В подвале дома на авеню Фош пытали звонаря Жоржа Лерне. Звонарь был привязан к стулу. Помещение было похоже на все камеры аналогичного предназначения. Гестаповцы, проводившие допрос, – два дюжих парня в серых рубашках с закатанными рукавами – били его сильно, но как-то лениво.

Работали по очереди. Один махал кулаками, второй задавал вопросы. Затем менялись.

– Ты вел радиопередачу?

– Я ничего не знаю, – твердил допрашиваемый.

– Где спрятан передатчик? – усердствовал гестаповец.

– Я ничего не знаю.

– Кто из вас радист?

Француз рассматривал палачей умоляющими глазами:

– Послушайте, ваши пеленгаторы ошиблись, вы можете это понять? Вокруг так много домов. Никто не мог вести передачу из собора, мы бы сами не позволили. Ведь это значит подвергать риску прихожан…

– Кто это – вы? – презрительно спросил немец.

– Настоятель, викарий, я. Все мы. Разве мы не понимаем, что с этим не шутят? Люди приходят к нам в поисках умиротворения…

Один немец посмотрел на второго:

– Послушай, Ганс, ты сам веришь, что передача велась из собора?

Второй ответил долгим взглядом, потом показал головой.

– Не очень…

– Мне тоже не очень верится…

Открылась дверь, в камеру заглянул Кнохен. Парни вытянулись по стойке «смирно».

– Производим допрос заключенного Лерне, – отрапортовал один.

Кнохен хмуро посмотрел на звонаря, поморщился. Жорж Лерне к этому времени потерял сознание.

– Не слишком усердствуйте, – обратился Кнохен к подручным. – Нам нельзя портить отношения с церковью.

– Мы же собираемся взрывать город, – возразил подчиненный.

– Уничтожение Парижа – не вашего ума дело! – отрезал Кнохен. – А пока, говорю, не слишком усердствуйте.

Кнохен подошел к звонарю, похлопал по щекам. Лерне застонал, приподнял дрожавшие ресницы.

– Смотри, не запирайся, – сказал Кнохен, – не то станешь настоящим Квазимодо…

Оберштурмфюрер Кнохен имел университетское образование, был доктором философии и читал романы Виктора Гюго.

– Значит, не знаешь, кто передавал? – спросил он, беря звонаря за подбородок..

Звонарь едва заметно помотал головой.

– Ну-ну, – произнес Кнохен и вышел.

В ту минуту, пока дверь была открыта, из коридора донеслись вопли:

– Фашисты! Сволочи! Всех не перевешаете!!!

Звонарь сосредоточился, но дверь захлопнулась, и он вновь уронил голову. Немец положил руку на плечо арестованному, как следует тряхнул его:

– Смотри, и тебе так будет…

– Я не заслужил этого, – чуть не плача пробормотал парень. – Вы напрасно мучаете меня…

– Терпи, если хочешь быть святым, – заметил гестаповец, засучивая рукав. – А лучше признайся, дешевле обойдется…

Избиение продолжалось, но звонарь молчал. Наконец гитлеровцам надоела бесплодная работа. Они вышли в коридор, чтобы развеяться.

– Откровенно говоря, я не верю, что передача велась из собора, – сказал один. – Он слишком долго держится. Мы почти измочалили его.

– Как знаешь, – пожал плечами напарник. – Мне все до одного места. Говорят бить – я бью. Скажут отпустить – раскрою перед ним ворота.

Коридор подвала выглядел как все коридоры. Под потолком горели замызганные лампочки. Гестаповцы прошли пару метров по коридору и остановились напротив открытой двери. За порогом располагалась точно такая же камера, как та, в какой они проводили допрос. Посреди камеры стоял стол, на котором высилась бутылка коньяка. На стуле, рядом со столом, закинув ногу за ногу, сидел холеный мужчина в гражданском костюме. У этого мужчины были светлые волосы, стриженные ежиком, и водянистые голубые глаза. Над левой бровью белел маленький шрам, напоминавший букву «С». Мужчина дымил сигаретой. Увидев эсэсовцев, он приветливо улыбнулся и вдруг заорал:

– Гады! Ненавижу! Нас двести миллионов – всех не перевешаете! – Он кричал, глядя прямо в глаза гитлеровцам, а губы его кривила ненатуральная улыбка.

