Книга: Бестиарий спального района
Назад: Глава 6 Песня дождя
Дальше: Часть вторая Соавторы: на дистанции

Глава 7
Здесь Русью пахнет

Вот и петух пропел. Никудышный петух, дурной. Али хворый?
Добрый-то петух, он как поёть? Ку-ка-рее-кууууу, вот как. А ентот? Поперву басовито эдак – ррррр! Опосля тоненько – уиииии! И снова – ррррр! Будто василиск. Так ведь василиск-то на рассвете разве же петь-рычать станеть? Нееет, петух енто. Хворый, да.
Старуха встрепенулась, потрогала увенчанную жестким волосом бородавку, что на длинном подбородке, утерла мутную слезу с левого, бельмастого глаза, проморгала зрячий, покосилась на отродясь не мытое окошко. Вот карга, хромая нога, кривая башка, ни ложки, ни горшка! Какой к ляду рассвет? Давно уж взошло, будь оно неладно. Спасибо хоть, не видно тут его, окаянного, жгучего, – все домами огромадными загорожено. Район новый строють, Колпаково, вот и загородили. Всё строють, строють, мало им ентого Новокузина…
А петух – не петух никакой. Машина: аки лев взревела, дымом вонючим плюнулася, колесами взвизгнула, снова взревела да и умчалася себе. Лихач, уточнила про себя старуха, со светофора сорвамшися. Ох, дураки же.
Лихач, повторила она. И плюнула. Прямо на пол. Поди ж ты, выискался… Ух, зло берёть, кишки дерёть!
Кряхтя, встала с лежанки, проковыляла на двор. Ох-хохонюшки, лишенько ты, лишенько… Косточки древние ноють… А уж суставчики-то пошшолкивають, словно досточки трещать.
В лес надоть, в лесу, глядишь, разомнутся ноженьки, смажутся суставчики, разбежится кровушка.
Нет, сюда-то, в Кузино, она правильно перебралася. Давно енто было, тогда еще просто «Кузино» говорили. В Старое-то Кузино уж после переиначили. А по-простому – в аул. Вот дураки-то – аул нашли. Енто Новокузино ихнее как раз аул и есть. С саклями. И людишки в ём дичають хуже ентих, какие в заправдашних аулах живуть.
А поди ж ты, прижилося – аул и аул. А и ладно.
Ей, старухе, в ауле жить лучше. Годы-то уж не те, в лесу ночевать. Да и курочуть лес ентот, ироды. В ауле теплее: домишко, хучь и заброшенный, да все – крыша над головой. А уж она туточки обустроилася. Печку какую-никакую наладила, заклятие отворотное поставила, штоб гости незваные не шлялися. Прописку им какую-то подай…
Которые свои, те пройдуть. На двор. А в дом, нет, не пройдуть, игде им… Разве только ентот, черт нерусский… как бишь яво… Мансур, да ён игде хошь пройдёть, да ямý и не надоть – квёлый ён…
Да. Правильно, што перебралася. Мудро.
А в лес-то завсегда пойтить можно, вот он лес родимый, рядышком. Ночью тама худо стало, зябко да невесело, а днем-то куда как хорошо, об летнюю пору особливо. «Пойду нынче, – решила старуха, – грибков наберу, землянку свою проведаю, в болотце умоюся».
Вспомнила про болотце и разозлилась пуще прежнего. Лужа только от того болотца и осталась, по колено глубиной. Строють, строють, вот и перемкнули под землей что-то, болотце-то и сохнет, болезное. Тьфу, оглоеды.
Старуха вернулась в светлицу, повязала на седые космы грязноватый платок, с горем пополам, охая и бранясь, вытащила из-под лежанки корзину, веревку тоже не забыла. Вышла из домишки, проверила отворот – стоит, куды ж он денется – и, согнувшись в три погибели, потащилась к лесу.
