Книга: Бастион: Ответный удар
Назад: Красилина Д.А.
Дальше: Красилина Д.А.

Туманов П.И.

– Недельку, говоришь, поживет? – плотный мужик предпенсионных лет, одетый в стеганую жилетку, почесал прыщ на носу. – Да пускай обретается, мы потерпим. Ты как, Буратиныч, одобряешь?
Второй, с удлиненным черепом и глазами навыкат – вылитый выходец с того света, – пожал плечами.
– Пускай живет.
– Только у нас, парень, жизнь не сахар, – продолжал первый. – Электричество по вечерам, жратву сами добываем. Из инвентаря – камень-рубило, палка-копалка. Бреемся полотенцем. А у тебя городская жизнь на роже не остыла.
– А ты сам, Петрович, до войны кем был? – фыркнул Буратиныч. – Ни шиша ты не был лесничим. И крестьянином ты не был, урбанист несчастный.
– Я до войны был мастером по наладке оборудования на заводе «Труд», – не без гордости сообщил Петрович, оттопыривая перспективный животик. – Но это было давно и неправда. А сейчас я бандит, отщепенец и подлая пиявка на теле трудового народа. Правильно, Буратиныч?
– А также трусливое отребье гнусных коррупционеров, желающих возврата эры беспредела и преступной вседозволенности. Кажется, так, – с не меньшим удовольствием и пафосом сообщил Буратиныч. – Короче, гадина ты, Петрович.
Вошла миловидная женщина лет пятидесяти. Улыбнулась гостям. Как-то незаметно на столе стали появляться овощи, хлеб, чугунок с дымящейся картошкой. Ополовиненная баклажка с водкой.
– Умница Мироновна, – умилился Буратиныч. – Песня, а не женщина. Мне бы такую домовитую, Петрович.
– Пузо бы тебе сметаной намазать, – ощерился хозяин. – И все удовольствия враз. Да ты не сиди, Буратиныч, не сиди – раздавай продукт.
Буратиныч разлил водку в классические стаканы. Засучили рукава, взяли.
– За удачу, мужики. Очень нам ее надо. Хлопнули.
Хлопнули. Петрович, ухмыляясь, вытер кулаком усатые уста.
– Обычно ты речистее. А за столом – чистый златоуст. Наш Буратиныч, мужики, – обратился он к присутствующим, – не просто паразит отряда. Он персона. Идейный. При коммуняках доцентствовал на фило… логическом. Грамотный. Знает, чем фуга отличается от фугаса. При демократах лекции читал о вреде коммунизма. При этих ханыжниках, – Петрович многозначительно кивнул за окно, – в лес потянуло. На природу.
Буратиныч с характерным рывком головы запоздало выпил.
– Семейная династия. Потомственный «горилла»…
– Это по-аглицки, – компетентно вставил Петрович, – партизан, значит. Он задолбал всех со своей гориллой…
– Ага, – согласился Буратиныч, – дед в Забайкалье партизанил, белых рубал, красных, желтых… Отец – в лесах под Ровно немца нервировал. Дядька, наоборот, – в сорок шестом из армии утек, в «бандеру» подался. Два года по чащобам шастал, пока не надоело.
– Пока особистам не надоело, – уточнил Петрович.
Помолчали, усваивая выпитое. Пойло было неважное. Такое ощущение, что его гнали из грязных портянок.
– Нет, мужики, серьезно, ценный кадр, – Бежан кивнул на скромно помалкивающего Туманова. – Сыскарь отменный. Из бывших. В ближнем бою вырубает троих. Автоматом владеет, как ложкой. Ест – немного.
– Подходящая характеристика, – уважительно, вытягивая гласные, среагировал Буратиныч. – Слышь, Петрович, мы в обозримом планируем куда податься? В смысле идейного грабежа?
Петрович неопределенно пожал плечами, повертел стакан.
– Посмотрим. В сентябре, думаю, воздержимся. Бензином запаслись, мазута хватит. Мясо в Турово продали, картоха есть. Отдыхай, мужик. Топором махать умеешь?
Плотницкому делу в учебном центре «Бастиона» под Хандакайты Туманова не обучали (если не считать таковым прогон тихой сапы под спящего противника). Но, как нормальный мужик, обух от топорища он отличал. Поэтому уверенно кивнул:
– Справимся.
– Молодчага, – оскалился Петрович. – Будешь Аннушке баньку достраивать.
– Аннушке? – подивился Буратиныч. – Это которой Аннушке? Россохиной?
– Дык, вестимо, Буратиныч. Другой у нас нет. У Аннушки половина дома свободна. А сама-то какова? Зимой и летом стройная… Глядишь, наживет с ней паренек добра с три короба.
– Митька Ширяев изведется по своей Анюточке, – Буратиныч улыбнулся Петровичу последними зубами.
– Да и хрен на него. Это не его Анюточка. Из Митьки ухажер, как из тебя, Буратиныч… Не боись, мужик, – Петрович дружески похлопал Туманова по плечу, – Аннушка тебя не обидит, она таких, как ты, не обижает. Спокойная. Хотя в деле, скажу тебе, баба бедовая. И ты вот что… – Петрович как-то не по-командному помялся. – Особо не тормоши ее о прошлом. Не любит Аннушка вспоминать. Мужик ейный в ментовке работал – не поладил с «фрицами». Пришли его брать, а он отбиваться начал. Так порешили мента, двух детишек мал мала меньше, да дедку с бабкой – ни за что. Во какая фигня. А Аннушка извернулась, из мужниного автомата чоновцев постреляла – и в лес. Месяц бродяжила, пришла грязная, лохматая, глазки дикие. Так что бди, парень… Ну, давайте, мужички, заморили селитера? – Петрович потянулся к баклаге. – По последней и выметаемся. Поработать еще надо.

