Книга: Бастион: Ответный удар
Назад: Кравцов О.И.
Дальше: Губский Л.В., Туманов П.И.

Губский Л.В.

Милиция не замедлила. Приехать вовремя – уже полдела.
Расклад выходил следующий. Обещанная начальством дачка-завалюшка предстала добротным двухэтажным особняком с заколюченной оградой, внушительными воротами и «колпаком» охранника. В «колпаке» – никого, во дворе – чисто, на втором этаже – труп. Охранник, собака и приличный (под стать дому) автомобиль – испарились. Труп, облаченный в роскошный халат, сидел в кожаном кресле и тупо смотрел на картину Джорджоне «Спящая Венера». В глазах ни упрека, ни страха. Ни боли. Все заплыло. На полу, под висящей рукой, – пистолет системы «вальтер». На виске, у входной дырочки, заметные следы пороховой гари. Били в упор.
– Я же говорил тебе, толстые долго не живут… – Лева Губский – смуглолицый, подтянутый опер – подтолкнул пузана Козлякина в плечо. – Посмотри, какой упитанный.
Труп, и вправду, отличался чрезмерной утолщенностью. При жизни ему было лет сорок семь – сорок восемь, имел он щеки, позаимствованные у барсука, бесцветные глаза и волнистые волосы, зачесанные на затылок. Из-под волос выглядывал фрагмент плеши. Комната – небольшая. Стены обиты дубом, на полу паркет. Два кресла – чересчур помпезны. Посреди журнальный столик – на ножках, имитирующих (вернее, пародирующих) женские чресла. На стене, в полутора метрах от выхода на лестницу – навесной канделябр, подключенный к розетке; напротив – дверь в спальню. У двери бар, телефон.
Допросы свидетелей. Домработница Мещерина Алина Викторовна, живущая в трехстах метрах от дачи – в поселке Обской, – в семь тридцать утра пришла наводить в доме немецкий порядок (что она и делает периодически уже полгода). Подивившись отсутствию собаки Лады, которой она принесла неплохую косточку, Алина Викторовна вошла через калитку в будку охранника и удивилась безмерно, когда обнаружила, что будка пуста. Тогда она поднялась в дом, решительно не ожидая встретить в нем своего работодателя – Кравцова Олега Ивановича, человека души широчайшей. Однако встретила. И реакция, по словам самой Алины Викторовны, была подобающей. Исполнившись трепета и вдоволь прооравшись, она умчалась вниз и из будки доложилась «по команде» – то есть вызвала местного участкового. Капитан Анисимов, осознав нешуточность ситуации, прибежал на своих двоих и из той же будки поднял на ноги местного поселкового врача, по совместительству обслуживающего и жильцов богатеньких дач северной части кооператива. Врач, Туринцев Борис Аркадьевич, и констатировал смерть.
– Надеюсь, никто ни к чему не прикасался? – грустно предположил Лева.
Все трое вразнобой ответили отрицательно. После убедительной просьбы подумать категорически подтвердили ответ. Козлякин отправился бродить по дому (искать джакузи или кикимору за печкой), а Губский дозвонился в криминальную лабораторию (обещали подмогу) и провел предварительное дознание. Домработница оказалась приличной на вид женщиной лет сорока, напуганной, но способной связно выстраивать предложения. Свою историю она повторила дважды, причем настоятельно делала упор на то, что не касалась ничего не потому, что такая умная, а потому, что испугалась, прооралась и убежала. Не до того ей было, чтобы ходить по дому и все подряд трогать.
– Вы вошли в калитку, а потом в дом, – задумался вслух Губский. – Должно быть, покойный Олег Иванович не боялся доверять вам ключи от своего терема.
– Разумеется, – с заслуженной гордостью ответила приходящая в себя женщина. – Я не воровка, товарищи милиционеры. И не бичовка с улицы. Олег Иванович доверял мне и охраннику Сереже целиком и полностью. А что касается дверей… – тут женщина помедлила и надела на лицо тень воспоминаний, – то захлопнутой, как мне помнится, была лишь дверь, ведущая непосредственно в дачу. А калитка… Калитка в воротах была не заперта. Кажется, так.
– Кем работал потерпевший? – обратился Лева к Анисимову.
Участковый скорбно поджал губы.
– Большой человек. Директор крупной фирмы в Энске. Какой именно фирмы – не знаю. Но сам тихий, не буян. В округе говорят, человек неплохой. Лично не общался, но…
– Что-то я такое слышал, – задумчиво пробормотал Губский. – Кравцов… Кравцов… Нет, не припомню. У него семья есть?
– Есть, – скорбно вздохнул Анисимов. – Молодая жена… А вот насчет детей не скажу, врать не буду. Но на дачу он детей не привозил. Спросите у Алины Викторовны, она знает.
– Нет у него детей, – проворчала Алина Викторовна. – И никогда не было. И жены нет. А та, кого вы видели, – она не жена…
– Как вы думаете, что здесь произошло?
Анисимов долго мялся.
– Внешне похоже на самоубийство… Расположение тела, оружия, следы сгоревшего пороха на виске… Но знаете, я бы не стал настаивать.
– Вы знаете, я бы тоже, – признался Губский. – Ну, застрелился человек, бывает. А охранник, собака, автомобиль – они что, расстроились и топиться ушли?
– Еще шофер, – севшим голосом добавила Алина Викторовна. – Олег Иванович никогда не садился за руль. Он просто не умел этого делать.
– Вдвойне приятно, – хмыкнул Губский.
– А сбежали, – предположил участковый. – Испугались.
Похоже, местный страж обожал анекдоты.
– И собака сбежала?
Врач хихикнул. Домработница перекрестилась. Участковый покраснел.
– Я понимаю, не звучит. Но это собака охранника. Думаю, в джипе ей нашлось бы место.
– О боже, – вздохнул Губский. – Впрочем, есть в этом своя сермяга, – вынул из папочки чистый лист и принялся заполнять рапорт. Светились три варианта: самоубийство (желаемо, но не дождешься), убийство своими и убийство пришлыми – то есть людьми, навестившими Кравцова со стороны. Сказать по совести, ни об одном из этих вариантов он думать не хотел. Морочить голову и рвать жилы никогда не поздно. Будет приказ наступать – будет и игра воображения. А пока самое разумное, что он мог себе позволить, – это изобразить пень с глазами.
Покосившись на землистое лицо покойника, начинающее приобретать оттенок хлорофилловой зелени, он справился у врача:
– Время смерти сможете определить? На глазок.
Туринцев с сомнением покачал головой.
– Не уверен. Часов девять – максимум. Минимум… часов пять.
Губский взглянул на циферблат. Пошевелил губами:
– То есть в любом случае смерть наступила в темное время суток?
Врач уверенно кивнул:
– Определенно.
– Отлично, – он протянул всей троице заполненный каракулями лист. – Распишитесь. Должен всех официально предупредить, что в случае дачи ложных показаний…

 

Передав бразды бригаде криминалистов, покатили обратно. Толстяк Козлякин откровенно засыпал. Лева толкнул его в бок:
– Ты мне вот что скажи, Топтыгин… Вот кабы ты надумал дать дуба, ты бы стал выключать свет?
Козлякин потешно пошевелил щеками.
– Я бы не надумал. Жизнь прекрасна и дается не всем, Лева. И прожить ее нужно даже у нас.
– Верно, Топтыгин. Но все-таки? Я не праздно интересуюсь, заметь. Пропажу второстепенных членов преступления мы можем объяснить по-разному, а можем вообще не объяснять, приняв за истину, что наш негоциант покончил с собой. В комнате единственный светильник – у входа. До кресла долгий крюк. Утром свет не горел, значит, кто-то его выключил. Но наша троица ни к чему не прикасалась. Кравцов? Сидел в темноте? Он что, кошка? Да и не вяжется. На столе пепельница, в пепельнице аккуратно разложены окурки и горки пепла. Словно сидел и задумчиво выкладывал лабиринт. В темноте так не выложишь, Топтыгин. Покурил, потом встал, выключил свет, вернулся и покончил с собой? А на хрена? Вот я и спрашиваю у тебя: надумай ты дать дуба…
– Ты хочешь сказать…
– Истинно, Федя. Считай, сообразил. Убийца походя выключил свет – машинально, не подумав. Кто-то не прочь надуть Фемиду, соображаешь? Вроде бы и убийство, а вроде бы и сам. Вроде бы и шофер с охраной повязаны, а вроде и не повязаны – может, их замочили за компанию и увезли с глаз долой, почему нет? Мы их ищем по подозрению, а они где-нибудь в отвале за обочинкой скучают?.. Бред, ты скажешь? Правильно, полнейший. Но с толку сбивает. Со светильником они фраернулись, а значит, уже легче. Версия самоубийства приказала долго жить…
– Скончалась, не приходя в сознание, – поддакнул Козлякин, зевая во весь рот. – Да не мучь ты задницу, Лева. Доложись Скворечнику, покажи рапорт, дождись результата из химички – а там уж и поплачем. Обмозгуем мы это дело, не трусь. Где наша не вывозила? Вот, помню, когда я учился в юридическом…
– Училище, что ли? – не удержался от укола Лева.
Козлякин зловеще крякнул. И замолчал.

 

В кабинете шефа, помимо Скворечника – начальника следственной части, – по-хозяйски восседал Саня 3аруцкий – вкрадчивый зам. Заруцкого не любили. Мальчишка, бывший практикант, на волне чисток взлетевший под самую крышу управления, быстро скурвился в лощеного чинушу с самомнением и, по достоверным слухам, исподволь подсиживал папу-Дроботуна. Контрмеры на сей счет исключались – чересчур уж одиозные знакомства водил «практикант» в райкоме Hационал-патриотического фронта.
Стараясь не кривиться, Лева доложился. Сунул близорукому шефу рапорт.
Заруцкий внезапно заспешил. Даже в лице стал какой-то непривычный.
– Ну, ладушки, Вячеслав Семенович, позже увидимся. Вы уж поработайте по моему запросу, договорились?.. Привет, Губский, – запанибрата отсалютовал он оперу, проходя мимо.
– Привет, Заруцкий, – сквозь зубы откликнулся Лева.
Дверь мягко закрылась. Такое ощущение, что «практикант» остался за порогом и прилип к замочной скважине.
Минут через десять Дроботун отправил по факсу запрос в отдел регистрации граждан мэрии. Аналогичный, по телефону, в жилищный департамент. Обещали помочь, если не забудут.
– Погуляй часика два, – проворчал Дроботун. – Есть чем заняться?
Лева встрепенулся:
– А как же, товарищ майор. Пока расковыряюсь, жизнь пройдет. Надо допросить одного человечка по делу Рыжего. Приличный такой человечек, но имел однажды порочащие связи. Впрочем, это не по нашей части, он уже остепенился. Я позвоню, товарищ майор? – Губский потянулся к телефону.
Дроботун снисходительно кивнул:
– Валяй.
Дело Рыжего являло собой безнадежный глухариный заповедник. Когда кончают криминальных авторитетов, слово «следствие» приобретает чертовски комическое звучание. Губский набрал номер. Перешел на вежливо-просительный тон.
– Иван Никифорович? Это некий Губский из «ровэдэ»… Вспомнили? Отлично, Иван Никифорович. Хорошо бы встретиться, переговорить… минут через двадцать вас устроит? Замечательно. Да успею, конечно, успею…

 

…Этот дом старой постройки во глубине улицы Котовского всегда напоминал ему Александровский равелин, который он в детстве изучал на открытках (у Левы было непростое детство). Проверившись, нет ли в округе знакомых или праздно любопытствующих, Губский нырнул в подъезд. Попрыгал через три ступени, практически бесшумно – подметки имел мягкие и навыки соответствующие. И правильно, что бесшумно. Едва допрыгал до площадки третьего этажа, как нарвался на безобразную картину. Грузный бандюган в китайском батнике потрошил пожилую женщину, одетую на редкость прилично. Прижал к стеночке, ножик – к горлу, и лихорадочно обшаривал карманы. На полу валялась вывернутая сумка.
– Ну что ж ты, тетенька… – бормотал бандит. – Двадцать два рубля, ты смеешься надо мной? Ну давай, давай – сымай, говорю, пальтишко, кофточку… Хорошая на тебе кофточка, пушистая…
Глаза жертвы уже выпадали из орбит, она задыхалась – уж больно глубоко втиснулся в горло нож громилы. Пальцы судорожно поползли к пуговицам.
Губский не любил, когда потрошат пожилых женщин. Нехорошо это. Не по-сибирски. В подобных ситуациях он умудрялся уговаривать даже собственную лень. Он подошел сзади и похлопал громилу по плечу:
– Эй, зяма… Можно тебя?
Бандит, вздрогнув, повел головой. Оплывший глаз засверкал яростью… Пауза длилась отчаянно мало. Не дольше автоматной очереди из двух патронов. Лезвие оторвалось от горла жертвы и метнулось по дуге – Леве в кадык:
– С-сука!
Он ударил по локтю – нож покатился. С помощью другой руки вывернул плечо – там что-то хрустнуло, он на это плевал – мощно припечатал кулаком в челюсть. Взмахнув патлами, бандит отлетел к стене. Но живуч, опомнился: выплевывая изо рта зубную крошку, с хрипом попер вперед, сжимая грязное кулачье… Вторая зуботычина, устраняющая недоработки, была куда эффектнее: брызнули сопли, слюни, громила расквасил затылок о стену и сполз на пол. Изо рта выпал длинный синий язык – финишная ленточка.
Губский нагнулся – дышит, ублюдок. Поднял нож, сумочку.
– Вам в какую сторону, мадам? Вверх, вниз?
– В-вниз… – прошептала жертва. – Я от п-подруги иду… – И вдруг опомнилась, всплеснула руками: – Ой, а деньги… – опустилась на корточки и, тяжело дыша, зашарила по карманам громилы.
– Вот и идите вниз, – посоветовал Губский. – И впредь не допускайте подобного. Почаще озирайтесь.
И попрыгал дальше – на последний этаж.
– Благослови вас бог, молодой человек… – взволнованно прозвучало в спину.