Да, уж не рано. И машины вовсю ездють, и людишки ходють. Вон сосед выглянул, пьянчуга горькая:
– Здорово, баба Лида! Ты чего, по грибы, что ли? Так нету грибов-то, вон сушь какая. И лес вытоптанный весь, зря только ноги натрудишь.
Зыркнула на него – в доме своем скрылся. А не суйся, коли не просили. Баба Лида, ишь ты. Внучок тоже… И не Лида она никакая. Лиха она. Лиха Одноглазая. Да из ентих разве ж растолкуешь кому?
А вон два пакостника – глазеють.
– Чё, бабка, за мухоморами? – гоготнул один.
– Ы-ы, – тупо поддержал другой.
Старуха сердито пожевала бескровными губами, глянула на лоботрясов искоса – как сдуло их. В школу вашу идитя, в школу, мысленно наказала им старуха. Учитеся, кушайтя сладко, раститя. Как подрастётя – приходитя. Милости просим. Мы упитанных любим, а тошшие нам без надобности.
Дорогу перейти долго не решалась – боязно. Ишь, гоняють, туды-сюды, туды-сюды, управы на их нету. Но улучила момент – посеменила мелко, да ходко. И на опушке оказалась.
Хорошо. Даже спину распрямила чуток. Хуже того – подобрела. Не до конца, знамо дело, до конца она, как помрёть – ежели помрёть, – так и подобрееть. Но все ж унялася злоба лютая, на вершок, а унялася.
На опушке качели-карусели-песочницы, мамки-няньки-детишки… Пущай их.
Старуха углублялась в лес. Не торопясь – некуда спешить-то, – но все глубже, глубже забиралась. Лесная окраина с кострищами старыми, с банками-склянками-бутылками битыми, с газетами рваными-сраными, с резинками срамными – осталась позади. Вот уж и грибочки показались, поганки да мухоморы. Вот и тропка пропала. Да ей-то, старухе, пошто тропка-то? Вот и чащобушки милые пошли, с буреломами напополам.
А вот ухнуло, коротко, жутко, и в сторону поманило. И-и, милые, не на ту напали! Аль не признали?
Леший нонеча пошел глупый, подумала старуха. То ли дело в былые годочки. А нонеча – глупый. Все б им играть, да фулюганичать, да девок портить. Да ишшо старух пужать. Нашли кого пужать – Лиху… А Викентий, старшой их, хоша и умный, да старый, вот и окороту жеребцам-кобелям своими дать не могёть.
Старуха плюнула в сторону мелькнувшего в зарослях молодого лешего, тот зенки выпялил – угадал, поганец, – и был таков.
Солнце, невидимое тут, в чаще, но пригревающее, поднималось – это старуха чуяла, – корзина потихоньку наполнялась грибками да травками. Скоро болотце, а при ём землянка тайная.
Про хворост не позабыть бы. Старуха принялась подбирать сухие ветки, обламывать их, выравнивая по длине, увязывать. Снова согнулась пополам, закинула вязанку за спину, двинулась к землянке.
Вот и добралась. Поставила на землю корзину – совсем уж полная корзина-то, – скинула со спины вязанку, распрямилась. Повернув голову, недобро поглядела налево – в той стороне, через три болотца и четыре бурелома, стояла когда-то ее избушка. Эх, поломали, проклятые!..
Ну да делать нечего. Умылась из болотца, ажно помолодела. Засмеялась с привзвизгом – только шарахнулась в чащобе мелочь какая-то неважная, да в болотце отозвалось, гукнуло, – отворотное заклятье вокруг повесила и в землянку полезла. С корзиной и вязанкой, а как же.
В углу землянки – очаг, из замшелых камушков сложенный. Над очагом котел позеленевший на дрыне висит, а дрын на двух рогульках лежит. Рядышком пень разлапистый, во пне дупло, воском залепленное и заклятием запечатанное. В дупле кресало, кремень – старинные, прапрапрадедом у кого-то добытые, – да коробочка берестяная с сухим мохом, да ложка деревянная, от времени почерневшая. У стены ведро, хоть и мятое, но не худое, лопата ржавая. У другой стены охапка соломы.