 

На крыльце покурили. Буратиныч, прихрамывая, слинял за угол, ткнув в приземистый сруб на дальней оконечности местного «майдана».
– Видишь терем, парень? В нем Аннушка томится.
– Понял, – кивнул Туманов. – Найду.
Хутор состоял из десятка рубленых домишек, тоскливо жмущихся к «майдану». Посреди пустыря торчал колодец – сбитая коробушка. При ней цепь, ведро. Поодаль два чумазых пацаненка, увлеченно щебеча, что-то выковыривали из земли (как бы не трюфеля). Над головой плыли сизые тучи – такие плотные, что казались потолком.
– Неплохо здесь, – Бежан вздохнул и бросил окурок под крыльцо.
– Неплохо, – согласился Туманов. – Но опасно. Спецназ любит шустрить в преддверии зимы. В Кочках на День знаний рота «Медвежьей головы» три селения спалила, напалмом. Поступил сигнал от какой-то гниды из района, что в них стоят партизаны. Шиш. Не было в селах партизан. Каждую головешку перевернули, ни одного не нашли. Акцию списали как учебную.
– Правильно, – Бежан сплюнул сквозь зубы. – Тремя могильниками больше… Звери. Отморозки, б…
– Твои-то братцы не липовые?
– Эти?.. Не-е, моя братва настоящая. Верховодит бандой Петрович. Тимофей Бурлак. Буратиныч у него за Фурманова. Отаренко Юрий Викторович. Оба в розыске. Ты не смотри на их сермяжность…
– В театральной студии учили? – хмыкнул Туманов.
– Вроде того. Душой отдыхают. А сами по себе люди серьезные, ерундой не маются… Активных – штыков пятнадцать, с бабами и детками – почитай, за сорок. Табор. Но операции проводят по науке. Две мобильные группы, на «уазиках» – вооружены автоматами, гранатами «Ф-1», «Мухами», портативными рациями – уезжают километров за двести, и айда в глубокий рейд по тылам. Налетают на склады, районные сберкассы, местные отделения НПФ. Одна группа страхует, другая веселится. Домой приезжают – а дома жены, детишки, ждут отцов, как с фронта ждали…
– Дождутся когда-нибудь, – проворчал Туманов. – На вулкане живут. Спалят, на фиг, со всеми детишками.
– Дождутся, – согласно кивнул Бежан. – Сколь веревочка не вейся… Дай бог, не завтра, – он со вздохом глянул на часы.
– Уезжаешь?
– Уезжаю, Павел Игоревич. В Карташево заночую – и на Тюмень. Ты поживи с недельку, я вернусь. Пронюхаю, как дела в престольной – и бегом назад. Нам с тобой надолго разлучаться нельзя. Ты про Кравцова и фармзавод ничего не упустил?
– Да вроде все рассказал, Борис Андреевич, – Туманов задумался. – Со слов Губского – все. Врать ему незачем.
– Ну, ясненько, – Бежан протянул руку, – давай, Павел Игоревич, счастливо тебе оставаться.
– И тебе счастливо, Борис Андреевич. Не гони шибко на дорогах.
– Да уж битый… Ты вот что запомни, так – на пожарный: наш человек в Омске – Трухин Владимир Иванович. ПДМ – путевые мастерские, зам по механизации. Но не рвись туда, это так – на крайний случай.
Звон металла привлек их внимание. Из дома Аннушки Россохиной выходила женщина за тридцать в распахнутом ватнике. Закрыла дверь, быстро прошла калитку и, помахивая ведрами, направилась к колодцу. На двух мужиков, узревших в ней что-то неординарное, предпочла не смотреть.
– Ну ладно, – заторопился вдруг Туманов. – Будь здоров, коллега, свидимся.
Бежан рассмеялся и погрозил пальчиком.
– Смотри, Павел Игоревич, как бы Аннушка масло не пролила. А то хряпнешься, и мало не покажется.
– Тетя Аня, тетя Аня! Это кто? – один из мальцов, копошащихся в грязи, подбежал к женщине, держа на ладошке здоровенного жука.
Женщина сдержанно ответила, потрепала мальца по голове.
Бежан растаял. А Туманов, немного робея, но сохраняя достоинство в походке, отправился через «майдан». Отобрал у женщины ведра, загремел ржавой цепью.
– Вы Анна?
Женщина медленно кивнула. У нее было красивое лицо с выступающими скулами.
– Петрович говорил, у вас половина дома пустует. Не откажете в приюте пилигриму?
Женщина насмешливо взирала, как откуда-то взявшийся кавалер неумело возится с ведрами, переливая из одного в другое. Ей-богу, у нее бы и красивее получилось, и быстрее. Потом оценивающе обозрела его от ботинок до взъерошенной макушки.
– Чем вам не по душе моя половина?