 

– Кто? – спросили за дверью.
– Открывайте, Иван Никифорович, – усмехнулся он. – Это Губский.
Дверь скрипнула. Он нетерпеливо отжал ее, вошел в квартиру и сразу попал в жаркие объятия. Ануш со стоном бросилась ему на шею, повисла, стала целовать, тискать, трепать за волосы. Он попытался освободиться, но она не давала.
– Стой смирно, – прошептала и продолжала осыпать его поцелуями. В итоге он стал заводиться. Ануш в любое время суток действовала на него самым обжигающим и разлагающим образом. «То разум горел, то брезжил едва…» Он забывал с ней про все: про жену, ребенка, про службу, про безумную эпоху и хреновую погоду – и, представляя себя в эти минуты со стороны, приходил в неистовое изумление. Это был не он. Это был необузданный, необученный пацан, дуреющий от одних лишь слабых прикосновений этой удивительной женщины. Так же дурел и трепетал сопливый мальчик из новеллы Цвейга, когда в темноте ночного сада на него бросалась незнакомка, лица которой он не видал, и не представлял, кто она, и не знал, как вести себя… Он мог прожить без нее день, мог два. Если напрягался, то и три. Но если разлука затягивалась, ему мерещились вилы, начинало ломать, и никакие суррогаты не спасали. Он шел, как корабль на маяк, и всегда приходил, и, что характерно, его всегда ждали. Упирались ноздря в ноздрю, а потом вели на кровать. Думаете, в эти минуты он вспоминал о жене, ребенке? Да ни в жизнь. У него одно оставалось на уме – любовь. Любовь законченного идиота к божеству. Которая войдет в анналы.
По позвоночнику гуляла блаженная нега.
– У меня час, – слабея духом, прошептал он.
– Тогда бежим, – Ануш решительно потянула его в спальню…
Наперекор судьбе и властям она не уехала из этой страны, когда была возможность. Не уехал и муж – паренек по имени Артур. Решили остаться – не верили, что лихая пора пришла всерьез и надолго. К тому же Ануш была армянкой лишь частично, а Артур не на рынках торговал, не в бандах отирался, а работал мастером на все руки в автосервисе. Зарабатывал приличные деньги. Потом пошли погромы. Ему даже не угрожали. И не уговаривали убираться «в свою Еревань на пару со своей сучонкой». Просто в один мрачный вечер подкараулили в подворотне и забили палками. В назидание всем «черным»: вот вам, дескать, право на родину. А попутно налетели на квартиру, забрав все ценное, в том числе сбережения, накопленные нормальным трудовым путем. В результате Ануш обрела множество синяков и потеряла последнюю возможность уехать. Эта жизнь прогибала кого угодно… От суицида ее спас лично товарищ Губский, ведущий формальное следствие, набившийся в телохранители и на пальцах разжевавший девушке нетленный козлякинский постулат, что жить стоит даже в аду, как бы ни было там хреново. Через неделю он догадался, что жалость – не единственное чувство, влекущее его на улицу Котовского. На следующей неделе он понял, что спорадичность визитов уже не спасет. Нужна периодичность. Причем чем меньшее число в периоде – тем лучше. А еще через полмесяца он себя поздравил – втрескался.
Где-то на этом этапе и началась взаимность.
Он пристроил ее секретарем в адмотдел швейной фабрики, неподалеку от дома – на полставки, с окладом в восемьсот рублей, и прозрачно намекнул руководству, что отныне вот эта симпатичная черненькая охраняется государством, и если с ней, не дай бог, случится беда, то придет лично он, злой и страшный Губский, и беда будет всем. Работала Ануш с восьми до двенадцати, а остальное время сидела дома, дожидаясь Леву. Выходить на улицу без нужды боялась. Он, как человек ушлый, добывал ей продукты, иногда помогал деньгами. Но она не нуждалась в его помощи – так она декларировала. Ей нужен был он сам – единственный человек в этой спятившей стране…

 

Час потехи растаял, как инверсионный след. Губский уныло одевался. Ануш наблюдала за ним из кровати, ее глаза поблескивали. Она вообще любила наблюдать, как он одевается (или раздевается), а он при этом жутко смущался. Она явно перебарщивала, идеализируя его внешние и внутренние достоинства. Хотя, касательно внутренних, он понимал, в чем причина. В его стремительных мутациях. Он менял личину в ее присутствии диаметрально, становился не собой, а каким-то заезжим ангелом – он сам это чувствовал. А она его знала только таким. В иных ситуациях – не видела, не ведала и не подозревала, что является мутагеном, надежно обеспечивающим переход субстанции по имени Губский из обычного качества в какое-то нелепое. И слава Создателю. В этом мире существовало слишком много вариаций Губского, и отдельные из них, ей-богу, пришлись бы ей не по вкусу.
– Придешь вечером? – спросила она.
– Обязательно, – кивнул он. – Жди. Продолжим грехопадение. Картошки пожарь, губки накрась, реснички. И одежды самый минимум: времени будет в обрез.
– Перебьешься, – Ануш надула губки. – Одежды будет много, картошки мало, косметики вообще не будет.
Поразительно, в ее речи напрочь отсутствовал армянский акцент. Это подкупало.
– Напрасно, – сказал он, поднимаясь и застегивая штаны. – Макияж с вечера неплохо экономит время с утра. Бытует такое мнение.
Она рассмеялась – словно колокольчик рассыпал мелодичный перезвон. Усладительные звуки – они играли в его ушах самой радостной музыкой.
Ануш выбралась из-под конвертика-одеяла, на четвереньках переползла кровать и приблизилась к нему, потешно склонив головку – как бы смущаясь своей наготы. Уткнулась в грудь, между первой и второй пуговицей, задышала в рубашку. Потом подняла голову – у Левы защемило сердце: горошинки зрачков смотрели на него пристально и с тоской. Внезапно его осенило: а ведь любовь не картошка…
– Приходи, – прошептала она. – Я уже жду. Я хочу…
Он не мог игнорировать столь взрослые желания. Чего хочет женщина, того не прочь отведать бог… Он поцеловал ее нежно (очень нежно) и, как водится, не сумел по доброй воле оторваться. В губах Ануш таилось тепло другой жизни. Куда ему спрятаться от тепла…
Она оттолкнула его.
– Иди, иди, конспиратор… Не то хватятся тебя. И не забывай на досуге повторять мое имя, слышишь?
А когда он забывал?..
– Пока. – Лева осмотрел напоследок обстановку. Вскользь. Пора бы обои сменить. Диван заштопать. Герань долговязую на окне к чертям собачьим выбросить. Опять пришла в голову эта дурацкая мысль: почему он временами из прожженного циника превращается в прожженного же лирика?
Чувствуя подгребающий к горлу осенний сплин, он заскользил по ступеням. Затянулась нынче беседа с Иваном Никифоровичем. Пора и честь знать… Этажом ниже не удержался от удовольствия – оттянул ногу и от души пнул по заднице приходящего в себя громилу с пробитым черепом. Под протяжные стенания побежал дальше. Очень, знаете ли, отвлекает от шекспировских страстей.

 

На посеченном бандитской шрапнелью столе Дроботуна сиротливо обретались стакан с жиденьким чаем в железнодорожном подстаканнике и надкусанная булочка без ничего. Русская кухня. Майор меланхолично смотрел в окно на бесконечно моросящий дождь, и в эту минуту сравнить его профиль со скворечником мог даже человек, не обладающий бездной воображения.
– Разрешите?
Дроботун перевел тяжесть взора с дождя на подчиненного. Лева ощутил отрицательные вибрации.
– Как беседа?
Лева сглотнул.
– Продуктивно, товарищ майор.
– Закругляй свои беседы, Губский. Хватит этой казачьей вольницы, – Скворечник ослабил удавку галстука. – Передавай свои дела рыжих, пегих, каких там еще?.. Черно-бурых… Кому хочешь передавай. Пещернику, Званцеву, Хорецкому. Мне до фонаря. А сам садись за Кравцова. Этот тип проходит по списку «А».
– Ого… Ничего себе заявочки, товарищ майор, – Губский так и подпрыгнул. Эффект, как ножницы в розетку. – А над вами не подшутили?
В список «А» традиционно (под грифом «Особо секретно») входили наиболее значимые и влиятельные функционеры областного масштаба. Вообще люди, от которых что-то зависело.
– Такими вещами не шутят, Губский, – отрезал Дроботун.
– Тогда кто он, товарищ майор? Большой деятель от НПФ?
Дроботун сквасил серую мину едва прикрытого неприятия всех и всяческих деятелей.
– Формально – нет. Руководил энским филиалом концерна «Муромец». Головная контора – в Москве, отделения – по всей необъятной. Официально подчинялся совету директоров, но фактически… сам понимаешь.
Понимать, собственно, было нечего. Верхушка национал-патриотов контролировала любую активность. А что касаемо огромного концерна, раскинувшего щупальца по всей стране, – тут и говорить нечего. Несомненно, приказ расследовать гибель Кравцова (как бы ни отнекивался Дроботун) спустили не откуда-то сбоку, а из самого логова – из обкома НПФ. Хотя из этого вовсе и не явствует, что его прихлопнул… не фронт.
– При необходимости привлекай Козлякина. Но не усердствуй. У Козлякина своя гора.
– Можно идти, товарищ майор?
– Можно. Иди. Нет, постой. – Губский замер на пороге. Дроботун ожесточенно кусал губы. Не то рожал мысль, не то, наоборот, гнал прочь. – Хочу предупредить тебя по-отечески, Губский. Хотя сынок из тебя, прямо скажем… – Майор сипло кашлянул. – Хреновый. Так вот. Дело гадкое. Не зарывайся. Веди себя поосторожнее. Разрази меня гонорея, Губский, если это дело не будет контролироваться там, – исписанный чернилами палец показал в потолок, намекая определенно не на Бога. – И не забывай о таких дополнительных прелестях, как, например, параллельное расследование. Мне сдается, оно будет. Потому что… гадкое дело. Ну все, ступай.
Возможно, Дроботун и не лукавил, намекая однажды, что его кабинет не прослушивается.

