ГЛАВА 18
— А погодка-то дрянь, — с каким-то мазохистским удовольствием произнес Кураев, поглядывая вокруг. — В такую погоду, которая скоро начнется, хороший хозяин кота из дома не выпустит.
— Собаку, — поправил поручик.
— Что?
— Собаку, говорю, а не кота.
— А-а, разве в этом дело, поручик, — кота, собаку. По мне, так хоть крокодила, сути дела это не меняет, — махнул рукой Кураев. — Не все ли равно?
И действительно, глядя на то, что начинала вытворять капризная погода, особой разницы в этом не существовало. Несмотря на то, что уже стояла ночь, все было видно, так сказать, невооруженным глазом. Воздушный шар входил в полосу непогоды. Буквально за несколько минут ветер превратился в шквальный. Гондола раскачивалась как сумасшедшая, так, что приходилось держаться за канаты, чтобы не быть выброшенными ветром за борт.
Кроме репортера, остальные трое оказались менее подверженными страху. Кураев решил, что только согревающий кровь напиток способен помочь в такую бурю. Достав из кармана плоскую и вместительную фляжку с коньяком, он периодически прикладывался к горлышку и с видом знатока причмокивал губами. Глядя на ротмистра, можно было подумать, что он всю жизнь летал на шарах и поэтому без страха взирает на адскую непогоду.
Пассажиры с беспокойством осматривались вокруг. Голицына, казалось, все происходящее как-то мало волновало. Он выглядел спокойным и собранным.
— Ого! Слышите, поручик? — кивнул Кураев. — Сейчас начнется.
Молнии огненными змеями разрезали небо, перемежаясь раскатами мощного грома.
— А как вы думаете, господа, это не опасно? Я в том смысле, не сыграет ли наш шар роль, так сказать, громоотвода? — поинтересовался журналист, опасливо озираясь. — Все-таки не хотелось бы вспыхнуть, как факел. Слишком это будет… несправедливо.
Действительно, Санин не видел никакого смысла в том, чтобы так глупо погибнуть. Нет, он, конечно, согласен был рисковать, но только в разумных пределах и за соответствующее вознаграждение. Но вот так глупо погибнуть — нет, на это он пойти никак не мог.
— Надо же что-то делать! — визгливо выкрикнул он.
— Будешь болтать — сам сыграешь у меня такую роль! Понял? — поднес ротмистр к носу репортера волосатый кулак. — Ты мне и так уже все печенки проел. Если каждая штатская сволочь будет мешать военной операции, то надежды выиграть войну не остается вообще никакой.
Санин съежился и притих. Дождевые капли, застучавшие поначалу редко, быстро превратились в ливень. Все приуныли.
— Прогулка перестала быть легкой, — резюмировал поручик.
Журналист уже хотел рассказать о своих предчувствиях, но, глянув на Кураева, не решился.
Погода стала ужасной. Воздушный шар плыл в низких облаках. Теперь уже не было никакого просвета, и понять, где находится монгольфьер, не было никакой возможности. Даже француз, который вроде бы должен был ориентироваться в окружающей обстановке, ничего толком сказать не мог, пожимал плечами и разводил руками.
— Летим вслепую! — кричал Кураев.
Несмотря на такой экстрим, пилот оказался по-французски человеком неунывающим. Он даже успел рассказать пару анекдотов — наверное, для того, чтобы поднять настроение пассажирам.
— За что люблю французов — так это за их веселый нрав. Вы только посмотрите, поручик: взять, к примеру, немца — мрачный тип, думающий о том, чтобы все у него было аккуратно, чистенько, убрано, подметено, — рассуждал, вытирая дождевые капли с усов, Кураев. — И все-то у него должно лежать на своем месте, не правее, не левее, а именно там, где и положено. Насмотрелся я в свое время на тевтонов еще в России. Если что не по нем — это его просто в тупик ставит. Кстати, именно это я и вижу причиной их поражения.
— Так ведь это же мощная машина? — хмыкнул Голицын.
— Так вот именно! — горячился ротмистр. — В том-то и дело, что машина. А она, как известно, имеет свойство ломаться. Мы, русские, мыслим нестандартно. Вы же помните: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Наша нестандартность мышления и заведет немца в тупик.
— Вы же, ротмистр, что-то говорили о французах? — напомнил поручик.
— Ах, да! Так вот, французы — один из самых веселых народов. Уже и поставят его расстреливать у стенки — другой бы в коленях у палачей ползал, умоляя пощадить, а он ничего: стоит как на параде, усмехается, да еще и думает, как бы ему потеатральнее упасть. Вот и наш пилот такой же.
Поручик согласился с наблюдениями ротмистра.
— А все этот придурок виноват! — сердито фыркнул Кураев, срывая свое раздражение на Санине. — За сенсацией погнался? Ничего, будет тебе сенсация, когда превратишься в лепешку. Погоди немного!
— Не стоит так волноваться, — хладнокровно произнес поручик. — Этим делу не поможешь.
— Если бы не он, все было бы прекрасно. А так — провалить всю операцию. Скотина! — бушевал ротмистр.
— Не будем сейчас разбираться, ротмистр, — удержал его Голицын от немедленной расправы над репортером. Поручик тоже согревался спиртным, справедливо полагая, что замерзнуть или заболеть было бы вообще непростительной глупостью.
