18
Проснувшись в свое первое утро после того, как картинка мира резко изменилась для него, Вильям Сандберг долго стоял и смотрел в окно, прежде чем заставил себя сделать что-нибудь другое.
Все было точно как обычно, но только на вид.
Все, пережитое им ранее, все, ставшее обыденным, рутинным и естественным, все, что он делал, видел и ценил, все, считавшееся его собственной реальностью еще вчера, сегодня превратилось в нечто иное.
Он плохо спал. Проигрывал в голове вчерашнюю встречу снова и снова. Старался истолковать для себя отдельные слова и интонации, и мимику, и жесты в охоте за тем, что он, пожалуй, увидел и услышал, но не понял. И, блуждая на границе между сном и явью, он пытался ставить новые вопросы и как бы устремлять разговор в иных направлениях, но каждый раз приходил к пониманию, что его подсознание вряд ли способно подсказать ему то, о чем он сам не знал.
Полученная от них информация выглядела чистым бредом. И все попытки переосмыслить услышанное приводили его к одному и тому же выводу: это чушь.
Поскольку ничего подобного не может быть, думал он.
Он стоял перед окном и смотрел, как пейзаж за ним расплывался в утреннем тумане, словно весь мир подтверждал слова его недавних собеседников и старался продемонстрировать ему, что вся его действительность оказалась простой иллюзией и растаяла, как дым. И в конце концов он закрыл глаза и отправил мысли в свободный полет.
Он размышлял о встрече, состоявшейся у него с группой серьезных мужчин в совещательной комнате.
И о женщине с американским акцентом, Жанин, которая хотела показать ему что-то, но не успела.
Но прежде всего он думал о Саре.
Они удочерили ее, но с первого мгновения воспринимали как своего собственного ребенка. И она сразу же стала настолько естественной частью их маленькой семьи, что для Вильяма и Кристины процесс адаптации к их новой жизни прошел абсолютно безболезненно, и только в тот день, когда они рассказали ей все, до них дошло, каким ударом стало это сообщение для ее еще неокрепшей юношеской психики.
Для Сары мир просто перевернулся с ног на голову от одной-единственной новости. Прозвучавшей из уст тех, кого она всегда считала своими родителями, но оказавшихся абсолютно чужими людьми, двух беззастенчивых лжецов, которые стояли, и улыбались ободряюще, и утверждали, что они любят ее, а за их спинами открылась огромная дыра из неизвестной действительности, существовавшая всегда, но которую они постоянно прятали, просто не рассказывая о ней.
Пожалуй, именно тогда она начала меняться.
Пожалуй, как раз это дало старт всему случившемуся потом, в результате чего он в конечном счете, заперев дверь в квартиру и включив на полную громкость музыку, под ее аккомпанемент залез в ванну с горячей водой.
Пожалуй.
Хотя он так никогда и не понял ее реакцию.
Он и Кристина были ее родителями, и для них ничего не изменилось. Для них она оставалась такой же самой, как и вчера, или неделю назад, или вообще в какой угодно день. Но для Сары все рухнуло.
И, стоя сейчас здесь, Вильям понял причину.
Сам ведь оказался примерно в той же ситуации, словно кто-то рассказал ему, что жизнь, которой он жил, не была его по-настоящему. Словно он только сейчас узнал, что его на самом деле усыновили, а он происходил совсем из другого места, и теперь уже не знал, кем был, или откуда появился, или что из всего вокруг соответствовало его представлению о нем.
Человеческий геном наполнен текстом.
Его собственный генетический код, и Кристины, и Сары, хотя она и не являлась его биологической дочерью, и парня с бычьей шеей, и Коннорса, и Франкена, и детей в парке, и дамы в магазинчике за углом, и геном всех людей на Земле. Наполнен одними и теми же зашифрованными текстами и почему?
Он закрыл глаза, отвернулся от окна, попытался избавиться от этих мыслей.
Настроиться на скептический лад, подвергнуть слова военных сомнению.
«Откуда, — спросил он себя, — мне знать, что это правда?»
Не шутка? Не ложь?
А вдруг речь шла о новой дымовой завесе с целью помешать ему понять нечто совсем иное?
Не исключено, даже вполне возможно. Он сел на кровать снова. Попытался вспомнить свои впечатления от предыдущего дня.
