ полковник, да ведь мы там… Ляжем все…

Гостев смотрит сначала в сторону, в землю. Потом внимательно на комбата. Отвечает хрипло, с горечью. Словно речь идет не о нас самих, а о каких-то других, очень хороших ребятах. Которых Гостеву нестерпимо жалко.

– Да я знаю…

Мы запрыгиваем на БТР. Легко изложено, да? «Запрыгиваем на БТР»! И как это у Чака Норриса, Стивена Сигала, да что там, у Владимира Машкова все так легко получается? Встал, размялся, выпил чашечку кофе, спас мир, ну так, между делом, потом пообедал… Кино!

А ведь можно обойтись без этого «запрыгивания». Помахать пехоте ручкой: «Ребята! Мы уже все сняли. Надо передавать в Москву. Мы очень сожалеем, но вам в Цхинвал, а нам совсем наоборот, в Джаву! Адью»! Да… Но как потом жить с такой гирей на сердце? Как смотреть людям в глаза? Да еще полк этот… Я ведь первую компанию чеченскую полгода в нем прожил. Под Грозным, на Северном, в палатке Лопинского батальона.

Разворачиваемся и дергаем совсем не туда, куда я представлял, – назад, в Джаву. Вот это номер! Мчимся на «Чайке». Хрулев в куртке от «горки» и с автоматом в руках, комполка Гостев, Ротный, авианаводчик, артиллерист Николай, Коц с Сокирко и мы. Все. Идем в тыл. У осетинских ополченцев вытягиваются лица: русские отступают! Боеприпасы сожженной минометной колонны рвутся уже где-то у нас позади.

Нас догоняет водила-джигит! Белая «семерка» идет с «Чайкой» параллельным курсом. Я машу рукой, мол, уходи, уходи! Наш осетин не обращает внимания. Кричит:

– Я буду ждать вас возле поворота на Дзару до темноты!

Сворачиваем с дороги. Опять гоним. «Бэхи» лязгают гусеницами. Всей колонной резко уходим вверх, вдоль новенькой газовой трассы. Белые трубы еще не опущены в землю. Они лежат вдоль траншеи. Выскакиваем на макушку горы, далее резкий спуск. Дорога в зарослях еле видна. Жесткие ветки деревьев едва не сбрасывают нас с БТРа. Вот мы уже на открытое поле. Мчим. На пути появляются небольшие домишки. Прикидываю: неужели Шанхай? Еще вчера данные шли, что в Шанхае, а это район частных строений Цхинвала, там, мол, полно грузин. Значит тут же, где-то рядом Верхний городок. Миротворческий батальон, который второй день в окружении бьется с противником. Отлично, идем на выручку. Какие-никакие, а наши впереди есть. И это радует. Пускай потрепанные, оглушенные взрывами, израненные, но свои!

Стоп. Колонна резко, от кого-то прячась, прижимается вправо, а мы на БТРе заскакиваем налево, в поворот. Ротный на связи:

– Что там?

Слушает, слушает, поворачивается к Хрулеву:

– Пост там грузинский. Танк стоит.

Я вижу, как наш гранатометчик с РПГ‑7 пробирается вперед. За ним следом подносчик боеприпасов. Выцветший брезент сумки с гранатами виден сквозь кусты издалека. Прелестная штука! Моджахеды в Афганистане называли ее шайтан-труба. Вот сейчас мы познакомим закавказских товарищей с этой трубой поближе. Их коллеги-американцы испытали ее на себе сначала во Вьетнаме, еще в семидесятых годах прошлого века. А в Ираке даже дорога есть из аэропорта в Багдад – «Аллея РПГ‑7». Много потерь было у армии США на этой дороге. Уже в этом веке.

Шипения порохового заряда я не слышу. Разрыва тоже. Гранатометчики выходят на дорогу, машут нам, возвращаются. Командир полка Гостев прижимает к уху шлемофон и поворачивается к командующему:

– Они убежали все. Танк пустой, без экипажа.

Неплохой признак. Видать, волнуются парни, совсем не хотят с нами встречаться. БТР газует, выскакивает на дорогу. Мчим в прежнем порядке. Справа на обочине остается поваленная желто-красная стела «Цхинвал».