– Смени пластинку, Семен, – усталым голосом произнес один из сотрудников гестапо. – У нас плохое настроение…

– Я плевал на всех! Плевал! – кричал тот, кого назвали Семеном, не обращая внимания на вошедших. Он кричал по-русски. Вдруг он сделал паузу, глубоко, с наслаждением затянулся, выдохнул дым и добавил по-немецки: – Гитлер капут! Дни фашистской Германии сочтены!!! – И, как бы показывая, что нисколько не боится гитлеровцев, со спокойной улыбкой протянул сигарету к столу и стряхнул пепел в пепельницу.

Кроме русского, в камере находился еще гестаповец, в руке его была плетка. Он занес руку над головой и сильно ударил по столу. Раздался резкий звук, пепельница на столе подпрыгнула.

– Смотри не разнеси стол, Ганс, – сказал один из вошедших.

Все трое уселись на топчане. Ганс отложил плетку, достал из кармана плоскую флягу, приложился и передал товарищам. Те глотнули по очереди. Затем закурили.

– Шел бы ты к нам, – задушевно сказал один из немцев Семену. – Такой ты здоровый, что на тебе пахать можно. А у нас сотрудников не хватает. Вот сейчас – три часа кряду допрашиваем, а заменить некому. – Парень вздохнул. – Руки болят, как будто не я, а меня били… – Он потер плечо.

– Не хнычь, тебе Кнохен хорошо платит, – улыбнулся Семен. – Это твоя работа, а у меня своя… Бригаденфюрер Оберг высоко ценит меня…

– Да уж, ценит, если ты хлещешь коньяк, в то время когда мы пьем эту дрянь…

– Что это? – оживился Семен.

– Кальвадос!

– Кальвадос? – Семен ухмыльнулся. – Дешевая анисовая водка. Говорят, от нее делаются импотентами. – Он наклонил бутылку, налил в свой стакан и неспешно выпил.

– Дай глотнуть, – попросил один из немцев.

– Две марки, – сказал Семен, протягивая бутылку немцу. – Это коньяк, потому дешево. За русскую водку я взял бы вдвое больше.

– Жмот ты, – поморщился немец. – Настоящий большевистский жмот…

– Но-но! – сказал Семен.

Немец взял бутылку, достал из кармана две марки, бросил на стол. Семен бережно их расправил, спрятал в худой бумажник.

– Я дворянин, которых в 1917 году вытурили большевики, – серьезно произнес он. – Я русский… в царской армии всю Гражданскую… Но у вас тоже многому учишься, господа немцы, хоть и постреляли мы вас вволю в Первую мировую.

– Вот мерзавец, – сказал гестаповец.

Семен рассматривал собеседников бесстрастно. А те смотрели на него с презрением.

«Дворянина» Семена Ботуна хорошо знали в Париже. Конечно, не все, а кому нужно было знать. Высокий, широкоплечий, он никого не боялся. Ему был двадцать один год, когда в 1920 году пароход с последними российскими беженцами увез его из Крыма. Чтобы обеспечить себе место, Ботун сбросил за борт однополчанина. Через Константинополь и Афины Ботун попал в Париж. Здесь он понял, что, если хочешь хорошо жить, надо окончательно забыть о морали. Вначале во Франции Ботун был связан с русской эмиграцией, но быстро порвал связи, решив, что они только тормозят развитие. Он занялся сутенерством, которое приносило неплохой доход. Пробовал играть на ипподроме, но разорился. Когда в 1940 году в Париж пришли гитлеровцы, Ботун явился к Гельмуту Кнохену, о котором слышал от немецкого знакомого, и предложил свои услуги в качестве осведомителя. Организатор Кнохен быстро оценил способности нового сотрудника. Ботун начал делать быструю карьеру в гестапо. На то, что ему присвоили обидную кличку, он не обращал внимания.

Французы симпатизировали боровшемуся с фашизмом СССР, и русское происхождение Ботуна позволило Кнохену и Обергу сделать из Семена подсадную утку. Ботун попадал в камеры к арестованным, которые в большинстве случаев неопытны, как дети, они открывали ему душу, а вслед за этим отправлялись в концлагеря или на кладбище. Ботун же, получив от хозяев очередную хорошую сумму, на некоторое время выходил из игры, чтобы затем вновь появиться в другой камере или даже в другом городе. Из фашистских концентрационных лагерей никто не возвращался, и Ботун безнаказанно продолжал свое дело вот уже несколько лет.

– Лучше поговорим о приятном, – сказал Ботун. – Ублюдок ни в чем не признался? – Он кивнул на стену, за которой в камере сидел звонарь.

– Ни в чем, – ответил Ганс.