 

Похожий на кощея Пещерник – второй сосед по отделу – и необхватный Козлякин пили из плоской бутылочки. Трофей с дачи Кравцова, догадался Лева. Не зря он там по дому бродил, проворачивая «следственные мероприятия». Бутылку прикрыли папкой с делом номер 18585 об ограблении инкассатора, но у Губского был глаз набит.
– И мне капелюшку, – распорядился он.
Пещерник с кислой миной плеснул в захватанный стакан. Губский выпил. Легче не стало, но от приобщения к коллективному разуму в груди стало как-то бодрить.
– О чем болтаем на групповщинку? – поинтересовался он, заедая дозу хлебным мякишем.
– О жизни, – икнул толстяк.
– О гармонии, – добавил кощей.
– Надеюсь, не о людских слабостях? – предположил Губский. – Нельзя же напрягаться в рабочее время.
Толстяк кивнул:
– Конечно.
– Жена вчера паек получила, – ни к селу ни к городу загнул Пещерник. Подумал и в полном соответствии с правилом правой руки потянулся к бутылке. На безымянной костяшке мерцало въевшееся в кожу обручальное кольцо.
– А мы Светкин уже уломали, – вспомнил Губский.
– Я не о том. Не хлебом, как говорится, единым. Я ради хохмы пересчитал. Две водяры, гречка, сечка, ячка, фарш из бумаги… Весь кошачий набор. На общую сумму одна тысяча четыреста двадцать рублей ноль копеек. За незанятость! Плюс эти полковые кухни во дворах. А я работающий – получаю на четыреста больше. Полный погребец, да?
– Государство заботится о своих неимущих, – пошутил Губский. – Как в Швеции – социальные выплаты поднимают бедняков до уровня богачей. Чего ты возникаешь? Это целых три бутылки водки.
Козлякин пошевелил губами, перемножая в уме столбиком.
– Или два килограмма колбасы «К завтраку».
– К отпеванию… – пробормотал Лева.
– Воистину, – обрадовался Пещерник. – То есть ты, Козлякин, ходишь на работу для того, чтобы пару раз в месяц нажраться жеваной бумаги, а ты, Губский – чтобы выпивать в день дополнительных пятьдесят граммов.
– Ковшик сломается, – хмыкнул Козлякин.
– А ты, Пещерник, зачем ходишь? Ведь ты у нас не пьющий, не ед… Не ед… Как правильно? – Губский раздраженно повернулся к напарнику. – Едящий?
Козлякин задумался, сделав деревянное лицо.
– Едущий?..
– А хрен его знает, как и зачем, – Пещерник запрокинул голову, вливая в нее коньяк. – Хожу себе и хожу. Наверное, так надо.
– Ну вы и намешали, дети мои, – Губский криво ухмыльнулся. Оглядел аудиторию свысока. – Никто из нас не ходит на работу для того, чтобы натеребить деньжат или обрести, скажем, классную житуху… Кончилась в наших краях классная житуха, помяните мое слово. Все мы ходим на работу из страха. Скажите мне, что я не прав. Тюрьма, война, грусть-тоска. Вот они – три кита. Не так?.. А теперь прикрывайте своими дурилками мою задницу: мне сына надо забрать из школы.

 

Наутро он посетил контору «Муромца». Красивое здание с маковками и ступеньками, постройки позднего коммунистического «неолита», стояло в глубине обширного пустыря. Метрах в пятистах вздымалась свечка бывшего обкома КПСС – ныне обладминистрация и штаб-квартира НПФ. В былые годы власти намеревались превратить этот пустырь во второй городской центр, но, как водится, передумали. Или переоценили себя. Обычная практика. Теперь новым кормчим достались помпезные строения и необлагороженная территория вокруг них. Территорию усилиями безработных периодически пытались привести в порядок, но лучше она от этого не становилась.
Оставив «пульсар» на парковке, Губский подался к зданию. На крыльце под безликой вывеской «Концерн «Муромец». Энский филиал» закурил «Приму», постоял, собираясь с мыслями. Выводы криминалистов оставляли минимум сомнений – Кравцова убрали. На пистолете – его отпечатки, но больно уж отчетливые. Мизинец, средний, безымянный. На курке – фрагмент указательного. И все. Никаких смазанных следов, масла, пыли. Такое впечатление, что Кравцов был первый, кто когда-либо прикасался к этому «вальтеру». Пуля калибра шесть и пять, извлеченная из головы, соответствовала оставшимся в обойме (а там, кстати, не хватало двух патронов), пороховая гарь на коже виска свидетельствовала о стрельбе впритык, но эксперт, колдовавший над головой Кравцова, заявлял ответственно – применили глушитель. То есть замедленная скорость полета пули, смещенный «выхлоп», еще какая-то дребедень. Свой отчет он выдал на двух листах, но Лева просмотрел его вскользь – уж больно устные пояснения эксперта напоминали его собственные выводы. На свалке, в километре от поселка Обской, нашли мертвую овчарку. Овчарок, конечно, в округе как… собак нерезаных, и нередко среди них встречаются мертвые, но факт, что животина убита, как и Кравцов, пулей в голову, наводил на размышления. Пуля была другая, но и это могло говорить о разном. Например, о том, что убийца действовал не в одиночку. Тело несчастной твари предъявили приходящей «чумработнице» Алине Викторовне, но даже и после того как ее вырвало, она не смогла с достоверной точностью определить, была ли это собака охранника Сережи. Хотя скорее да, чем нет. Окрас такой – палево-терракотовый, и шерсть комками. Пропавший джип тоже не нашли. Впрочем, особо и не старались: искать угнанную машину в наши дни – занятие откровенно дурное.
Размышления у парадного подъезда прервал широкий, как катамаран, «Крайслер Конкорд», изящно подкативший к крыльцу. Озабоченный худощавик с кожаной «визиткой» выпрыгнул из машины и направился в здание, а автомобиль медленно потянулся на парковку. Лева бросил окурок в стальную урну с завитушками. Пора.
В конторе царило напряжение. Чувствовалось – народ уже в курсе. Показав охраннику на этаже удостоверение и получив сдержанные ответы на пару вопросов, Губский направился к лифту.
Начальник охраны, некий Котляр – тип в безукоризненно отутюженном камуфляже – оказался несговорчивым малым. Старый кадр, чекист в отставке – Лева читал эту породу, как афишу. Такие товарищи словами не бросаются. Говорят сжато, взвешенно и, как правило, неправду. Котляру было лет пятьдесят. Он носил бобрик и глаза болотного цвета. Когда Губский вошел в его строгую каморку с серыми панелями, начальник охраны сидел за столом и бегло подписывал бумаги. Милицию он встретил с прохладцей.
– Да, мы в трауре, – процедил сквозь зубы, – Олег Иванович был прекрасным человеком, и вся фирма глубоко скорбит о его безвременном уходе.
Понимая безнадежность выбранного направления, Губский все же задал несколько вопросов. Из ответов явствовало – начальник охраны не знает, кому выгодна смерть Кравцова, а если бы знал, то задушил бы гадину собственными руками. А мысль у него на сей счет одна: Олега Ивановича Кравцова убил тот, кому не по душе безупречная работа филиала, кого не устраивает слаженность взаимодействия его структур и подразделений и та несомненная польза, которую «Муромец» приносит обществу. На просьбу кратко охарактеризовать шефа как человека и руководителя ответ был предельно конкретен – блестящий организатор и душа общества. Потом, правда, всплыли дополнения: истинный патриот, благочестивый прихожанин, честен, порядочен, скромен в быту, невероятно умен.
– Кто занимался охраной Кравцова? – вздохнул Губский.
– Свою охрану Олег Иванович подбирал сам, – отрезал Котляр. – Исходя из личных и моральных качеств. – Потом, впрочем, допустил поправку. – Естественно, учитывая открытость и доброжелательность Олега Ивановича, мы всегда проводим… мм, проводили негласную проверку отобранных им кадров, но, как правило, отсева не было. Олег Иванович обладал завидной интуицией в подборе доверенных лиц.
– То есть за пропавшими шофером и охранником ничего худого не числилось? – недоверчиво уточнил Губский.
– Абсолютно, – уверил Котляр. – И не могло числиться. Охранник дачи Сергей Донец и шофер Илья Толстых работают с Олегом Ивановичем более полугода и не имеют нареканий. Тем более взысканий. Оба отслужили в «горячих точках»: первый – в Абхазии в девяносто третьем, второй – в Чечне в девяносто восьмом. Оба морально устойчивы, порядочны и с глубокой ответственностью относятся к выполнению своих обязанностей. И наконец, – Котляр свел дугой свои кустистые гэбэшные брови, – оба лично преданы Олегу Ивановичу.
– И никаких изъянов? – усомнился Лева. – Ей-богу, не русские люди, а с иконки сошли. Сплошные добродетели.
– Изъян один, если угодно, – начальник охраны попытался улыбнуться. – Оба не женаты.
Не исключено, что стены в кабинетике Котляра имели уши. Это нормально. В стране, где прослушивается каждый чих, разговоры руководителя охраны крупной организации должны прослушиваться далеко не в последнюю очередь. Но дело тут в другом. Случись разговор Губского с Котляром даже не в кабинете, а где-нибудь на тихой аллейке под шелест осин – он бы и там не наговорил лишнего. Потому что не должен. Работа такая.
– Ну хорошо, – Губский поднялся. – Спасибо за беседу, Александр Витальевич. Где я могу получить более полную информацию о людях по фамилиям Донец и Толстых?
Котляр показал острием золотого пера на стену:
– Пятая дверь налево. Отдел регистрации.
– И виз, – пошутил Лева.
Не принявший шутки чекист промолчал.
В «регистратуре» имелась хорошенькая девчушка с вавилонской башней на голове. Если охаживание горшочков с фиалками можно назвать работой, то она работала.
– Очень милые цветочки, – похвалил он.
– Я тоже неплохая, – девочка покосилась на вошедшего.
– Вы само очарование, – спохватился Лева. – А я из милиции. Давайте знакомиться.
Пока он не встречал организованного сопротивления. Так, мелкие очаги неприязни. Поворчав и посетовав на тему «какого замечательного человека мы потеряли», девочка Ирочка покопалась в файлах и выдала Губскому на-гора жиденькую распечатку. За что и получила щедрый приз в виде огромного человеческого спасибо. Охранник Донец имел городскую прописку и конкретный адрес, хотя стоило предположить, что он там не живет в отличие от Толстых, координаты которого оказались также просты и легкочитаемы: первый Бердянский переулок, дом два, квартира девять. Испросив разрешение позвонить и получив милостивое «звоните», он связался с управлением. Козлякин сидел на посту и хрустел защечными мешками. Губский продиктовал адреса. Напарник сделал вид, будто запомнил. Пригрозив в случае неисполнения репрессиями, Лева повесил трубку. Рассыпался в благодарностях и покинул отдел регистрации.
Теперь предстояло опуститься в самое лоно. Он сошел на второй этаж. Люди кучковались, хмуро обсуждая текущие проблемы. Все понятно: со дня на день прилетит новая метла, и куда бы нам всем забиться?.. В обширной приемной царила секретарша. Заметно напуганная, но пока при должности.
– Вам кого? – вопросила она неласково. – Олега Ивановича… нет на месте. Георгий Станиславович занят.
– Мне вас, – обескуражил ее Губский, бесцеремонно вторгаясь в святая святых. – Позволите?
Табличка на двери гласила: «Кравцов О.И., директор». На двери напротив: «Осенев Г.С., заместитель директора». Меж дверей, под пальмой, сидела секретарша. На столе – компьютер, чайник, атласная бумага.
Он вынул корочки. Магического воздействия они не произвели, не та публика. Особа под пальмой раздраженно хмыкнула:
– Я вас слушаю.
Подняла глаза и вдруг вздрогнула. Губский подивился: нет, положительно, она вздрогнула – едва увидела вблизи его лицо. И как-то сразу побелела.
А почему?
Вблизи она сделалась постарше. Лет двадцать семь – двадцать восемь. Волосы темные, глаза синие, лицо приятное, но немного лошадиное (все мы немного лошади). Черный костюм делового покроя, ландорики на ножках. В лице – капелька интеллекта. «Мне мерещится или я ее где-то видел? – подумал Губский. – Что в ней неправильного? Одежда, волосы? Возраст?..»
– Вас зовут?..
– Мария Андреевна. – Девица справилась с собой, голос не дрожал.
– Я хочу с вами побеседовать.
– Беседуйте…
В последующие минуты он не узнал ничего нового. Информация поступала в прежнем объеме (правда, в более эмоциональной подаче): невосполнимая утрата, скорбящие коллеги (льстивые угодники), мудрый руководитель, душа настежь, неустанная забота о нуждах, любимое занятие – организация и проведение добрых дел. Скоро Губский зазевал. Никчемушная болтовня раздражала. После того как Мария Андреевна фигуристо загнула очередной ляп, он не выдержал:
– Вы неплохо образованы, Мария Андреевна. Приходилось грызть гранит?
Секретарша, похоже, смутилась. Осеклась.
– Я окончила иняз педагогического института, уважаемый. Этого достаточно?
«Ах, мы еще и педагоги… Боже, где я ее видел?!» – возопила дырявая память.
– Вполне, – кивнул он. – Опишите вчерашний… мм… позавчерашний день вашего шефа.
Отсутствием оперативной памяти он не страдал, поэтому последующий поток информации воспринял с олимпийским спокойствием. При желании он мог бы восстановить в голове любой клочок беседы. В 9.00 звонили из областной администрации – по поводу кирпичного завода на Гурьевской; в 10.45 – из НПФ, какой-то мелкий баран по фамилии Функционеров… тьфу, наоборот, простите, товарищ капитан… (покраснела, бедная.) Разговоры чисто официальные, без подтекста. Потом было несколько звонков, на которые Олег Иванович отвечал лично, минуя посредничество Марии Андреевны. После обеда провел селекторное совещание с руководителями региональных подразделений; утряс вопрос с транзитом угольных эшелонов из Прокопьевска; закрыл нерентабельный карьер в Северном. Вызвал на ковер директора гофротарного завода и хорошенько ему врезал. После трех принял закодированный звонок (напрямую на свой аппарат), после чего заявил, что с 18.00 будет на даче и все важные звонки следует перегонять туда.
– Он поехал на дачу один, с шофером? – уточнил Губский.
– С шофером, – кивнула секретарша. – С Илюшей Толстых.
– А чужих в машине не было?
– Не было.
– Откуда уверенность?
– Оттуда, – Мария Андреевна показала на широкое окно.
– Понял, – намотал на ус Губский. – Ну, тогда продолжим.
Птичка-говорун вновь раскрыла клювик… В 17.35, сразу по отбытии Олега Ивановича, заявился главный снабженец с Каралыкских лесозаготовок, спел арию гостя и потребовал аудиенции. Мария Андреевна его деликатно отшила, переведя стрелки на завтра, а в 17.55, аккурат к официальному завершению работы, нарисовался Туманов с конфеткой на ладошке и сказал, что хочет шефа по поводу одной экзотической идеи.
– Туманов Павел Игоревич? – насторожился Губский.
– Другого нет, – кивнула дамочка. – Начальник аналитического отдела.
Туманов настаивал. Тогда Мария Андреевна связалась с дачей. Последовало высочайшее добро – то есть Туманову было велено приехать и доложить. Он обрадовался, назвал Машеньку лучезарной, луноликой, «о, прекрасной» и смылся.
– И поехал на дачу?
– А я ему вслед не смотрела, – с выражением «смотрела я, смотрела…» фыркнула секретарша.
«Где же я ее видел?» – продолжал маету Губский. – Ну, ей-богу, как в древней рекламе: «Это было почти вчера…» А может, спровоцировать и сама раскроется?»
Он не услышал, как позади мягко отворилась дверь – с табличкой «Зам».
– Прошу извинить, – пробормотал мужской голос. – Вы из милиции?
– Из нее, – согласился Губский.
– Здравствуйте…
– Салям алейкум, – Лева хотел было изобразить жест «вай», но передумал. Разные религии.
На пороге мялся плохо причесанный мужичонка в дорогом костюме. По лицу – не то расстроенный, не то растерянный. Весьма странно, заместителя мертвеца Губский представлял как-то иначе.
– Мы не могли бы поговорить?
– Почему нет? Хозяин – барин.
– Тогда проходите, прошу вас, – мужичонка подвинулся, освобождая проход.
– Неужто зам? – шепнул Лева.
– Угу, – буркнула секретарша. – Зверь.
– Машенька, ко мне никого не пускайте, хорошо? – попросил человечек. – Если вдруг придет Терещенко, попросите подождать.
– Непременно, Георгий Станиславович, – секретарша вышколенно склонила головку. Тонко подведенные глазки заметно оживились. Видно, предстоящее исчезновение Губского подняло тонус.
Он так и не смог вспомнить, на каких коллизиях пересекались их пути-дороги. Дав себе зарок вернуться к этой теме при первой же возможности, вошел в кабинет.
Мятый и нечесаный «супербизон» протянул вялую руку:
– Осенев Георгий Станиславович. Можно Георгий…
Он же Гоша, он же Гога. Он же Жорик… По неплохо обставленному кабинету витал слабый запах алкоголя. Иной бы его не ощутил, но Лева Губский был тем еще нюхачом.
Что это? Начинаем утро с легких вин, дорогой товарищ?
– Губский Лев Васильевич. Старший оперуполномоченный Железнодорожного РОВД.
– Простите… – растерялся Осенев. – Но у нас пересечение Центрального и Октябрьского районов, мы как-то не совсем…
– Убийство совершено на территории, относящейся к Железнодорожному.
– Простите еще раз, я не подумал… – создавалось впечатление, что хозяин кабинета не знает, куда деть руки. Помимо спиртного амбре, нерешительности и кудлатости он был еще и болезненно худ. Кашкой клевера питается?
– Вы хотели поговорить?
– О, да… – Осенев замялся. – Понимаете, коллектив нашей организации тяжело переживает и скорбит… Олег Иванович Кравцов был великолепный организатор и…
– И прекрасный прихожанин, – перебил Губский. – Это я уже знаю. Вы хотели о чем-то поговорить?
Зам стушевался. Однако обрел силы вспомнить о приличиях. Показал на стул.
– Присаживайтесь, Лев Васильевич…
Ко всем прочим он оказался типичным занудой. И нытиком. Пребывая в неопределенности по поводу своей дальнейшей судьбины, Георгий Станиславович вконец извелся. Не поведает ли ему господин из милиции, что слышно в верхах о перестановках в руководстве «Муромца»? Ведь грядет новый человек… Нет, не поведает. Ах, как жалко… А мы искренне считали, что в правоохранительные органы такая информация обязана поступать в первую очередь… Не обязана? Ах, как жалко… Но в принципе заместитель разговорился. Златоустом он не был, но нагородил целый огород. Мир Осенева развалился, впереди новый шеф, который не оценит по достоинству то, что ценил в нем Кравцов. А Кравцов пытался превратить филиал «Муромца» в самостоятельную контору и немало в этом преуспел. Поэтому диктатору не требовались сподвижники, ему нужны были исполнители и талантливые прогностики. Каковым и являлся Осенев. Он не лез с инициативой, не участвовал в темных махинациях, он исполнял только то, что повелевал шеф. Исполнял ревностно и с радением. Без самостийности. Его уважали. Его ценили. А нынче… Ах, как жалко. На просьбу Губского описать работу филиала последовало целое извержение. По уставу, «Муромец» – это дитя сращения ряда частных фирм с государственным капиталом. Это – слаженная работа мелких заводиков и крупных производственных структур. Это – симбиоз технической и коммерческой мысли. Это, наконец, – быстрая доставка транзитных и местных товаров в любой уголок отечества. Иначе говоря, Кравцов всеми правдами и кривдами проводил политику неоглобализма в пределах отдельно взятой области, и руководство Национал-патриотического фронта смотрело на его проказы сквозь пальцы. В конкретном же плане филиалу подчинялись сельские кооперативы, разнообразные общества, товарищества, хозяйства мелких буржуинов (не любящих неприятности), молокозавод, два мелькомбината, химфармзавод, деревофабрика, комбинат бытового обслуживания, завод радиодеталей… И многое, многое другое. В том числе недобитая сеть коммерческих киосков, подразделения автотранса и ж.-д. транса, ведающие грузовыми перевозками. Кроме того, «Муромец» организовывал и проводил доставку гражданских лиц на сельхозработы, а следовательно, был завязан с органами, поскольку именно органы осуществляют контроль за передвижением людских масс в периоды уборочных мобилизаций.
– А как обстоят дела с обеспечением безопасности? – прервал Губский поток подогретого спиртным словоблудия.
Безопасность – превыше всего. Служба охраны, возглавляемая Котляром, поставляла подготовленный контингент во все без исключения структуры «Муромца» – этаких широкоформатных амбалов (до того крутых, что сами себя боятся). Ими же сопровождались перевозки товаров, осуществлялись «обеспечение коммерческой деятельности» и охрана руководства. Кроме того, существовал аналитический отдел, руководимый Тумановым, в обязанности коего вменялось дублирование некоторых функций службы Котляра, а также прогнозирование рынка и исследование перспектив и целесообразности того или иного направления работы.
Потом разговор опять ненавязчиво перескочил на святой лик покойного. Губский скрипнул зубами – еще два-три дифирамба, и его стошнит.
– Поверьте мне, – заплакал зам. – Я никогда не рвался стать руководителем этой фирмы. Мое место вот здесь, в этом кресле, – он обеими руками показал на кресло. Лева тоже не отказался бы от такого кресла. Мягкое, удобное, а главное, крутится. Пещерник удавился бы от зависти. – Я просто не потяну такой высокий пост, вы меня понимаете? Вы ведь знаете, как говорят: мой стакан не велик, но я пью из своего стакана…
– Полагаете, вас уже обвинили в убийстве? – загоняя злость в угол, бухнул Губский.
Осенев ахнул. Прижал ручонки к груди. И взмолился:
– Да я вас уверяю…
– Всего доброго, – простился Губский.
Мария Андреевна уже была не одна. Обидно. Лощеный тип в твидовом двубортнике сидел нога на ногу и рентгеновским взглядом просвечивал Губского. Час откровений откладывался.
– Мария Андреевна, дорогая, где бы мне найти аналитический отдел? – подчеркнуто-вкрадчиво осведомился Лева.
– Под нами, – подчеркнуто-холодно ответила секретарша.