Еще один вражеский танк. Побросали технику! И вдруг вижу на нашей броне того самого осетина в панаме! Базаев, кажется! Его ж Кокойты назначил командовать своими передовыми отрядами! Растерял свое войско, видать.

«Чайка» объезжает танк, тормозит. Ротный без команды соскакивает с БТРа, сжимая на ходу локтями раздувшуюся от магазинов «разгрузку», тяжко семенит к танку. Видно, что «разгрузка», будто свинцовая, давит его к земле. Сколько он в нее напихал? Ротный с трудом подтягивается, карабкается на танк. У меня спирает дыхание. Ну прям кино… Сейчас выскочит фашист, «та‑та‑та» из шмайсера…

Ничего такого не происходит. Ротный аккуратно заглядывает в настежь открытый люк. В правой руке у него граната. Он рвет чеку и бросает гранату в люк. Отчетливо слышу, как там, внутри, щелкает запал. Ротный спрыгивает.

Пыльные берцы его плашмя грохают об асфальт. Он бежит и машет рукой: «Вперед!». Внутри танка, под броней, еле слышно бухает взрыв. Из люка вырывается пламя. Можно было, конечно, и захватить этот танк. Но мы еще не доехали. Хрулев не желает терять ни секунды. Он подгоняет Гостева, подгоняет пехоту. И мы галсами мчимся по серпантину вниз, по большому склону.

Слева вдоль дороги – жесткий густой кустарник, за кустарником серый полутораметровый забор. Позади забора промзона. Дальше электроподстанция, вышки. С другой стороны, справа – крутой лесной склон. Летим, летим, летим… Перекресток. Резко бьем по тормозам. Заблудились? Вдали где-то бухает, а у нас тихо. И вдруг Базаев привстает на броне. Он громко кричит:

– Грузины!

У меня слабеют колени. Тело сдувается, как наскочивший на гвоздь пляжный матрас … Вот и встретились. Сквозь нашу колонну, прям между БМПшками перебегают дорогу люди в сером цифровом камуфляже. Морды черные, как в саже – грим тактический. Это не пехтура, это спецназ какой-то. Мысли крутятся в черепной коробке, как в миксере. Может, наши? ГРУшники? ВДВ? 45‑й полк? Они вечно как напялят на себя, не разберешь, чужой или свой. И тут Базаев начинает стрелять. Он палит от бедра, очередями. Зачем? Эти люди нам ничего не сделали! А они все бегут и бегут. Им тяжело. Они гремят амуницией. Котелки, автоматы, фляги… Наши все поголовно открывают огонь. Трескотня заполняет уши. Мы, как по команде, с «Чайки» соскакиваем на асфальт. Страх проходит, тело становится легким и сильным. Мне кажется, что я могу запросто взять и перемахнуть через БТР. Я вижу не только то, что находится прямо передо мной, – отслеживаю картинку на 360 градусов одновременно. Серые силуэты вокруг. Черт, сколько их? Вспышки выстрелов. Бухают взрывы гранат. И рядом, и впереди, и там, откуда мы только что прикатили, в тылу. Особенно много фигурок на лесном склоне, среди деревьев. По нам стреляют из стоящих рядом домов. Я прячусь за БТРом, хотя непонятно, с какой стороны лучше присесть. Меня трясет за плечо Уклейн. Голос у него абсолютно спокойный, громкий и четкий, можно сказать, автоматический. Он говорит и жестикулирует перед моим носом вытянутой ровной ладонью. Как будто рубит ей.

– Оператор ранен. Две пули.

Теперь слышу себя. Отвечаю без интонации. Как робот:

– Оказывай помощь. Где камера?

– Вот.

Принимаю от Уклейна Divicam, падаю на обочину. Прячусь за БТРовское колесо. Перед глазами жесткая, выгоревшая под солнцем трава. Прям солома. Сквозь стебельки вижу: УАЗик, шипя колесами, покачивается, как на волнах – тонет! Пара секунд – и он опускается на обода. Колесам конец, прострелили. Леня лежит на асфальте, у переднего бампера. На спине. Уклейн склонился над ним. Вокруг на корточках трое наших. Строчат из автоматов влево и вправо. Прикрывают. А вот Базаев рядом стоит в полный рост. Заговоренный! Он уже не лупит веером. Резко разворачиваясь, делает по два выстрела то в одну, то в другую сторону! Бьет прицельно, как по тарелочкам на соревнованиях по стендовой стрельбе. Вот это боец!