– Выходит, без меня снова никак, – оскалился Семен. – Что же, я готов вступить в игру, господа! – Он встал и картинно поклонился. – Крики мои он уже слышал… К тому же денег не осталось, этот коньяк я купил за последние гроши…

– Черт с тобой, оберштурмфюрер сказал, если ничего не получится, попробовать тебя, – проворчал немец. – Иди отдыхай, завтра в камеру… Да смотри не пей, иначе как он тебе поверит?

– Насчет этого не беспокойся! – блестя глазами, ответил Ботун. – Я свое дело знаю…

– Не мешало бы дать тебе пару раз, – сказал немец, – чтобы выглядел более правдоподобно…

В соответствии с планом вывоза ценностей, полученным от Гиммлера, первым делом Курт Мейер должен был изучить городской архив. Для работы он попросил Оберга предоставить отдельный кабинет. Разумеется, бригаденфюрер согласился.

Оставшись один в кабинете, Курт снял трубку и потребовал начальника архива. Когда тот подошел, Курт Мейер поинтересовался, когда можно будет приехать.

– Для таких людей, как вы, двери открыты в любое время, штандартенфюрер, – ответил начальник архива. – Приглашаю вас…

– Хорошо, я приму решение, – сказал Курт и положил трубку.

Через мгновение телефон зазвонил снова..

– Господин штандартенфюрер, – взволнованно произнес Кнохен. – Приезжайте. У нас доктор Йозеф Менгеле.

– Спасибо, дружище, – произнес Курт. – Сейчас же буду.

Появление Менгеле было кстати. Чтобы уничтожить врага, надо было с ним сперва хорошо познакомиться.

Они стояли на балконе кабинета Кнохена и курили. Знакомство вышло на славу. Оберштурмфюрер встретил Курта на пороге и представил низкого крепыша-брюнета с живыми умными глазами. Брюнет оказался знаменитым доктором. Курт зажмурился… а в следующую секунду почувствовал руку Менгеле в своей.

Если бы Ивану Денисову сказали, что он вот так просто будет общаться с кровавым палачом Менгеле, да не просто общаться, а еще и пить с ним коньяк, угощать сигаретами и так далее, Иван Денисов ни за что бы не поверил. Но шла война, и майор Денисов был готов на многое. Сейчас для него было важно подружиться с Менгеле.

Кнохен вынул из сейфа бутылку коньяку и бутерброды, они втроем выпили за здоровье фюрера, за знакомство. Затем Кнохен вышел, предоставив возможность новым друзьям общаться.

– Доктор, почему вы не любите фон Маннерштока? – спросил Курт.

– Его многие не любят… Вы ведь работаете в гестапо?

Курт выразительно промолчал.

– Ах, ну что это я, – смутился Менгеле. – Да, конечно… После того, что я о вас слышал…

– И что обо мне говорят?

– Ну, что вы весьма требовательны. Что в Берлине у вас прекрасная репутация… Что вы прекрасно справляетесь с самыми трудными заданиями… И потом – эта история с моим другом Скорцени… У вас прекрасно все получилось в Смоленске…

Курт улыбнулся. Мейер действительно спас Скорцени в Смоленске, эта история уже набила оскомину – однако она продолжала работать, эта история, на нее уже купились и Гиммлер, и Скорцени. А вот теперь комплименты в адрес Курта расточал сам доктор Менгеле в Париже. Поистине вся Европа славила подвиги штандартенфюрера Курта Мейера!

– Все это правда, – серьезно ответил Курт. – Я не вправе рассказывать о сути моего задания подробно. Но меня интересуют ваши эксперименты. В особенности – ваши исследования по газу «Циклон-Б».

– Это правда? – просиял Менгеле. – Я буду счастлив рассказать вам о своих работах. В один из ближайших вечеров я обязательно приглашу вас посетить мою лабораторию…

На Монмартре между мольбертами сновали прохожие с дамами под ручку, немецкие военнослужащие, желавшие насытиться парижской романтикой, проститутки, искавшие клиентов.

Под старым платаном на своем обычном месте работал седовласый Клод. Он не заметил, как за спиной его прошелся какой-то высокий мужчина со стрижкой ежиком и белым шрамом над левым глазом. Мужчина отошел, через некоторое время вернулся, подошел к проезжей части и махнул рукой.

Тотчас у обочины затормозил большой черный автомобиль. Между машиной и художником было метров десять, Клод обернулся и заметил троих внутри автомобиля. У всех были бульдожьи физиономии.

Портретист, однако, продолжил прерванное занятие. Лишь движения его стали чуть более замедленные.

– Можно ли заказать у вас портрет? – вдруг раздалось над ухом.

