Рыбалка на Ледяном озере

Она не появилась ни на следующее утро, ни через неделю, хотя я продолжал ходить к Манараге каждый день и смотреть на восход солнца. И вообще в окрестностях горы на долгое время замерла или вовсе прекратилась всякая жизнь. И медведи больше не показывались. Мало того, стал чахнуть и увядать фонтан возле логова, превратившись из подземной речки в родничок.

Наконец в одно прекрасное утро я поднялся на плиту. Солнце вставало обыкновенно, как везде на земле. Никто не танцевал, не стрелял, не бегали собаки и ничего не воровали. Но я жил с чувством, будто от собственного страха все распугал, а была возможность установить контакт, понять, в чем тут дело. Мир возле Манараги оказался тонким, нежным, изрезанным глубокими извилинами, словно кора головного мозга, и прикасаться к нему следовало очень осторожно.

На четвертой неделе жизни в пустынных горах мне хотелось подняться на вершину и крикнуть:

– Люди! Где вы?!

За все время, проведенное на Урале, я не написал ни строчки. Никак не мог сосредоточиться и уловить то душевное состояние, когда слова льются сами и не нужно ничего придумывать. И тут, видимо от одиночества, вдруг снова потянуло к работе, и если не было дождя, я устраивался возле фонтана, подальше от тающей ледяной скалы, а в ненастье перебирался в логово и сидел возле лаза – какой ни есть, а свет. Казалось бы, находясь рядом с Горой Солнца, надо писать о ней, все свежо, ярко, объемно. Однако, странное дело, меня тянуло на воспоминания о родной деревне и живущих там людях, поэтому, вспоминая добрым словом Григория Бакланова, я строчил «Рой», и лишь когда уставал, принимался за «Крамолу». В жаркую погоду, когда солнце припекало, но вода в Манараге оставалась по-прежнему ледяной, я обряжался в гидрокостюм и шел на реку с аквалангом и удочками. Сначала ловил хариусов, которые здесь великолепно шли на обманку – щеточку шерсти, привязанной к крючку. Пополнял запасы на неделю, поскольку из экономии продуктов жил на рыбе, а потом начинал не очень приятные тренировки. Спускался под воду в глубоких местах (метра на два), учился дышать, смотреть, двигаться, после чего выныривал и отогревался на теплых камнях под солнцем, с ужасом представляя, что же будет, когда я полезу в озеро, на глубину в десяток метров, где еще холоднее.

Между тем лед на озере вдруг исчез: или в одну ночь растаял, или опустился на дно – говорят, такое случается на горных замкнутых водоемах. Это был первый толчок радости за последнее время – и одновременно страха, как перед казнью. Грешным делом уже и мысли появлялись – сломался бы он, что ли, этот аппарат, или воздух из баллонов вышел, не пришлось бы спускаться в озеро. Но он не ломался, работал без сбоев, и моя крестьянская натура протестовала: раз купил такую дорогую штуку, раз припер на себе за столько верст, труд свой вложил, нельзя, чтоб даром пропадало, надо использовать в хозяйстве.

Все-таки в первый день лезть на дно я не решился, а сбегал в логово за лодкой и удочками, приспособленными больше для обследования дна, чем для рыбалки.

И на всякий случай отыскал под камнями несколько дождевых червей – а вдруг?..

Зароненное еще в детстве чувство не исчезло, я греб по чистейшей голубой воде с полосами синей ряби в полной уверенности, что найду место, где клюет золотая рыбка валек. Заброшу удочку и поймаю, хотя ни удилища деда, ни какого-либо знака я так и не нашел, сколько ни болтался по берегам. Таймырский валек не клевал, и в этом я убедился, но оставалась надежда, что здесь-то он непременно начнет брать, все дело в наживке. Например, если насадить на крючок золотой самородок…

Самородков у меня не было, потому я выплыл на середину, натянул на язевый крючок крупного дождевого червя, забросил и около получаса с детской страстью ждал поклевки. Торчок поплавка неподвижно стоял среди ряби, и сколько бы я ни прибавлял глубины, не ложился, а рыбка золотая кормится у самого дна. Наконец я раскрутил всю леску – а это шесть метров – и все равно дна не достал. Потом настроил спиннинг, встал на колени и сделал первый заброс, окуневая блесенка пришла пустая. Тогда я перевязал другую, тяжелую блесну и спустил катушку на все полста метров, да еще потаскал в разные стороны, с надеждой зацепить камень на дне или корягу, уж и снасти не жалко – ничего подобного!