Я наблюдаю за всем этим действом сквозь видоискатель камеры. Пытаюсь снимать. Вдруг БТР фыркает газом и прокатывается вперед. Пусть неважная, но все ж была защита – и та уезжает! Я кричу:

– Куда! Стой!

И БТР останавливается! В таком-то грохоте мой писк услышали. Лязгает люк, из-под него появляется рука с автоматом. Дуло медленно шарит своим черным срезом по ближайшим кустам, плюется короткими очередями. Стрелка я не вижу, он там, внутри, под броней.

Опять хватаюсь за камеру. Господи, ну какая же я бестолочь! Даже не знаю, на какую кнопку нажать! Рядом Сокирко.

– Витя, умеешь снимать?

– Не-а!

Витя отвечает беспечно, как будто я ему предлагаю глотнуть пивка. А стрекотня вокруг нарастает. Метрах в пятнадцати, по нашей стороне, землю вспарывают два взрыва. Неглубоко, чиркашом. Осколки вперемешку с землей брызгами улетают куда-то в район подстанции. Это гранатометом бьют, по «Чайке». Со склона. А специалисты у них не ахти! С сорока метров попасть не могут. Еще один взрыв, совсем близко, у кормы БТРа, рядом с лежащим на траве Леней (когда успели перетащить?). Уклейн сидит на заднице, колени согнуты. Мотает из стороны в сторону головой, прижимает к ушам ладони, открывает-закрывает рот. По-моему, его оглушило. Он и так ни хрена правым ухом не слышит еще с Афганистана. Звукооператор… Без звука.

Настырно высовываю из-под колес объектив. Что там у меня получается?.. Но снимать надо в любом случае – это моя обязанность. Сколько раз было: возвращаются группы на базу. Возбужденные! «Под обстрел попали, жарко было…» – «А кадры где?» – «Да ты что, там не до этого было» – «Эге… Тогда и не было ничего!»

Грузины уже метрах в десяти от нас, прям через перекресток, в кювете. Три бойца. Экипированы аккуратно. Каски. Морды обмазаны. Попеременно, как птенцы из гнезда, выныривают из кювета и палят в разные стороны. Я вдруг кричу:

– Гранату! Гранату!

Во мне чешется незнакомый азарт. Напали? Миротворцев долбите? Сейчас мы вам наваляем! Сзади меня кто-то, хрюкнув от усердия, швыряет гранату. Видать, с задержкой в руке, профессионально – чтоб они отбросить ее от себя не успели. Взрыватель летящей гранаты щелкает почти над моей головой. Совсем негромкий хлопок. Стрелков, всех троих, взрывом подбрасывает вертикально вверх. Метра на полтора. На землю они возвращаются уже безвольными куклами. Перебегаю к ним в кювет. Грузины лежат друг на друге, внахлест, раскинув расслабленно руки. Бухаюсь рядом, разглядываю. Так… Следов повреждения тел нет. Крови тоже нет. Но они мертвые, явно мертвые. Автоматы АК. Не родные какие-то, черные. И магазины черные. Один разбит, выскочившая из него пружина, разжавшись, мелко дрожит. На ремнях фляги. Пластмассовые, обтянутые серым сукном. Лица у стрелков тоже серые, можно сказать земляные. Глаза открыты. Готовы. Меня не смущает такое соседство. Это когда где-нибудь в Москве видишь на асфальте, на проезжей части тело, прикрытое простыней, – жутко. Шел человек на работу. Или с работы. И вдруг бац… А здесь война. Убитые на поле боя смотрятся… Как сказать… В общем, понятно! Гармонично смотрятся они, гармонично.

Рядом со мной грузно плюхается Хрулев. Секунды две-три он оглядывается по сторонам. Потом кряхтит, встает на одно колено и стреляет из автомата, короткими очередями, отсекая по два патрона. Минута, здесь уже и Уклейн, и Леня, и артиллерист, авианаводчик, еще какой-то солдат, потом еще один военный, вроде прапорщик, и Сокирко с Коцем. Игорь Васильевич хлопочет вокруг оператора. Плечо у того уже перебинтовано. На плотной белой повязке большое пятно крови. Уклейн поворачивается к прапорщику:

– Промедол есть?