Старуха сбросила хворост в очаг – веревку-то перед тем припрятала, нечего добро зазря жечь, – выбралась с ведром наверх, набрала из болотца водицы, спустилась, вылила в котел. Распечатала дупло, вытащила огниво, достала мох, высекла искру, подула, словцо нужное шепнула, швырнула мох в очаг, еще словечко добавила – разгорелся хворост, загудело пламя.
Снова с ведром наверх – вниз, наверх – вниз, наверх – вниз. Ровно молодка, право слово.
Наполнила котел, травок, что в лесу набрала, покидала, и снова наверх. Еще травок надобно, болотных.
Ну вот и славно. В котле булькает, травки заветные покиданы, грибки засыпаны, слова заветные сказаны. Можно и передохнуть. Аль искупаться?
Старуха в очередной раз вылезла наружу. Скинула опорки, за ними кофту с юбкой, платок. Ступила в болотце, забрела по колено, села, потом легла. Долго лежала. Хорошо: тишь да гладь, да тиной пахнет, прелостью тянет. Благодать…
Вылезла – зелье-то перекипячивать не след. Начала одеваться, а тут из-за спины:
– Кхм!
Аж чуть не напужалась:
– Уй, мамочки! Хто тута?
Обернулась – так и есть, свои. Кто ж еще через отворот-то проберется? Старичок-боровичок, маленький, толстенький, в шляпке остроконечной. За грибами в лесу смотритель.
– Я это… Здравствуй, Лишенька, здравствуй, бабушка!
– Ишшо один, бабушку нашел? – рассердилась Лиха. – Пошто явилси, Колька, говори, недосуг мне!
Боровичок Колька втянул носом воздух, подумал, покивал:
– Сорный гриб, ага. Это хорошо. Молодцом, тетушка, – подмигнул лукаво. – Я ж так только, по службе… А то мне лешаки молодые: Яга, мол, идет, ну как белых наберет. А сами ржут… – Он погрустнел. – А откуда ж тут белые-то? Сыроежки одни…
– Сам ты сорный, – пренебрежительно ответила Лиха, натягивая юбку. – Нужон мне больно твой белый с сыроежкой… А про молокососов этих я тебе, Колька, вот чего скажу. Ой, – заголосила она вдруг надтреснутым голосом, подняв голову к небу, – да горюшко горькое лесочку нашему родименькому! Ой же ж, хто ж его да обиходит? Ой, што ж енто будет с лесочком нашим да с лешими такими окаянными! Ой, да сгубють его ироды! – И добавила обычным голосом: – Яга… И куды только Викентий смотрит… Яга тьфу передо мной! Мы, Лихи, от самого Полихвема род-то ведем!
– Полихвем? – лукаво подначил боровичок. – Циклоп, что ль?
– Я те покажу циклопа! – разъярилась старуха. – Лихи мы, говорю ж тебе! А хто вреть, што ён циклоп, хлоп да хлоп, да прям в лоб! Мы, Лихи, ежели доберемси до кого, так уж добра не жди! Хошь – в овчину завертывайся, хошь – под барана залазь, хошь как, а добра не жди, нет! – Она прищурила зрячий глаз. – Да ты, Колька, аль шуткуешь? Все б тебе, дурню, ваньку валять. А лесу-то погибель с этакими лешими…
Колька невесело усмехнулся:
– Твоя правда, тетушка. Да и не только в леших дело. Вон, трясинка-то твоя – вишь, обмелела как?
– И не говори, – вздохнула Лиха, застегивая кофту.
– Так еще хуже будет, – сообщил боровичок. – В Колпакове этом канавы копают, страсть какие глыбкие, так Ржавку, ну, ручеек-то, пережали совсем! Смекаешь?