Клод поднял голову и увидел, что перед ним стоит тот самый мужчина, с маленьким шрамом над левой бровью. Губы незнакомца растягивала широкая улыбка.

– Минутку, мсье, – произнес Клод. – Мне надо закончить. Вы садитесь, пожалуйста.

Руки старика дрожали, но он как мог спокойно расставил кисти в стаканчике. Что было делать? Он чувствовал – что-то здесь не так, и машина, и этот наглец, который продолжал нахальненько улыбаться, появились, чтобы забрать его.

Клод, хоть и не знал, где допустил прокол, все же лихорадочно прокручивал в мозгу события последних дней.

Собственно, за последние дни ничего и не произошло, было лишь две встречи – с Адель и с незнакомым немцем, который назвал правильный пароль. Правильный пароль означал, что немец не мог быть провокатором. Да и глаза давно ожидаемого посланника из Берлина говорили о его честности. Это были глаза, которым веришь. И руководство Сопротивления давно ожидало человека, уполномоченного союзниками. И Адель, и немца Клод провожал внимательными взглядами и не заметил, чтобы они привели «хвосты».

Но сейчас за его спиной хлопнули двери, и Клод ясно представил себе, как трое выходят из машины – эти плотные, упитанные мужчины, явно на полицейском довольствии.

Это были враги.

Клод вдруг почувствовал ледяную уверенность. В конце концов, у него было чем ответить.

А трое мужчин в самом деле покинули автомобиль. Они постояли некоторое время на кромке тротуара, затем мужчина с животом, на котором едва застегивался пиджак, сделал выразительный знак рукой остальным, и спутники разошлись в разные стороны.

Положение было таким. Художник сидел под деревом, перед портретистом позировал блондин, дальше был проход и другие рабочие места художников. За художниками возвышалась чугунная ограда сквера, через нее не перелезешь. Один незнакомец стоял за спиной Клода, двое других перекрыли тротуар с обеих сторон.

Клод бросил усталый взгляд на клиента. Еще один гитлеровец, ими полон Париж. Чего он хочет? Чтобы ему тоже нарисовали портрет? И с какой стати он пришел, почему вдруг так популярны стали портреты?

Клиент сидел в кресле и внимательно разглядывал Клода водянистыми глазами. Художник не отвел взгляд, пауза затянулась, и напряжение росло… и вдруг клиент как бы невзначай провел ладонью по лацкану пиджака. Художник почувствовал недоумение, узрев старый условный знак.

– Фиалки – эмблема Монмартра, – произнес Клод каким-то деревянным голосом. В нем сработал рефлекс, он мог промолчать, но отозвался, как того требовала инструкция. Фраза прозвучала после условного знака, хотя Клод чувствовал – это явно лишнее. Однако Клод продолжил с затаенной яростью: – Если хотите, я могу изобразить вас с фиалкой в петлице, мсье…

– Изобразите меня с французской лилией, – с довольной улыбкой ответил клиент.

Отзыв был неправильный. Портретист вспомнил, отзыв менялся каждую неделю, и трое с бульдожьими физиономиями появились неспроста.

– Хорошо, – Клод улыбнулся с натугой. – Как прикажете, мсье… Желание клиента для меня – закон! – Он принялся перебирать кисти. – Желаете грифельный рисунок? Рисунок пастелью? Маслом?

– Грифельный подойдет, – процедил блондин.

Художник укрепил картонку на станке и принялся рисовать… Он работал молча, с какой-то новой сосредоточенностью, которая только что проявилась в нем, нанося штрих за штрихом, словно махал шпагой, и время от времени бросал внимательные взгляды на клиента. Кожа Клода обтянула скулы.

Блондин, явно сбитый с толку, тоже во все глаза смотрел на портретиста. Художник работал. Клиент позировал. Трое упитанных мужчин рассматривали в это время другие картины.

Люди вокруг, казалось, не замечали ничего необычного. Пожилая пара крутилась у мольберта соседнего художника, вот дама уселась в кресло, а ее седовласый спутник принялся витиевато объяснять мастеру, что желает видеть в портрете, поминутно называя пожилого Шарля «молодой человек». С другой стороны вдоль картин ходил молодой унтер-офицер в пыльной полевой форме. Лицо унтера время от времени передергивала нервная гримаса, руки были заложены за спину, черным пятном на боку выделялась пистолетная кобура. Унтер вдруг остановился, начал громким голосом давать советы совсем молодому художнику с маленьким мольбертом, который только что поставил его, явно вчерашнему студенту. Юноша рисовал городской пейзаж – улицу Парижа и череду кленов вдоль тротуара.