Вода устремлялась в гондолу целыми потоками. Это был проливной дождь, брызги летели со всех сторон, вода попадала за воротник и в рукава.
— Малоприятное положение, — пробормотал Кураев. — Врагу не позавидуешь.
— Оболочка намокает под дождем, воздушный шар тяжелеет, теряет высоту, — прокомментировал Голицын.
— Хоть ты в самом деле выкидывай кого-нибудь за борт, — красноречиво поглядел на журналиста Кураев.
Молнии становились сильнее и многочисленнее. Особенно мощная низринулась к земле, и в гондоле стало светло как днем. Небо мерцало всполохами. В следующее мгновение ночь снова поглотила шар.
Монгольфьер постепенно выходил из полосы дождя, но исправить это уже ничего не могло.
Несмотря на страх, мозг журналиста работал словно сам по себе, автоматически создавая текст будущего репортажа:
«Вновь темнота ослепила наши глаза. Шесть, семь молний исполинскими полипами бешено заветвились по небу. Громовые раскаты… И среди них наполненный водородом корабль! Вновь ужасные порывы ветра, весь корабль содрогается…»
— Ну, вот мы и достигли восьмисот метров! — взглянув на барометр, сказал пилот.
— Смотрите!
Вглядываясь вниз, Голицын вдруг увидел, как шар вырвался из мерзких объятий облаков и, быстро снижаясь, понесся к земле. Внизу резко прорисовалась картина в виде небольшого городка с редкими освещенными окнами.
— Мы находимся прямо над городом! — вскрикнул Санин.
— А земля круглая, — сердито фыркнул ротмистр. — Да видим мы, не слепые!
Река смотрелась серебристой линией, рассекающей городок пополам, а мост казался ниткой, протянутой между берегами.
— Как мы сейчас шлепнемся на мостовую, как захрустят наши косточки! — демонстрируя чувство черного юмора, прохрипел Кураев.
— Можно ведь и крышу проломить, — философски заметил поручик. — Учитывая, что они у немцев черепичные, какой-никакой, а шанс на спасение у нас имеется.
— Что вы такое говорите, господа! — заныл репортер. — Я не хочу умирать! У меня мама.
— Заткнись, идиот! — погрозил ему Кураев. — Я не позволю тебе пятнать честь русского офицера в его последнюю минуту. Такие события надо встречать достойно.
— У всех мама, — лаконично заметил Голицын. — Вы тут не один, произведенный на свет не без помощи родителей.
Земля приближалась.
— Бросаем все! — закричал пилот. — Надо облегчить гондолу от балласта.
— Знаю я один балласт! — не к месту хихикнул Кураев. — Давайте его отправим вниз, а, поручик?
— Вы так считаете? — пряча улыбку, окинул оценивающим взглядом репортера Голицын. — По-моему, не поможет.
Прямо перед ними — рукой достать — проносились дома с островерхими крышами, улицы, площадь. Вопрос, как понял Голицын, теперь заключался уже только в секундах.
— Как думаете, ротмистр, до тридцати досчитать успеем? — поинтересовался поручик, видя впереди что-то чрезвычайно высокое, выделявшееся на общем фоне.
— Я… — начал было ротмистр, но фразу не закончил.
Все увидели, как ветер бросил шар прямо на высоченную колокольню кирхи.
— Держись! — пронесся крик.
Удар сотряс корзину. Все взглянули вверх — шар повис на шпиле и медленно сдувался.
— Все живые? — огляделся поручик. — Вроде все…
Гондола висела, прислоняясь к кирпичной стене башни. Неподалеку, внизу, виднелись ярко освещенные окна ресторана.
— Слышите? Немцы празднуют! — кивнул Кураев в сторону здания, откуда звучали песни подвыпивших гуляк.
Он еще раз приложился к фляжке и спрятал ее в карман. Затем ротмистр выбросил за борт ранцы с германской формой и поднял палец, отсчитывая время.
— Пять секунд, — заключил он. — Что ж, господа, высоковато, но сидеть здесь до утра — не лучший выход.
— Что вы хотите этим сказать? — подозрительно спросил Санин.
— То, что первым пойдешь ты, — сбрасывая вниз веревку, глянул офицер на репортера. — Надо же тебе о чем-то писать в своей газетенке!
— Нет! Только не это! — замахал руками Санин.
— Полезешь!
— Нет, я боюсь высоты. Ни за что!
Несмотря на отчаянные протесты, Кураев и Голицын настойчиво подталкивали журналиста к борту корзины.
— Вперед и сейчас же, — голосом, не терпящим возражений, сказал поручик.
— Я…
— А иначе выброшу.
Потрясенный мрачным выбором, репортер схватился за веревку и отправился вниз. Спуск прошел удачно.
— Ты смотри, а я думал, сорвется, — удивленно заметил Кураев, перебираясь через борт. — Ну-с, а теперь и мы отправимся вниз. Встретимся на земле. — Ротмистр быстро скользнул вниз.
— После вас мсье, — жестом предложил Голицын пилоту покинуть кабину.
— Никак невозможно, — галантно отказался тот. — Я, как капитан, должен последним покинуть корзину монгольфьера.
Голицын, вынужденный признать его правоту, взявшись за веревку, начал спуск.