– Да ты што? – ахнула Лиха. – Вот бяда-то, ах бяда… Вконец пересохнет теперя… Знать, перебираться надоть… Землянку новую рыть, имушшество перетаскивать… Ай, бяда… Как же ж мне, старухе-то? Я ж ни в жисть сама-то не управлюсь! Коленька, сладенькой, спомог бы бабушке, ась? А уж я тебе, касатик, што хошь. Вот хошь, я тебе тово… Ой, не пожалеешь! Да скидавай портки-то, верно говорю, не пожалеешь! И не сумлевайси!
Старуха подмигнула боровичку обоими глазами и причмокнула.
Должон был клюнуть. Ён, Колька-то, даром што за грибами смотритель, а знаменит-то не ентим. Тем ён знаменит, што до женского полу охотник – хуже нетути. Слышишь, бывало, верешшат в лесу – енто, стало быть, боровичок за навами голыми гоняется. Кикимор тож всех перешшупал, перешшекотал – ну, тем того и надоть. Тьфу. Русалками и то не брезгал. Спросишь яво: ты, Колька, как же с ими? У их же хвост, куды ж ты их? А он подмигнёть и шепотком этак: я их, тетушка, енто… тово… орально… тоись, они меня…
Верно говорят: маленькие – они затрахучие. Должон клюнуть.
Да не тут-то было. Ай постарел?
– Э нет, – с достоинством ответил Колька. – Я и сам уж не вьюнош, копать да таскать. Ты лучше добра молодца какого зацапай, он тебе и за так все сделает. А поворожишь, так и это… тово… сама юбку задерешь, ну и он, стало быть, тебе… – Боровичок вдруг заторопился. – Дела у меня, дела. Ты смотри, бабушка, как бы варево твое не выкипело.
Шырк – и словно не было его.
Лиха даже подлое «бабушка» мимо ушей пропустила – в землянку кинулась. Фух! Ничего не выкипело, только вот пену снять, да и готово зелье пряное, вку-у-усное!
Накушалась всласть. Отдуваясь, отрыгиваясь, облизала ложку, сунула в дупло. Полкотла еще осталось – это на вечер. Эхма, мясца бы, да молоденького! Поглядела на руки свои – вроде как налилась кожа, порозовела. Поднялась с пня, в котел дунула, шепнула – сделалось варево точно зеркало. Посмотрелася – дык хошь куды ишшо.
Ну да ладно. Таперича поспать – славно тута спится, – а уж после покумекать, как бы все обустроить. Поворожить-то придется, не иначе.
Лиха поправила лежавшую у стены охапку соломы, улеглась, сняла шматок слизи со слепого глаза, поморгала зрячим и закемарила…
…Солнце к закату стронулось, старуха и проснулась. Не враз, не вдруг – тихохонько проснулась, на соломе понежилась, бородавку почесала. Ай, славно.
Потом насторожилась. Села, втянула воздух ноздрями. На ноги вскочила.
Енто што ишшо такое?!
Издали, со стороны аула мчалось что-то прямо на нее, на землянку, на болотце обреченное. Мчалось вихрем по воздуху, большое, горячее, без рук, без ног. Злое, аж сама Лиха поежилась. Но испуганное шибко. И безмозглое.
Лиха выскочила из землянки, уперла руки в боки, насупилась, впилась глазом в ту сторону, откуда мчалось.
Как же, старый знакомец. Каркаладил – вот он такой и есть. Ух, бивала она его в давние-то поры! Пошто полез тогда в лес ейный? Пошто безобразить учал? Все б ямý, окаянному, поломать да пожечь-попалить. Все б ямý, ироду, с ровным местом сровнять. У, паскудник!
Да не тут-то было. Уж и лешаки забоялися, а она-то, Лиха Одноглазая, – ничуточки! Озлилася, вкруг себя обернулася, взвилася, да ка-а-ак ему в брюхо потайное, невидимое, дунеть! Ка-а-ак плюнеть! А у его брюхо-то слабое, ён и забилси, закружилси, да и оземь брякнулси. Опалить хотел напоследок, да где ж ямý! Заскулил, што твой шшенок, да и уполз.
