17
Группа из пяти босняков приблизилась к человеку с факелом, стоявшему перед здоровенной кучей древесных стволов и камней, завалившей один из путей двухколейки, как раз тот, по которому должен был проходить бронепоезд.
Солдаты увидели грязного и оборванного мужичка в рваных холщовых портках, свитке и дурацкого вида шапчонке. Лицо мужичка заросло густой бородой. По виду – типичный бедный крестьянин, из местных.
Поначалу разговора с мужичком не получилось: возник языковой барьер, к тому же мужичонка явно сообразительностью не отличался, вел себя крайне бестолково. Босняки тоже особым интеллектом и терпимостью не блистали, хотели даже насовать этому пугалу огородному тумаков: не он ли навалил на рельсы непонятно что? Потом решили: не он, одному этакую кучу не натаскать, да и зачем бы он стал сигналить, коли это его работа? При всей своей тупости солдатики уразумели: не затормози вовремя бронепоезд, не остановись он перед непонятно откуда взявшейся преградой, вполне могла бы остаться от него груда мятого железа с мясной начинкой. И они, весьма вероятно, стали бы частью этой начинки! Так что мужичонка, выходит, спаситель?
Минут за десять из потока ругани на разных языках, мычания, сопения, прочих междометий, подкрепленных ожесточенной жестикуляцией, стало ясно, что да, этот диковатого вида абориген здешних мест заметил завал из деревьев и камней на рельсах, соорудил факел и ждал появления поезда, чтобы предупредить об опасности.
Вот об этом солдаты и доложили майору Ванчуре, а тот, в свою очередь, полковнику Хейзингеру, который только что слюной не брызгал от злости, причиной которой послужила очередная задержка.
Задержка же обещала затянуться как минимум на полчаса: завал выглядел довольно серьезно, просто так с налета и голыми руками его не разобрать – понадобятся ломы, пилы, топоры.
Хейзингер приказал половине поездной обслуги взять инструмент и в темпе растащить препятствие. Паровозам топки не гасить и давление в котлах держать! Хейзингер еще более усилил сторожевые посты вокруг бронепоезда, но все же злость сыграла с полковником дурную шутку: она, как известно, плохой советчик! Немцу не пришел в голову естественный вопрос: кому, а главное, зачем понадобилось заваливать одну железнодорожную колею из двух несусветной дрянью? У него ворохнулась мыслишка, что это, видимо, штучки тутошних крестьян, ошалевших от нищеты и недоедания. Собрались в жалкое подобие разбойничьей шайки, тормозят таким вот образом армейские и гражданские поезда, налетают на них и грабят, если не получают соответствующего отпора. В германской зоне оккупации подобное представлялось немыслимым: горе-разбойничков быстро выловили бы и расстреляли, чтоб другим неповадно было, а здесь… Что с австрийцев взять – разгильдяи, не имеющие представления о том, что такое настоящий порядок. Ordnung!
Но мысль о том, что здесь, на тыловой железнодорожной ветке, некто может напасть на их бронепоезд, превосходно вооруженный, с полным комплектом обслуги, такая мысль просто не пришла Рудольфу Хейзингеру в голову!
А зря не пришла! Правда, была здесь и вина майора Ванчуры: это он, как комендант бронепоезда, получил после полудня радиограмму-циркуляр из Лемберга, в которой говорилось о возможном проникновении в ближний тыл отряда русских пластунов. Доложить о ней Хейзингеру чех как-то не удосужился: позабыл, закрутился с маскировкой дурацкой вонючей цистерны… Да и не придал Ванчура радиограмме серьезного значения: мало ли что высосут из пальца штабные крысы в Лемберге? Им от безделья всю дорогу жуткие казаки с ножиками в зубах мерещатся. К тому же чисто подсознательно чех старался держаться от Хейзингера подальше, лишний раз с немцем не заговаривать и на глаза ему не попадаться.
Между тем из густых кустов, что росли рядом с насыпью, за суетой вблизи завала и около бронепоезда внимательно наблюдали Голицын, Гумилев и Щербинин. Понятно, что завал устроили пластуны голицынского отряда, сейчас они затаились в кустах по обе стороны от насыпи и ждали приказа своего командира. Грицко Крук успешно справился со своей несложной, хоть и опасной ролью: пользуясь темнотой и неразберихой, он уже успел незаметно скрыться и присоединился к отряду поручика. Крестьянин сам вызвался помочь пластунам: как уже было сказано, австрийцев Крук терпеть не мог, а к русским относился со всей душой. Сергей ему еще и серебра отсыпал, так что если жив останется, охотиться на манер Робин Гуда у него нужды не будет. Уходить от греха подальше Гриц категорически отказался и даже выпросил себе армейский «наган»: не из лука же ему стрелять! Очень уж хотел Крук поквитаться с оккупантами за какие-то обиды, поручик прогонять его не стал.
