26
Больше всего Вильяма удивило то, каких усилий ему стоило собраться с мыслями.
Он с силой потер ладонью лицо, помассировал большими и указательными пальцами виски, надавил на щеки как можно жестче, до боли, но в результате ни черта не стало лучше.
Жанин подвела его к стене, к правому концу всех групп клинописи, положила руку на одну из них. А потом попросила посмотреть на бумагу, которую дала ему ранее.
— Я не знала, где она должна находиться. Но она пугала меня.
Вильям не понял, что она имела в виду.
Последние знаки на его копии оказались такими же, как на листке, висевшем на стене, и явно представляли событие, сейчас обретшее свое место, и то, куда оно попало, явно испугало Жанин, и Вильям пока еще не знал почему.
Но это беспокоило его.
— Вот из-за чего мы здесь, — сказала Жанин.
Он не ответил ничего.
— Все происходящее. Дженифер Уоткинс. Боязнь того, что мы с тобой оказались зараженными. Вирус. Скорее всего, в этом причина.
Да? Он по-прежнему ждал.
— Они знали, что так случится. Знали, и сейчас это происходит.
— Что?
Жанин пыталась найти разумную формулировку. Чтобы та не звучала наивно, или слишком напыщенно, или глупо, или так, словно было репликой из журнала комиксов, но результат выглядел комбинацией всего, вместе взятого.
— Я думаю, мы умрем, — сказала она просто. А потом: — Нет. Я знаю это.
Вильям закрыл глаза.
Покачал головой, как бы в надежде, что все мысли встанут на свои места, как кусочки мозаики, и получится законченная картинка, и он сумеет понять смысл ее слов. Но ничего подобного не случилось.
— Откуда тебе это известно? — спросил он наконец. Тихо, даже не открывая глаз снова. — Откуда ты узнала? Как можешь стоять здесь, смотреть на эти стихи и сначала говорить, что перед нами язык символов и его можно истолковать различными способами, а потом вдруг делать такое заявление? Откуда?
— Это язык. Я не в состоянии нарисовать никакой схемы. Я просто знаю.
— А разве ты не можешь ошибиться? Например, сделать просто идиотский вывод? Попасть в точку в какой-то части всего этого, относительно порядка, исторических событий, всего другого, но заблуждаться в том, что говоришь сейчас?
Жанин посмотрела на него.
Ей самой ужасно хотелось, чтобы он был прав.
Но к сожалению, все обстояло совсем иначе.
Она знала, что тексты о прошлом доказывали ее правоту относительно будущего, а стена лишь подтверждала ее мысли, и как бы она ни пыталась опровергнуть их, всегда сумела бы защититься и четко обосновать свои выводы.
И как ученый могла гордиться собой.
Но вместо этого металась между страхом и чем-то другим.
Скорбью?
Жанин тяжело вздохнула, вернулась к стене, прошла вдоль всех распечаток, искала правильное место. Нашла. Остановилась. Положила одну руку на бумагу.
— Здесь. Четырнадцатый век. Мы договорились об этом?
Вильям дернул головой. Возможно. Если Жанин в целом была права относительно прямой времени, и порядка, и событий, но, боже правый, она снова увидела сомнения у него на лице и устало покачала головой.
— Крестовые походы, — сказала она и показала вдоль листов бумаги влево. — Седьмой. Восьмой. Девятый. Это просто для информации.
Рука все еще на четырнадцатом столетии перед ней.
Показала вправо.
— В другом направлении. Константинополь. Падение Византийского государства. Появление книгопечатания. Возражения есть?
Пожалуй. Однако Вильям ничего не сказал.
А потом Жанин вернулась к бумаге, находившейся перед ней.
— Что происходит в четырнадцатом столетии? Великий мор. — Она снова показала на несколько символов. — Крысы. Болезнь. Распространение, смерть, чума, не знающая конца.
Произнесла последние слова, глядя ему прямо в глаза, словно речь шла о чем-то неслыханном и как будто он должен был понять масштаб события.
— И почему? — спросил Вильям. — Почему это означает, что мы умрем.
— Потому, — сказала она просто.
Взялась за край бумаги, на которой покоилась ее рука, дернула ее так, что оторвала от стены. Два обрывка остались на булавках, державших ее.
Она сложила лист гармошкой, прятала его содержимое строчка за строчкой в каждой складке, пока не остался только самый нижний ряд.
Знаки в самом низу.
Потом подошла к Вильяму.
Миновала девятнадцатое столетие, и Вторую мировую войну, и цунами, все, вплоть до угла, где он стоял, по-прежнему около бумаги, напоминавшей его собственную. Почти в самом конце справа.