– Да!

– Коли! Ему коли!

Показывает на Леню. Лицо у звукооператора жесткое. Видно, что если его не послушаются, он заставит.

– Я не умею…

– Эх ты, вояка. Давай сюда!

Уклейн поднимает перед глазами тюбик с наркотиком, колдует над ним мгновение, а потом лихо тычет иглой Лене в бедро. Прям через джинсы.

– Ах ты! Больно!

– Ничего, ничего! Сейчас прикайфуешь!

Ни Ротного, ни командира полка я в кювете не вижу. Базаева тоже нет. Ни БМП, ни пехоты. Передовая рота ускакала вперед. Если высунуться из кювета, видно, как впереди, по направлению к верхнему городку миротворцев, в двухэтажных кварталах идет бой. Гремят пушки, бьют пулеметы. От взрывов подлетают вверх куски бетона, доски какие-то, листы железа. Так. Наши пробиваются-таки на спасенье своих. Арьергардная рота отступила.

Да… Осиротели мы, застряли на этом долбаном перекрестке. Колонна, как бельевая веревка, не выдержала, лопнула прямо посередине. Аккурат там, где мы остались. И перспектива наша малопонятна. Связи, я так понял, нет. Во всяком случае мой телефон не работает. Человека с рацией я тоже поблизости не наблюдаю. Остается надеяться, что военные вдруг забеспокоятся: «А где же командарм? И командира полка нету». И тогда, может быть, начнут поиски. Может быть… А может и не быть. Сейчас по нам стреляют с двух сторон. Со склона, из-за елок, метров с двадцати. И в доме двухэтажном они засели. Тоже потрескивают автоматами. Пока не страшно. Пехота наша рядом. Спасут…

Я ложусь на пологий скат кювета. Жду изменения ситуации. Проходит минута. Или две? Или полчаса? Бездействие мне надоедает. Переворачиваюсь на живот. Потихоньку выглядываю из кювета. Что там снаружи творится? Хрулев все стреляет. Артиллерист, авианаводчик и прапорщик тоже. Ротного не вижу, слышу только его автомат – он строчит левее, за кучкой погибших грузин. Прямо напротив кювета по склону пробегает грузин. Оглядывается, палит несколько раз в нашу сторону. Хрулев дает по нему очередь. Грузин поскальзывается, грудью налетает на заграждение из сетки-рабицы, путается в ней. Хрулев поднимается чуть выше, дает еще очередь. Грузин клюет носом и повисает на заграждении. Метрах в десяти из нашего же кювета, из кустов, выскакивает еще один грузинский солдат. Так глухарь неожиданно выпархивает из-под ног охотника. Он пытается перебежать дорогу. Хрулев стреляет. Бедолага падает, лицом врезаясь в дорогу. Я слышу, как глухо стукается об асфальт его голова в каске. Он лежит неподвижно секунды три. Потом медленно переворачивается на спину. Одна рука на груди, другая откинута в сторону. Убит. Я замечаю еще несколько безжизненных тел с той стороны дороги, на обочине. Та же серо-зеленая форма, те же измазанные сажей лица. Не наши. Враги.

Леня лежит на скате кювета. Лицом вверх. Курит. Пули пролетают прямо над его головой. Он не обращает на них никакого внимания. Пускает дым плотной струйкой, вертикально вверх, задирая при этом подбородок. Чудодейственный промедол! Наверное, Леонсио сейчас не здесь, а на пляже. Где-нибудь во Флориде. Или у себя в Рязани, на Оке. Мысленно. А на самом деле он, как и все мы, в полной жопе. Связи ни с кем нет. Командир полка Гостев наверняка занят боем. Ему не до нас. А мы… Хрен его знает, что мы.

Переползаю через мертвых грузин в конец кювета, к перекрестку. Угол забора отбит. Его пролеты, огибая подстанцию, вдоль дороги уходят в город. Заглядываю в дыру. Кусты. Ветки торчат, касаясь моего носа. За ними ничего не видно. Рядом солдат. Боже мой! Да ему лет пятнадцать! Лицо чумазое! Бронежилет велик, висит прям до колен. Российская военная угроза, блин… Солдат вместе со мной всматривается в провал в заборе. И вдруг, не отводя от кустов глаз, он кричит:

– Товарищ командующий! Там кто-то есть!