– Это нам повезло, что в обслуге бронепоезда босняки, – шепнул Голицын, прислушавшись к голосам солдат, разбирающих завал. – Вояки они хилые, боевого духа – кот наплакал, их любимые команды – «Прячься!», «Спасайся, кто может!» и «Бросай оружие!». Наши джигиты их на люля-кебаб порежут.
– Хорошо бы, чтобы джигиты проделали эту кулинарную операцию тихо, – шепнул в ответ Гумилев. – По числу неприятель превосходит нас более чем в два раза, про вооружение я уж и не говорю.
– Пес с ним, с вооружением, – махнул рукой Сергей. – Не из пушек же они по нам сажать начнут, это все равно что на комара с дубиной. Но лучше, конечно, тихо. Ну, господа, пора! С Богом!
Он сложил ладони рупором и трижды прокричал козодоем, подав своим джигитам условный знак. Роли среди диверсантов были распределены заранее, все знали, что и в какой последовательности они должны делать.
Сергей Голицын, как любой боевой офицер, пребывал в непоколебимой уверенности: приказы не обсуждаются, они должны выполняться немедленно и беспрекословно. Только при этом весьма полезно, если твои подчиненные понимают, что они делают и зачем. Поручик не пожалел полутора часов для того, чтобы детально разъяснить свой замысел каждому пластуну. Теперь это давало плоды!
Пластуны, оправдывая свое прозвище, ужами поползли к выставленным Хейзингером караулам. Они недаром считались мастерами своего дела: подкрались, как бесплотные тени, так, что ни веточка не хрустнула, ни листик не шелохнулся. Порядок действий был обговорен заранее. Один удар ножом, еще один, еще и еще… Джигиты Голицына сноровисто и ловко снимали одного часового за другим, те даже захрипеть перед смертью не успевали. Но группу солдат, растаскивающих завал, пока что не трогали: Голицын собирался дождаться, когда босняки разберут его до той степени, когда остатки можно будет снести передним паровозом. Ждать оставалось недолго; еще совсем немного, и цель будет достигнута.
– Первым делом захватываем оба паровоза и штабной вагон и сразу уводим поезд, пойди поймай нас тогда! Нахально, с песнями едем прямо к передовой и с ходу прорываем линию фронта чуть южнее Гримайлово, там как раз удобное место. Домчим с ветерком, и вот фигушки кто нас остановить сможет. – Голицын повернулся к Гумилеву. – А ваша задача – сейчас же, немедленно подложить башмаки под хвостовой вагон. Чтобы, упаси боже, они не удрали задним ходом опять на станцию, а потом вообще в глубь своих тылов. Это если что-то пойдет у нас не так. Возьмите десяток пластунов – и с Богом!
– Понял, – кратко ответил Гумилев и растворился во тьме.
– А мы, граф, – обратился поручик к Щербинину, – ни в коем случае не должны упустить тевтонскую лисицу. Если, конечно, ваш бывший преподаватель…
– Там он, там! – нетерпеливо перебил его Щербинин. – Чувствуете, как дерьмом воняет? Это от его цистерны! Ишь, сволочь такая, замаскировал ее под санитарный вагон!.. Что за чертовщину этот негодяй затеял на этот раз?
– Давайте к штабному вагону, граф! – скомандовал Голицын, вытаскивая из кобуры «наган». В левой руке поручик сжимал трофейный «парабеллум», доставшийся ему в наследство от австрийца, упокоенного Ибрагимом Юсташевым на берегу.
Они вдвоем, уже почти не скрываясь, рванулись к середине бронепоезда, но в этот момент дерзкий план Голицына дал сбой, и все пошло наперекосяк.
Везение кончилось: кто-то из босняков заметил одного из пластунов Гумилева, который подбирался к последнему вагону с башмаком в руках. Караульный выстрелил, промахнулся, выстрелил повторно. Попал, но упавшего тут же заменил другой, он подхватил башмак. Пластуны открыли ответный огонь, чтобы прикрыть своего товарища, уложили глазастого босняка, но тем самым себя обнаружили. Поднялась тревога.
Тем временем возник еще один неблагоприятный для Голицына фактор: из-за поворота насыпи, расположенного по ходу бронепоезда верстах в полутора от завала, вдруг появился пассажирский состав! Поручику элементарно не повезло: что бы этому составу не пройти по встречной колее за полчаса до начала нападения на бронепоезд! Или получасом позже… Так нет же, принесла его нелегкая в самый неудачный момент!
Прожектор встречного пассажирского состава был, естественно, включен. Он ярко осветил насыпь с обеих сторон. Машинист паровоза, влекущего поезд, оказался в непростой ситуации: завал приближался с каждой секундой, трудно было разобрать: перекрывает он только одну колею или обе? Плюс к тому, у завала кто-то копошился. Что делать? Тормозить или попытаться проскочить опасное место?