 

– Послушай, я так не играю. Ну ездил я на эту дачу, ну и что? – раздражению Туманова не было предела. – Ну давай взвалим на меня всех собак, выразим дружное «распни его!» и упрячем в кутузку…
– Чего ты заводишься? – разозлился Губский. – Какая кутузка? Кто тебя обвиняет? Тебя может обвинить человек со стороны, но не я. Какого хрена тебе его убивать?
– А жизнь спокойная надоела, – слегка приутих Туманов. – Тебе какая разница, зачем я его убил?
– Так я не пойму, ты его убивал или нет? – Губский криво ощерился.
– Нет, ты пойми, – Туманов положил локти на стол и злобно вперился в собеседника, – я не делаю тайны из того, что ездил на дачу. Об этом знала секретарша, а она могла раструбить всему миру. Вся контора могла знать… Да какого дьявола? Я по делам ездил… Какие дела – тебе неинтересно, там все легально. Дела мы решили, в полдесятого я убрался, в десять был в городе. Если тебя заботит алиби… – Туманов сделал выразительную паузу, как бы проверяя друга на вшивость.
– Давай, давай, раскручивайся, – подбодрил Губский.
Глава аналитиков печально покачал рано седеющей головой.
– В картишки нет братишек, так, Лева?.. У бабы я был, отвяжись. Улица Ленина, два, квартира двадцать четыре. Волина Оксана.
– Что, Паша, «интим не предлагать»? Или предлагать? – Губский обрел серьезный вид. – Ладно, замяли. Шуток не понимаешь.
– Не понимаю.
– Кравцова замочили после одиннадцати вечера.
– Вот и прекрасно. Похоже, это был не я.
– Ладно, это был не ты.
– При Кравцове я процветал, Лева. Я был барином, я выполнял конкретные дела, за которые имел кудрявые премии, и знать не знал, что так обернется. Ты не поверишь, Лева, я в натуральном ауте. Кравцов – знаковая фигура, сидеть в его тени и получать при этом приличный прожиточный минимум – предел мечтаний. В наши-то времена!.. Ты понимаешь, что при новом директоре я буду первым кандидатом на вылет?
– Кто из стоящих ниже мог стать преемником?
– Из местных – никто, – решительно отмел Туманов. – Осенев – тряпка, Котляр – мелок, правая рука Кравцова Бушуев, царек в отделе реализации, – стар, исполнительный директор Барчуков – из тех, кому вольготно в тени, где можно обставлять разные делишки…
– Слушай, – удивился Губский, – а у тебя кабинет не прослушивается?
– Нет, – выплюнул Туманов. – На чем я остановился?
– На разных делишках.
– А-а, – Туманов махнул рукой. – Все это пустая говорильня, Лева. Директора назначает Москва. Москва его и отсылает, когда неугоден. Но не убивает втихаря, запомни. А Кравцова не за что было отсылать: фирма работала.
– Кто мог его убить?
Туманов пожал плечами.
– Копай, Лева. Ты же у нас копала. Либо криминальная разборка, либо бытовое преступление. Я так думаю. Только не зли меня больше про дачу.

