35
Шум набирающих обороты вентиляторов был хорошо знаком и напомнил о его прошлом.
Точно так же все происходило каждое утро, когда он включал свои компьютеры в массивном каменном здании на полковой базе в Кунгсенгене, и сейчас этот звук принес с собой знакомые ощущения.
Как будто он снова оказался на потертом офисном стуле. Катался под скрип его колесиков по серому линолеуму и осторожно потягивал ужасно горячий кофе с запахом утра и больших возможностей, но горький на вкус. Ощущение того, что он занимается чем-то важным, в чем знает толк, и что, даже если многое зависит от него, он в любом случае справится со своей частью.
Какое-то мгновение именно там он находился.
Зная, что стоит ему открыть глаза, и он окажется далеко-далеко оттуда.
Вильям стоял в своей рабочей комнате в замке.
Всего несколько часов назад он был здесь в последний раз, и все равно, казалось, только сейчас вернулся из далекой поездки. Он оставлял ее в вере, что у него самого и у всех других есть будущее, а потом увидел вещи, изменившие все основательно, и теперь снова оказался здесь и знал, что ему сейчас крайне необходимо время и именно его катастрофически не хватало.
Он мог не успеть.
Ему требовалось спешить, идти по кратчайшему пути, не останавливаясь, прыгать через ступеньки, двигаясь вперед, и, прежде всего, надеяться на удачу.
А он не любил этого.
Конечно, расчеты не входили в его обязанности, это была прерогатива умных машин, но их очередь еще не пришла. Сначала он хотел побыть наедине с шифрами, прикинуть все вручную и сделать их своими, познакомиться с последовательностями без компьютеров, так чтобы они стали просто инструментом в его руках, а не черной дырой, впитывавшей все в себя и выдававшей результат, который он сам не смог бы оценить.
Но время поджимало. Перед ним скрежетали, запускаясь, жесткие диски, лязгали, пока операционная система загружалась и готовилась превратить цифры в логику.
И в довершение всего он оживил тяжелый серо-зеленый ящик, стоявший в дальнем конце стола.
Сару.
Хорошо знакомый треск от экрана, когда заработала электронно-лучевая трубка. Отправила свои электроны к изогнутой поверхности кинескопа, а потом на нем начали появляться одна за одной мерцающие зеленым цветом строчки с текстом в качестве доказательство того, что процесс включения проходит нормально.
Это была древняя машина, и все равно именно на нее он возлагал основные надежды. Возраст говорил против нее, но машину изготовили для одной-единственной цели, и, кроме того, он сделал это сам. И если бы он сейчас не сумел понять все шифры, оставалось бы только довериться ей.
Компьютеру с женским именем. Но прежде всего компьютеру.
Сейчас было не до воспоминаний о прошлом, и он попытался выбросить эти мысли из головы. Встал у стены и пробежался глазами по бумагам в последний раз.
Шифры.
И стихи.
Чума. Огонь. Конец.
И он покачал головой.
Сам же видел круги. Круги и точки на карте Коннорса, и ведь знал, что стояло за надписями, и всегда сходилось. Все уже началось. И если все предрешено заранее, разве он мог что-то изменить?
Никаких ответов не существовало, у него имелись только вопросы, и сколько бы раз он ни задавал их себе, все равно приходил к одному и тому же выводу.
Просто так все устроено.
И чем дальше он спрашивал себя, тем более детскими выглядели вопросы. И тем яснее становилось, что нет никаких ответов и что ответ не играет никакой роли.
Почему? Почему присутствуют тексты в человеческой ДНК?
Кто поместил их туда?
Никто.
Просто так было всегда.
Это был единственный возможный ответ. Не стоило искать ничего иного, поскольку каждый вопрос порождал новые, и перед ним открывалось целое море вопросов, на которые никогда не удалось бы ответить, и либо они свели бы его с ума, либо сделали философом. А Вильям, честно говоря, всегда подозревал, что это в принципе одно и то же.
Все так устроено, и было всегда, и не существовало никаких «почему». И эволюция могла создавать деревья, животных и насекомых, жужжавших просто в дьявольской тональности, пытаясь открыть какой-то чертов цветок, и все имело право на существование, а почему также не тексты в его ДНК?