Как-то стало не по себе. Озеро сверху выглядело плоским, от берегов мелким – камни торчали, кругом осыпи и никакого разлома, глубокого ущелья на первый взгляд тут и быть не могло. Я взял весла, отгреб к берегу, не доставая из воды спиннинга – леска оставалась натянутой и лишь вибрировала, разрезая воду.

Похоже, в Ледяном озере дна не было…

Смотав удочки, я под сильным впечатлением пошел в логово. У меня было шестьдесят метров тонкой и крепкой альпинистской веревки, которую я взял с собой, чтоб использовать в качестве фала при погружении (вдруг что найду на дне, так привяжу и вытащу). На следующий день засунул в матерчатый мешочек увесистый камень, привязал к нему фал и рано утром отправился на озеро.

Веревка ушла в воду за минуту и встала вертикально вниз, груз дна не достал.

Не веря своим глазам, я подергал ее, поводил по сторонам – камень висел свободным.

Кажется, все подводные работы можно было сворачивать – не начиная. В такой ямище канут бесследно не только ящики с золотом, но и пятиэтажный дом едва ли найдешь. И я ни за что не полезу на такую глубину!

Вероятно, старший Редаков, спуская поклажу обоза, не удосужился проверить дно и отправил английский капитал в вечность.

Не доставая веревки, сел на весла и неспешно погреб к берегу, намереваясь таким способом подсечь борт подводного ущелья. Естественно, сидел спиной к берегу, пустив фал с кормы. Первый рывок был метров через сорок и не сильный, то есть груз все-таки достал дна. Второй последовал скоро, и тут же корму накренило. Зацеп! Я бросил весла и взял веревку. Выбрал ее, насколько можно, натянув вертикально, глубина оказалась метров семнадцать, и держало там крепко: чуть потянешь – лодка норовит на дыбы встать. Вроде бы и цепляться нечему, мешочек гладкий, камень круглый.

Будь вода потеплее, акваланг бы да нырнуть, посмотреть, что за рыбка попалась…

Кроме удилища, использовать вместо буя было нечего. Привязывая его, я вдруг подумал, а может, дед вот таким образом оставил метку, где валек клюет? Не в берег воткнул – на воде оставил удилище…

Тем временем лодку развернуло, и я увидел на берегу человека – первого за все время, если не считать баядеру. Поднял бинокль – на камне сидит мужик в брезентушке, форменная фуражка и карабин СКС прислонен стволом к плечу. По виду егерь – все-таки Манарага с окрестностями входит в национальный парк Коми, должна быть охрана. Олешка предупреждал, дескать, ходят там егеря, но мужики простые, не жадные, бутылку поставь и хоть год живи, слова никто не скажет.

Этот курит, поджидает, играя ремешком полевой сумки. Бутылка у меня была, точнее, солдатская фляжка водки, а это восемьсот граммов, так что и себе еще останется на растирание…

Я выпустил удилище, вставшее колом над водой, и взялся за весла. И тут мелькнула мысль перемахнуть озеро на лодке, а там успею уйти в развалы, пока он бежит по берегу. Но тот словно мысли прочитал, крикнул гулко:

– Давай греби сюда! – Приподнял карабин. – А то вода холодная, рано купаться.

– Не ори! – весело отозвался я. – Рыбу распугаешь.

Егерь выстрелил от живота, пуля ударила в полутора метрах от лодки.

– Ты что, взбесился? – Рука сама полезла в карман за кольтом.

– Выполняй требование!

Кольт я носил с собой в специально пришитом к поле штормовки кармане, под рукой и не выпадает, но за последнее время как-то расслабился, патрона в патроннике нет, а кто его знает, егерь это или бандюга, коль начинает сразу палить?

Уж не он ли тогда стрелял в меня?..

Лодку я развернул в обратную сторону и погреб кормой вперед – очень уж не хотелось ему спину подставлять, так и стоит с поднятым стволом, понять не может, куда я плыву.