 

Познакомились уже в постели… «Неужели она всех проходимцев одаривает этой страстью?» – думал Туманов, тщетно пытаясь уснуть. Поймал здравую мысль: о чем думаешь, юбочник? Смешное ли дело – потерявши дом, работу и личный покой, назавтра приобрел все заново и уже на что-то претендуешь? Не гонишь ли?
А он виноват? Он только и успел донести ведра…
– Пилигрим, – усмехнулась она.
Он поднял голову и посмотрел на нее с расстояния вытянутой руки. Аксинья вылитая, право слово… А он? Пусть и не Гришка, но все же, все же… Как-то незаметно уменьшилось расстояние. Он не удержался. И она не удержалась. Может быть, она не видела в этом деянии ничего необычного? Или сработала система распознавания «свой-чужой», она же интуиция?
Они провели горячие полночи, окончательно выбившие Туманова из сил. Женщина уснула, a он не мог, как ни пытался. Встал, чего-то натянул на себя, бродил рассупоненный по избе, запинаясь о лавки. В сенцах набрел на кадушку с водой – раз такое дело, помылся. Грязную воду слил на улицу. На крыльце покурил, дивясь на ясное небо и горящие звезды. Откуда они? (Ей-богу, были тучи.) Еще раз пришло в голову, что все в мире преходяще, даже неприятности, а за пройденным этапом следует непройденный, и вернулся в кровать. Пылающее тело обернулось вокруг него, задышало в ухо. Каким-то неведомым трансфертом ему передался ее сон. Сжатый горячими руками, Туманов стал проваливаться в яму…
А потом очнулся ни свет ни заря и в предутренней мгле, льющейся через оконца, стал созерцать избу. Ригоризм – чрезмерный. Стол, два стула, в углу остекленный киот, венчаемый скорбящей Богородицей. Под киотом три огарка. Кровать – широкий топчан со скрипом, укрытый шерстяными армейскими одеялами. На потолке лампочка, на стене, вместо картины – автомат Калашникова, модернизированный. В углу старый сундук, обитый витиеватыми коваными стяжками. А в дальней стене темный проем на свободную половину, которая вроде уже и ни к чему. Женщина зашевелилась. Сонная рука поползла по его волосатому бедру.
– С добрым утром, страна, – прошептал он колыбельную наоборот и почесал ее за ухом. Она мурлыкнула. – Это что? – он показал на автомат.
Она одним глазом проследила за его пальцем.
– Это фетиш…
He каждая Маша в российской глубинке знает, что такое фетиш и с чем его едят. Он не стал допытываться, откуда она знает и какое у нее вообще образование. Сместил палец правее, в киот.
– А это?
Она забеспокоилась. Приподнялась, опутав его лицо густой гривой.
– Ты не веруешь?
– Я верую, – малость помявшись, соврал он. – И очень страстно.
– А отчего тогда…
– Ну, не знаю, – он пожалел, что задал вопрос. – Просто вера моя по-другому, наверное, выражается… Извини. Иди ко мне.
Он постарался сделать любовь как надо, по канонам западной киноиндустрии (бытует, кстати, мнение, что жизненность ихнего «эро»-кино несколько преувеличена). Он старательно ушел от особенностей национального секса, заключающихся либо в быстроте, либо в доставлении приятностей лишь себе, любимому. Он никуда не спешил. Его не ждали на работе, не гнали на выполнение спецзаданий, не стояли с ножом у горла. Он мог позволить себе манеры. Ей понравилось.
– Где ж ты раньше был, дурачок?.. – задыхаясь, выпалила она.
Да где он только не был. В горных аулах, например, был (где нет акынов, а есть абреки). В степях Бурятии. В маленьких городах, на больших войнах. И в чужих кроватях – нередко. В палате лордов он только не был. Потому повел себя скромно (по-сибирски), не стал рассыпаться о ее потрясных женских достоинствах (которые сдержанно оценил), а с большим значением промолчал.
– Ну скажи что-нибудь, – попросила она жалобно.
– У Лукоморья дуб зеленый, – неохотно сказал он.
– Послушай, а ты не женатик? – встревожилась она.
Он покачал головой.
– Нет. Я довольствуюсь малым.