 

По словам Туманова, в момент его приезда к Кравцову на территории «фазенды» находились трое: охранник в будке, шофер (ковырялся в моторе «Чероки» цвета маренго) и лично виновник несчастья. Кравцов казался обеспокоенным, но не более. В курс тумановской проблемы вошел с ходу, похвалил за инициативу и принял достаточно взвешенное решение. В целом положительное. Распрощался почти по-дружески. Нет, посторонних он не видел, незнакомых автомобилей, кругами курсирующих вокруг дачи, – тоже не видел. И вообще давно пора от него отлипнуть…
После обеда вновь заморосил дождик. На небе – ни трещинки, ни просвета. Тоска зеленая… По взмокшему парку, заваленному рябиновыми листьями, гулял ветер. Какая-то нищенка, сгорбатившись, брела по середине аллеи, постукивая клюкой – клюк, клюк… Вылитая ведьма, охмурившая Белоснежку… Ее обгоняли люди с зонтами, какой-то кожаный бугай, не вписавшись в движение, грубо шикнул, как на поганую шавку, старуха отшатнулась, побрела по мокрой земле, увязая в грязи…
Хлопнула дверь.
– Наше вам с кисточкой.
Губский отвернулся от окна. Вошел мокрый и злой, как абрек, Пещерник. Без китайских церемоний сбросил макинтош на козлякинский стол, плюхнулся за свой.
– Исполать тебе, добрый молодец, – буркнул Губский.
Пещерник высыпал из пачки на столешницу папиросную труху, сгреб ее в кучку, стал сворачивать «козью ногу».
– Ты про «Муромец» слышал? – спросил Губский.
– Не наша территория, – рыкнул Пещерник.
Нельзя сказать, что он всегда был такой злыдень. Иногда на Пещерника находили просветления, и в эти редкостные минуты он был не то чтобы гуманистом, но в какой-то мере облагороженный человеческим началом. В ментуру он пришел полтора года назад – по протекции Губского, вернее, его Светки, попросившей порадеть за мужа школьной подружки.
– Кого опять убили? – вздохнул Лева.
– Троих на Писарева. Папа, мама, я… В самом захолустье, представляешь? Там, где частный сектор и эти… как их… склады «Сибгелиоса». – Пещерник яростно чиркнул спичкой.
– Ограбление?
– Если бы, – скрипнул опер. – Просто убийство ради убийства. Под утро выбили замок на входной двери, ворвались в дом. Отец семейства, видно, пытался возразить, так его изрубили в клочья. А жену с дочерью банально придушили. Чиканутый какой-то…
– Без мотива?
– Абсолютно. Сварщик на «Электроагрегате» – какой мотив? Дружная семья, с соседями не собачились, денег не водится, адюльтером не пахнет.
Безмотивные дела, как правило, не раскрывались. Если следов и выживших очевидцев не находилось, их с легким сердцем сдавали в архив. Над бытовухой долго не корпели – упор делался на «преступления, направленные против государства».
– Завидую, – пробормотал Лева.
Опер вскинул колючие глаза.
– Чего?..
Затрещал телефон. Пещерник яростно схватил трубку.
– Да!.. Тебя, – протянул Губскому. – Поросенок твой лепший.
– Говори. – Напарника он не видел с раннего утра, а последний раз выходил с ним на связь еще в конторе «Муромца».
– Я промок по самые помидоры, – жалобно возвестил Козлякин.
– У тебя есть помидоры? – сумничал Губский. – А твоя жена намедни утверждала нам обратное.
Пещерник злобно гоготнул. Козлякин принялся обиженно пыхтеть в трубку:
– Я вообще не буду с тобой разговаривать, Лева…
– Попробуй только, – сказал Губский. – Уволю.
Выходило следующее. По месту прописки охранника Донца никого не оказалось. По крайней мере, не открыли. ЖЭУ сделало страшные глаза и ушло от ответа, пробурчав какую-то галиматью о таинственном перечне квартир, приписанных к ряду ведомств. Настаивать Козлякин не стал – не в его это правилах. Посчитав данную часть миссии выполненной, пошел дальше. В квартире шофера Толстых в Бердянском переулке у Елисеевского базара (в народе Елисеевские поля) за незапертой дверью он обнаружил девицу, облопавшуюся транков и возлежащую совершенно голышом, как раскрытая книга, – читай, Федя, не хочу. Согласно промокшим помидорам, Козлякин не оскорбил ее ни словом, ни делом, а вылил на нежную грудь немного воды и участливо поинтересовался, откуда она, прекрасное дитя. На что девица не совсем грамотно изобразила пионерский салют, заявила, что она Елизабет, племяшка дядьки Толстых, а прибыла в страну советов из Баденхерстена-на-Шпрее, в пломбированном вагоне. После чего Козлякин, собственно, и побрел дальше. И на улице вождя всех гегемонов, дом два, квартира двадцать четыре, действительно застал нигде не работающую особу по имени Оксана Волина, которая и подтвердила, что в ночь с девятого на десятое сентября в ее постели коротал время некий Туманов П.И., пришедший к ней не позднее десяти вечера. Особых подозрений на этот счет у Козлякина не возникло – особа была обаятельна, и хотя робела, но стояла за своего сопостельника горой.
Карточный домик откровенно заваливался. Доложившись о результатах Скворечнику, Губский позвонил домой. Светка с Дениской уже вернулись из школы, поели и сели за уроки. Вернее, Светка его усаживала, выкручивая руки, а Дениска митинговал, глубоко возмущенный безобразным единением педагогов и родителей. Твердо пообещав при ближайшей же оказии высечь его широким мужским ремнем, Губский прервал разговор.
Что-то тоска на него накатила. Подлая стерва…

 

Он окунался в нее, как в чан с кипятком. Жар кипел повсеместно – от кончиков пальцев на ногах до глупой головы. Губский барахтался, как младенец в купели, то выныривал, чтобы хватануть воздуха, то опять утопал, обжигаемый со всех сторон огнем женского тела. Изнанка горела. Если бы кому-то в этот момент пришло в голову сотворить над ним биопсию – иссечь кусочек его пылающей ткани и поместить на стекло, – то под микроскопом ярко очертились бы горящие огнем четыре рваные буквы: АНУШ…
В моменты близости с этой одалиской он ощущал себя сущим дауном. Ему казалось, что все люди пожизненно братья и сестры, что свинья сделана из бекона, а он, Лева Губский, сукин сын, – счастливейший из всех идиотов…
– Кофе хочешь? – прошептала Ануш, оборачиваясь кольцом вокруг его ног.
– Это не кофе… – хрипнул он. – Это пороховая смесь какая-то… Впрочем, давай, неси. Рабочий день еще в разгаре…
Она преданно смотрела ему в глаза и поила его из ложечки прямо в постели. Это было что-то новенькое – кофе из ложечки… Он охотно чмокал и нахваливал. А потом лежал рядом с ней, повизгивая от удовольствия и от того, что не надо ничего делать. По крайней мере, в ближайшем будущем.
Но время летело, как товарняк. Источая мысленную брань, он стал одеваться. И только теперь обнаружил в личике Ануш признаки тревоги. Она ее прятала, и пока он был при ней – во многом преуспела. Но время настало, тревога откровенно выходила наружу. На одухотворенные черты улеглась тень.
Он приостановил процесс облачения. Вернулся в кровать.
– Так, давай без недомолвок, дорогая. Что случилось?
Ануш кусала чуть припухшие губы.
– Тебя не было… Это еще вчера началось. Какие-то типы стучали в дверь…
– Ну и что? Надеюсь, ты не открыла?
– Я струсила… – Она закрыла глаза, а сверху положила ладонь, как бы защищаясь от вчерашних событий, которые вот-вот вторгнутся в нее и станут новой явью. – Они стучали как ненормальные. Пинали ногами… Кричали, чтобы я, армянка драная, убиралась из этого города, а не то они… – Ануш поежилась. – Нет, не могу я. Это слишком матерно, Лева. Они были пьяны безобразно… И самое приличное, что они говорили, – это про то, как отвинтят мне голову…
– Тэ-экс, – протянул Губский. Внешне сохранил спокойствие, но струхнул он не на шутку. Пока не за себя. Аж сердце забилось… – И сегодня приходили?
– И сегодня… Я как раз с работы вернулась. Хорошо, на лестнице их не встретила…
– Кто такие?
– Мне кажется, сосед напротив… Я на цыпочках подкралась к двери, посмотрела в глазок. Это страшно, Лева… Молодые парни, трое, все в кожане… гремели пивом, плевались… У одного шрам под глазом, у другого руки в наколках… Потом открыли дверь в тридцать шестую квартиру и ушли. Допивать, наверное… Я боюсь теперь выходить, Левушка…
– Кто там живет?
– Н-не знаю… Нет, я его видела. Такой толстый, голова бритая. Он с женой живет… или с подругой. Иногда вместе выходят, она еще такая маленькая, плоская… Раньше в этой квартире хороший музыкант жил, по фамилии Терц… Он в консерватории преподавал, по классу виолончели. Добрый дядечка… А когда началось – пропал. И жена его пропала, и пудель Шустрик пропал… Квартира, наверное, год пустовала, а потом этот вселился…
Обычная история. Страна огромная убивала двух зайцев. Смягчала жилищную проблему и решала национальный вопрос. В отдельных peгионах уже можно было рапортовать. Оставались, правда, кой-какие мелочи. Например, дураки и дороги. Но здесь было посложнее. Почему-то после изъятия из страны евреев эти незадачи не стали разрешаться сами по себе.
– Сживу гадину… – процедил Лева и моментально, как показательный солдат, оделся.
Ануш подскочила:
– Ты куда?
– А ну лежи, – приказал он. – И ни звука…
Ситуация смахивала на классический цугцванг. С одной стороны, он не мог игнорировать ситуацию, которая неизбежно завершится избиением либо изнасилованием (а если бритый – свежеиспеченный наци под эгидой НПФ, ему и убийство спишется). А с другой стороны, он понимал – в его положении лезть в бутылку?.. Но его бы уже не остановила ни одна сила… кроме равной и обратной по знаку его чувству. А такой силы в городе не было. В том и несчастье…
Он должен был треснуть, но держать фасон.
Бритый открыл самолично. Мерзкий тип. Глаза болотные, рот жабий, на голом пузе – помочи. В руке бутылка пива «Пересвет», которая стоит недешево. Убил бы гадину липкую.
– Тебе кого надо, мужик? – отвязно прогундосил бритый. – Ошибся квартиркой?
Из-за его спины, из полутемных глубин квартиры, несся женский хохот под мелодии и ритмы зарубежной эстрады.
– Милиция, – лаконично бросил Губский, махнув с расстояния корочками.
– А ну покажь… – бритый внезапно сделал выпад и чуть не вырвал из руки документ. Водянистые глаза скользнули по фотогеничной Левиной физиономии. Такие казусы не просчитывались. Губский захлопнул удостоверение.
– Видишь вон ту дверь? – он сделал такой выразительный жест, словно позади него был не видавший виды дерматин, а по меньшей мере Москва. – Понимаешь, о чем я?
– Ты че, козел? – прошипел недоносок, рефлекторно рассыпая пальцы веером.
– Я о том, ублюдок, что запомни, – Лева почувствовал, как твердеет голос. – Если оттуда поступит еще одна жалоба, ты сядешь. И шакалы твои сядут. Вникаешь? И мне плевать, в какой организации ты состоишь. Глубоко и искренне. Но прежде чем ты сядешь, брюхо поганое, заруби на носу – тебя будут иметь все «гоблины» ближайшего отделения милиции, вместе взятые, а я тебя уверяю, они умеют это делать. На таких, как ты, они злые. Представляешь, что будет с тобой через день после задержания? Свиная вырезка, вот что – много мяса и никаких костей… Вник? Так что не огорчай меня.
Бритый набычился.
– Ты че, козел? – повторил он с таким непрошибаемым видом, словно Лева распинался тут не по-русски, а как-то жестами.
– Ладно, будем пальцы гнуть… – с сожалением молвил Губский. – Договорился.
Зачем он затеял говорильню? Сколько раз жизнь доказывала – дерьмо надо смывать, а не перевоспитывать…
– Эй, Колян, Димон, а ну живо все сюда! – внезапно каркнул бритый. – Тута один земеля че-то выступает!..
«Вот и капут тебе, Лева, – с огорчением подумал он. – Теперь работай. Выдерни шнур, выдави стекло…»
Он оттянул до упора подтяжки на визави и резко отпустил. Началась коррида. Резина смачно вонзилась в волосатое пузо. Фактор неожиданности сработал. Брюхатый испортил воздух, выпучил глаза. Лева ударил в живот – молниеносно. Враг охнул, попятился. Вдребезги разбилась бутылка. Он пошел вперед и стал добивать врага на его территории. Второй удар, наложенный на боль от первого, принес отрадный результат: ублюдок, скорежив физиономию, захрипел. Уж больно заманчиво открылась небритая челюсть, Лева не смог отказать своему кулаку (он так чесался): влепил от души – как давеча влепил строгача бандюгану двумя этажами ниже… Оппонент был уже не боец: мешковато, коровой на льду, завалился на вешалку, загремел какими-то баками, лыжами… Первый спарринг Лева выиграл.
Еще двое ворвались в прихожую. Один – с пупырем на носу – получил в пупырь, убрался за косяк, а второй замер, вытаращив глаза, когда табельный ствол уперся ему в лоб.
– Стоп, макака, – сказал Лева. – Поговорили. А теперь повторяю для самых недоразвитых. Если хоть одна тварь обидит женщину, проживающую в тридцать пятой квартире, произойдут страшные вещи. Не забывайте, парни, – все дороги ведут в морг, а не обратно. Все поняли? Не слышу.
– Поняли, – вразнобой проворчали двое. Третий лежал под обувной полкой, постанывал и не особенно пытался подняться.
Пришло самое время, назвавшись груздем, убежать. Он так и сделал, испытав, впрочем, целый сонм сомнений. Прочитал ли бритый его фамилию на корках?