Наконец разглядел куда, опустил карабин. Я остановился в нескольких саженях от берега: этот егерь в кирзовых сапогах, так что начерпает, если вздумает подойти.

– Ну и что звал, вояка? – Я бросил весла и достал сигареты. – Скучно одному?

– Охрана парка, старший егерь Тарасов! – представился он. – Давай причаливай.

– А я тебя и так послушаю, говори!

– Проверка документов!

– Каких документов? Паспорта, что ли?

– И паспорт тоже.

– Нету паспорта! – развел я руками. – В лес с собой не беру. Потеряешь, замочишь ненароком…

– Ну что, базарить будем или документы показывать?

– Давай побазарим. Скажи-ка, старший егерь, в этом озере рыба клюет?

– Ты что, борзый такой, да? – Он забрел в воду по щиколотку, мотнул стволом в сторону берега. – Я сказал, причаливай!

Гражданская война на Урале все еще продолжалась…

– Чего ты кипятишься-то, Тарасов? Я же тебя знаю!

– Меня знаешь?

Теперь можно было лепить все, что угодно.

– Да кто тебя не знает? Помнишь, в прошлом году ты на моторке к нам подъезжал, на Косью? Мы еще тебе бутылку поставили?

Он повесил карабин на плечо, неторопливо и безбоязненно прибрел к лодке – ледяная вода была ему выше колен, даже не глянув на меня, взял за веревку и потянул резинку к берегу. Его решительность и несговорчивость настораживали: егерей я знал с детства, как потомственный охотник, их обычно набирали из обыкновенных деревенских мужиков, по простоте своей не слишком принципиальных, и даже если среди них находились особо рьяные, заполошные, то и такие все равно оказывались податливыми, главное было – разговорить. Так что Олешка относительно парковых егерей не обманывал.

К тому же, плавая по озеру с удочками, я вроде бы ничего не нарушал.

– Ну вот, теперь штаны придется сушить, – заметил я, сидя в буксируемой лодке. – А хозяйство простудишь? Простатит схватишь – подумал? Жена уйдет к другому…

– Хорош болтать! – огрызнулся Тарасов и вытащил меня на мель. – Документы покажи!

– Нету, брат! При себе не носим.

– Обязан носить!

– С чего это? Полицейский режим, что ли?

– Может, ты иностранец! Может, ты сюда незаконно проник.

Я стойку сделал, но спросил как бы между прочим:

– А что, сюда иностранцы проникают?

– Всяких хватает, и иностранцев тоже. В прошлом году вон одного поймали. Тоже сидел здесь с удочками.

Вот это была новость! Если, конечно, егерь страху не наводил…

– Ну я всяко на иностранца не похож, и акцента нет. Хочешь, заговорю по-русски?

– Тот тоже матерился, а оказался англичанин. Ты мне документы покажи!

– Говорю же, не взял с собой.

– Значит, со мной пойдешь.

– С какой стати?

– Нам приказано задерживать и доставлять всех подряд.

– Но за что же, Тарасов?

– По какому праву здесь находишься?

Да он из меня бутылку выжимал!

– Послушай, Тарасов… – Я готов был предложить ему водки, но фляжка-то осталась в логове, которое выказывать нельзя. – Давай разойдемся мирно. А лучше посидим на бережку, выпьем, поговорим…

Он не купился на это, однако насторожился, что-то заподозрил и спросил без прежнего напора:

– Отвечай, по какому праву?

Я ужаснулся про себя: кажется, попал на полного дурака при полномочиях или излеченного алкоголика – два вида самых опасных людей.

– По праву, означенному в Конституции СССР! – отчеканил я.

– Чего-о?..

– Каждый гражданин имеет право на свободное передвижение по всей территории СССР. Когда-нибудь читал Конституцию, Тарасов? Так вот про парки там ничего не сказано. И устраивают их, чтоб люди отдыхали.

– Ты что, такой умный, что ли?

– Да был бы умный, к берегу бы не поплыл!

Называть себя нельзя ни в коем случае, как и документы показывать. Но к такому случаю я не подготовился, никакой легенды не придумал и прикрытия в виде какой-нибудь справки не имел. Все второпях, и вот результат…

А в кармане лежит левый ствол, да еще иностранный, английский!

– Да кто ты такой? – возмутился егерь. – Ишь, еще права качает!