– Ну так стреляй. Чего ждешь?

Солдат не к месту проявляет какой-то непонятный мне гуманизм. Он еще секунд пятнадцать глядит в заросли, потом по-детски, петухом, вопит прямо у меня под ухом:

– Руки вверх!

О боже! Из куста, меньше, чем в метре от меня, вдруг вырастает поясная фигура. Грузин. Каска. Ненашенский камуфляж. Лицо в зелено-черных полосах. Мама, это коммандос! Он похож на тех троих, мертвых, которые лежат за углом. Только этот живой. Не стреляет, сдается! Руки, как в фильме про немцев, подняты вверх. Бац – пуля делает ему дырочку правее носа, в щеке. Он заваливается назад. Я, хлопая глазами, поворачивают к солдату. Запасы гуманизма у того неожиданно кончились.

– Ты что ж, сучонок, делаешь!

Я уже мысленно допросил этого пленного. Уже придумал, как его, милого, в случае чего менять будем. А тот его хлопнул!

Боец не обращает на меня никакого внимания. Он снова кричит:

– Руки вверх!

Из кустов показывается еще одна фигура. В таком же опрятном обмундировании. И лицо измазано. Опять коммандос, и опять от его глаз до моих не более метра. Бац – пуля бьет в переносицу. Чуть брызгает кровь. Грузин, открыв рот, мелькая белым, не измазанным кадыком, падает на спину. Боец, матерясь, высаживает в кусты весь свой магазин. Молчим. Не смотрим друг на друга. Потом я трогаю бойца за плечо. Аккуратно, как больного, прошу:

– Ты посиди здесь, покарауль. Чтоб нас с тылу никто не замочил! Ладно?

Боец кивает, все так же не отводя глаз от кустов. Шарит в подсумке, вытягивает запасной магазин, втыкает его в автомат. Я переползаю за угол. Леня курит, остальные стреляют. Вдруг Хрулев вскрикивает. Стонет. К нему подползает Уклейн:

– Что, товарищ командующий?

– Уххх! Попали в меня…

Уклейн, взявшись за каблук, стягивает с Хрулева туфлю. Носок намокает, меняя зеленый цвет на бордовый. Нога вздувается на глазах. Как будто под кожей у Хрулева вместо ступни вырастает валенок. Уклейн, само спокойствие, накладывает повязку. Командующий стонет, но не кричит. Я ловлю себя на мысли – жалко туфлю. Брошенная Уклейным, она укатывается на дно кювета. Генеральская… Шитая по заказу…

Я переворачиваюсь на спину. Лежу и смотрю в небо. Господи… Был у меня недели две назад разговор. Ну как разговор… Обращение к Богу. Так, без повода, но по делу. Господи, молил я, не дай мне помереть в постели, мучаясь от болезни. Как мой батя от рака три года назад. Позволь погибнуть в бою. Позволь, говорил я…

И вот сейчас оно и вспомнилось, мое обращение. Просто так, безо всяких эмоций подумалось: неужели все? Пришел мой конец. Вот здесь, в этом самом кювете. Правда, я просил у Бога, чтоб меня застрелил снайпер. В восемьдесят два года. Но видимо, что-то там наверху не срослось.

– Командир!

Вообще-то по военно-учетной специальности я политработник. «Замполлитр». Но Уклейн зовет меня именно так, «командир». Ну что ж, я всегда отзываюсь. Вот и сейчас он отвлекает меня. Не дает подумать о вечном. Машет рукой: мол, подползай!

Маленькое производственное совещание. На повестке дня вопрос: «Как не дать дуба?». Вперед пробираться – смысла нет. Оставаться здесь? Тоже. Я предлагаю: надо как-то пройти назад. Но! Дорога простреливается. Ползти по кустам, вдоль забора? Опасно. Кусты густые, через них ничего не видно. Грузин впереди, должно быть, немеряно. Если идти и стрелять перед собой, гранаты бросать… А вдруг там наши засели? Своих убьем! Да кто б там ни был. Возьмут да и ответят нам из всех стволов! Мало не покажется. Но, с другой стороны… Надо ведь как-то раненых выносить… Сколько они еще продержатся?