Молодой пейзажист косился на унтера, подавлял усмешку, но ничего не отвечал. Унтер не уходил, раскачивался нервно на каблуках, тонкий ус нервно подрагивал.

Пауза тянулась, тянулась… Наконец блондин, сидевший в кресле перед Клодом, не выдержал и кивнул троим в гражданских костюмах. Отчетливо кивнул, Клод заметил этот движение. Толстый главарь уже стоял совсем рядом, он тронул Клода за плечо.

Едва это случилось, внутри художника словно сработала пружина. Он вскочил, вонзая локоть в живот агента. Все, кто это видел, опешили. Никто не ожидал от старого портретиста такой прыти.

Здоровяк охнул, перегнулся пополам – от неожиданности у него заняло дыхание.

Дальше произошли и вовсе небывалые для Монмартра события. Блондин, недавний клиент Клода, тоже вскочил. Клод бросился к нему, выхватывая что-то из кармана на ходу, и все увидели в руке художника маленький «браунинг». Приставив пистолет к виску блондина, Клод охватил другой рукой его за шею и стал пятиться назад, оглядываясь, выбирая направление для побега.

Бежать, собственно, было некуда. Разве что можно было попробовать пробиться к автомобилю?

– Стоять на месте! – воскликнул Клод. – Одно движение, и я стреляю!

Это дало ему несколько секунд. Шарль, пожилая дама и ее кавалер во все глаза рассматривали Клода. Ветер развевал его длинные волосы, по скулам ходили желваки.

Один из агентов замер, а вот второй агент, с противоположной стороны тротуара, вдруг засуетился, поднял руку, намереваясь сунуть ее во внутренний карман пиджака… Клод заметил это движение, обернулся и, одновременно с тем, как мужчина вынул пистолет, нажал на спуск.

Раздался выстрел… Незнакомец упал на асфальт, раскинув руки, в одной из которых было оружие. Две проститутки подняли визг. Пожилая дама вскочила и, опрокинув кресло, бросилась куда-то прямо сквозь мольберты.

– Жюли! Жюли! – завопил кавалер в очках с толстыми линзами. Он поднял руки, сбив на затылок помятую шляпу, беспомощно тряс руками, в одной из которых болталась трость.

Агент секретной полиции, последний, кто не пострадал, опомнился от неожиданности. Он не мог ничего поделать, лишь, кусая губы, наблюдал, как седовласый, охватив рукой голову блондина, пятился к подворотне. Он увлекал клиента за собой.

Напротив стоял агент. Детина выглядел растерянно.

– Если кто-нибудь из вас сделает движение, я продырявлю ему голову… – трясущимися губами повторил портретист.

Спас положение немецкий унтер-офицер, от которого никто не ждал никаких действий. Он дернул усом, сосредоточенно расстегнул висевшую на поясе кобуру, вынул «парабеллум» и разрядил в художника. На спине Клода расплылось пять розочек.

Дядюшка Клод упал на асфальт, увлекая блондина за собой. Тот поднял крик:

– Не стрелять!

Унтер-офицер не собирался стрелять. Он подошел и с любопытством тронул тело художника сапогом. Было похоже, фронтовик сам не осознал, что совершил только что.

Блондин освободился, поднялся на ноги. Махнул рукой, стоял, раскачиваясь, пока агенты, которые остались в живых, тащили тело старого художника к машине. Затем вынул сигарету, с третьего раза зажег спичку, закурил…

Так получилось, что с расстояния всего в несколько метров трагедию наблюдал штандартенфюрер СС Курт Мейер. Он был в гражданском костюме. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он развернулся… И увидел рядом девушку, через плечо которой висела корзинка с цветами. Курт тихо произнес:

– Букет фиалок, пожалуйста…

Когда девушка протянула фиалки, Мейер сказал:

– Это вам! – и отдал ей букет.

Девушка с благодарностью посмотрела на человека, отвлекшего ее от отвратительного зрелища.

Медицинская лаборатория была оборудована по последнему слову техники. Широкие столы, облицованные белой кафельной плиткой, стояли вдоль стен. Было видно только два стола, третий стол скрывался за белой полупрозрачной занавеской.

На одном из столов в беспорядке свалены книги и тетради. Стол напротив занимали пробирки, колбы, прочая химическая посуда.

Курт стоял в середине помещения, рассматривая стеклянное великолепие. С момента убийства художника Клода прошли сутки.

В одной из пробирок человеческая кровь. Обычная человеческая кровь. На пробирке написано, что это кровь, – на латинском языке.