– Могу сказать только твоему начальству! – Надо было темнить, чтоб под карабин не поставил и не повел. Конечно, можно и удрать, но тогда сразу окажешься вне закона и жизнь на Манараге начнется веселая, игра в казаки-разбойники.

– Вот сейчас и пойдем к начальству.

– Нет уж, Тарасов, ты сейчас к нему пойдешь. И его сюда приведешь.

– Кого?

– Начальство свое, олух! Ну что встал? Давай шевелись!

И это не возымело особого действия. Тарасов натянуто рассмеялся, махнул стволом карабина.

– Ладно, парень, это я уже слыхал не один раз. Давай топай вперед, там разберемся.

– Не пойду! – Я встал, размялся, и тяжелый кольт оттянул полу штормовки, что егерь сразу заметил и будто бы смутился, сбавил напор.

– Оружие есть?

– Мы без оружия в горах не ходим.

Он вроде бы растерялся – о чем-то догадывался, но еще мучили сомнения, – его сейчас надо было заговаривать, как детскую грыжу. Я выпутал из нагрудного кармана красный писательский билет, махнул перед его носом и тут же спрятал.

– Вот тебе документ! А теперь говори, в горах люди есть? Кроме нас с тобой?

– Как сказать… Они всегда есть, люди…

– Прямо скажи: есть или нет?

– А что я, докладывать обязан? – спросил хмуро.

– Обязан! Ты на государственной службе.

Егерь вдруг повесил карабин на плечо.

– Ничего я не обязан! У меня работа есть. Пойду я…

– Никуда ты не пойдешь, Тарасов! – Я выскочил из лодки. – Пока не доложишь обстановку. Где люди, кто, зачем в горы пришли?

Он глянул на меня, как на врага, которого вынужден терпеть.

– Идите да спрашивайте сами. Я вам что?

– Ты у них документы проверял?

– Я уже говорил… Что увижу преступное – сам приду скажу… Ну и что вам еще надо? Вы приехали – уехали, а мне тут жить.

– Тарасов, с нами не надо ссориться. С нами надо дружить.

– Ладно, не пугайте! – Глаза у него засверкали. – Уволят? Ну да и хрен с ним, в пожарку уйду!

– Ну смотри, не пожалей потом.

Егерь развернулся и пошел, в сапогах булькало, и на каждом шагу из голенищ выплескивались фонтанчики воды, а на ссутуленной, обиженной спине подпрыгивал карабин. Я стоял, боясь дыхнуть: удача была редкостная, на понт взял, вывернулся и еще узнал новость – тут работают скорее всего комитетчики! А за кого он еще мог принять меня? Работают! И заставляют егерей сотрудничать. А это значит – проводят какую-то долгосрочную операцию, держат под наблюдением обширную территорию Урала. Причин может быть две: отслеживают и задерживают иностранцев, которые сюда забредают, ну или ловят охотников за сокровищами.

А может, сами ищут эти сокровища?..

Он отошел шагов на тридцать, приостановился и обернулся – я насторожился.

– Тут опять этот появился, – громко и с расстановкой крикнул егерь. – В общем, яти мать!

– Кто появился, Тарасов?

– Да этот, снежный человек. Теперь где-то на Вангыре прячется. Следы видали… А больше пока никого.

И стал спускаться под гору.

Этого еще не хватало! Тут и снежный человек ходит! Йети! Упертый, своенравный егерь шутить не любил, да, пожалуй, и не умел.

Когда голова егеря скрылась за грядой, я открыл клапана на лодке и, не дожидаясь, когда стравится воздух, побежал в противоположную сторону, подальше от озера. Что, если этот принципиальный Тарасов опомнится, проанализирует детали нашего диалога и вернется кое-что уточнить, например, посмотреть удостоверение?

Забравшись в развалы, откуда хорошо просматривалось озеро, я прождал два часа, однако егерь не вернулся, должно быть, тоже радовался, что отвязался от «комитетчика», и теперь вряд ли сюда сунется.

Получалось, утопленный обоз с золотом ищут много народу, в том числе и англичане, возможно, потомки тех из команды сопровождения, кто уплыл за море и спасся. И даже снежный человек!