В первую очередь, если верить его ощущениям, ему по-прежнему не рассказали всего. Как и раньше, оставались вопросы без ответов.
Вроде вируса.
Имелся вирус, конечно, это они подтвердили, созданный ими самими, и сейчас от него умерла женщина в стеклянном саркофаге, и вопрос состоял в том почему.
Какой это был вирус?
И для чего он понадобился?
И какое отношение имел к клинописи и шифрам, с которыми ему требовалось разобраться, и человеческой ДНК? Ко всей чертовой причине его появления здесь?
Вильям поднялся. Взял несколько фруктов с подноса у кровати, налил себе еще одну чашку кофе. В его рассуждениях хватало белых пятен, которые он не мог заполнить сам. Ему требовалось знать содержание сообщений, их значение, из-за чего столько волнений и какой цели собирались достигнуть с помощью Вильяма, когда он зашифрует ответ.
Белых пятен хватало.
И сейчас только один человек, мог помочь ему заполнить их.
Он почти не сомневался, что они любыми путями постараются помешать его встрече с ней.
Вильям как раз успел принять душ и одеться в белую рубашку, новые джинсы и тонкий темный пиджак, когда его персональный охранник открыл дверь столь точно, что это вряд ли могло быть случайностью. Вероятно, он имел возможность наблюдать за происходящим внутри комнаты.
— Я в пути, — сказал Вильям коротко, своим тоном давая понять, что собирается нести ответственность за собственное рабочее время исключительно сам и его не надо провожать от комнаты до офиса и обратно до конца жизни или все время, пока они собирались держать его здесь. — Сам найду.
Но охранник покачал головой:
— Коннорс хочет поговорить с тобой.
Вот черт! Он сделал последний глоток кофе. Отставил в сторону чашку, показывая, что готов.
Вильям и сам просто жаждал пообщаться с Коннорсом.
И они отправились в странствие по каменным коридорам и затерялись в холодном лабиринте ходов.
Прошло примерно полсекунды с того момента, как Жанин проснулась, прежде чем почувствовала ужасную усталость.
Давно знакомое чувство, не раз посещавшее ее здесь, и она постаралась побороть желание повернуться на другой бок и заснуть снова, забыть про чертов замок и просто спать. Она же не могла пасть духом. Снова. Во всяком случае, сейчас.
Она заставила себя сесть на край кровати. Выпрямить спину. Не ложиться опять. Встать и пойти в ванную. Спокойно. Интенсивно думать.
Она встала под душ и открыла воду, сначала холодную как лед, чтобы проснуться, потом настолько горячую, насколько можно терпеть, а затем нормальной приятной температуры, чтобы тело отошло от шока.
Она не могла.
Дженифер Уоткинс помогла ей справиться с депрессией в прошлый раз.
Без нее она не выдержала бы.
Именно она позволила ей увидеть шифры, пусть и не должна была, и она же рассказала о почтовом офисе в подвале и передала шайбу-ключ той ночью, и тогда Жанин не могла понять, что случилось, а сейчас представляла более чем хорошо.
Дженифер знала слишком много. Так, вероятно, все обстояло. Она стояла там снаружи и предупредила о вещах, которые не удавалось понять, говорила о плане Б, и боялась того, что Организация собиралась сделать. И теперь ее больше не существовало, и она не смогла бы помочь Жанин, сломайся она снова.
А она не могла себе этого позволить.
Ее требовалось быть начеку, взять себя в руки и продолжить борьбу.
Их обнаружили, конечно, но это следовало рассматривать лишь как временное поражение.
Все это временно, уговаривала она себя. Просто некая фаза ее жизни, скоро ей предстояло вернуться в Амстердам — к Альберту и ко всему тому, что она называла повседневностью и что ее утомляло, пожалуй, тогда, но сейчас этого ей просто безгранично не хватало.
Насколько она знала, ее письмо отправилось в путь. Оно вроде бы давало надежду, и она заставляла себя притворяться, что все обстоит именно так. Он должен был понять ее послание, узнать, где она находится, и случившееся сейчас не имело к этому никакого отношения.
Да, пришлось отступить, но только временно.
Даже если подобное можно считать поражением.