 

Он, конечно, пожелал Ануш не вешать уши и себе того же, и даже сделал попытку убедить обоих в курьезности произошедшего, но настроение испортилось. Запланированная на конец дня работа валилась из рук, мысли щетинились. Перебесившийся Пещерник пытался его разговорить, но Губский сидел пень пнем и, чтобы не казаться верным идиотом, перелистывал бумажки на столе. Зазвонил телефон.
– Слушаю, Губский, – он поднял трубку.
– Я люблю тебя, Губский… – прошептала Ануш. Поразительно: слышимость была великолепной. Помехи и фон изношенной линии куда-то пропали – шепот Ануш звучал отчетливо, как если бы она находилась где-то рядом, за дверью. Губский сжал трубку.
– Мм… Я вас п-понимаю, Иван Иваныч… Ваша позиция в целом мне близка, и с некоторыми оговорками я ее поддерживаю. Нет, нет, никаких разночтений… Думаю, если вы на завтра отложите свои дела в комитете по транспорту, мы могли бы обсудить конкретные детали… Вы не против?
– Мы не против, – прошептала Ануш.
– Ты ври, да не завирайся, – фыркнул Пещерник. – Тоже мне, великий комбинатор.
Лева блаженно улыбнулся:
– Да я почти святой, Пещерник.
– А святой, так Маньку брось, – врезал опер.
– От тебя веет женским духом, – жалобно сказала тем же вечером в постели жена. Лева напрягся. Быть того не может, он тщательно помылся. А после щепетильно изучил свою физиономию в зеркале – не было в ней никакой мечтательности.
– Это каким? – подчеркнуто бодро не понял он. Обнял ее до судорог и затаил дыхание. Тикала сова с часами на стене. За шторкой мирно посапывал Дениска. Сквозь частокол проблем и забот Губский ощутил приближение нового приступа меланхолии.
– Не притворяйся, – вздохнула Светка и повела плечами, выбираясь из его клешней. Он не пустил.
– А-а, – догадался он. – Вон ты о чем. Сегодня на малину ездили. Знаешь, такая малина, куда дамы приглашают кавалеров. Трех проституток взяли с поличным… От них такая парфюмерия исходила – топор вешай. Мы чуть не задохнулись, пока допросили. Ты сама посуди, мамочка: импортных духов нет, а наши – это такая фекалия…
– Это не парфюмерия, – прошептала жена. – От тебя не пахнет никакой парфюмерией… Это исходит изнутри… Если бы ты был женщиной, ты бы меня понял… Лева, зачем ты это делаешь?
Она вырвалась из его объятий и отвернулась. Зашмыгала носом. Губский похолодел. В присутствии жены он всегда волевым усилием избавлялся от притяжения Ануш. Кривось-накось, но первые азы, как вести себя в деликатных ситуациях, он усвоил. Была единственная издержка: в домашней постели его гормональная система очень неуклюже вырабатывала так нужный в интимных играх тестостерон. Поэтому зачастую он мудро предпочитал прикинуться усталым, чем надеяться на авось да как-нибудь. А в остальном наивно верил, что контролирует ситуацию.
– Послушай, ты, Светлана Премудрая, – завозмущался он. – Я обижусь. Что за дикие выходки? Муж молотит от рассвета до рассвета, ему пообедать некогда, а жена говорит о каком-то женском духе! Тебе не стыдно?
Дальнейшие слова не пошли. Праведный гнев стал ежом в горле. Губский закашлялся – с пугающим надрывом, как завзятый туберкулезник.
Светка плакала. Дениска вдруг подозрительно перестал сопеть. И только часы в дурацкой сове продолжали тикать и тикать – будто каплями воды по голове…

 

Наутро пытка совой не сменилась малиновым звоном. Дурные предчувствия продолжали выплывать из пещер подсознания. Странно, он всегда плевал на дурные предчувствия. Он выскочил из дома, когда Светка с Дениской еще спали. К управлению подбежал за полчаса. Но не успел оттянуть тугую дверь, как его окликнули:
– Лев Васильевич?
Он осторожно, словно остерегаясь летящей кувалды, обернулся.
– Мы знакомы?
Подтянутый человек в светлом плаще отделился от серого «Паджеро», припаркованного у знака «остановка запрещена», и медленно приблизился. На тонких губах плясала улыбочка, похожая на насмешку.
– Мы виделись, Лев Васильевич. Но это было короткометражное кино. Я – лощеный тип, который так некстати сидел в приемной, когда вы выходили от Осенева.
– Вы работаете в «Муромце»?
– Я работаю в ФСБ.
Тип вынул удостоверение и поднес к Левиным глазам. Майор Истомин, Дмитрий Алексеевич.
С чем вас и поздравляем, майор. А вот нам таковыми не стать.
– Я вас внимательно…
– Отойдем? На пару минут, не волнуйтесь.
Он не волновался. Почти.
Прохладное утро не располагало к беседам под открытым небом. Но не каждый день твоей мелкой персоной интересуются майоры госбезопасности. Так что терпим.
– Отойдем, – согласился Лева.
Ветер гнал по аллее рыжую листву. Жидкая грязь, залепившая асфальт, чавкала под ногами.
– Я мог бы вызвать вас на Коммунистическую, но посчитал, что для начала лучше встретиться на вашей территории. Больше проку, знаете ли. А вы рановато приходите на работу, Лев Васильевич. Похвально. Появись я минутой позже, вы бы уже проскочили.
Пока не было повода отвечать хамством. Губский молчал.
– Федеральная служба проводит параллельное расследование обстоятельств гибели Кравцова, – поделился Истомин. – Не буду скрывать, Лев Васильевич, в этом заинтересованы не только правоохранительные органы, но и руководство Национал-патриотического фронта.
Не разжимая рта, Губский выматерился. Вот же Дроботун. Накаркал, намекая на параллельное расследование.
– Дело, Лев Васильевич, особой важности, вы понимаете? Слишком значимой в нашем регионе была фигура директора Кравцова. На фирму «Муромец» замыкается множество производственных и коммерческих структур. Потоки транспорта, заготовительные хозяйства, сельхозкооперации – все объединено и сводится под одну крышу – в ведение ныне покойного Олега Ивановича. Не сомневаюсь, вы уже в курсе.
Губский помалкивал.
– Расследование должно быть четко скоординировано и не выходить за рамки. Отсюда пожелание, – Истомин вынул из кармана листок плотной бумаги. – Вот мой телефон. К сожалению, визитки нашему брату не положены, ну да бог с ними, – майор криво улыбнулся. – Вы должны докладывать о всех без исключения предполагаемых шагах и их результатах. А также о поступающей информации, каковым бы ни являлся ее источник. Только так мы сможем общими усилиями разобраться в этом неприятном деле. Вы не возражаете?
– Мне есть кому докладывать, – буркнул Губский, поднимая воротник и пряча подбородок под шарф. Не май месяц.
Истомин, казалось, не испытывает холода.
– Ваше руководство будет поставлено в известность.
– А если я откажусь? Согласитесь… как вас?.. Дмитрий Алексеевич?.. Что я не обязан этого делать, пока не поступит прямое указание. Правильно? Ведь я тоже читаю инструкции.
– Правильно, – поддержал Истомин. – Но стоит ли начинать нашу совместную деятельность со взаимных выпадов? Поверьте, мы тоже не обязаны оглашать всю наивную трогательность ваших телефонных переговоров с Иван Иванычем и Иваном Никифоровичем. А ведь для пользы дела никаких моральных преград, уж поверьте на слово…
Недурственный ход. Губский встал. Где-то в районе груди холод, идущий изнутри, соприкоснулся с холодом, идущим снаружи. Образовалась корка льда, медленно ползущая к горлу.
– Это запрещено законодательством?
Кажется, голос его не дрожал. Но и не лучился задором – это понятно.
– Нет, что вы. Конечно, нет, – Истомин с пониманием улыбнулся. – Так, какая-то мелочь о использовании служебного телефона в неслужебных целях. Да еще машины… Да еще времени… В общем, ерунда. Но все равно неприятно, согласитесь?
У работников государственной безопасности во все эпохи существовала масса всевозможных недостатков. Но что ни говори, а эти недостатки не мешали им быть неплохими психологами.
– По рукам? – Истомин не стирал с лица улыбку.
Лева кивнул. Какие проблемы? Обещать – еще не жениться.
Он остался стоять посреди пустынного, примыкающего к управлению скверика, а майор Истомин, учтиво молвив «до свидания», уносился прочь, напоминая полами развевающегося плаща долговязую летучую мышь…

 