Курт сжал кулаки до боли. Несколько секунд стоял неподвижно, опустив веки.

– Только посмотрите, штандартенфюрер, какой прорыв сделали мои исследования в немецкой медицинской науке! – послышался жизнерадостный голос доктора Менгеле.

Прорыв в науке? О чем это он? Курт открыл глаза. Ах да, они встретились в Париже, и доктор Менгеле привез Курта в лабораторию. Лаборатория эта располагалась в концлагере.

Сейчас Менгеле знакомил Курта с результатами своих исследований. По словам Менгеле, эти исследования должны были изменить судьбу немецкой нации.

Веселый, подтянутый Йозеф Менгеле стоял перед ним. В прошлый раз это был скорее чиновник. Сейчас Курт видел преуспевающего ученого, воодушевленного, красивого, в белой рубашке с закатанными рукавами, обнажавшими загорелые руки. Черные глаза Менгеле искрились торжеством.

– Французы не идут ни в какое сравнение с поляками! – самозабвенно рассказывал доктор. – Господин штандартенфюрер, если бы вы только знали, – Менгеле возбужденно вдохнул, глаза его превратились в две сияющих звезды, – какие они тощие! Это нация, совершенно не приспособленная к жизни! – Глаза Менгеле потухли, но полные губы растянулись в улыбку, и Курт увидел ровные зубы доктора. – Они мне просто надоели, господин штандартенфюрер… Никакого продвижения вперед…

Доктор подошел к столу и отдернул занавеску. То, что было за ней, заставило Курта вздрогнуть. На столе стояли колбы с заспиртованными головами детей. Еще на столе стоял большой аквариум, где Мейер увидел два детских тела.

– Зрелище, конечно, не для слабонервных, – заметил Менгеле. – Однако эта работа имеет большое значение. – Он постучал пальцем по стенке аквариума. – Я сшил этих детей, изучая близнецов, но они умерли…. Впрочем, я подробно описал все стадии проведения моего опыта и надеюсь опубликовать…

Курт поморщился и произнес брезгливо:

– И вы говорите о дополнительном финансировании, доктор? Вы меня не убедили… Германский народ истекает кровью на полях сражений, а вы занимаетесь здесь околонаучными опытами… Неужели нельзя все отложить до нашей великой победы?

– Уверяю, вы ошибаетесь! – воскликнул Менгеле растерянно. – Мои опыты позволяют сократить численность охраны лагерей, экономить боеприпасы… – Он загибал пальцы. – Если бы вы знали, как много дало Германии использование газа «Циклон-Б» в лагерях…

– И все-таки не слишком усердствуйте в своих изысканиях, доктор, – строго произнес Мейер. – Ваша деятельность направлена на уничтожение людских ресурсов. Пока идет война, великой Германии нужны рабочие руки в шахтах, на заводах и фабриках. Пусть работают на нас… – Он подумал и вдруг добавил: – Однако вы меня заинтересовали, доктор…

Менгеле при этих словах вспыхнул, как ребенок.

– Возможно ли сохранить город, но уничтожить жителей без единого выстрела?

– Конечно, господин штандартенфюрер, – с готовностью закивал Менгеле. – Я ведь говорил об этом. Мой «Циклон-Б»… Если только начнется восстание, не надо ничего минировать и взрывать! – Доктор затараторил, глаза его загорелись. – Мой знакомый генерал Циммерман сказал, что люфтваффе может организовать ковровые бомбардировки города… Мы сбросим бомбы с «Циклоном-Б» – и город останется, зато недочеловеков в этом городе не будет.

Курт Мейер в это время соображал. У Менгеле есть высокопоставленные друзья в Берлине. Он любимец Гитлера. Если дать Менгеле «зеленую улицу», а потом остановить его – например, организовать покушение или подстроить что-нибудь, после чего Менгеле потеряет доверие, то план Маннерштока по взрыву Парижа будет сорван. Пусть Менгеле готовит свои бомбы. Саперы в это время будут бездействовать. А Курту того и надо.

Вслух же Мейер произнес весьма спокойно:

– Ваша идея любопытна, доктор. Я обязательно доложу о ней рейхсфюреру. Выше нос, Йозеф! – вдруг воскликнул Курт. – Ваша наука вполне может пойти в гору, если сложатся обстоятельства. – Он посмотрел Менгеле в глаза. – Но не будем забегать вперед, поговорим о вещах более приятных… Я слышал о вас как о настоящем меломане… Вы любите оперу? Какого вы мнения о предстоящей премьере «Вольного стрелка» фон Вебера?