Молчание. Ротный хлопает по коленке рукой, встает. Я поднимаюсь следом. А дальше все, как на замедленной пленке. Впереди спина Ротного, стянутая разгрузкой. Идем, скрипим колючками по камуфляжу. Делаем шагов, может, десять… Ротный не кричит, а скорее громко подает сигнал:

– Грузины!

И тут же начинает стрелять. Слышу, как клацает затвор его автомата. Он поливает свинцом все впереди. Я вижу две каски в кустах. Метрах в двух. Прям перед нами, чуть ниже, сидят или стоят на коленях. Тоже стреляют. Ротный в них, прикрывая меня своим корпусом, они в него. Дуэль. Ой! Нога моя дергается и неестественно выворачивается… Как будто к щиколотке привязали один конец веревки, а к «КамАЗу» другой, и тот газанул изо всех сил. Делаю в воздухе оборот назад. Падаю на спину, переворачиваюсь на грудь. Челюсть моя трясется. То ли от страха, то ли от дикого напряжения. Ползу обратно к своим. Ползу, срезая кусты плечами, головой. Стрельба резко стихает. Кто-то из наших бросает гранату. Взрыватель щелкает над головой, взрыв ухает метрах в десяти, в кустах. Ротный не возвращается. Как звать-то его? Даже окликнуть не могу. Ранен? Убит? А грузины? Тоже? Сколько их еще там, в зарослях? Быстро, как ящерица, переползаю по трупам час назад убиенных врагов. Кювет мне кажется теперь уютной квартиркой. Ложусь на грудь. Переглядываемся с Уклейном. Пожимаю плечами, он кривит губы в ответ. Ноге становится тесно в кроссовке. Что-то там жжет и хлюпает. Как будто в лужу ступил или в арык с водой провалился. Нас обстреливают с новой силой. Пули щелкают об забор у нас за спиной. Теперь командующий, как и Леня, бесполезное тело. «Трехсотый». Лежит на спине поперек кювета. Тяжело дышит. Уклейн рядом:

– Товарищ командующий, может, действительно, сделать укол?

– Промедол? Нет, не надо. Где командир полка?

– Да нет его здесь. Может вперед ушел, к головной роте.

Вдруг раздается лязг гусениц. Со стороны тыла, от остановки с подбитыми танками в нашу сторону летит БМП. Чья? Грузинская? Даже подбить ее нечем. БМП со скрежетом тормозит рядом. Напротив Леонсио и Хрулева. Разворачивается к нам носом. И начинает долбить из пушки и из пулемета куда-то за наши спины. За серый забор. Уклейн и я, как матросы-сигнальщики на корабле, крутим руками, делаем экипажу знаки: мол, давай, родной! Давай, милый! Развернись к нам кормой! Пули щелкают по корпусу, как крупный град. Но чудо! БМП поворачивается. Не прекращая стрельбы. Сначала кормой, потом разворачивается в обратную сторону, гусеницами вычерчивая на асфальте круг.

Мы с Уклейном кидаем в броню камни. Булыжники. Да кто там услышит! Пули отлетают от БМП в стороны, визжат. У меня мелькает мысль. Я ж старший! Как там? «Командир»! А раз так, должен принять решение. И не обязательно мне самому его выполнять. Смотрю на Уклейна. Кричу:

– Надо открыть задние двери!

Подумаешь… Всего-то. Выскочить на густо простреливаемую дорогу и отворить люки в десантный отсек. Это можно сделать. Если раньше тебя не убьют. Уклейн внимательно глядит мне в глаза. Поднимает вверх свой указательный палец. Качает им из стороны в сторону. Мне стыдно. Я посылаю друга… Так нельзя. Выдыхаю, как перед полным стаканом водки. Вскакиваю. Один прыжок – и я повисаю на ручке правой дверцы. Отворяю. Десантный отсек пустой. Слева от меня кто-то вскрывает левую дверцу. Базаев! Он не обращает на меня внимания. Уже стреляет куда-то вперед. Как и прежде, не прячась, не пригибаясь, игнорируя противника всем своим видом. Уклейн выволакивает на дорогу Леню. Заталкиваем его в левый отсек. Я сбегаю в кювет, хватаю камеру. Возвращаюсь к машине. Кидаю ее, как болванку, вглубь другого отсека. Уклейн и авианаводчик под руки выводят командующего. Тот пыхтит, старается идти сам. В отсек!