Они допрашивали ее вплоть до двух часов и, как она догадывалась, еще не закончили, пусть и прервались, дав ей отдохнуть, но она знала также, что им не удалось расколоть ее. Она отвечала логично и четко и честным голосом, и они же не могли знать, что ей удалось просчитать, если она не рассказала им об этом.
А она не рассказала. И тем самым получила определенное преимущество.
И его требовалось использовать, а потом появится Альберт, и все будет хорошо снова.
Альтернативы не существовало. Все должно наладиться снова.
Когда она десять минут спустя мелкими шажками вышла из душа, от ее усталости не осталось и следа.
И прежде всего, ей требовалось позаботиться о том, чтобы еще поговорить с Вильямом Сандбергом.
Прогулка получилась ужасно долгой.
Охранник вел его каменными ходами, теми же дорогами, которые он сам пытался исследовать в предыдущие дни, и далее вдоль большой официальной лестницы, виденной им на расстоянии менее суток назад. Но тогда он так и не успел подойти к ней, прежде чем ему в рот сунули футболку и заставили молчать.
Затем настала очередь новых ходов, широких, с арочными потолками и литыми люстрами, висевшими под ними на равном расстоянии друг от друга, и еще задолго до того, как они остановились перед тяжелой деревянной дверью, ему пришло в голову, что замок наверняка еще больше, чем он представлял себе.
Когда охранник открыл дверь и знаками показал ему войти, Вильяма все еще мучил вопрос: насколько замок большой?
Комната, куда он попал, представляла собой достаточно просторный церковный зал. Там хватало места для сотни посетителей, если не больше. Над ним высоко вверху возвышался сводчатый потолок, а боковые стены, вдоль которых выстроились ряды потертых деревянных скамеек, вплоть до расположенного далеко впереди алтаря украшали рукописные, уже прилично пострадавшие от времени фрески, зияющие в приглушенном свете от прячущегося в глубине помещения украшенного витражами арочного окна.
Охранник кивком предложил ему проходить вперед. Стоял в дверном проеме в ожидании, пока он преодолеет половину пути, а потом вышел и закрыл за собой дверь с таким шумом, что эхо от него, казалось, никогда не затихнет.
На первой скамейке сидел Коннорс. Он смотрел прямо перед собой и удостоил коротким взглядом Вильяма, лишь когда тот расположился рядом с ним.
Это было странное место для встречи.
И все равно он понял, почему Коннорс выбрал его.
— Я не верующий, — сказал Вильям.
— Я тоже, — ответил Коннорс.
Они сидели так какое-то мгновение. Молчали, слушали, как эхо от их голосов забиралось все выше и выше, постепенно затухая, пока не исчезло совсем.
— Как прошла ночь?
Вильям пожал плечами:
— У меня слишком удобная кровать, чтобы возникали проблемы со сном.
Коннорс улыбнулся. Хороший ответ. Его взгляд снова начал странствовать по пробивавшимся внутрь солнечным лучам.
— Нет, я не верующий, — сказал он. — Я думающий.
Вильям ничего не ответил.
— Пребывание здесь немного успокаивает. Впервые придя сюда, я находился в таком же состоянии, как ты сейчас, словно кто-то забрал у меня все, во что я верил, и взболтал, подобно стеклянному шару, как он там называется? Сувениру, который трясут, а потом идет снег перед Биг-Беном или Тадж-Махалом, в зависимости от того, в каком аэропорту ты его купил. Когда все мысли парят вокруг точно таким же образом, и нельзя поймать ни одну из них, и остается только ждать, когда они осядут, и все успокоится, и ты не начнешь понимать, что, собственно, видишь.
Он посмотрел на Вильяма. И Вильям кивнул. Именно в таком состоянии он пребывал сейчас.
— Мне обычно помогает это. Спокойствие. Тишина. Цвет.
Пауза. А потом еще:
— Ощущение, что люди искали ответы во все времена. Мы не первые, кто не понимает.
Мы.
Вильям обратил внимание на его выбор слова, но ничего не сказал. Мы, словно речь шла о какой-то команде, как будто они стояли перед общей проблемой при тех же условиях и исходных данных, что было просто чушью, но этого он не сказал.
— Я вполне в состоянии понять относительно полезного идиота, — сказал он в ответ.