Почету ей тогда много досталося – и от леших, и от водяных, и от русалок с навами, и от овинного деда даже, несмотря што у Лих с Овинниками вражда старинная.
Теперя вот снова каркаладил ентот. Што надоть, ась?!
Лиху пробрал холодок. Ох, горюшко… Годы-то уж не те, с чудищами-юдищами биться-то… В тот-то раз сладила, а нонеча поди знай… Ну да делать нечего…
Старуха подобралась, начала лютостью наполняться. Ну, милок?!
Налетел. Горячий, большой, да только побитый, точно собака шелудивая. Енто хто ж яво так-то?! Ишь, словно молью траченный… Нет, не молью, морозом хваченный…
Воет, да жалостно-то как! Ну, все одно.
– А ну, пошел отседова! – завизжала Лиха, брызгая ядовитой слюной. – Щас вот дуну-плюну, узнаешь, почем хвунт меня-то! У, зараза паленая! У, паразит гнило-пакостный! Пошел, пошел!
Заскулил, будто заплакал, зигзаг выписал в воздухе и дальше унесся. Не такой какой-то. Али в тягости? И холодом – енто хто ж яво эдак-то, болезного? Ну и нехай, лишь бы подале улетел. Скатертью дорожка.
Лиха расслабилась и почувствовала, что снова проголодалась. Вернулась в землянку, принялась похлебку свою разогревать.
Пока грелось варево, задумалась – не зря ли прогнала каркаладила-то? Вот яво имушшеством бы навьючить… Рыть-то – куды ямý, безрукому, а ташшить – енто ён могёть. Ох, лишенько…
Разогрелося, в самый раз и похлебать. Погружая ложку в котел, Лиха снова про мясцо вспомнила. Давненько, давненько яво не кушала…
Так-так, а енто хто к нам пожаловал? Старуха так и застыла, не донеся ложку до рта. Да неужто ж? Ай, Лиха, даром што тиха, чаво пожелаеть, то и сполнится!
Русский дух! Да ближе все, ближе! Да ядреный-то какой!
Она, в который уж раз за день, выскочила из землянки. Охнула приглушенно – в спину вступило что-то, – но справилась. Не до спины нонеча.
Ух ты, сладкий мой! Идеть-бредеть сам собой! Прямо к болотцу! А здоровушший-то! Ентот землянку новую откопаеть, ему раз плюнуть! И имушшество переташшит! И мяса-то в ём сколько! И-и-иэх!
Дух, однако, крепше крепкого. И не молоденькое мясцо. Да уж дареному-то коню…
Лиха вдруг вспомнила нахальные слова боровичка Кольки про то, чем еще добрый молодец может ее порадовать. Ну, поглядим, поглядим…
Нежданный гость шел неторопливо и как будто незряче. Большие ноги, казалось, сами по себе пытались свернуть в сторону, но пришелец настойчиво направлял шаги к болотцу. Вот добрел до отворота. Антиресно, подумала Лиха, куды теперя двинется – налево аль направо. Налево – енто к ей, направо – от ее, вертать яво придется.
Гость, однако, миновал заклятье, лишь чуток запнувшись. Выходит, удивилась старуха, из наших? Хто такой, почему не знаю?
А ну-тко, нюхнем ишшо разок… Однакось не русский енто дух, нет, не русский. Лиху не проведешь, Лиха чуеть – куды тама ентим, как их… денгус… тьфу, язык сломаешь! Обормотам, какие нюхають, да им за то денюжки плотють. Куды им супротив Лихи-то…
Вона и тута: похоже, да не одно и то же. Тута дух и правда ядреный, што твой русский, да в букете нотки протухлые уж больно яркие… из нутра тухлым несет… и послевкусие у яво, должно, горькое-прегорькое. Нет, не русский дух. Мертвый дух, енто да.