 

На завтрак бог послал картошку с бульоном.
– Кушай, Яша, тюрю, – улыбнулся Туманов. – Молочка-то тю-тю.
– Прости, – она потупилась. – Я не знала, что у меня будет… пилигрим, а не то бы с вечера настряпала. Ты потерпи, Пашенька, на обед котлет нажарю. С лучком…
– Перестань, – замитинговал он. – Я же пошутил. Не напрягайся. И запомни на впредь: путь к моему сердцу не лежит через мой желудок. Ни при каких условиях.
– А ты попробуй мои котлетки, попробуй… – обиженно прошептала она. – А потом говори…
Сев за стол, Анюта неожиданно перекрестилась. Уткнулась глазами в грубо сбитый стол и со смешной монотонностью забубнила:
– …На тебя, Господи, уповаю, и Ты даешь нам пищу во благовремении… И исполняешь всяко животное благоволение…
Он почувствовал себя каким-то неотесанным. И поступил неважно (впоследствии сам поразился): разинул пасть, как зеленый щуренок, глотающий малька, и сделал вид, будто тоже лопочет.
Проглотив пару картошин и запив их квасом из алюминиевой плошки, она снова забила поклоны. Он напрягся.
– …Благодарю… яко насытил… не лиши нас и царствия Твоего… Приди и спаси нас…
Этот потрясающий симбиоз ярого греха, автомата и нелепого богопочитания не мог не интриговать.
– Расскажи мне о вашем хуторе, – попросил он, беря ее руку в свою.
Она глянула на него глазами с дичинкой.
– Хорошо. Только пошли, поросят покормлю…

 