Знаменитый латинский квартал Парижа получил свое название потому, что в годы Средневековья здесь традиционно селились студенты Сорбоннского университета. Эти молодые люди, приехавшие в Париж из разных уголков Европы, вынуждены были общаться между собой на латыни – языке, на котором велось обучение.

Сейчас в Латинском квартале обитали не только студенты, но и художники, писатели, прочая творческая братия. Старые ханжи считали квартал гнездом разврата. Впрочем, сами жители квартала так не думали. Творческие люди преследовали другие, куда более благородные цели.

Вечерние тени плясали на стенах мансарды. Обнаженные плечи Адель отдавали позолотой. Павел бережно обнял их.

– Ну что, больше не плачешь?

– Мне трудно, милый… – Девушка натянула одеяло до подбородка. – Если бы ты знал, сколько у меня было связано с дядюшкой Клодом…

И он, и она знали о смерти Клода. Известие привело их в шок. Павел встретил заплаканную Адель на улице и отвел ее домой. Сейчас Адель задумчиво рассматривала скошенный потолок мансарды. Деревянные панели были покрыты солнечной позолотой.

– Куда ты смотришь? – спросил он, проследив ее взгляд.

– Вспоминаю всю мою жизнь, – улыбнулась Адель. – Мой отец был фермер, мы жили на побережье Средиземного моря, в двух десятках километров от Марселя. Там так красиво, Павел, не представляешь! – Она зажмурилась. – Всюду виноградники… Потом была частная гимназия, Марсель. Я отправилась в Париж на заработки в сороковом году, когда немцы уже были здесь. Первый мой мужчина оказался коллаборантом, и это заставило меня связать свою жизнь с подпольем.

– Из-за него?

Она кивнула.

– Дядюшка Клод мне помог. Господи, его уже нет в живых. Эта сволочь задумал использовать меня. Если бы не мой дорогой дядюшка Клод и его тетушка Матильда, которые дали мне приют, я была бы сейчас не знаю где… В концлагере…

Павел привлек ее к себе и поцеловал бережно.

– Как он мог тебя использовать?

– Лучше не спрашивай…

Молчание длилось несколько минут.

– Спасибо, что зашел, – наконец сказала Адель. – В такую ночь трудно оставаться одной.

– Я не уйду от тебя… Не могу оставить тебя одну.

Они затихли. Наверное, именно в эту минуту вечер сменился ночью. Солнечная позолота совсем померкла, за окном возникла луна.

– Когда война окончится, мы поженимся, – сказала Адель.

– Да… – отозвался он уже сонно. – Почему-то я в это верю…

– Оставайся здесь! – с жаром произнесла девушка. – Я имею в виду, во Франции. После войны. Оставайся со мной!

– Нет…

– Оставайся! Будешь здесь учить детей. Ты уже неплохо говоришь по-французски…

– Я не могу остаться, Адель, – серьезно произнес он. – Не могу, любимая! – Он вздохнул. – У нас в стране все сложнее. Если я не вернусь в Москву, мои родные – мама, отец, младший брат – пострадают. И очень серьезно пострадают.

– Почему? Они не смогут быть там, а ты здесь? Вы бы ездили друг к другу в гости.

– Нет, Адель, – как можно мягче произнес он. – Их расстреляют, если я не вернусь…

Адель расплакалась. Павел был в отчаянии. Чтобы как-то поменять тему разговора, он протянул руку и нащупал газету на полу. Поднял, развернул.

– Смотри, вовсю рекламируют премьеру в Гранд-опера, которая состоится на этой неделе! – произнес он.

– Что там будет идти? – Адель повернула голову.

– «Вольный стрелок» Карла фон Вебера, – сказал Павел. – Наверняка там соберется немало высокопоставленных нацистов, – увлеченно продолжил он. – Господи, Адель, у меня просто руки чешутся отомстить за смерть твоего Клода! Они все будут как на ладони, а ведь я ворошиловский стрелок. Был чемпионом округа по пулевой стрельбе, мне сам нарком Ворошилов в 1940 году вручил именные часы…

– Это что, получается, когда у нас началась война? – спросила она.

– Получается, тогда.

Она устремила долгий взгляд на газету, которую он все еще сжимал в руке.

– Что ты хочешь всем этим сказать? – наконец произнесла девушка.

– Ничего, – покачал головой Павел. – Просто у меня возникла идея встретиться с товарищем Анри… – Он подтолкнул Адель. – После побега мы расстались, и я его больше не видел. Где он? Ты поспособствуешь нашей встрече?

