9

Скорый поезд Петербург — Тифлис мчался сквозь вечернюю южнорусскую степь. Колеса мерно постукивали на рельсовых стыках, встречный ветер срывал шлейф дыма и искр с паровозной трубы, отбрасывал его назад. Окошки синего вагона первого класса мягко светились в подступающих сумерках.

На диванчике одного из купе этого вагона сидел в свободной позе поручик Лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка князь Сергей Михайлович Голицын. Напротив Сергея, на втором диванчике, расположился его сосед по купе, оператор и фотограф, а ныне — фронтовой репортер Владислав Юрьевич Дергунцов.

Да, поручик выполнил одно из обещаний, которые он дал Вере Холодной. Как Голицын и предполагал, большого труда это не составило, потому что никакой принципиальной разницы в том, на какой из фронтов отправить еще одного фотокорреспондента, не существовало. На турецкий? Вам этого хотелось бы, князь? Ну и в добрый путь! Поступит ваш протеже в распоряжение генерала Юденича…

Все-таки влюбленность основательно отшибает человеку способность к соображению, но видно это только со стороны. Самому влюбленному как-то не до здравого смысла. Вот ведь нужно же было Сергею связываться бог весть с кем и хлопотать за совершенно незнакомую ему персону! Но… Вера так трогательно просила помочь!..

Сейчас Голицын тоскливо размышлял, что обещания, которые даешь такой женщине, надо, конечно, выполнять, но… Но это обещание он выполнил на свою голову!

Каждое хорошее дело наказуемо. Так получилось и в этом случае: вы, князь, хлопотали за этого… Как его там? А-а, Дергунцова! Вот и проводите его до ставки Николая Николаевича Юденича, чтобы этот шпак в пути не потерялся. Тем более что вы сами туда направляетесь!

Да еще новый знакомый, век бы его не видать, выразил настоятельное желание ехать в одном купе. Голицын поначалу было удивился, но не успел состав отойти от питерского перрона, как поручику стало все ясно. Вера Холодная предупредила своего оператора, что просила поручика Голицына принять в нем участие, вот тот и пользовался этим на полную катушку. Любой другой сосед Владислава Дергунцова был бы, мягко выражаясь, не в восторге от того, что и так тесноватое купе заставлено камерами, жестянками с пленкой, непонятными ящиками, загромождено штативами и треногами и прочим необходимым оператору оборудованьем. Ведь повернуться же негде, право слово! Все время о какие-то коробки спотыкаешься.

Голицыну тоже не доставляло большой радости то, что все это барахло занимало больше половины купе, но Сергей стоически терпел. Все же этот штатский фруктик — живое напоминание о любимой женщине, не в коридор же его выбрасывать с барахлом вместе…

Да, пылкий и быстро загорающийся князь Голицын уже всерьез думал о прекрасной Вере, как о любимой женщине!

Но загроможденное купе — это мелочь, беда была в том, что сосед категорически не нравился Сергею! Причем без всякой конкретной причины. Трудно сказать, почему один человек сразу нравится нам, а другой вызывает немедленную реакцию отторжения. Это все на подсознательном уровне происходит. Наши симпатии и антипатии — загадка для нас самих. Но порой бывает, — ровным счетом ничего дурного вам этот человек не сделал, просто не успел, а вот глаза бы на него не глядели.

Самым же неприятным были попытки Дергунцова вести с поручиком дорожную беседу. Оператор почему-то не желал просто помолчать и полюбоваться проплывающими за окном пейзажами. Но никак Владислав Дергунцов не мог найти ни подходящих тем для разговора с Голицыным, ни подходящего тона. То он становился излишне фамильярным, то, напротив, голос оператора звучал заискивающе, как первое, так и второе Голицыну удовольствия не доставляло.

Сперва Дергунцов попробовал вовлечь поручика в разговор о высокой политике. Откуда было оператору знать, что его попутчик придерживается золотой заповеди хороших военных: человек в погонах должен быть принципиально аполитичным.