Хутор Дикий был когда-то идеальной фермой, возрожденной птицей Феникс из пепла. До прихода к власти нынешних «патриотов» на этой земле процветало хозяйство заезжего новатора-француза, по наивности возомнившего, что владыкой мира будет труд, а реализовать свои агроамбиции он сможет только в России. Причем не где-то в черноземной (где и так все растет), а далеко за Уралом-батюшкой. В Сибири-матушке. При французе имелась обученная бригада русских энтузиастов – десяток семей, отторгнутых городом. Сами ли они выкорчевывали пни да возделывали пустоши посреди леса, или так природа захотела – кто бы помнил. Да и не надо. Одно известно – до двадцатых годов на этом месте главенствовала тайга. До сорок пятого – старообрядческая община, сбежавшая от советской власти. Но у власти были длинные руки – спецкоманда МГБ прошлась облавой, и убежище староверов стало пепелищем. Потом здесь жил лесник, потом беглые зэки, потом еще кто-то. Француз был десятым по счету. Но в трудные годы и его ферма перестала существовать. Затрещали холопьи чубы. Пришли лихие люди и лавочку раскуркулили. Француз подался во Францию, сподвижники – в расконсервированные на Колыме санатории. А через месячишко после тотального опустошения на ферму вкатил бегущий от режима Петрович с супружницей и двумя соратниками. Через год молодые телочки дали приплод, уродилась картошка, захрюкали поросята. Ферма расширилась, приняв еще нескольких «протестантов». Дела пошли. Петрович попутно подрабатывал темными аферами, завозил оружие, бензин (для хранения последнего имелась очень удобная квасная бочка). Бойцов в свой отряд принимал не абы как – либо знакомцев по прошлой жизни, либо «особо рекомендованных». Хутор Дикий в итоге превратился в неплохо оборудованную партизанскую базу, из которой периодически, по заранее разработанному плану, совершались набеги на вражьи территории. В случае внезапного вторжения «зондеркоманды» каждый житель знал свою амбразуру. В районе колодца имелся общий бункер (при головастом французе – овощехранилище, при староверах – один из элементов тайнопоклонничества), соединенный узкими ходами практически с каждым строением. А у Петровича в подвале – электростанция: армейский генератор на мазуте. Правда, свет в целях экономии подавался в дома только вечером, часа на три. В остальное время пользовались лучинами. Единственное, куда Петрович не жалел энергии, – это на обслуживание передового дозорного поста, расположенного на ухабистой грунтовке, подходящей к хутору с юго-востока. Неприметный «скворечник» километрах в полутора от лагеря – в нем, поочередно сменяясь, дежурили все обитатели фермы, у кого были глаза и уши. Другой дороги к хутору не существовало. С запада и востока убежище окружали густые леса, на севере и северо-западе речушка Кучара – небыстрая, метров семидесяти шириной. Куда бежать – вдолбили всем. Либо по тропам вдоль Кучары – до ближайшей излучины, а там вброд, либо напрямую через реку – на этот случай под мостками постоянно дежурили две плоскодонки с полными баками…

 

– Показывай свою баньку, – распорядился Туманов.
К этому часу Анюта уже ублажила хрюшек, наделала котлет и замесила расстегай (он, поражаясь своей компетенции, помог ей катать тесто).
– Тебе у меня нравится? – прошептала она, укладывая голову ему на грудь.
– По плодам их судить будем, – деловито блеснул он библейской грамотой, которую где-то спер. – Давай, Анюта, переодень меня в фуфайку. Веди меня до баньки…
Полдня он провозился со строительством. Обстругал доски под полок в парной, набил их под торец, соорудил нечто вроде лесенки – для удобства пользования. Подконопатил стены изнутри, с трудом представляя, как это делается, а в завершение работ ударными темпами наколотил дров и построил из них египетскую пирамиду. Поощрение за труды последовало поистине незабываемое. Женское тело, блестящее жаром – «на полоке, у самого краешка», окутанное красным паром и исходящее нетерпежом, неизмеримо дороже денег и сносного пропитания. Заодно и помылись… В параллельном мире за окном давно стемнело. В домах зажглись тусклые лампочки. За околицей хутора, разрезая сумрак, проступали очертания нехоженого леса, тянущегося на сотни километров. Несколько раз они выходили на улицу, отрясали жар и опять пропадали в недрах русской баньки. Ближе к ночи при загадочных обстоятельствах очутились в доме.
– Ну и все. На толчок и баиньки, – заключил Туманов. – Хватит на сегодня клубнички… Ферштейн?
Разморенные, обнищавшие духом, они упали на кровать.
– Огородик бы к зиме подготовить, а, Пашенька?.. – из последних сил вымолвила Анюта.
– Подготовим, – расщедрился Туманов.
– Крышу бы починить, Пашенька… Прохудилась она совсем. Стропила гнилые, обвалятся на нас когда-нибудь… А ведь заметет скоро, как зимовать будем?
– Починим, – он сегодня был щедр, как филантроп – особенно в преддверии ночи. – И крыльцо отремонтируем. И чушкам твоим достойные ясли присобачим.
Что-то в нем перевернулось. Начиная с текущего дня, Туманова во всех отношениях устроила бы жизнь в местной «барокамере», ограниченная лесной опушкой, где нет ни беспредела властей, ни социальных взрывов. Где повседневность похожа на вялотекущую жизнь крохотного имения, а он согласен на все, даже на роль левретки при управляющей.
– Слушай, – вспомнил он. – А что за золотушный у твоего забора топтался? Туда-сюда, туда-сюда… Злой, как барракуда. На меня зыркал, словно я враг его отечества. Это твой хахаль, что ль, из бывших?
– Угу, – промычала она, зарываясь ему под мышку. – Но не из бывших, боже меня храни… Так, Митька Ширяев, сынуля бабки Кутаисихи. Второй год крутится, прилипала… То дровишек подкинет, то цветочков луговых нарвет. То с налета какую безделушку притаранит – я их в сундук складываю… Не люблю я его. Ты посмотри на его харю прыщавую. Он и внутри такой же…
– А других любишь?
Она не обиделась.
– А других и не полюбишь, Пашенька. Они – то старичье, как Петрович с Буратиной, то при бабах, как Бориска Мельник или вон Генка Яранцев… Все по-честному – по одному мужику в одни руки. Митька только, получается, непристроенный, на всю банду…
– Я еще.
– Ты пристроенный… – Анюта сладко вздохнула, потянулась и заключила его в объятия, как в тугие браслеты. «Неужто не помолится перед сном?» – уплывая в невесомость, лениво озадачился Туманов.