Вгляделась. Ба! Так енто ж из водяных! Даже, вернее сказать, из вуташей. Вуташ – енто, ежели хто утоп, а над им водяной поколдуеть, так тож вроде водяного делается. Вот и ентот такой, только побитый, вроде как каркаладил давеча. Што за напасть?
А и все одно – сгодится.
Вуташа мотнуло было влево. Он в упор посмотрел на Лиху, не удивился, не напужался, не сказал ни слова. Выправился и попер к болотцу.
– Ай, здорово живешь, добрый молодец! – кокетливо проскрипела старуха. – А заходь на огонек, гостем дорогим будешь! Проголодалси, поди, продрог, умаялси? Накормлю, напою, помою, угрею, спать уложу!
– Пошла ты… – невнятно пробормотал вуташ, ни на миг не прекращая своего мерного движения.
Ох и дух!.. Ну, была не была! Лиха шепнула тайное словцо, за ним другое, третье. Гость замедлил шаг, потом совсем остановился. Так-то лучше.
Медленно шагнул к хозяйке. Молодец. Еще шаг. Еще. Теперь стой передо мной, как… Нет, енто не надоть. Стой без всяких.
Встал как вкопанный, вплотную к Лихе. Той вдруг сделалось дурно – такого духа и она не упомнит. Сделала шаг назад, да нос в сторонку отворотила. Енто што-то. Али отмыть? Не-е-ет, болотце яво не возьметь… В печку бы, да нетути печки-то… Накормить? Да на кой ляд… Ямý и не надоть, ямý – Лиха распознала – лишь бы выпить.
– А ну-тко, сахарный, – она подпустила в голос дрожи, от какой молодцы завсегда ручными делались, – а ну-тко, ступай за мной.
И, повернувшись, собралась в землянку спуститься. Не самой же имушшество выволакивать. Котел – ён чижолый, и пень любимый тож.
– Пошла ты… – услышала старуха за спиной.
Ого! Какое ж ишшо словцо-то шепнуть? Ох, крепок русский дух, не береть яво… А вот эдак ежели?
– Налью я тебе, касатик, налью, – фальшиво пропела Лиха. – Доволен останешься, красава ты моя. Ты мне только спомогни, старой, а уж я тебя не позабуду!
Касатик, походивший на мертвеца – а и правда ведь, утопленник ён, – подал признаки жизни. Шевельнулся, в глазах блеснуло.
– Чего делать, бабка? – спросил он тусклым голосом.
– А вот ступай за мной, увидишь.
– Нальешь и еще двадцать четыре рубля мне, – объявил вуташ.
– Так а как же ж, миленький ты мой! – обрадовалась Лиха, не собиравшаяся ни поить гостя водкой, ни расставаться с денежкой, которой к тому же не имела. А хоть бы и имела – ишь, того ямý, ентого…
– Покажи, – потребовал гость. – Деньги покажи.
Старуха дунула, шепнула пару словечек, протянула вуташу пустую ладонь. Тот кивнул.
…Навьючила точно конягу. Ничего, пер, не жаловался.
– Котел ровно держи! – покрикивала Лиха. – Похлебку гляди не расплескай!
– Пошла ты… – однообразно сипел в ответ вуташ.
Сама шла с малым грузом: корзину несла, а в корзине кресало с кремнем, да мох сухой, да ложка. Да ишшо солому, на какой почивала, веревкой увязала, за спину закинула. Ничо, енто по силушке.
Шли долгонько. Зато и болотишко отыскалося – лучше старого. И ширше, и глыбже, и – старуха в землю вгляделась – не от Ржавки загубленной водица в его притекаеть, а от Гнилушки, целой покудова и невредимой. Одно худо – от аула больно далёко, да уж ничё не попишешь.
– Стой, где стоишь, – скомандовала Лиха. – Станови имушшество, да котел… как становишь-то, косорукий! Ах, чуть не расплескал! Вот так станови, вот, вот… Таперича лопату бери-кася да копай. Ага, туточки. Золотой ты мой.
