Глава 33
КОНЦЕРТ ДЛЯ СКРИПКИ С САТАНОЙ

В зале явственно отдавало чертовщиной. Утончённой, ослепительной чертовщиной. Чертовщина жила в этой музыке, в мечущемся по струнам смычке, в самом скрипаче с лицом полу-отрока – полустарца. Она витала между рядами и креслами, над причудливой смесью парфюмов, лосьонов, дезодорантов, над безупречными головками от престижного парикмахера и над безнадежными лысинами.

Эта дьяволиада рождалась из неистовой войны смычка со струнами. Музыка была заоблачно-высока, она распахивала нездешние горизонты, манила в иные миры. Она била в голову, как благородное вино, набравшее букет в погребах средневекового замка. Роджеру даже виделся этот замок: остроконечные копья башен пронзают небо, а внутри – высокие каменные своды, в которых витают отголоски былых веков. И портреты могущественных сюзеренов, и готическая геральдика гербов и штандартов, и полыхание дров в камине, в который можно скакнуть, не слезая с коня.

А вот и хозяин каменных хором: восседает за необъятным дубовым столом, обгладывая баранью ляжку. Он огромен и космат, словно дикий тур. Бараний сок стекает по рукам и бороде – красноватой, спутанной, нечистой.

У благородного рыцаря лапищи мясника, привыкшие управляться с двуручным мечом, и глазки медведя – крохотные и свирепые.

И всю эту фантасмагорию рождал уродливый сморчок, слившийся в неистовом соитии с чертовкой-скрипкой.

На сцене безумствовал Васыль – тот самый Овидий, лоцман петербургских катакомб, завсегдатай заброшенных монастырских казематов. Нацепив чёрную концертную пару и белопенное жабо, он выскочил из своей преисподней, чтобы всех этих застывших в зале увлечь обратно под землю, а может – наоборот – вознести на седьмое небо, заманить в такие выси, из которых уже не возвращаются.

Вообще-то Роджер не жаловал музыкальную классику. Но сейчас, приглашённый Викингом («Сольный концерт нашего Васыльчика! Концерт для скрипки Моцарта, Вольфганга-Амадея!»), подполковник оказался выбит из седла, обезоружен и обезврежен.

Без своего «Макарова» и всегдашнего удостоверения родной «конторы», вообще без всего – голый, в чем мама родила – он брёл за скрипкой по тернистым дорогам вечности, и ноги его покрывала пыль столетий. И грезилось бесконечно идти по этим тропам – каменистым, извилистым, и чтобы котомка за плечами была легка, а душа – наполненна. И – главное – чтобы приворотная эта музыка никогда не кончалась.

Его сердце билось радостно и тревожно: Роджеру предстояло десантироваться на незнакомую территорию с неизвестным заданием, без карты и компаса, без оружия и связи. Он застыл перед люком, разверстым в ночную пропасть, и незримая рука выпускающего хлопнула по плечу: «Пошёл!». Ледогоров шагнул в ночь без луны и звёзд, без запахов и красок, – и его подхватил мощный воздушный поток.

Отчего же поток тянет наверх? Притушенные огни десантного самолёта остались далеко внизу, потом пропали вовсе. Зато проступили звёзды незнакомого неба, чужих галактик. И холодные их лучи исполинскими ножницами перекраивали пространство по лекалам Космического Кутюрье.

Но вот не осталось ни галактик, ни звёзд. Поток несёт его сквозь лабиринты подземелий, мимо ржавых решёток и каменных «мешков», в которых белеют давно истлевшие скелеты. И бросает в огромную паутину, сплетенную, кажется, из канатов, и уже ползет к нему убийца-паук, косматый и мерзкий, тянет мохнатые лапы. Нет: не паук! Это протягивает пухлые руки юная красотка, рыжая и белокожая, и обнажённые плечи ее зовущи, а глаза – распутны и бесшабашны.

И нет уже красотки, а вместо нее – трое галантных кавалеров (камзолы – нежно-зелены, как майская дубрава). И бокалы венецианского стекла в руках кавалеров изысканны и высоки, и вино в них – самое что ни есть мозельское, самое рейнское, самое эльзасское…

…Роджер уже не помнил, кто он такой. Он поднимал в небо тяжёлый бомбардировщик, начиненный атомным грузом, и ждал, пока внизу появятся огни большого, красивого города. Он входил в женщину, яростно, страстно и нежно. Иногда он становился бесконечно древним, как Большая пирамида Гизы, а иногда понимал, что ещё не родился, что первый его беззубый крик – впереди.

Он был девственницей-жрицей Дельфийского оракула, и девкой из гамбургского притона, Джеком Потрошителем и печальным сказочником Андерсеном, королем сонетов Петраркой и королем ринга Кассиусом Клеем, был боссом безжалостной Якудзы и доктором Иоганном Фаустом из Виттенберга, алхимиком и чернокнижником.