— Вы не находите, князь, что англичане и французы хотят въехать в рай на нашем, русском горбу? — Дергунцов улыбнулся скользящей жиденькой улыбкой, что сделало его лицо еще более неприятным. — Мне приходилось слышать о ваших беспримерных подвигах в Восточной Пруссии, но кто снял пенку с вашего геройства, с геройства других русских офицеров и солдат?

Сергей Голицын молча пожал плечами, усилием воли сдерживая рвущийся с губ резкий ответ.

«Тебя бы, трепача, да в Мазурские болота, — подумал он. — Ишь ты, на нашем горбу… На твоем, что ли?»

— Наше правительство… — попытался продолжить Дергунцов, ободренный молчанием поручика.

Меж тем для князя Сергея Михайловича Голицына все подобные вопросы были решены давно и однозначно. Он, Сергей Голицын, — офицер русской армии. Армия не должна участвовать в политической борьбе, для нее недопустимы партийные симпатии и антипатии. Использование армии в политических целях мало того, что аморально, оно просто глупо и ничем хорошим, как правило, не кончается.

Армию создает и содержит государство. Из этого с железной логикой следует, что ее дело — охранять существующие законы и государственный строй. Армия должна охранять их до того дня, когда законная власть отменит «сегодняшний» закон и заменит его новым, тогда армия будет охранять этот новый закон и порядок.

Вот так. Просто и ясно. Но не станешь же излагать свое кредо этому напыщенному штатскому дураку!

— Господин Дергунцов, я не желаю обсуждать действия нашего правительства, — чуть приподняв уголки губ и тем обозначив улыбку, прервал попутчика Сергей Голицын. — Я всего лишь скромный гусарский офицер, защищаю Родину, как умею. Высокие материи не для моего ума. Смените тему, будьте столь любезны!

Оператор с удовольствием сменил тему. Теперь он заговорил о современном искусстве. Судя по его словам, он был на дружеской ноге с самыми видными его представителями, и о каждом из них Владислав Дергунцов умудрялся сказать какую-нибудь гадость. Послушать оператора, так всероссийские знаменитости были просто толпой неучей, бездельников, бездарностей и пьяниц. Сквозила в его отношении к этим людям угрюмая неприязнь.

Сергей Голицын был весьма далек от мира современного искусства, от живописи, поэзии, от всего того, что называлось Серебряным веком, хоть, само собой, Куприна с Боборыкиным или Блока с Георгием Чулковым не путал. И все же хамский тон Дергунцова раздражал поручика безмерно: разве можно так говорить о талантливых людях, которые, как знать, могут прославить Россию!

Конечно же, князь Сергей Голицын был абсолютно прав в своем брезгливом негодовании. Не стоит уподобляться библейскому Хаму. Он, право же, был настоящим хамом. То, что его папа — пьяница, хамоватый Хам заметил. А про то, что старый Ной строитель ковчега и спаситель жизни на Земле, Хам как-то позабыл. Таково отношение большинства людей к гениям, и это очень грустно.

— Вот все говорят, что Александр Блок хороший поэт, а вы знаете, какой он распутник? — продолжал брызгать грязью Дергунцов. — И алкоголик в придачу!

— Не имею чести лично знать господина Блока, и свечку ему, понятное дело, не держал, — с тщательно спрятанной злостью ответил поручик, которого этот разговор начинал утомлять. — Но стихи он пишет превосходные. Просто отличные стихи!

— Нравы среди богемы, скажу я вам по секрету, те еще! — оператор все никак не мог успокоиться и ненароком заговорил на весьма опасную тему: — Ту же самую Веру Холодную взять, уж мне ли не знать! Порассказал бы я вам…

Голицын попытался улыбнуться, но улыбка его получилась скорее похожей на досадливую презрительную гримасу. Однако тон его оставался по-прежнему безукоризненно вежливым и корректным, при всем том настолько ледяным, что хоть волков морозь.

— Милейший, избавьте меня от своих откровений! Я с большим почтением отношусь к таланту Веры Холодной и к ней лично. Поэтому говорить о ней плохо в моем присутствии категорически не рекомендуется. Могу рассердиться, а рассерженный я очень, поверьте, неприятен, — в голосе поручика звякнул металл. — Мало того! Если я узнаю, что вы непочтительно отзывались о Вере Холодной в чьем бы то ни было обществе, я рассержусь в не меньшей степени.