В тот момент, когда, надвигая капюшон, он посылал весь мир подальше, и обострилось восприятие окружающего мира. В том числе память. Уж не от злости ли? Он все вспомнил. Он заново увидел эту картину: Истомин с секретаршей Кравцова под дурацкой пальмой. Взгляд просительный и вместе с тем исподтишка нахальный. А сделать-то надо самый минимум: исключить кудряшки, обрамляющие личико, перекрасить их в цвет жигулевского пива, заколоть шпильками на макушке, а взамен делового костюма, своими скучными линиями притупляющего воображение, натянуть колготки-сеточку. И ничего более. И тогда он опять на нее клюнет.
А вдруг ошибка? Как-никак лет одиннадцать минуло…
День шел на редкость бестолково. Сначала «практикант» Заруцкий на летучке излагал нотации о недобитых гадах, потом Скворечник требовал повысить бдительность и не забывать, что главный наш враг сидит в нас самих, а не где-то в криминальной подворотне. Хотя и в подворотне, конечно, сидит, – опомнился он после пристального взгляда Заруцкого. А стало быть, надо работать в комплексе. Чего это такое, никто не понял, а он не объяснил. После проповеди срочно бросили народ на разборку в «Пьяном» квартале, на Зыряновской. Ничего серьезного, обошлось без трупов. Потом получали пайковые. К обеду появилась возможность заняться прямыми обязанностями. Он позвонил в отдел регистрации «Муромца».
– Ирочка, – сказал он. – Бросьте свои фиалки, вилка не для этого. Мне нужен домашний адрес секретарши Кравцова.
– Марии Андреевны Проценко? – уточнила Ирочка.
– Вот-вот, – обрадовался он. – Именно так. Проценко. И никак иначе.
Порывшись не то в голове, не то в базе данных, Ирочка продиктовала адрес. Который совсем не изменился.
– Вы чудо, – просиял Губский. – А можно вас попросить никому, а особенно самой Марии Андреевне, не рассказывать о том, что я ею интересовался?
– Можно, – подумав, согласилась Ирочка. – Попросите.
Губский засмеялся:
– Я прошу вас никому не рассказывать… ну и так далее.
– Хорошо, – кротко согласилась девушка.
– И последнее, Ирочка. Как у Марии Андреевны обстоят дела с матримониальными… мм… делами, не знаете?
– Что? – сказала Ирочка.
Ох уж это среднее образование…
– Я говорю, она замужем?
Голос работницы похолодел.
– Нет.
– А вы?
– А какое вам дело? – Голос на градус потеплел…
Завершала свои праведные труды Мария Андреевна в 18.00. Он дал ей фору – два часа. На дорогу, на отдых, на бабские штучки. Потом приехал и позвонил в дверь. Стоял напротив глазка суровый, как само воздаяние. За дверью тяжело вздохнули.
– А ты как думала? – хмыкнул он.
Дверь отворилась, и он с видом праведного графа де ля Фер, развенчивающего миледи, стал надвигаться на хрупкое создание в махровом халатике и с большими глазами.
– Мария Андреевна Проценко… Она же Машка-вертолетчица… Она же Мария Мирабелла, Мэри Сухая Глотка, Мурлыка и Муся Первомайская… Она же Ильза Штрем, Агата Ворзинская и Анна де Бейль (до кучи)… Скажи, Маша, ты и эту ночь провела, не смыкая ног? С твоими-то титулами…
Большеглазая бестия была напугана, но держалась. Даже показала Леве кусочек белоснежного бедра, спрятанного в запахе халата. Даже огрызнулась:
– Ох, умучил ты меня, Губский. Вспомнил-таки.
– Таки да, – подхватил Лева. – Мы в засаде годами ждали, принцесса. Извини меня, Маш. Сколько лет, говоришь, прошло? Одиннадцать? Двенадцать?
Она подошла к нему вплотную и внимательно посмотрела в глаза. Он удивился, потому что не смог обнаружить в Марии разительных перемен. Кроме мелких бытовых трещинок по краям глаз.
– Губский… – прошептала она, – а помнишь, как однажды, во время допроса, ты закрыл дверь, а потом мы с тобой… ну как жирафики, честное слово… Анекдот, да, Губский? А ведь мне тогда было меньше, чем тебе бы за меня дали.
– А это меня лукавый попутал, – охотно объяснил Лева. – У меня тогда с женой были колючки, а тебе лишний перепихон – что слону дробина. Или жирафику, гы-гы… Правда, Маша? Помнишь свою излюбленную коронку: любовь с тремя? Как ни крути, Маш, а это «вертолет». Круто.
– Со старыми пердунами, – фыркнула Мария. – Это так отвратительно, Губский, – пердуны в моей жизни… Слушай, а скажи честно, ты же пришел не топить меня? Зачем тебе это надо? Губский, я уже не та. О моем прошлом никто не знает, я овечка, честное слово. Хочешь, поблею. Не топи меня, Губский, а?
Лева улыбнулся – как старый, испытанный приятель.
– Да разве мы нелюди? – сардонически оглядел ее с мокрой головы до изящных щиколоток. – Живи, Мария. Размножайся. Но поработать тебе придется. Головой. А пока давай – сообрази чего-нибудь на столик. Пожуем. Живот урчит – спасу нет.
– Конечно, Лева, – Мария Андреевна запахнула халатик и засуетилась. – Ты как насчет винца с икоркой? С красенькой…
Губский махнул рукой, падая на кушетку:
– Неси… Надоели мне эти рыбьи яйца, да ладно, что с тебя взять?..
У бывшей валютной проститутки Проценко осталась неплохая квартира. Маленькая, но уютная. Хозяйка, обретшая новый имидж (на что, кстати, потребовалось немало фантазии), трепетала перед Левой, метаясь из кухни в комнату. Былую жилку она сохранила: на журнальном столике перед Левиным взором возникали продукты, о существовании которых он уже не помнил: икорка, балычок, мясцо подкопченное, шпандауэр с вишней (не путать с Шопенгауэром), початая бутылка «Кубанского». Попутно он впитывал информацию. Да, Маша обрубила порочные связи, отныне она благочестивая Марта, подумывающая о вступлении в марьяж, но как огня боящаяся брака по просчету. В фирме ее уважают. Кравцов ценил как незаменимую работницу (ну, конечно, он просто не знал, что такое «вертолет»), Осенев без нее и шага не делает, и попади она, Маша, в какой переплет, офис просто развалится… Но она боится за свою работу. Новому директору (а его шаги уже слышны) ее достоинства могут быть глубоко по барабану, и вполне вероятно, что свою работу он начнет с кардинальной чистки руководящих кадров. В том числе секретарских. Тогда полетят все. Мария Андреевна, Осенев, Туманов, Котляр, Бушуев… Убил кто-то из них? Бред, Лева, бред. Именно посему они и не могут убить. Потому что кушать хотят. В концерне не практикуется преемственность – директор назначается Москвой, зам никогда не станет первым. Новая кадровая политика, итить ее…
Выпили по маленькой. Закусили балычком. Маша невзначай изобразила коленку и подсела поближе к Губскому.
– Ништяк, – заключил Лева, слизывая с вилки вкуснятину. – А теперь колись, путана.
– Лева, ты почаще заходи, – Маша нарисовала вторую коленку и скакнула еще ближе. – Будем икорку кушать, балду гонять…
Губский не всерьез нахмурился:
– Ты мне, подруга, зубы не заговаривай. Я сказал колись – значит, колись, – и снисходительно смягчился. – Сперва, Маша, дело, а уж потом гуляй смело. Ну, начинай. Или еще по маленькой?
Как и ожидалось, в плане подкованности по кравцовским кадрам Мария оказалась сущей находкой для шпиона. В обмен на обещание хранить страшную тайну она сдала с потрохами все ближайшее окружение Кравцова. Соорудила каждому, так оказать, резюме о его реноме. Из маленьких пикантностей: исполнительный директор Барчуков страдает активной клептоманией – он ворует, но весьма талантливо, не оставляя следов. Правая рука Бушуев – стар, да удал – любит молоденьких мальчиков, в частности, крутит такой трогательный, обжигающий романчик с одним милым пареньком из отдела снабжения, обожающим белые манишки и плюшевых зайчиков. Осенев ничем не страдает, кроме трусости, но считается специалистом экстра-класса – ибо обладает ненормальным нюхом на конъюнктуру. Туманов – темная лошадка, но воз тянет; Котляр – бука, но тоже не бездельник; уборщица на даче Кравцова – осведомительница органов; охранник Донец, помимо испепеляющей страсти к бабам, ничем не знаменит (но зато какова страсть!); шофер Толстых сколько-то лет назад возил Винта, но парень неплохой…
– Стоп, – очнулся Губский. – Это не тот Винтяра, что держал Тулинский рынок? Где-то в середине девяностых, так?
– Наверное, – Мария пожала медленно оголяющимися плечами. – Крупный был авторитет. Уважали его.
– Уважали – не утопили бы как собаку, в поганой яме… Hу-кся, Мария, вопросец на засыпку – кто был у Винта в бригадирах?
– Ой, Лева, я не знаю…
– Да брось ты, Маруська, не жеманься. Ну давай по порядку: Слон…
Маша вздохнула. Вестимо, не женское это дело – копаться в авторитетах.
– Ну, Крапчатый… Ну, Крокодил…
– Все?
– Все…
– Правильно, дорогуша. Крапчатого подстрелили в девяносто восьмом, Слон сам утоп – закусывать надо. Крокодил – в миру Крокотов Сергей Сергеевич – здравствует и держит Юго-Западный и Станиславский жилмассивы. Пока держит. Должности бригадиров упразднил.
– Сам, что ль, везде бегает? – засопела Мария.
– Назвал по-другому.
– Ну…
– А при чем здесь Толстых?
– А я откуда знаю?
– Маша!..
– Ой, ладно, Губский, не ори, – Мария поморщилась. – Кравцов под Рождество отмазывал шофера. Тот влетел в какую-то историю с хреновым эпилогом, получил повестку… По-моему, в разговоре пару раз всплывало слово «Крокодил»…
– Дальше, Маша, дальше.
– Все, Губский. Шабаш, – Мария Андреевна глубоко вздохнула, словно раз и навсегда сбрасывая с души тяжелый камень. – Больше ничего не знаю. Буддой клянусь.
При этом халатик окончательно упал с плеч, оголив непорочную в своей белизне красоту. Губский задумчиво уставился на сотканное из перламутра монисто, обвивающее шею. «А ведь были когда-то и мы рысаками…» – с неожиданной грустью подумал он.
– Ты кушай, Лева, кушай, – проворковала Мария Андреевна. – Рюмочку плеснуть?
– Слушай, Маша, а почему ты не спрашиваешь, тороплюсь ли я? – внезапно с хрипотцой выдавил Губский.
Маша привстала, вынула из-под попки халатик, отложила в сторонку. Сделала сладкие потягушеньки… Лева зажмурился.
– Лев Васильевич, вы не торопитесь?
– Тороплюсь, сестричка, – он облизал пересохшие губы. – Просто ужас как тороплюсь. Давай в другой раз, хорошо?..
В Машином толковании это звучало бы как «гонять балду». В толковании Левы это звучало бы как сущая глупость.

 