Так и носило Весёлого Роджера, швыряло из огня в полымя, не давало перевести дыхание. И всё это было – музыка…

…А потом они с Викингом топтались подле служебного подъезда Филармонии, поджидая своего Паганини, чтобы вместе отправиться к Платонову домой и там отметить сегодняшний концерт.

«Да, профессор! – усмехнулся невесело Весёлый Роджер. – Я, чёрт возьми, счастлив, что мир славен не полигонами, а концертными залами. И венец человеческого гения – не ракетный комплекс „Тополь-3 М“, а белый рояль в замершем зале или эта вот скрипка старого итальянца. Но жизнь, профессор, так устроена, что эту скрипку и этого маэстро, и всех собравшихся в зале должен защищать тот самый „Тополь“. Хорошо это или плохо, не мне судить. И не тебе. Ибо не нами заведен такой миропорядок и не нам его отменять, снимать ракеты с боевого дежурства, разоружать армии. И скрипка, и человек, и белый рояль – слишком беззащитны, профессор, поверь мне на слово!..».

– …А откуда вы вообще его знаете, этого скрипача из подземелий? – поинтересовался Роджер.

– Как-то, ещё пацаном, он пришел ко мне в школу юных программистов. И быстро сделался учеником номер один. – Платонов утвердительно качнул львиной башкой: – Да-да, представьте себе! Судьба переборщила, наделяя этого парнягу талантами. Он – программист от Бога. И вдруг в один прекрасный день учиняет мне демарш: ухожу, не могу двум богам служить! Как я его ни уговаривал, как ни заклинал, – всё мимо. Скрипка оказалась сильней. Возможно, и к лучшему…

– Двум богам? – переспросил Ледогоров. – У меня ощущение, что он служит одному дьяволу. Большому и рогатому!

– Очень даже может быть! – засмеялся профессор. – На ангела наш Васятка точно не тянет. Я самолично его из скольких уже передряг вытаскивал! В нём постоянно какой-то кураж сидит, на подвиги толкает самые дурацкие. По норову ему бы не скрипочкой баловаться, а кистенем на большой дороге!

– Неужто такой бандит? – подначил Роджер.

– Бандит живет своим промыслом. А этот просто бедовый до безобразия. Чуть что не по нему – может и голову оторвать. Безо всякой, заметьте, личной корысти.

Это – абсолютно неправильный скрипач, противоестественный. На скрипке кто должен пиликать, согласно исконной природе вещей? Выросший еврейский вундеркинд – близорукий и сутулый, согнувшийся под весом своей скрипочки. А этот запорожец за Дунаем – с детства бил морды налево и направо. А обозлен, кажется, на весь свет – как дюжина чертей, у которых пропуск в ад изъяли.

Но тут дверь подъезда распахнулась, и в нее радостно вывалился неправильный скрипач и программист от Бога. Его сопровождал пожилой, сухощавый мужчина в тёмном старомодном костюме, чёрной водолазке, с седовато-чёрной шевелюрой, чёрными глазами и бронзовым лицом. («Чёрный человек» – с ходу определил Весёлый Роджер).

Спустя четверть часа они входили в огромную прихожую Платоновской «берлоги». Берлога была хороша на диво: истинно петербургские апартаменты в старинном особняке. Прямо под балконом текла река Мойка, шныряли прогулочные катера, и голос водоплавающего экскурсовода повествовал о последней квартире Пушкина.

Роджер как раз вернулся с балкона в большую, с высоченными лепными потолками, комнату, когда из коридора вошла девушка. Молодая, симпатичная, но какая-то забитая, что ли. С повадками не то монашки-послушницы, не то пребывающей в трауре кавказской вдовы.

– Это – моя Настя, – лаконично представил Викинг, и тем ограничился.

Послушница Настя на мгновенье подняла глаза. Когда они встретились со взглядом Роджера, отчего-то вдруг заполошно метнулись взад-вперед. Монашка тотчас потупила взор и быстро ретировалась. «А это ещё что за фокусы? – подивился Роджер. – Испугалась – будто аспида узрела!».

И ещё ему подумалось, что глаза эти он где-то уже видел. Причём – совсем недавно.

Но додумать мысль ему не дали: Викинг, необычно приподнятый после Васылева триумфа, налетел на подполковника, приобнял могучей дланью и принялся ворковать какую-то чушь своим неухоженным басом.

Потом всё шло, согласно протоколу: обильный стол, тосты за маэстро, за музыку, за искусство вообще… «Чёрный человек» сидел по правую руку от виновника торжества, совсем, кажется, не пил, ел мало, говорил ещё меньше. Произнёс только самый первый тост (на чем настояли Васыль и профессор). Сказал негромко, без пафоса:

– Мальчик, Господь одарил тебя талантом. Но твоей музыке недостаёт одного. Ей не хватает доброты. Я пью, Васыль, за то, чтобы твоя скрипка научилась любить и сострадать. Играй людям о любви. О ненависти они слышат каждый день.