 

Назавтра он огородничал. Вскапывал слежалую землю, жухлую ботву от кабачков и «синеньких» стаскивал в компостную яму, где рубил ее безжалостно в лохмотья – чтобы качественно гнила и не торчала в разные стороны. В перерывах на завалинке у сарая, среди ранеток-паданцев, смолил омский «Беломор». Анюта сидела рядышком, в платочке, вся из себя скромница, а под ногами восьмерками вился облезлый котяра по кличке Чекист (производное от ЧК: черный кот). В один из таких перекуров и заявился «пастырь» Петрович с незнакомым бородатым громилой в камуфляже. Не родной камуфляжик-то, взглядом специалиста оценил Туманов. Пусть и заношенный. Не зеленый, а редкого цвета перванш с землистым оттенком. Партию тонны в четыре такого прикида, изначально предназначенного для вояк НАТО, повязали еще в девяносто девятом, в Москве, не дав доехать до Северного Кавказа, а потом пустили на распродажу – по комиссионкам да по ярмаркам. В дело прикид не пошел – в родной армии такие цвета, хоть тресни, не звучали, навевая какую-то неприличную партикулярную вольность.
– А мы в ваш огород, – приветствовал Петрович, дружески помахивая автоматом. Громила при нем был какой-то нелюдимый – молча попыхивал трубкой, приглаживал оттопыренные уши.
– Прошу, – Туманов задницей отодвинул Анюту с завалинки.
– Да ладно. Вы тут пригрелись, сидите уж, – Петрович прислонил автомат к Анютиным ногам. – Мы пробегом. Знакомься, парень, – Шумаков Никита, зам по боевой.
– Здорово, – громила протянул лапу. Здоровячок. Таких на медведей в рукопашную бросать.
– Здорово, – согласился Туманов. Протянул свою.
– Чегой-то ты, Акимыч, неразговорчив ноне, – Анюта изящно сплюнула в кулачок лузгу от семечек.
– Чилибухи объелся, – хохотнул Петрович. – Вот и дум великих полон.
– Что умеешь? – пророкотал громила, глядя на Туманова с прищуром профессионала.
– А что предложишь?
Петрович оскалился:
– А каждый охотник желает знать, паря…
– Все умею, – нехотя признался Туманов.
– А у тебя, я погляжу, душа не лежит к войне, – просек Петрович. – Как я тебя вычислил, родной?
– Смотря за что воевать.
– Это ты правильно вывел, паря. За просто так кому охота?
Туманов промолчал. Он знал, что герметичность «барокамеры» когда-нибудь нарушат. Да и человек, согласно Аристотелю, животное общественное, как бы ни корчил он из себя Робинзона. А оттого заранее предопределил свое поведение – нейтральное. Не отнекиваться, но и не срываться на каждый свисток.
– Я Бежана жду.
– Жди, – кивнул Петрович. – Только прождать ты его можешь до весны, а нам дело надо делать. Куролепов нарисуется на днях – с хлопцами в Агдаш уехал, на разведку. Посмотрим, чего скажет. А в октябре пойдем на Ушаково – это двести двадцать кэмэ вдоль Морянки. До первого снега надо затариться. Ты как поучаствовать? Места новые, неосвоенные, а мы в новых местах тычемся, как котята незрячие. Включайся!
– Бежан сказывал, ты стратег? – ухнул громила.
Туманов вздохнул.
– Нужна карта. План объекта, наличие «фрицев», прогноз погоды. И не переть всем кагалом на тачанках… И без трупов, мужики. Иначе без меня, извиняйте. Воняют они – трупы.
– А труп врага неплохо воняет, – пробормотала Анюта, отрешенно пощипывая щурящегося Чекиста.
Петрович заржал, как конь.
– Во, бой-баба. Умри, Аннушка, лучше не скажешь. Дочирикались, парень. В октябре поговорим. Чуется мне, не доедет до нас твой Бежан так скоро. А то и вовсе не доедет. Свернет себе шею.
– Через сутки пойдешь дневалить на дорогу, – обрадовал зам по боевой.
Туманов кивнул:
– Надо так надо.
– Мы с ним на пару пойдем, – очнулась Анюта. – Куда я теперь без него?
Помолчали пару минут.
– М-да, – Петрович задумчиво почесал щетинистую шею. – Я, конечно, мужик отстатый, но чего-то вы, односельчане, того… Поспешаете.