Он чувствовал себя ребенком. Он, даже не любивший детей. Слыша свои собственные вопросы, начинал стыдиться их. Казалось, он с таким же успехом мог быть трехлетним и точно так же стоял бы здесь и бесконечно спрашивал примерно то же самое, заставляя кого-то отвечать на них. Пусть немного другое по содержанию, но суть ведь от этого не менялась.
Почему?
Почему небо голубое?
Словно существовал какой-то окончательный ответ.
Потому что солнечный свет рассеивается в атмосфере.
А почему он делает это?
Просто воздух имеет такое свойство.
А почему он имеет его?
Я не знаю!
Потому что есть силы притяжения между атомами, и кварки, и квантовые струны, потому что ты не перестаешь спрашивать, никто не знает! Просто так все устроено. И так же дело обстояло с шифрами и текстами, и с будущим, и ничего здесь нельзя было поделать.
И именно это пугало его.
Тот же самый вывод каждый раз.
Нельзя ничего сделать.
А перед ним длинными рядами висели шифры. Целая организация ждала результата, надеялась, что он решит их проблему, весь мир там снаружи делал это, сам того не ведая, а единственное, до чего он смог додуматься, укладывалось в одно слово «нет». Ничего не получится.
Это так устроено.
Вильям уже видел, как все закончится.
И не существовало никакого «почему».
Все чаще их неофициальные встречи происходили в холодной наблюдательной комнате.
Сейчас они стояли там снова, Коннорс и Франкен, с взглядами, устремленными на койки, находившиеся по другую сторону стекла. На них уже лежало не так много окровавленных тел, как вчера, а утром должно было остаться еще меньше. Время бежало перед их глазами, красными ручейками стекая на пол, и они ничего не могли с этим поделать.
Никто из них не знал, почему так произошло.
Почему они стали видеться именно здесь, предпочтя это место бесчисленным совещательным комнатам, офисам и узким коридорам здесь внизу или наверху в старой части замка, которую сейчас отделяло от них несколько этажей. Когда-то они пришли сюда, пожалуй, с целью напомнить себе, что боролись не просто с шифрами и таблицами и кругами на карте. А за ними стояли жизни людей, и их уже немало умерло, и должно было умереть еще больше, и что смерть, особенно такая, не самое красивое зрелище.
— Нам не следовало брать сюда гражданских, — сказал Коннорс. — Это была ошибка номер один.
Франкен ничего не ответил.
Он четко поставил вопрос, а вместо ответа получил лишь повторение старого разговора, уже набившей оскомину дискуссии, в которой, они оба знали, никогда не придут к согласию.
В любом случае это уже не играло никакой роли. Жизнь шла дальше. Они находились на следующей стадии, знали, каким станет ближайший шаг, и сейчас требовалось принять окончательное решение, и Франкен посмотрел на Коннорса, увидел его взгляд, прикованный к телам за перегородкой, как он изо всех сил старался отсрочить неизбежное. А тот, как бы подтверждая его наблюдение, продолжил:
— Нам следовало взять сюда экспертов. Позволить им работать с нами, рассказать все нюансы, пусть бы знали, чем они занимаются…
Франкен поднял руку, предлагая ему закончить. Он не хотел толочь воду в ступе снова. Какого бы мнения ни придерживался Коннорс, не видел смысла анализировать то, что уже произошло.
— До тебя только сейчас дошло? — спросил только.
Коннорс не ответил. Знал уже, как Франкен продолжит.
— Зачем тебе понадобилось призывать Дженифер Уоткинс?
— Она была нашим шансом, — сказал Коннорс.
Франкен покачал головой.
— И насколько хорошо все, по-твоему, получилось?
— Она не справилась. И очень дорого обошлась нам, не будь ее…
Он прервался. На мгновение засомневался, как ему продолжить. И Коннорс увидел это и использовал представившуюся возможность.
— Ты уверен? — спросил он. — По-твоему, действительно все из-за нее?
Франкен стиснул зубы. Не хотел думать об этом. Но Коннорс не собирался уступать, настойчиво напоминал ему то, от чего он не мог просто отмахнуться независимо от своего желания.
— А разве не из-за нас? Не будь тебя и меня, она не появилась бы здесь. Не существовало бы никакого бездомного, чтобы его потом выпускать, и он не был бы заражен, поскольку никто не создал бы вирус и не тестировал его на нем в надежде, что именно тому, чему она положила начало, удастся помешать.