Дергунцов тут же осекся, мгновенно уразумев, что никаких двусмысленностей, злопыхательства и сплетен об актрисе Голицын не потерпит.

— Что вы, князь! Вы неверно меня поняли! — отыграл он назад.

Сергей только мрачно усмехнулся, все он верно понял. Поручика другое удивляло: как это такой отличный, по словам Веры, профессионал — фотопортрет ведь впрямь изумительный! — оказался настолько тяжелым и неприятным человеком?

…Род князей Голицыных ведет свое начало от Гедемина, а с начала XII века, времен Владимира Мономаха и Мстислава Великого, князья Голицыны постоянно упоминаются в русских летописях. По знатности и древности Голицыны никак не уступают Захарьиным-Кошкиным-Юрьевым, из рода которых вышла царская династия Романовых! Как бы не наоборот…

Сам князь Сергей, как подлинный аристократ, никогда не чванился своим титулом и древностью рода. Гордился, конечно, но это совсем другое дело, ничего общего с сословной спесью и вульгарной кичливостью его гордость не имела.

Однако, сталкиваясь с типами вроде Владислава Дергунцова, поручик мог выказать такое холодное барственное презрение, поглядеть на хама и выскочку с такой высокомерной усмешкой, что только держись!

Именно так себя Голицын и повел. Дергунцов окончательно увял…

…В дверь купе заглянула раскрасневшаяся усатая физиономия со шрамом от сабельного удара через щеку и веселыми шальными глазами.

— Ба! Никак Серж Голицын! Ну, здрав будь, боярин! — радостно и громко поприветствовал поручика обладатель усатой физиономии. — Ты тоже к Юденичу? Так что ж сидишь здесь один и киснешь? У нас компания хорошая, купе в конце вагона, айда к нам!

Поручик столь же радостно улыбнулся: этого человека он превосходно знал. Граф Владимир Соболевский, тоже поручик, но из конногвардейцев. Свой брат-кавалерист. Храбрец, забияка и пьяница, безудержный гуляка, редкостный волокита и добрейшей души человек. Кстати, когда конногвардеец сказал «сидишь здесь один», он вовсе не оговорился: просто штатских Соболевский за людей не держал.

— К нам, к нам! — продолжал орать Соболевский. — Там корнет из улан, и капитан пехотный, да аз многогрешный, а ты как раз четвертым будешь! Соорудим польский банчок по маленькой для скоротания времени. И пять бутылок «Цимлянского» имеются, и закусить есть чем. О! У корнета есть гитара, вот ты нам и споешь, а то самому корнету медведь все уши оттоптал… Порадуешь господ офицеров! Чего ждешь, пошли скорее!

Ну, это совсем другое дело получается, Владимира сам господь послал! Посидеть среди своих, выпить, сыграть в картишки, спеть какую-нибудь хорошую песню, вспомнить былое… На душе у поручика потеплело. Он поднялся с диванчика, с хрустом потянулся всем телом.

— Если б ты знал, Володя, до чего я рад тебя видеть! — произнес Голицын, затем обернулся к оператору и небрежно бросил, вложив в свои слова немалую толику яда: — Прошу простить, господин Дергунцов, вынужден на время покинуть вас. Не скучайте!

Услышав такое, Соболевский заржал, как строевая кавалерийская лошадь при звуках боевой трубы, а физиономия оператора сделалась кислой, точно он жевал лимон без сахара.

До карт дело так и не дошло. Все четверо офицеров, встретившиеся в поезде Петербург — Тифлис по пути на фронт, уже побывали в боях, им было что вспомнить и чем поделиться. Обстановка располагала к задушевной приятельской беседе, разговор шел дружеский и откровенный. Поручик Голицын как-то сразу стал центром внимания в маленькой компании, рассказ о том, что довелось ему пережить в Восточной Пруссии и Франции, попутчики выслушали с напряженным любопытством. Уланский корнет, самый молодой из четверых офицеров, даже вздохнул завистливо: нет, ну каков же молодец этот Голицын! Недаром в кавалерийских полках о нем прямо-таки легенды рассказывают.