– Мы вынуждены передать информацию в ФСБ, – пробухтел Дроботун, явно не пребывая в восторге от своих слов. – Нам с ними ссориться нельзя.
Губский с легким презрением молчал.
– Можешь не раскрывать источник. Ты не обязан это делать. Мне ведь ты его не раскрываешь. Хотя я его и так знаю – старого пройдоху не обманешь. Мы не дураки.
– И они узнают, – огрызнулся Губский. – Тоже не дураки.
– А это бабушка надвое сказала. Умеючи преподашь – не догадаются. Все, иди. Некогда мне.
Информации, по существу, было негусто. Ниточки терялись, следы путались. Уяснили одно: в ночь убийства на территорию дачи въезжал крупный автомобиль – земля запечатлела внушительный протектор. Шины свеженькие. И на том все. Шофер с охранником испарились, джип канул в параллельные миры. Делать было нечего – Лева взялся за внештатных стукачей. Проститутки у Центрального «хотэла» ничего не знали. Про фирму «Муромец» они, конечно, слышали, но в профессиональном плане до общих дел как-то не додумались. Может, и обслуживали кого из руководящих товарищей (разве всех упорядочишь?), но так ведь «они нам не докладываются. Это мы вам докладываемся, Лев Васильевич (когда рты не заняты), а нам – ну никто не жаждет…» (дружный смех). Полулегал азербайджанец Джафар, по существу ничего не поведав, проплакался в жилетку. «Лэв Васылич, дарагой, савсэм все плохо, да? Выручка падает. Жмут атавсюду… Китаезы, ваши, кузбасцы… А Джафаров нэ дэсять, Джафар одын – тому отдай, этому отдай… Мазарбэк уехал – какой бизнес, скажи? Тенгиз в больнице лежит, да? Череп Тенгизу пробили, груд сломали, совсэм нэ живой Тенгиз… Одын Джафар остался… Хожу и нэ знаю, проснусь ли завтра, нэ проснусь… Уеду я, Лэв Васылич, бла буду, уеду…» Лично на рынке Джафар не появлялся уж, поди, года полтора. Арбузами торговали русские девчата, а выручку приносили Джафару на дом, причем подогретые антикавказским настроем в обществе, стали дружно мухлевать. На все про все Джафара действительно не хватало – на провоз в губернию, на аренду хранилищ, на девочек, на рэкет, на милицию. Губский брал с него информацию, держал в узде особо рьяных, и только благодаря этому Джафар еще держался на плаву, судорожно сводя концы с концами. «Нэт, дарагой, ничем нэ помогу, – развел он руками. – Рад бы, да нэчем… «Муромэц», говоришь?.. Кравцов, да?.. Нэ-э, дарагой, впэрвые слышу. Ты Джафара знаешь – кабы знал, дарагой, пэрвому бы сказал… Ты сходы к Саид на Октябрьский рынок, дэвочки памогут, скажешь – от Джафар, он мэня уважает…» Вряд ли имярек мог помочь. Задушенный анонимными патриотами, торговец Саид два дня провалялся в сточной канаве за Инструментальным заводом, и теперь тамошние пинкертоны усиленно чесали затылки и подбрасывали монетку: браться, не браться… Мелкие «драгдилеры», толкающие по подворотням ханку, на вопросы Губского виновато разводили руками – мол, ни бум-бум, начальник. Тусующаяся на привокзалке шелупонь болтала много, но не по существу. Толику конкретики выдал лишь один, Венька Шашлыков – мелкая сволочь, косящая под большого блатняка. Худой, кривоглазый Шашлык днями напролет болтался в курточке-кенгуру по городу, подворовывая на хлебушек, и в блатных кругах слыл существом безобидным. Но сам себя при этом мнил первым лихачом, причем временами обоснованно. Что ни говори, а находила на него дурь – любил Шашлык рисковать. Влезал в аферы и балансировал на грани могилы. Где-то, видно, прослышал, что Губский задает вопросы, и сам привалил в управление, не таясь. Ну не дурак ли?
– Привет, начальник, – стянул с башки вязаную шапчочку и разулыбался с обезоруживающей непосредственностью.
– Ну ты и чудной, – восхитился Лева. – Жить надоело? Проснешься утром, а башка отдельно. Думать же надо, Шашлык.
– А ты не боись, начальник, – стукачок амикошонски подмигнул. – Шашлычка еще никто не резал, и не тебе его учить. Спрашивай, чего хочешь.
– Про Крокодила новости есть?
– А пошто тебе Крокодил? – удивился Шашлык. – Крокодил на том берегу, ты на этом. Как в анекдоте, помнишь? – «Широка река Нил, товарищ майор…»
– Не твоя забота.
– А мне вааще по барабану, – стукачок шмыгнул носом. – Тебе виднее, Лев Васильич, ты мент. «Дурь» у них новая мелькнула.
– Наркота?
– Ну не в башке же, – Шашлык радостно ощерился, демонстрируя практически новую фиксу. – В башке своей хватает. Тайсон недоволен. Зачем ему чужая дурь, когда свою не успевает сбывать?
– Подожди, не тявкай, – Лева задумался. – Тайсон держит Западный массив, Крокодил – Юго-Западный со Станиславкой. Какое дело Тайсону до «дури» Крокодила?
– Ну да, – кивнул Шашлык. – Новая наркота мелькнула на территории Крокодила, Тайсон туда не лезет. Но поплывет-то она и к Тайсону, как ты считаешь, начальник? Физику знаешь? Все расплывается – во, блин… Закон такой есть. Тем более у Тайсона своя «дурь» вконец опошлилась – и по какчеству, и по деньгам, понимаешь?
– А чья «дурь» у Тайсона – таджикская?
– А то!
– А новая?
Стукач пожал плечами. По глазам видно – не врет.
– Не знаю. Но не с полей, точно.
– Химия?
– Да какая-то заковыристая… Поговаривают, ощущения улетные, – Шашлык мечтательно зажмурился. – Мировой кумар. Неподражаемо, начальник. Похмелюга минимальна, но сам процесс… Очень, говорят, и очень впечатляет.
– А что Крокодил?
– А вроде была разборка. Но крокодиловские отперлись – мол, не наш товар. Как знать, начальник, может, и не их.
– Как называется наркота?
Шашлык почесал плешивую макушку. Странное дело – самому от силы четвертной, а лысине – лет сто.
– Какой-то «флаер»… или «фраер»… Не помню.
– Ну, если «флаер», то штука, в натуре, улетная, – Губский, по подобию Шашлыка, почесал макушку. – Сам-то не прикидывал, откуда ей взяться у нас, этой дряни? Давай, делись, Шашлык. Я знаю, у тебя балда варит.
Шашлык немного пожеманничал, но потом махнул рукой:
– Знаешь, Лев Васильевич, я не эксперт, но скажу тебе прямо. Если бы ко мне вдруг подвалил какой упырь и ляпнул, что эту химию бытовую варят в нашем городе, я бы не стал называть его козлом – этого упыря. Догоняешь? Хотя повторю – Шашлык не эксперт.
Губский помолчал. Дело еще не стало проясняться, но где-то далеко-далеко на востоке слегка заалело. Интуиция?
– Я скажу тебе даже больше, начальник, – добавил Шашлык. – Тамошние мусора взяли одного торговца. Так, мелочь пузатую. И чего-то у них вдруг сразу разладилось. Или не сразу… Но все равно разладилось. Нормально, да?
– Почему? – рассеянно пробормотал Губский, уносясь мыслями в далекую перспективу.
– Гы-гы, – заржал Шашлык. – Я те че, мент?..
Спровадив информатора, Лева сел за телефон (пускай прослушивают, гэбисты) и через полчаса получил ответы на свои вопросы. Неделю назад на улице Полтавской опера оприходовали одного молодого человека с пятьюдесятью граммами порошка, раскололи с ползавода – стоило лишь издали продемонстрировать местного «гоблина» – сержанта Понятых. Зрелище, конечно, не для слабых. Наркотик был какой-то непонятный. Сероватый порошок, на ощупь похожий на соду, но с запахом травы термопсиса и большим удельным весом. В лаборатории пожали плечами. Ну наркотик, да. Но какой-то не такой. Сложный. Следующее звено брали с помпой: парнишка пытался удрать на «Тойоте», пришлось прострелить колесо и сжечь заправку. Дознание провели по накатанной схеме: показали достопримечательность – сержанта Понятых, раскололи. И на том уперлись, потому что новое звено в цепи к моменту приезда сотрудников ОБНОНа уже лежало мертвым с «предупредительной» пулей в голове. Следы терялись. Пару дней погадав на кофейной гуще, сыщики допетрили, что это судьба, и приняли фиаско с должным смирением. Ну не повезло, бывает. Повезет в другом. Хватило даже ума не наезжать на Крокодила. Трудно вообще сказать, был ли информирован Крокодил, но творить такое западло: гадить на собственной же территории – ну в самом деле – не в крокодиловских это традициях. Вот поэтому единственное, на что сподобились сыщики, – это разослать запросы по поводу загадочного наркотика в ближайшие регионы и сложить лапки…
– Ответ отрицательный, – предположил Губский.
– А вот и нет, – ответствовал капитан Чиж, давнишний собутыльник, партнер и старый греховодник. – Попали. Эту же дрянь перехватывали в Томской области. Но там она числилась привозной. Откуда-то с запада, реально не разобрались…
А далее события покатились, как телега с горы. Не успел он усвоить информацию, как подоспела новая: в районе Нахаловки в портовых отвалах обнаружились тела охранника дачи и шофера Толстых. И все благодаря тамошним бичам, у которых в данном квадрате оказались места гнездования, и очень, знаете ли, неприятно, когда у порога твоих зимних квартир вдруг без повода объявляются трупы. К концу дня поступило заключение медэксперта: убиты два дня назад, охранник в голову – причем пуля идентична вынутой из черепа овчарки, а Толстых – в миокард сердца, из того самого «вальтера», обнаруженного под рукой мертвого Кравцова. Картинка преступления, таким образом, принимала размытые очертания. Теперь предстояло не обмишулиться.
А вечером, когда зашло солнце, но еще не стемнело, нарисовался взволнованный Туманов. Светка как раз с каменной миной мыла посуду, Дениска долбил глаголицу, а Губский стоял у него над душой и понимал в этих иероглифах, как Козлякин – в любви.
– Последний раз ты приходил в этот дом полгода назад, – с укором заметил Лева.
– И застал ту же картину, – пробормотал Туманов.
Светка с полотенцем на плече выглянула из кухни.
– Здравствуй, Пашенька, проходи, – пыталась хлебосольно улыбнуться, но получилось траурно.
– Я на минуту, – въехал в ситуацию Туманов. – Пойдем, дорогой, потрещим. Дело есть, – он подтолкнул Леву в прихожую…
Мутные половинки плафона, скрепленные изолентой, освещали стены подъезда серым светом. Лицо Туманова казалось сотканным из двух половинок: темной и бледной. По бледной носились тени.
– Ты мне ничем не обязан?
Лева пожал плечами:
– Как будто нет… Знаешь, Паша, ты бы кругами не ходил, а говорил как есть. Если нужна помощь, я тебя внимательно слушаю. Не помогу – так хотя бы посочувствую.
Туманов помялся.
– Гэбэшник Истомин собирается обвинить меня в убийстве Кравцова. Уверен, у него это получится. Им нужен козел, а на роль козла я – прямой кандидат.
– Вот те раз, – удивился Губский. – Так у тебя же алиби.
– Нет у меня алиби, – отрезал Туманов. – Было, да все кончилось. У меня есть сутки, максимум двое, пока он сфабрикует улики и получит добро от начальства. Он уже исследует мою биографию – по наводке Котляра. Сдал меня Котляр, в контрах мы с ним. Теперь Истомин сутками не вылазит из «Муромца». Информация проверенная. Чую, Лева, добром не кончится.
– Подожди, – Лева поцарапал лоб. – Выходит, Оксана Волина дала ложные показания и ты не был у нее той ночью?
– Выходит, так… Истомин ее расколол, она призналась.
– Но тогда… – Губский сделал нерешительную паузу.
Туманов всколыхнулся:
– Да ничего и не тогда… Не убивал я Кравцова, понимаешь? Я приехал к нему на дачу, мы обсудили одно заманчивое деловое предложение, и я уехал. Все. Кравцова не трогал. А где был потом – кому какое дело?
– И ты не расскажешь Истомину, где тебя носили черти?
– Не расскажу.
– А мне?
– И тебе не расскажу.
– Ну извини, – Губский развел руками. – Это смешно, Паша. Как я могу вынуть тебя из дерьма, если ты отбиваешься и сам в него упорно лезешь?
– Но ты же хочешь найти настоящих убийц? Подумай. Как насчет утереть нос гэбэшникам, а, Лева? Отыграться за обиды? Доказать, что не вы, менты, – недоноски, а они – паразиты, сидящие на чужом горбу… А заодно и меня отмазать? Ты как, Лева?
– Хочу, – чуть помедлив, признался Губский. Какой же ребенок не хочет конфетку?
– Тогда говори, в чем у тебя закавыка. Я не последний незнайка в этом городе – помогу.
Лева задумался.
– Баш на баш, говоришь?
– Ну.
Лева решился. Чего он теряет, в самом-то деле? Подозревать Туманова? Он еще не выжил из ума. Во-первых, на убийстве Кравцова Туманов больше теряет, чем приобретает. Во-вторых, прийти с двумя пистолетами, из одного отстрелить охранника с овчаркой, из другого – шофера с Кравцовым, а потом развозить трупы по разным отвалам, твердо зная, что рано или поздно на них наткнутся? Полнейшая паранойя – вот как это называется. Сообщники? Да какие, к лишаям, сообщники? Туманов напарника-то зачастую не признавал, какие могуг быть сообщники?
– Ладно, Паша, есть один след. Не знаю, куда он выведет, но попробовать стоит. Только учти, мои обещания носят декларативный характер.
– Не тяни.
– Нужна информация по Крокодилу. Слабо?
Свет плафона стал подрагивать – напряжение в сети то падало, то возвращалось. Лицо Туманова, очерченное ободранными стенами, загуляло пятнами. Бывший мент и когда-то лучший друг изволили думать.
Прошло несколько минут. Туманов шевельнулся.
– Наш союзник – злейший враг Крокодила, верно?
– Мудрый злейший враг, – поправил Лева.
– Конечно. Поехали. Внизу машина со спецпропуском.
– Куда, Паша?
– К китаезам, Лева. Есть у нас в стране веселый город – Харбин…

 

Из доклада майора Истомина:
«Начальник информационно-аналитического отдела Туманов П.И. – бывший старший лейтенант милиции, уволен по обвинению в соучастии контрабанде наркотиков из Таджикистана, в результате служебноro расследования обвинение снято, но в милиции не восстанавливался. C 200… по 200… гг. числился в отряде «Сапсан» СН ВВ МВД, имеет награды за операции в Чечне, Карачаево-Черкесии, Дагестане. С 200… года – капитан… В ноябре 200…-го уволен в запас, руководил подразделениями частной охраны концернов «Енисей» и «Булат». С января 200…-го – начальник отдела в концерне «Муромец». Считаю необходимым проведение тщательного исследования биографии фигуранта Туманова П.И. по каналам ФСБ, МВД и в спец. архиве НПФ.
Согласно показаниям свидетельницы Волиной О.П. (неработающая, проживает по адресу ул. Ленина, 2, кв. 24), с 22.00 9.09 по 6.00 10.09 Туманов находился у нее дома. Ведется дальнейшая проверка».

 

Запись повторного допроса свидетельницы Волиной О.П. (проведен по месту проживания свидетельницы – улица Ленина, дом 2, квартира 24).
– Майор Истомин, Федеральная служба безопасности. Вынужден допросить вас еще раз. Присаживайтесь, вы же дома.
– Но я все сказала…
– Оксана Павловна… – Пауза. – Вы предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний. В делах особой важности – надеюсь, вы телевизор смотрите?..
– Д-да… Я не совсем понимаю…
– Значит, представляете, что такое дела особой важности. Так вот, вам светит срок от трех до девяти лет.
Пауза. Всхлип.
– За что?..
– Учитывая, что вы забыли сообщить о вашем муже, проживающем в настоящее время в Соединенных Штатах Америки, в городе Сан-Бернардино…
– Я давно не живу с мужем… У него своя семья…
– Не перебивайте. Понятно, не живете, трудно жить через шестнадцать тысяч километров… До Калифорнии шестнадцать, я не ошибаюсь? Хотя – смотря в какую сторону мерить. А сообщить, повторю, – забыли. Правонарушение административное, но в данном контексте – обстоятельство отягчающее. Проще говоря, суд отмерит вам по максимуму. Я не угрожаю, Оксана Павловна, я констатирую. Поверьте, мне незачем вам угрожать.
– Но за что?..
– Оксана Павловна, будете упрямиться – продолжим беседу на Коммунистической. Вы меня хорошо понимаете?
Долгая пауза.
– Понимаю…
– Тогда начнем. Итак, где находился Туманов П.И. вечером девятого сентября?
– Я не знаю… Он зашел ко мне утром.
– Утром десятого?
– Да. Зашел и попросил… если спросят… подтвердить, что был у меня весь вечер и ночь…
– Как он мотивировал свою просьбу?
– Никак… Сказал, что ему ни к чему лишние неприятности, что допрос будет просто формальным и мне совсем не надо бояться…
– Проще говоря, он вас подставил. На девять лет. Немало. А теперь садитесь, берите ручку, бумагу и подробно пишите, когда познакомились с Тумановым, что знаете о его прошлых и нынешних делах, особо подробно – о его знакомых, дословно – о визите утром десятого сентября.
– Что… Что со мной будет?..
– Это зависит от вашей искренности, Оксана Павловна.

 

Энское облуправление ФСБ РФ.
Секретно Майору Истомину.

 

Туманов Павел Игоревич, 1965 г.р., в списках К1-8 – не значится. По фотографии соответствует фигуранту дела оперативной разработки «Бест» Князеву. Примите меры к немедленному задержанию. Материалы дела отправьте в Москву, во второй отдел специального архива.
Капитан Безуглый.

 

Гость увидел змей на стенах, крыльцах, их тулова шириной с чашку, чайную или винную, которые то ползли, то лежали в бесконечном количестве. Увидя незнакомого человека, змеи приняли вид готовых его съесть.
Назад: Кравцов О.И.
Дальше: Губский Л.В., Туманов П.И.