 

Лишь одно событие омрачило ползучую хуторскую жизнь. Упомянутый Куролепов – парень диковато-угрюмый и местами явно отмороженный – прибыл из похода по неприятельским тылам. Серо-бурая «газель» с шипастыми шинами эффектно въехала на «майдан». Все сбежались, от мала до велика, – поглазеть. Прибыли с уловом – двое хлопцев, грубовато пошучивая, извлекали из кузова связанную добычу. Мужики, под сорок, двое, во ртах затычки, глаза испуганные лупают. «Активисты НПФ, – лаконично объяснил Петровичу Куролепов. – Сами местные, из Агдаша, народ разводят. Засадку им соорудили, когда на «уазике» через мост тарахтели – из базуки зафигачили. Шофера в расход, а с этими пообщаться бы недурно».
О чем «общались» в штабе у Петровича битюги с пудовыми кулаками и парочка невезучих, история умалчивает. Но прок определенно имелся – приземистый сарай на краю «майдана» оглашал зычный мужицкий гогот. А наутро разнеслася весть: выходи, народ, на расстрел, веселиться будем! Гулять так гулять! Туманов настрого запретил Анюте выходить – под страхом немедленного «развода», а сам побрел – куда деваться? – отдуваться за обоих.
Активистов вывели раздетых, связанных. Награждая тумаками, погнали к оврагу. Толпа гудела, даже дети – самое страшное! – орали благим матом и швыряли в обреченных камнями. «А мое ли дело их осуждать?» – думал Туманов, уныло наблюдая, как плачущих активистов устанавливают на краю обрыва. Показательного расстрела не получалось: те шатались и падали на колени. Прыгал Митька Ширяев – рябой, патлатый – с перекошенной от предвкушения физиономией. «А ну вставайте, падлы, мать вашу! – верещал пуще прочих. – Щас я вас пальну, мироедов!»
Митьке экзекуцию и поручили – как самому небрезгливому. «Помолиться дайте хоть, ироды», – умолял приговоренный. У второго случилась истерика – катался по земле, упорно не желая подниматься, и ревел взахлеб. «А ребята ведь не зомби», – удивленно констатировал Туманов.
Помолиться никому не дали. Митька самозабвенно опустошал магазин под гудение толпы. А когда сбросили трупы в изодранный обрыв, он поймал на себе торжествующий горящий взгляд Ширяева – мол, и тебя, урод, я бы мог таким же образом. И прибью когда-нибудь, помяни мои помыслы. Будешь знать, как за чужими бабами…
Не боялся его Туманов. Отбоялся он свое, хватит. Да и кого бояться? Есть такие люди, что лишь по связанным и могут стрелять. А несвязанных обходят за четыре двора…
Не нравилось ему многое в этом хуторе и его обитателях. Да и как такое понравится? Дичь. И в Анюте многое не нравилось. Но как зудилось однообразить жизнь разнообразную!.. Поменьше расстрелов, побольше покоя… Тем же вечером он починил старинную кассетную «Легенду», припертую Ширяевым с разбоя и бог знает сколько месяцев пылящуюся в кованом сундуке. В том же хранилище нашлись три ленты со сборниками «Союз» восьмилетней давности. Появилась возможность с новой силой поностальгировать. Ленты скрипели, голоса «орфеев» эстрады из утраченного прошлого звучали как со дна океана, напряжение прыгало, но каков был кайф! В эти предотбойные часы домик превращался в показательный очаг, а находящаяся под рукой женщина – в нечто такое, чего вообще никогда не стоит стыдиться.