А мне-то чудилось, я один знаю, какая рыбка плавает в Ледяном озере…

Но почему на Ледяном никого нет? Не начался поисковый сезон? Все ждут, когда прогреется вода?.. Как только здесь появится первая команда, причем любая, редаковские «каркадилы», комитетчики или иностранцы, мне уже из своего логова и выходить будет нельзя. Кто бы здесь ни работал – каждый начнет хлопотать о собственной безопасности. Наставят постов, секретов, пустят завербованных егерей, и проскочить незамеченным станет очень трудно. Мало того, сразу же обнаружат на воде мой буй на веревке и начнут рыскать по округе, чтоб устранить конкурента. Так что у меня остается немного времени и возможность первому открыть купальный сезон на Ледяном озере.

Ведь за что-то зацепился фал?

Сейчас или никогда! Что же, зря пер сюда за столько километров акваланг с запасным баллоном? (Вспоминаю его до сих пор, как только начинает болеть спина.)

В тот же день я перетащил снаряжение в распадок, поближе к озеру, но ночевать в логово не пошел, остался на камнях без костра, а чтобы не замерзнуть на ветру, надел спортивные теплые брюки, свитер и обрядился в гидрокостюм. В воде он почти не грел, а на суше, без солнца, холодил будь здоров, к тому же отпотевал изнутри, отчего одежда становилась влажной.

После двух ночи пришлось его снять и развести костерчик.

Первое погружение я начал после того, как солнце поднялось и начало греть. В последний раз глянул на него и вывалился из привязанной к фалу лодки, как мешок, чуть ее не опрокинув. Замысел был прост – спуститься по веревке ко дну и посмотреть, за что она зацепилась. Где-то на глубине трех метров повисел немного, чтобы привыкнуть к новым ощущениям и успокоить дыхание. Все казалось неудобным, рот едва закрывался от загубника, и приходилось все время напрягать мышцы лица, будто камень заглотил, нос драло, гидрокостюм почему-то стал деревянным и едва гнулся – это только в кино красиво, когда аквалангисты как щуки плавают, и хоть бы что. Причем, когда тренировался, все получалось, и дыхательные клапана казались мягкими, может, чуть-чуть жестче, чем в противогазе.

Вероятно, от волнения воздуху не хватало, дышал часто, начинала кружиться голова. В какой-то момент стало страшно, и я выскочил наверх, выплюнул загубник. Вставшее солнце расплывалось в мокром стекле маски, мир показался теплым, притягательным – эх, полежать бы на камушках…

Сначала подумал, это капля пробежала по стеклу, оставив светящийся след, и, еще не привыкнув, проморгался, будто вода текла по глазам, – светлячок не исчез. Тогда я протер стекло, а потом и вовсе снял маску…

На берегу, где когда-то поджидал меня егерь Тарасов, стояла танцующая на камнях. Только на сей раз не танцевала, а призывно махала руками – сюда, сюда…

Сеансы умопомрачения продолжались. Что делать? Игнорировать ее или плыть к ней? И наконец спросить, что ей надо. А если она опять поманит и убежит? И вместо нее на берегу окажется неуязвимый рыжий медведь или еще какая-нибудь призрачная тварь.

– Сейчас! – крикнул я. – Подожди меня там. Я скоро!

Ее появление неожиданно вдохновило. Со второй попытки сразу ушел на глубину метров в девять – выбирал из-под себя веревку и как бы задавливал себя в глубину. И когда повис передохнуть, вдруг увидел на дне развалы камней. Солнце пробивало толщу воды и высвечивало их, как в аквариуме.

И среди них отчетливо рассмотрел четыре предмета, лежащих на дне вкривь и вкось, совершенно правильной четырехугольной формы и один кубический – ящики! Первое погружение и такая удача!

Потому что это судьба, я их должен был найти, и никто другой, ибо с детства мечтал поймать валька – золотую рыбку! Все ищут там, где огромная глубина, а обоз лежит на семнадцати метрах недалеко от берега. И баядера, явившаяся вдруг и теперь ожидающая меня наверху, – примета, знак или даже символ удачи!

Или ее послали гои остановить меня?

Сдерживая дыхание, забыв о холоде, сжимающем резиной гидрокостюма, я спустился до дна и сначала рассмотрел, за что зацепилась веревка, – это была самая настоящая крестьянская телега, совершенно целая, стоящая на колесах, словно из нее только что выпрягли коня. И это через столько лет?!