Он повышал голос по мере того, как говорил. Ему одинаково не нравилась существующая ситуация и то, что он постоянно использовал ее в качестве аргумента.
И Франкен отвернулся в сторону.
Считал это несущественным.
В любом случае она нарушила правила. И независимо от того, было ли все предрешено заранее или нет, злоупотребила своей свободой, знаниями о действующих на территории замка порядках и инструкциях по безопасности и в конечном итоге открыла ящик Пандоры. И даже будучи полностью уверенной, что он не болен, она все равно не имела права вести себя столь безответственно.
А потом еще ей удалось передать ее электронный ключ молодой девице.
И та в свою очередь сумела отправить письмо своему парню, и кто знает, что там она еще она могла натворить, если бы они не остановили ее вовремя.
Именно это он сказал Коннорсу.
— И разве это не доказывает, что Уоткинс была одной большой ошибкой? — спросил Франкен. — И то, насколько опасно давать людям знания, свободу и ответственность? Ты же ученый, черт возьми, и должен понимать.
— Даже если она пришла к чему-то, чего мы не знаем? Даже если у нее фактически имелось решение?
Коннорс сделал паузу.
— Даже если она сделала это, то все равно забрала все с собой в могилу.
— Надо надеяться, — сказал Франкен. — Увидим, — добавил он.
И больше ничего им не требовалось говорить.
Оба знали, что она сделала, и начни они ругаться из-за этого снова, ситуация нисколько не улучшилась бы.
И Франкен понизил голос, вздохнул:
— Мы находимся там, где и были, и ты это тоже знаешь. Нам надо спешить. Будь все десять или двадцать лет назад, мы продолжили бы, как делали тогда. Но у нас нет времени. Нам необходим результат. А не хорошая рабочая атмосфера.
А потом он задал вопрос, который фактически висел в воздухе:
— Ты согласен со мной?
— А у меня есть выбор? — спросил Коннорс.
— Нет, — ответил Франкен.
И в его глазах тоже пряталась грусть.
— Нет, уже нет.
Коннорс промолчал, не сказал ни да ни нет.
И этого было достаточно.
— Наши с тобой желания совпадают, — продолжил Франкен. — Мне тоже хочется, чтобы мы действовали иначе. Не сейчас, не весной, а черт знает когда. Но ни ты, ни я не можем вернуться на тридцать лет назад и изменить решения, принятые нами тогда…
— Я знаю.
Франкен замолчал. Его удивила сила, с какой Коннорс произнес это. Она стала сюрпризом для него. А Коннорс искал нужные слова, аргументы, способные изменить что-то, прекрасно зная, что их нет, и все равно не мог просто стоять молча.
— Через тридцать лет мы тоже не сможем вернуться в сегодняшний день и переделать что-то.
«Не так ли?» — продолжил он всем своим видом, хоть не высказал это вслух. Смотря прямо в глаза Франкена. И, наконец, не отводя взгляда, добавил:
— Наверное, гораздо лучше принимать правильные решения сейчас, когда мы здесь.
* * *
Они расстались далеко не друзьями. Но, с другой стороны, никогда и не были ими. А просто временными коллегами, действовавшим в одном направлении, но их взгляды на мир сильно отличались, и во время кризисов это особенно бросалось в глаза.
Послание требовалось разослать в течение ночи.
И Коннорс дал свое молчаливое согласие.
Они остались в комнате, смотрели на ряды кроватей по другую сторону стекла и знали.
Знали, что никто из находившихся там не протянет долго.
И Вильям пока не мог предложить им ничего нового, пока не удавалось создать новый вирус и заняться его тестированием в надежде на лучшее, а значит, пока другого выхода не существовало.
Все попытки провалились. И Коннорсу оставалось лишь констатировать правоту Франкена, когда тот, прежде чем уйти, сказал с ледяным взглядом:
— У Вильяма Сандберга три дня. А если у нас не будет нового ключа тогда?
Тем самым он подчеркнул то, что они оба знали.
Что вероятность ужасно мала.
— Если его не будет у нас, речь пойдет о шаге два.
А потом Франкен удалился. Закрыл дверь за собой. А Коннорс остался.
И он не хотел соглашаться.