Перестрелка набирала силу. Трескучие звуки выстрелов русских трехлинеек Мосина дополнялись хриплым кашлем австрийских манлихеровских карабинов, того и гляди в этот хор могли вступить пулеметы бронеплатформ. К вони, идущей от цистерны, примешалась тухлятина сгоревшего пороха.
Эх, если бы машинист пассажирского состава рискнул, добавил бы ходу и проскочил мимо! Но нет, нервы у него сдали, и состав, шипя буксами, остановился, поравнявшись с задним вагоном бронепоезда. Тем самым вагоном, под колеса которого команда Гумилева не успела подложить тормозные башмаки!
Еще хуже было то, что «пассажир» шел по ближней к основным силам пластунов колее, и теперь отрезал джигитов Голицына от бронепоезда.
Хейзингер соображал быстро: он понял, что на бронепоезд напали, как только послышались первые выстрелы. А уж выглянув в окно, разглядев в ярком свете прожектора всю картину, тут же решил воспользоваться подвернувшимся пассажирским составом. То, что в нем едут гражданские лица, мирные люди, полковника вовсе не останавливало.
Хейзингер не знал, как велика численность напавшего на них врага. Он решил подстраховаться: повинуясь его приказу, босняки начали выгонять пассажиров из вагонов, гнать их прямо под русские пули! Вариант «живого щита».
– Прекратить огонь! – крикнул поручик Голицын, подныривая под пассажирский состав. Сергей не мог допустить, чтобы от пуль его отряда погибла масса гражданских лиц, хотя понимал, что шансы на удачный захват бронепоезда после такого приказа устремятся к нулю. Щербинин не отставал, он метнулся под пассажирский поезд следом за Сергеем.
Огонь с русской стороны стал стихать: повинуясь приказу Голицына, пластуны почти прекратили стрельбу.
Надо отдать должное полковнику Хейзингеру: хоть налет голицынского отряда застал его врасплох, немец не растерялся. Хейзингер прекрасно понимал: ввязываться сейчас в бой с противником, не зная ни его численности, ни того, как он вооружен, опасно и безрассудно. Тем более с такими горе-вояками, как босняки. Так можно потерять все. Хейзингер решил отходить в Збараж, где был какой-никакой, а гарнизончик, после чего просить помощи у австрийцев. Его приказы были четкими, продуманными и безжалостными.
Двух минут не прошло с того момента, как пассажирский поезд остановился, а в будку его паровоза уже запрыгнули два вооруженных босняка. Взяв машиниста, его помощника и двоих кочегаров на прицел, они жестами потребовали от паровозной бригады, чтобы состав начинал движение по прежнему маршруту, то есть к Збаражу!
Пришлось подчиниться, состав тронулся. И почти в тот же момент с громким лязгом тронулся бронепоезд, который стал пятиться задом в том же направлении, куда двинулся «пассажир». Это машинисты бронированных паровозов выполняли приказ полковника Хейзингера, переданный по внутренней связи.
Голицын и Щербинин успели запрыгнуть на подножку набирающего скорость штабного вагона, но дверь, ведущая в его тамбур, была задраена. Они оказались буквально под градом пуль, которыми их осыпали босняки. Пока двух русских поручиков спасало лишь то, что толком прицелиться в них было трудно: конус света от прожектора пассажирского поезда сместился вперед. Пули свистели совсем рядом, выбивали искры из бронированных стенок штабного вагона.
На путях царила дикая паника и неразбериха: часть пассажиров выгнали из вагонов, и теперь они ошалело метались между двумя неожиданно тронувшимися с места поездами. Ничего нет удивительного в том, что в сумятице и темноте, перепуганные выстрелами, некоторые попали под колеса. Слышались дикие предсмертные вопли, хруст костей…
За ускоряющимся бронепоездом бежали оставленные на перегоне босняки, уже начинавшие отставать. На бегу они стреляли по висящим на подножке штабного вагона Голицыну и Щербинину. Те отстреливались в три ствола: Сергей бил с двух рук, чудом удерживаясь на узкой подножке. Все решали несколько секунд: долго им под таким плотным винтовочным огнем не продержаться! Какая-нибудь пуля да зацепит, а в их положении любое, даже легкое ранение стало бы смертельным: стоит упасть – и угодишь аккурат под колеса.
Через полторы минуты составы, идущие по параллельным колеям (только бронепоезд при этом двигался задом наперед!), скрылись в ночном мраке.
Стрельба стихла окончательно: Гумилев, оставшийся за командира, приказал пластунам отступить в лес. Продолжать с оставшимися босняками бой лишь при свете луны, когда вокруг мечется перепуганное стадо вышвырнутых из поезда пассажиров, было бы полной нелепостью.