– Теперь, после смерти Клода, мне самой придется устанавливать с ним контакт, – сказала Адель. – Господи, как страшно. Я не видела полковника Анри несколько месяцев… О нем рассказывают страшные вещи. Говорят, он совсем не жалеет немцев…

– Глупая, чего тебе бояться? Ты француженка, а не немка!

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Да, – смущенно ответила девушка. – Но я все равно боюсь…

Он тихо рассмеялся.

Курт в большом волнении ходил по кабинету. В голове все становилось на свои места. Первые два пункта задания оказывались связанными между собой. Он должен был непременно похвалить план доктора Менгеле перед Берлином.

Курт сел и стал писать донесение.

«Дорогой рейхсфюрер! – писал он. – По моему мнению, заслуживает особого внимания план известного специалиста медицины доктора Йозефа Менгеле о применении высокоэффективного газа „Циклон-Б“, разработанного под его руководством… Этим газом можно наполнить авиационные бомбы, которые выпускает один из заводов Рено под Парижем…»

Далее Курт постарался, как мог, расписать достоинства газа и его автора и упомянул, что план фон Маннерштока громоздок и неэффективен. «Минирование объектов Парижа принесет большие затраты. Минирование не удастся сохранить в тайне, оно вызовет протест местного населения. Саперы вряд ли справятся с большим объемом работ. В сложившейся ситуации можно применить авиацию, однако можно вспомнить и другие способы уничтожения Парижа – или населения Парижа».

Курт отложил ручку и перечитал написанное. Донесение получилось неплохим. Возможно, оно направит мысли Гиммлера в нужное русло. Все это как-то повлияет на ситуацию, особенно если Гиммлер доложит фюреру.

Мейер зашифровал донесение и отправился к Обергу. Бригаденфюрер был у себя в кабинете.

– Курт, дружище, – приветствовал он Мейера. – Что нового?

– Мне нужно срочно передать донесение в Берлин, – сказал Мейер. – Можно воспользоваться услугами вашей радистки?

– Разумеется, уступлю ее вам, – подмигнул Оберг. – Если ваши потребности не выходят за рамки служебных…

Они спустились в подвал и подошли к кабинету радиосвязи.

– Прошу вас! – произнес Оберг, торжественно распахивая перед Куртом дверь.

Мейер переступил порог и увидел пухленькую девушку, которая вскочила при появлении офицеров. Курт вдруг заметил, что девушка отчаянно покраснела.

– Это Ингрид, наша радистка, – объявил Оберг. – Ингрид, позволь представить тебе штандартенфюрера Курта Мейера. Он совсем недавно приехал из Берлина…

Девушка сделала книксен и хихикнула.

– Очень приятно, господин штандартенфюрер… – произнесла она, поглядывая на Курта глуповатыми кукольными глазами. – Что я могу сделать для вас?

– Но-но, Ингрид, не надо шутить! – Оберг погрозил пальцем. – Господин штандартенфюрер – весьма серьезный человек… – Вдруг бригаденфюрер посмотрел на часы. – Однако прошу прощения, дорогой Курт, мне надо идти, в приемной меня ожидает генерал Данциг… У нас с ним важный разговор, который касается применения транспортных самолетов…

Произнеся эту загадочную, с точки зрения Курта, фразу, бригаденфюрер скрылся за дверью.

Курт остался наедине с девушкой.

– Вот… – протянул он шифровку. – Если вам не трудно…

– Нет, что вы! – с игривой улыбкой произнесла Ингрид. Словно спохватившись, девушка напустила на себя серьезный вид и села за стол. Положив перед собой шифровку, включила рацию и сосредоточенно застучала ключом.

Курт оглянулся. Это был обычный кабинет радиосвязи, в Берлине он видел множество таких. Несколько столов стояли вдоль стен, на столах громоздились приборы. Окна забраны решетками, за окнами мелькали ноги парижан.

Ему вдруг в голову пришла любопытная мысль… Он решил отложить ее реализацию на потом.

Пожалуй, он сможет отправить шифровку отсюда в Москву… Любой здравомыслящий человек назвал бы такой поступок крайне рискованным. Но рассуждения Мейера были упорны: радистка передает сообщение не конкретному адресату, а в эфир. Шифр знает только он. А специалистам пеленгационной службы даже не придет в голову заподозрить неладное, если радиограмму отправит Ингрид, почерк которой известен. То, что радиограмма полетит в свет из здания гестапо, можно будет объяснить необходимостью секретных переговоров между штандартенфюрером Мейером и рейхсфюрером Гиммлером.