Коннорс удивленно посмотрел на него:
— Само собой, вы правы. Я действовал точно как вы. Заставлял людей пахать на меня, не позволяя им знать все. Они получали свою часть задачи, делали свой кусок работы, а потом мне оставалось собрать все воедино.
Судя по расставленным акцентам, далее должно было последовать «но», и Коннорс ждал.
— Мне просто интересно, не стану ли я более полезным идиотом, если вы позволите мне узнать цель того, чем я занимаюсь.
Коннорс улыбнулся. Направив взгляд вперед, сидел молча несколько секунд, либо размышляя над тем, как ему ответить, любо просто пытаясь перехватить инициативу, дать понять Вильяму, что именно он, Коннорс, рулит беседой и никто другой.
Наконец он почувствовал, что тишина затянулась. Из внутреннего кармана пиджака достал конверт и протянул его Вильяму.
Обычный конверт из белой бумаги, стандартного образца, такой мог содержать что угодно — от рождественского поздравления до приглашения на свадьбу, и Вильям взял его довольно уверенно.
Он оказался на удивление тяжелым. Там явно находилась не бумага, а какой-то предмет, плоский и занимавший лишь небольшую часть внутреннего пространства. И он скользнул в другую сторону, когда Вильям повернул конверт, сунул внутрь палец, чтобы открыть неприклеенный клапан.
Он вытряхнул содержимое на руку.
Синий кусочек пластмассы.
Ничего себе.
Это был электронный ключ.
Он поднял глаза на Коннорса. Ведь ничего подобного он не ожидал. И искал нужные слова, не мог понять, почему они дали ему ключ, как в результате менялся его статус и что они хотели получить взамен. В его понятии они перетряхнули сувенир со снегом снова, и, пожалуй, именно в этом и состоял смысл.
— Мы хотим, чтобы все так было, — сказал Коннорс. — Да будет тебе известно, ты получишь все необходимое для помощи нам. Мы хотим, чтобы ты чувствовал себя свободным задавать вопросы. И мы хотим помогать тебе с ответами, насколько это возможно.
— И до какой степени далеко?
— Есть определенные границы. Ты поймешь, где они проходят.
Вильям кивнул. Ничего не сказал.
И Коннорс перевел дух. Понизил голос. Шутки в сторону, означало это.
— Я не хочу давить на тебя. Но когда мы говорим, что боимся возможного развития событий, то именно это имеем в виду. Нам необходим ключ от шифра. И у нас не так много времени.
— Времени до чего?
— Как уже было сказано, есть границы.
Вильям кивнул снова. У него имелась тысяча вопросов. И все равно ни один он не мог задать.
Пожалуй, усталость взяла свое. Возможно, подсознание не осталась в стороне. Но, независимо от причины, он сам толком не знал, что его интересует. И эта неопределенность была хуже всего.
Его мысли оказались слишком абстрактными, чтобы найти слова для всех вопросов, у него в голове царил такой сумбур, как описал Коннорс, и если он даже не мог определить, какие ответы ему необходимы, то, пожалуй, не стоило и пытаться. Пока, во всяком случае.
Коннорс смотрел на него. Ждал вопросов, которые так и не прозвучали.
— У тебя есть какие-то вопросы сейчас? — спросил он.
— Когда я смогу встретиться с Жанин Хейнс?
Высокие нотки в реплике Вильяма еще какое-то время висели в воздухе, пока не растаяли среди христианских святынь под потолком, и снова воцарились те самые тишина и спокойствие, о которых говорил Коннорс, и время как бы застыло.
И точно, как сказал Коннорс, это успокаивало.
— Скоро, — ответил он.
А потом они сидели еще несколько мгновений, оказалось, что им не о чем больше говорить, и, когда это стало понятно обоим, Коннорс распрямил спину, встал и пошел мимо Вильяма к проходу, идущему от алтаря к выходу.
— Еще одно дело, — подал голос Вильям за его спиной.
И Коннорс повернулся:
— Да?
— Как я догадываюсь, это не позволит мне ходить повсюду, куда я захочу, по всему замку?
Коннорс улыбнулся. Весело, искренне и дружелюбно.
— Ты же не идиот? — ответил он. А потом добавил: — И мы тоже.
Затем он повернулся, продолжил прогулку в направлении высокой деревянной двери и оставил Вильяма наедине с картинкой мира, которую тот еще был не в состоянии понять, среди комнаты, пытавшейся убедить его в чем-то другом.