Покатились дни. Он невольно перезнакомился с населением хутора (невозможно отсидеться в скорлупе, когда кругом базар) и между делом понял, что железной дисциплиной в лагере не пахнет. Порядок поддерживался на сугубо вынужденной основе. Или на сознании. Одному не протянуть. В той или иной мере пострадавшие от режима обитатели хутора поначалу готовы были чинить националам любые пакости, вплоть до колесования. А по мере одичания и появления чувства безнаказанности – вообще всем подряд, у кого можно поживиться. Причина увлечения бандитизмом была крайне уважительна: выжить. Любой ценой. Накормить жен, детишек. Не околеть в морозы. Приусадебные хозяйства с фермой давали слишком мало, чтобы ощутить себя хозяином на своей земле. Тем более зимой.
Туманова это не трогало. Он не участвовал в сумеречных междусобойчиках, где реками текла медовуха, не хаживал по «майдану» – местному Бродвею, не играл с детворой. Вел себя полным букой. Ему нравилась эта текущая размеренность. Анюта по вечерам убегала на девичники, потом прибегала, такая улыбчивая, сбрасывала фуфайку, платочки… трусики, отрывала Туманова от хозяйства и вела на топчан, а с топчана – в холодную баню, куда он загодя натаскивал воды (знал, чем обернется), благо вот она, река – можно камушком попасть.
– Не уезжай… – просила Анюта каждую ночь.
«Не уезжай, не уезжай…» – эти слова долбили его мозг, и он сам уже не ведал, чего хочет. «Дольче виту»? Так оно хорошо сейчас, а что будет через месяц, два? За пределами леса царит жесткое общероссийское порно, он целиком в курсе. Но он всегда был частью этого порно, и уж коль скоро брать по откровенному счету, то ему лучше мариноваться там, чем здесь. Привычнее как-то.
Или хуже?
Он вконец заплутал в своих извилинах, не замечая, как они исподволь начинают вытягиваться. Размеренность укачивала. К концу недели ему пришла на ум занятная мысль: а зачем тебе через не хочу любить эту женщину? Ты ее не люби, она тебя и таким примет. Лишь бы любимым. Любовь твоя уплыла, вернее, улетела – самолетом компании «Аэрофлот», – ты стоял и сквозь слезы матерился вслед убегающим огням – четыре года назад, помнишь? А другой любви не будет, извини, будут просто бабы, так почему бы тебе не выбрать из них достойную? Кроме любви, не так уж мало родственных ей понятий: уют, комфорт, надежность (что твой «Аэрофлот»), колоссальные ночи, наконец…
– Я останусь, – начал он ее убеждать. – Брошу все и останусь. Не бойся. Кто меня увезет, такого крутого?
Мысль была настолько занимательна, что захватила. Легкая неуверенность, конечно, оставалась, но он гнал ее пинками. «Бежан, не приезжай… – затвердил он. – Ну тебя к черту, подпольщик хренов. Застрянь где-нибудь. Застрелись. Забудь. Выброси из головы этот приключенческий роман, он добром не кончится…»
Бежан, собственно, и не приехал.
Назад: Красилина Д.А.
Дальше: Красилина Д.А.