И пригубил нарзан из бокала.

По ходу застолья внутри Ледогорова вызревало неясное беспокойство. Ему захотелось снова взглянуть на непрояснённую послушницу, которая три минуты посидела за столом, опустив очи долу и не проронив ни слова. После чего растаяла, как призрак.

Кто же она такая, кем приходится профессору? И отчего так испугалась его, Весёлого Роджера?

Подполковник поднялся с дивана и ленивой походкой профланировал в кухню. Но там вместо искомой «монашки» обнаружил Овидия, который курил подле форточки. Ледогоров напустил на себя вид беспечного гостя, слегка расслабленного водочкой и потому отчасти бесцеремонного:

– Слушайте, Васыль! А что это за девушка мелькала, когда мы только пришли? Она что – родственница Георгию Борисовичу?

– Георгию Борисовичу она никто и звать ее никак, – процедил сквозь зубы Овидий, не поворачиваясь к собеседнику.

– Теперь понятно, – констатировал Роджер. – Вот только зачем Георгий Борисович ее в дом пускает, если она – никто?

Вся радость от сегодняшнего концерта мгновенно улетучилась, Васыля захлестнула ярость. К нему снова это пришло – как месяц назад он остался заночевать у Платонова и как среди ночи к нему под одеяло скользнула Настя. Та самая – несостоявшаяся Платоновская невестка, которую профессор пригрел в доме и зовёт дочкой.

Жарким телом она прижалась к Васылю, оглаживала руками, шептала с удушливым придыханием:

– Ну? Что же ты? Иди ко мне, не бойся! Старый козёл дрыхнет – пушками не добудишься!

С той ночи Васыля душила тяжкая злоба. Нет: не на подлую тварь, пригретую доверчивым Платоновым, а – на себя же самого. Стыдно и больно!

Стыдно – что не прогнал её тогда, не устоял перед руками, обнимавшими его в полутьме занимающегося утра. А больно – оттого, что понимал: вся она – фальшивая, как подделанная сторублёвка. И лгут ласковые руки ее, и губы лгут, и лжет разыгранная страсть с придыханием. Страсть к нему, низкорослому, плешивому уродцу.

Знал, понимал, но – жадно целовал, и ненасытно владел ею, красивой и гибкой. И каждую минуту помнил, что владеет – чужим, что ворует в доме у своего учителя.

И совсем не удивился, когда после шквала страстей, обессиленный и опустошённый, он услышал тот же вкрадчивый голос, нашептывающий уже совсем другие слова:

– Васыльчик, любимый, бросим их всех! Эту страну дураков, где никогда ничего хорошего не будет. Уедем в Америку! И будем мы – трое: ты, я и скрипка. Я стану твоим правым плечом, твоим импресарио. Перед тобой будут стелиться лучшие концертные залы мира! Поехали, Васыльчик?

Помнится, он даже засмеялся. Хрипло, скрипуче. Смехом рассохшейся двери, за которой – изгаженный нужник. Вот он, момент истины! Понятно теперь, откуда вдруг такая страсть к нему, красавчику-Квазимодо!

Вот тогда он её прогнал. И тотчас поднялся сам. Не зажигая света, кое-как оделся и выскользнул на лестницу – тихо, как вор. Да он и был вором.

А неделю спустя она улучила момент – пришла к нему снова. И он опять не смог отказаться от ладного, на всё готового тела…

И вот теперь этот столичный хмырь выспрашивает про неё. Зачем? И почему – у него, Васыля? Случайно, или..?

Привычно загнав сигарету в угол рта, Васыль развернулся на пятках и прижал кухонный тесак к Роджеровому горлу:

– Ну ты, пёс легавый! Не суйся в чужие дела, или я тебя выпотрошу, как помойную кошку!

Сравнение с помойной кошкой показалось Роджеру не вполне корректным. К тому же, ему ничего не стоило обезоружить неожиданного противника. Но в данный момент подполковника интересовала неадекватная реакция Васыля: чем она вызвана и что, чёрт подери, стоит за всей этой темной историей? Вот тебе и скрипичный концерт Моцарта! Концерт для скрипки и тесака.

– Юноша, положите ножик, это вам не смычок! – спокойно проговорил Роджер, не отводя взгляда от полыхающих ненавистью тёмно-карих глаз. – И скажите по знакомству: вы только меня так любите, или всё человечество?

– Всё человечество. И тебя, в частности.

Васыль как-то враз остыл. Конечно, он не полоснёт этого любознательного по глотке. Нельзя: ему, Васылю Гаращуку, предстоит свершить Большой Поступок. Самый большой и самый радостный в жизни. И не стоит ломать планы из-за какого-то паршивого подполковника.

Он убрал нож от Ледогоровского горла, бросил на столешницу. И утопил горящий взор в заоконной мути.