А затем взяла свой свернутый листок. Подняла его, поднесла снизу.
Оба ряда со знаками оказались один под другим.
Они точно соответствовали друг другу.
Это были те же самые слова.
Чума, не знающая конца.
И она посмотрела на него.
Увидела, что он понял.
— Поэтому.
Анни Вагнер торопливо шла по коридорам, порой срываясь на бег и обходя койки на колесиках и передвижные штативы с капельницами, преграждавшие ей путь в самых неожиданных местах.
Кругом царил хаос, и в ближайшее время ситуация должна была еще ухудшиться.
Она проработала бок о бок с доктором Йозефом Гроссе целый день, видела напряжение в его взгляде, когда он оперировал, как на конвейере, и спасал одну жизнь за другой, словно бог, паривший среди тел и вдыхавший жизнь в те из них, которые она уже покинула или, по крайней мере, собиралась это сделать.
Он первым очутился на месте глобальной автомобильной аварии, оказывал экстренную помощь, выбирал наиболее тяжело пострадавших и смотрел за тем, чтобы их отправляли в Слотерваартскую больницу в надлежащем порядке. А потом сам переходил от одного операционного стола к другому, пока все не стало расплываться у него перед глазами и усталость не сделала его медлительным и невнимательным настолько, что это стало заметно окружающим. Тогда ему предложили пойти отдохнуть.
Когда прозвучал сигнал тревоги, никто по-настоящему не поверил.
Подобное просто-напросто не могло быть правдой, в любом случае после такого трудного дня, и больше напоминало злую шутку. А на все телефонные разговоры и меры, которые требовалось предпринять, ушло слишком много времени, и сейчас началась настоящая паника, а «скорые» уже мчались к ним, и доктор Гроссе успел поспать, пожалуй, самое большее несколько часов.
Она восхищалась им.
Нет, все обстояло еще хуже. Она была влюблена в него. Сколь старомодно бы это ни звучало. Смотрела на него с преданностью собаки, и жадно ловила каждый его взгляд, и краснела, когда он смотрел на нее. И даже если такое поведение кому-то могло показаться смешным и ребяческим, ее это нисколько не волновало. А сейчас она спешила к нему, и, какой бы усталой ни была, держалась прямо, и шла твердой упругой походкой по покрытому линолеумом полу к находившейся в конце коридора двери.
Она гордилась тем, что он делал.
Хотя сама вроде не имела права на это, но какая разница?
И собиралась положить руку ему на плечо и сказать, что произошло нечто ужасное и сотни пострадавших уже везут к ним. А в душе надеялась услышать вопрос, как ее зовут, и даже такой малости с его стороны хватило бы, чтобы она смогла продержаться еще несколько часов.
Ее истошный крик заставил персонал на всем этаже оторваться от своих дел и бегом устремиться по коридорам туда, где стояла Анни Вагнер. С пустыми глазами, тяжело дышавшая. Ее рвало на пол прямо перед ней, и сначала все решили, что ее надо усадить, опустить ей голову между ног, заставить дышать медленно. У нее выдался долгий день. Усталость и все ужасы, которых она насмотрелась, наверное, сыграли свою роль, ей требовалось поспать, и вода, и, пожалуй, инъекция глюкозы, а потом она будет на ногах снова.
Так они все думали.
Пока не поняли, почему она кричала.
И первым это обнаружил один из санитаров. И сначала он подумал, что Йозефа Гроссе всего изрезали ножом, откуда иначе в таком количестве взялась кровь, пропитавшая насквозь его простыню и ручейками добежавшая по полу до сливного отверстия под раковиной?
И он бросился вперед, перевернул доктора с целью проверить пульс у него на сонной артерии.
Но у Йозефа Гроссе уже не было шеи как таковой.
Кожа прилипла к простыне, осталась на ней, когда санитар повернул его, как плохо подрумянившееся печенье в не промазанной маслом форме. Тот, кто еще несколько часов назад был шефом, коллегой, героем в белом халате и, бегая из отделения в отделение, делился своими знаниями, спасавшими одну жизнь за другой, сейчас лежал напротив него лишенной кожи массой. Словно его тело провалялось на улице на ветру несколько недель, а не всего лишь вечер в темноте в прохладной палате одной из самых современных европейских больниц.
Когда молодой санитар повернулся к ожидавшим в дверях коллегам, он даже не знал, что ему сказать.
А уже через несколько минут в больнице объявили карантин и о случившемся проинформировали правительство.