Все четверо любили — и умели! — выпить. А что? Если в меру, в должное время и в должном месте, да еще и в такой хорошей компании, то почему бы нет? Стаканы раз за разом наполнялись «Цимлянским». Господа офицеры пили за царя, за Россию, за победу над врагом, за славу русского оружия. Когда Соболевский предложил традиционный гвардейский тост: «Выпьем, господа, за прекрасных дам!», Сергей подумал о Вере Холодной. Ему вспомнилось их расставание, нежный поцелуй Веры, и сердце чаще забилось в груди поручика.

Вспоминали и довоенные времена, которые теперь казались подернутыми нежной дымкой беспечного веселья. Парад в Михайловском манеже… Рокот барабанов, звуки рожка, ярко сверкают кирасы и шлемы конногвардейцев. Покачиваются в такт цоканью копыт многоцветные султаны, звучат гортанные слова кавалерийских команд. Вспыхивают, взлетая в приветствии, и гаснут, падая, сабли и палаши…

— Эх, Серж! — Соболевский приобнял Голицына за плечи. — А как мы с тобой чуть на дуэли не подрались, а?! В одиннадцатом году?! Из-за этой, как ее, Анеты? Или ее Жозефиной звали? Надо же, забыл имя…

Голицын расхохотался: он тоже запамятовал имя прелестницы.

— Поручик, прошу вас, спойте нам! — попросил уланский корнет. — Вот гитара…

Голицын не стал чиниться, ведь он был среди своих друзей, боевых офицеров. Он принял протянутую корнетом семиструнную гитару, взял несколько пробных аккордов. Глаза его задумчиво прищурились.

У Сергея Голицына был хороший слух и негромкий, но приятный голос. Гитарой поручик владел виртуозно. Перебирая сильными пальцами серебряные струны инструмента, Голицын начал свою любимую «Песню старого гусара», сочиненную отчаянным рубакой, поэтом и партизаном Денисом Давыдовым:

Ах, как от стихов славного храбреца, друга Пушкина, пахнет родным запахом бивака! Стихи эти были писаны на привалах, на дневках, между двух дежурств, между двух сражений, между двух войн; это пробные росчерки пера, чинимого для писания боевых рапортов…

За окном купе уже совсем стемнело, поезд мчался сквозь ночь, с каждой минутой приближаясь к предгорьям Кавказа. Колеса стучали в такт бодрой мелодии, а из окна доносилось:

Да! Такая песня находила самый живой отклик в душах славных боевых офицеров, защитников Отечества. Сто лет прошло, как написал ее героический Денис, а что изменилось?

закончил петь Голицын.

… К себе в купе поручик вернулся под утро, часа за два до прибытия поезда в Тифлис. Надо же и поспать немного, чтобы прибыть в ставку Юденича свежим, словно майская роза.

Заходя в купе, Сергей споткнулся о какой-то штатив. Он чертыхнулся в голос. Дергунцов похрапывал на своем диване.

На миг Голицына посетило неприятное чувство: поручику показалось, что в его вещах имеется небольшой непорядок, точно некто посторонний аккуратно порылся в них, разыскивая что-то.

«Э-э! Меньше вина надо было пить! — одернул он себя. — Еще и не такое примерещится. Не Дергунцов же! Быть того не может: все-таки он приближен к Вере и заниматься такими мерзкими вещами не станет. Просто он мне не по нраву пришелся, вот и лезет в голову всякая ерунда. Стыдно, князь! Подумаешь, не понравился тебе человек, так сразу его во всякой гадости подозревать? Так бог весть до чего докатиться можно!»

Ранним утром, наняв пролетку и загрузив в нее фотографические причиндалы Дергунцова, поручик Сергей Голицын и оператор отправились в Эрджиш, в ставку командующего Кавказской армией генерал-лейтенанта Николая Николаевича Юденича.