Но знал, что Франкен прав.
Они не могли ждать больше.
Естественно, она была ни в чем не виновата.
Просто пришла к нему в комнату очень не вовремя и слишком поздно увидела его разочарование, и тогда уже ничего нельзя было поделать.
Она спросила его, как дела. И не дождалась ответа.
Он загрузил в свои компьютеры все имевшиеся в его распоряжении данные, те самые, на которые таращился изо дня в день, и ничего не изменилось, он не понял ни черта тогда и столь же мало сейчас. И при всем уважении к умным машинам они не умели чувствовать, и в любом случае им не удалось увидеть больше, чем ему.
И он открыл папку Дженифер Уоткинс.
В первый раз ознакомился с ее расчетами, внимательно, с начала до конца, и, казалось, читал собственные мысли. Каждая таблица, каждое уравнение и каждая попытка вывести одно из другого, а точнее, все, написанное ею, совпадало с его мыслями, с тем, к чему он уже пришел или в его понятии должен был прийти в ближайшем будущем. И ему не удалось найти там ничего нового для себя, и она шла на ощупь точно в тех местах, где и он, а это могло означать только одно.
Он напрасно тратил их время.
И приходил к тем же самым мыслям, как и те, кто прошел тем же путем до него, и тогда он уж точно не мог придумать ничего нового, а пока он топтался на месте, ему было невыносимо слышать, когда его кто-то спрашивал: «Как дела?»
И он сорвался.
Ему только этого недоставало, именно там проходила граница, и ее слова переполнили чашу.
— Ты же знаешь, как дела, — сказал он.
Нет, не сказал, а прорычал, и у него в глазах потемнело, но это была не злость, а грусть и разочарование и все другое одновременно.
— Ты же сидела рядом со мной. Разве не так? И видела все столь же хорошо, как и я. Все летит к черту, так обстоят дела, все летит к черту, и я ничего не могу поделать с этим!
Так он сказал и развел руки в настолько широком и наигранном жесте, что ему вполне могло найтись место в какой-то оперетте, и он сразу почувствовал это, но уже ничего не мог поделать. Если его злость выглядела столь комично, то, наверное, так все и обстояло с ней тогда.
Он излил на нее раздражение по поводу собственной некомпетентности, а потеряв контроль над собой, уже не мог остановиться. И обвинил ее во всех смертных грехах. Словно из-за нее шифры выглядели именно таким образом, и все было слишком поздно, и он не успевал остановить ничего, точно так же, как он не успел остановить то, что уже произошло. И он пересчитал по пальцем: самолет, больница, Кристина, и замолчал, только когда у него перехватило дыхание.
А она стояла и смотрела на него.
И поняла.
Сама ведь была столь же удручена, как и он. И они оба пережили тот же шок, поскольку стали свидетелями одних и тех же событий, и на их глазах погибли тысячи людей. И всего-то требовалось немного подумать.
А сделав это, она уже знала, что ему приходится бесконечно труднее, чем ей. Он чувствовал себя как бы под прессом, и не из-за нее, а из-за жизни, но не годилось нападать на жизнь, и сейчас она просто оказалась под рукой, и ей пришлось принять удар на себя.
Пауза затянулась.
Пожалуй, он уже начал остывать, и весь взрыв эмоций мог так и закончиться разведенными в стороны руками и опереточной позой или вспыхнуть снова, все зависело от того, кто скажет что-то далее и как это подействует.
И она смотрела на него.
Молча. А потом первая нарушила тишину.
— Ты не знал, — сказала она. — И не мог ничего сделать.
И уже затухавший костер разгорелся с новой силой.
— Почему ты говоришь за меня? — взорвался он.
Само собой это был риторический вопрос. Не тебе решать, что я мог, а что не мог сделать, означал он. Ты не знал. Словно не здесь вся проблема?
— Это же была моя работа! — сказал он. — Не так ли? Именно знать и предпринять что-то, и поэтому я здесь! А если я не в состоянии, зачем вам тогда нужен?
Она промолчала.
Не этого добивалась.
Глубоко и медленно дышала, знала, что ей нечего сказать.
А он молчал.
Довольно долго.
— Каждый раз, когда что-то происходит в моей жизни, это не моя вина. И я не должен винить себя, не мог ничего сделать, не мог знать. И знаешь, я чертовски устал от этого.