Ныряю следом. Базаев машет нам на прощание. Закрывает за нами люки, сам спрыгивает в кювет. Рывок – и мы у остановки, у подбитых танков. Механик, выглядывая из люка, что-то кому-то докладывает. Я слышу:

– В госпиталь!

БМП летит вверх. Подтянувшись на скобе, я смотрю в триплекс. Так, едем по тому самому серпантину, по которому спускались сюда пару часов назад. Сгоревший танк. Тот, который поджег Ротный. Ротный… Я должен был его вытащить! Хотя бы мертвого. А я его там оставил. Оставил. А может, он и не погиб вовсе? Откуда тогда за нами БМП пришла? Откуда они там, сзади, узнали, что нас надо эвакуировать? Да нет, живой, конечно живой. Живой!

Я лежу головой к корме. Хрулев – «валетом», головой вперед. Его раненая нога у меня на груди. Я уже весь в генеральской крови. Механик-водитель и наводчик впереди за стальной переборкой. Выскакиваем на поле. Уклейн стоит, высунувшись по пояс наружу. Кричу ему:

– Правильно едем?

Вместо ответа Игорь Васильевич лупит своим кулачищем по задраенному люку водителя. Бум-бум! Бум-бум! Да куда там! Разве слышно в таком грохоте? Осматриваюсь. На внутренней части корпуса, от меня справа, закреплена часть банника. На нем жгут. Разматываю. Накладываю на ногу командующего.

Через минуту он стонет:

– Саня! Больно! Размотай к такой-то матери!

– Так кровью истечете, товарищ генерал!

– Больно!

Шарю вокруг. Нахожу смотанную портупею. Она шире, чем жгут. Снова перетягиваю хрулевскую ногу. Он стонет. Из соседнего отсека выглядывает Уклейн.

– Саня! У меня промедол. Ты как?

Мне больно. Нога увеличилась в два раза. А ступни я уже не чувствую. Боль пульсирует где-то в колене.

– А командующий?

– Да он вроде это… Я предлагал. Он не хочет…

– Товарищ генерал! Промедольчику!

– Нет. Я же сказал, нет.

– Игорь, я тогда тоже не буду.

Тут Леня закуривает сигарету и капризным тоном интересуется:

– Ну, мы скоро приедем?

Никто не отвечает. Я тоже. Боюсь обматерить. Ослик, блин, из мультика «Шрек»: «Скоро приедем? Скоро приедем?» А мы вообще куда? Что-то ландшафты кругом незнакомые.

– Так мы правильно едем или нет?

Хрулев со стоном подтягивается на руках, приподнимается на одной ноге и высовывается наружу.

– Не туда! Игорь, давай экипаж!

Уклейн опять стучит по люку рукой. Бесполезно, матросы задраились, «подлодка на дне». Так можно и в Тбилиси прискакать. Вот там будут рады. Сам командующий пожаловал. Нда… Отстегиваю часть банника и протягиваю ее Уклейну. Тот молотит деревяшкой по люку. Скрежет. Появляется механ.

– Ты куда едешь?

– Да хрен его знает! Вроде правильно!

– А кто с тобой еще?

– Наводчик. Двое нас.

Хрулев крутится в люке уже на все триста шестьдесят градусов.

– Левее давай, вот в этот овраг. Где кладбище? Стой! Назад! Выруливай опять на дорогу.

Уклейн участвует в прокладке маршрута:

– Товарищ генерал, не туда. Мы вот здесь спускались.

– Я говорю тебе, разворачиваемся.

Опять выезжаем на поле. Наблюдаем движущийся в нашу сторону танк.

– Танк, товарищ командующий, танк!

Мама родная! Все. Танк. Да для него километр расстояния – это ближе, чем сто метров для снайпера. Один выстрел – и мы перед вратами рая. На приеме у Святого Петра. А может, нам сразу в ад? Хрулев кряхтит от боли, но присутствия духа не теряет. Он скачет по дну десантного отсека на одной ноге, поджав раненую, как девчонки это делают на асфальте, во время игры в «классики». Генерала даже охватывает азарт.