Вуташ копал, старуха сидела на своем пеньке, приглядывала, покрикивала да порой жаловалась – умаялася, дескать. А и правда умаялася – вон, кожа сызнова высохши, морщинами покрымши. Эх, жизня… Да и от духа ентого што хошь усохнеть…
Ну, лишь бы выкопал. Эк ён все кое-как норовить, да побездельничать. А некогда уж, поспешать надоть – солнце-то к закату клонится.
Откопал, слава те… Теперя, жемчужный, ступёночки вытеши… лопаткой, лопаткой, ага, так… теперя, алмазный ты мой, досточки поверху настели… во-во… ну и имушшество заноси… енто вон туды станови… а енто сюды… вот, енто так…
Вот и обустроилася.
Разожгла огонь в очаге – пущай зелье подогреется. На работника своего глянула исподлобья. Нет, не то мясцо, ох не то. Дурнота-то, что ни вдохнешь, так и подкатываеть. Нет. Кабы свеженького…
Может, енто… про што Колька-охальник баял?
– Все, что ли? – спросил вдруг вуташ. – Наливай тогда. И двадцать четыре рубля давай.
Эх, дурень ты, дурень. Не взыщи, сам напросилси.
– Да как же все, касатик? – проскрежетала старуха, поводя плечами. – Ты мне ишшо знашь што должон? – Она потупила глаз. – Ну, енто… как бы сказать… уй, смушшаюся… ты мушшина-то хучь куды… а я-то, старая, без мушшины уж, почитай, сколь годков-то… ну, понял, што ль?
Она села на пень, расставила тощие ноги, стала медленно приподнимать юбку.
– На коленочки становися, милок, так оно тебе сподручнее выйдет… Побалуй бабушку…
Лицо вуташа ничего не выражало. Он долго стоял напротив призывно раскинувшейся Лихи, потом двинул кадыком вверх-вниз и сказал:
– Пошла ты…
– Ха! – торжествующе провозгласила старуха. – А на нет и суда нет. Насильно мил не будешь. Кушать жалаешь? Вон зелье мое подоспело. Не жалаешь, и не надоть. Ступай тогда, недосуг мне.
Она дунула в сторону вуташа, пробормотала скороговоркой несколько словечек, и гость молча шагнул к выходу.
Лиха выбралась вслед за ним.
– В енто болотишко не сувайси! – крикнула она вслед вуташу. – Туды ступай, откудова явилси. В тоё болотце залазь, дозволяю. Да подоле полежи, глядишь, отмоисси, вонять помене будешь. – Она визгливо захохотала.
Вуташ, все с той же неживой мерностью, зашагал и вскоре скрылся в чаще. Дышать стало полегче.
Лиха вздохнула. Кажись, все. Варево дохлебать, да и в аул. И на боковую. Вон, солнце уж почти што склонилося. А иттить-то далече… А ноженьки-то устамши…
Она повесила отворот, огляделась. Место славное, нечего тута чужим шляться. Надолго ли? Ох, чует сердечко, вскорости дальше двинуться нужда заставить… Тады уж и аул бросать… Ну да она-то, Лиха, всюду обустроится. Лишь бы лес.
Вот кабы ишшо на новый переезд не такого мертвяка заманить, а эдакого… штоб и вправду добрый молодец… Штоб и дух русский, кровь горячая, и… тово… и мясцо штоб молоденькое…
Старуха сглотнула.
Где-то далеко зарычало, потом смолкло. Лешие шалять, подумала Лиха, и ишшо кто-то. Заухало, гулко и протяжно. Викентий, определила она.
Ну, пора, не то остынет.
А што ж, решила Лиха, облизывая ложку: «Тута и заночую. Место новое, пущай духом моим исполнится».
Да и дух, што от мертвяка ентого осталси, выветрить надоть. Штоб духу его тута не было. Штоб только русским духом и пахло.
Назад: Глава 6 Песня дождя
Дальше: Часть вторая Соавторы: на дистанции