Снова тишина.
— Да, будет тебе известно.
Жанин посмотрела на него.
Буквально так он сказал.
И она как бы прозрела и увидела его в новом свете. Знала ведь, какие испытания выпали на его долю, но сейчас также поняла, что далеко не все.
— Каждый раз?
Она произнесла это тихо, мягко и медленно. Как бы в попытке объяснить ему, что она его друг. И спрашивала, поскольку хотела ему только хорошего.
— Я не знала, — сказала она просто, а потом добавила: — Не хочешь рассказать?
Его ответ напоминал ворчанье пятилетнего ребенка, которого заставляют что-то делать против его воли, приправленное печалью взрослого мужчины.
— И с чего вдруг? Чтобы ты смогла стать тем добрым, сердечным человеком, который выслушает меня, и даст несколько хороших советов, и наставит на путь истинный. Чтобы ты могла уйти отсюда довольная собой?
Она покачала головой.
— Я встречал таких людей раньше, и это не помогает.
— Нет, — ответила она. — Не поэтому. А из-за того, что я вижу.
Он не сказал ничего.
— А вижу человека с тяжелым грузом на плечах. Если ты меня извинишь.
Она говорила по-прежнему тихо, спокойно и вкрадчиво, но четко и не сводя с него глаз.
— И извини меня, но порой, когда видишь кого-то, несущего ношу, которая ему явно не по силам, хочется попросить его отдать свой мешок.
Он покачал головой.
И все началось тихо, столь же грустно и медленно, как она говорила сейчас, но его голос постепенно набирал силу и становился громче и резче, пока он не зарычал и его глаза не заблестели, и он не знал, что с ним происходит, но закончил тем, что меньше всего собирался делать.
Ведь кем она, собственно, была?
Кем она, собственно, была, чтобы рассказывать ей о том, как он себя чувствовал?
Какое право имела задавать вопросы о его жене, его дочери? Что она, собственно, знала? Да ни черта, конечно!
И чем могла помочь, если ее хватало только на то, чтобы стоять и притворно вздыхать сочувственно?
Казалось, назревавший годами нарыв лопнул, и гной вырвался вместе с отравленной им кровью наружу, и он испытал огромное облегчение, когда сейчас мог винить кого-то другого, рычать, словно Жанин являлась причиной всех его бед, и, даже зная, что это не так и что он пожалеет об этом, как раз сейчас он получал огромное удовольствие и не собирался кончать.
— Она умерла, — прохрипел он со злостью, словно Жанин приложила к этому руку. — Довольна? Моя дочь умерла, а я не увидел этого, должен был, но не смог. Не заметил, что происходит, не оказался рядом, когда все случилось, и не мог ничего поделать, было уже слишком поздно. А потом не сумел справиться с горем, и моя жизнь покатилась под откос. Моя и Кристины, а сейчас нет и ее тоже, и, по-твоему, ты можешь снять с меня эту ношу? Неужели ты способна на подобное? Снять с меня такой груз и пронести немного, а потом я буду чувствовать себя хорошо снова?
Всему есть предел, человек не может рычать бесконечно.
В конце концов ему надо перевести дыхание, и тогда он начинает слышать себя, в конце концов необходимо поменять тональность.
И Вильям дошел до этой границы сейчас, сжал зубы, ему нечего было сказать больше, и на смену вспышки злости пришло раскаяние, как похмелье после опьянения, а потом он как бы начал медленно трезветь.
Против своей воли. Он не хотел становиться трезвым. Приятно было чувствовать, что во всем виноват кто-то другой. И он развел руки в сторону, предлагая ей уйти, исчезнуть, прежде чем это перестанет быть ее ошибкой. Как бы говоря ей: исчезни, пока я не стал виноват во всем снова.
Жанин стояло неподвижно. Смотрела на него.
Без злости. С грустью, но не за себя. А за него. Человека, даже толком не сумевшего избавиться от давящего на него невыносимого напряжения, который кричал на нее, обвиняя в тысяче грехов, хотя ему следовало обвинять в них себя. Того, с кем она была знакома меньше недели, но, казалось, ставшего ей ближе многих из тех, кого она знала всю свою жизнь.
Человека, только что отругавшего ее, хотя он, судя по всему, этого не хотел.