* * *
Вильям все еще неподвижным черным силуэтом сидел на скамейке перед окном, которое вроде бы должно было переливаться всеми цветами радуги, но светилось как белое поле на всех мониторах, когда Коннорс двадцать минут спустя вошел в центр наблюдения, закрыл за собой тяжелую дверь и занял место посередине комнаты рядом с Франкеном.
Оба воздержались от разговора, словно присутствие Вильяма на экранах перед ними позволяло ему слышать их, как будто любое необдуманное слово или громкий голос помогли бы ему понять конфликт, который лежал почти на поверхности и просто ждал нужного момента, чтобы заявить о себе в полный голос.
Когда Франкен наконец заговорил, его голос звучал тихо и спокойно.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — сказал он.
— Ты знаешь это столь же хорошо, как и я, — ответил Коннорс.
Франкен ничего не сказал. Ждал продолжения.
— Я хватаюсь за соломинку. Вот что я делаю.
— Надеюсь, ты выбрал правильную соломинку.
Франкен услышал свой собственный голос. В нем пробивались язвительные нотки, пусть он и хотел сохранить свои эмоции при себе, и он взял себя в руки, заставил замолчать и просто смотрел перед собой.
Он был горько разочарован. Не только тем, что ситуация вот-вот могла выйти из-под их контроля, а тем, как Коннорс предпочел идти собственными путями, действовать своими методами, заполучил на свою сторону других, пусть подобное противоречило всем правилам и предписаниям, которые они сами создали и за которые голосовали. Это было неправильно, и время выбрано хуже некуда.
— Как много она знает?
— Они по-прежнему не уверены, что правильно это оценивают.
— А если мы позволим им сравнить их данные? Что случится тогда?
Коннорс пожал плечами:
— Мы же свели ее с Уоткинс.
— Да. И насколько хорошо все получилось?
Коннорс одарил его усталым взглядом. Он был не в состоянии вступать в дискуссию снова.
— Почему ты так боишься, что они поймут?
Франкен посмотрел на него. Неужели он еще не понял?
Ответил спокойно и деловито, стараясь не показать раздражения:
— Предположим, Сандберг справится. Предположим, его старая категория безопасности еще чего-то стоит. Несмотря на то что нам известно о его состоянии и о том, что он пытался сделать с собой. Предположим, он сумеет сохранить тайну в данном случае.
Он посмотрел в глаза Коннорса.
— Даже если он справится, у нас есть еще Хейнс.
— Да, но разве я об этом спрашиваю?
Коннорс покачал головой в ответ, повторил тем же деловитым тоном:
— Чего ты боишься?
Франкен ничего не сказал. Это ведь был риторический вопрос, скорее всего, Коннорс очень хорошо знал, в чем опасность.
— Того, что она расскажет? Так? Что мы должны будем отпустить ее, а она поведает миру то, что нам известно?
Франкен не ответил. Естественно, именно это беспокоило его. Плюс еще куча другого, что могло последовать.
— Тогда, по-моему, ты не того боишься, — сказал Коннорс. А потом добавил: — Если мы когда-нибудь отпустим ее, это будет означать, что все закончилось. Так что нечего бояться.
И Франкен вздохнул. Покачал головой. И ответил наконец.
— Почему? — сказал он. — По одной простой причине. Наш самый большой враг — паника. И именно ее я хочу избежать любой ценой.
— Я тебе не кажется, что немного поздно для этого?
— Я не фаталист, Коннорс. А ты?
Коннорс не ответил.
— Ведь если кто-то из нас фаталист, ему здесь не место.
Они стояли молча.
Разговором они загнали себя в тупик, где уже бывали не раз, и единственным выходом из него было молчание, и они старались избегать встречаться друг с другом взглядом, пока чертово ощущение полной безысходности не улеглось.
— Сандберг получил ключ, — сказал Коннорс наконец.
И Франкен знал, что он имел в виду. Пусть будет как будет.
— Тогда остается только надеяться, что они не поймут, о чем речь.
— Пожалуй, — согласился Коннорс. Посмотрел на Франкена.
Не должны.
Но не сдержался и добавил это все равно:
— Или дело обстоит так, что это единственная надежда, которая у нас есть.