Мешочек с камнем по закону подлости (или счастья?) угодил и заклинился между оглоблей и стальной растяжкой, идущей к оси переднего колеса. Я даже не пытался высвободить его, поскольку в следующий миг увидел ящики сбоку.

Каждый из них был раза в три больше самой телеги!

Полагая, что это увеличивает вода, я отпустил веревку и, хватаясь за телегу, подплыл к крайнему, уцепился за грань и ощутил под рукой не дерево, а камень. Гладко отесанные блоки торчали из каменных завалов, напоминая огромные кристаллы, а тот, который я принял за куб, оказался таким же блоком, но поставленным на попа.

В следующий момент я взмутил ластами воду, и меня потянуло вверх. Я даже не сопротивлялся подъемной силе, глядя, как мои «ящики» тускнеют, уменьшаются в размерах и постепенно растворяются в глубине. Через несколько секунд меня выкинуло на поверхность, я сразу же сдернул маску и выпустил загубник.

На берегу было пусто…

Через неделю я уже почти не боялся глубины, научился экономно дышать (если не волновался), за полторы минуты без веревки опускаться на двадцать метров с помощью рюкзака с заваленным туда камнем; и вообще начинал осваивать водолазное искусство (как мне казалось), еще не израсходовав одного баллона. За давлением я следил, как было написано в краткой инструкции, и все равно воздух кончился неожиданно. Произошло это, как всегда, в самый интересный момент, когда я обнаружил на дне озера камень правильной цилиндрической формы – что-то вроде обломка колонны, толщиной в два с половиной метра, косо торчащей из каменистого дна.

Уж вот это никак не причудливая игра природы – неоспоримые следы человеческой деятельности, остатки некого архитектурного сооружения, материальное свидетельство неведомой цивилизации! Успел даже дотянуться рукой, хотел смести легкий ил, так как показалось, сквозь него проглядывает какой-то рисунок, но в ушах зазвенело, дышать стало трудно, и я не смог освободить от камня рюкзак – выпустил его и полетел наверх.

Стрелка манометра упала почти на нуль, хотя воздух еще был.

Запасной баллон находился в полукилометре от озера, где в укромном месте я отогревался на солнце или у костра, а иногда ночевал, если не хватало сил идти в логово или терпения дожить до восхода – озеро тянуло магнитом, казалось, уйду, и без меня произойдет что-то важное. Не снимая гидрокостюма, я прибежал на стоянку, достал спрятанный баллон, попил холодного чаю из котелка и помчался назад, чтоб заодно и согреться.

Баллон я переставил на берегу, столкнул лодку с отмели и поплыл к оставленному на воде бую. И только сейчас увидел манометр: запасной баллон оказался пустым!

Потряс и его, и дыхательный аппарат, как трясут остановившиеся часы, постучал по прибору, а потом попробовал стравить воздух через редуктор – даже шипения нет. А еще вчера было сто шестьдесят очков! Выйти сам он не мог, вентиль новый, закручен крепко и еще контрольной ниткой обвязан.

Кто-то подкрался, когда был под водой, и стравил. Когда-то ведь хотел, чтоб это случилось, и вот получи!

Матерился я долго, но поправить дело ничем не мог. Даже если бы нашел в Инте, Сыктывкаре или Ухте какую-нибудь кислородную станцию, где можно зарядить баллоны, все равно бы сразу себя обнаружил и на обратном пути уже встречали бы «егеря», которые не так легко примут за комитетчика.

Никаких погружений теперь по крайней мере до следующего лета. И ничего не сделать!

Баллоны я оставил, дыхательный аппарат со всем прочим снаряжением унес подальше от озера, нашел сухое место среди развалов в лесу, упаковал все в простреленный чехол от спальника, облил диметилфталатом, чтоб воняло и медведь не тронул, после чего спрятал и обложил еловым лапником – от мышей и завалил камнями. Все с оглядкой, чтоб не подсмотрели. Думал, хоть в этом сезоне обойдется без воровства – нет, украли воздух, и этот незримый вор ходил где-то рядом со мной. Хорошо, что в логове осталось все цело, и начал придумывать, как сделать дверь или затычку с запором, чтоб в мое отсутствие никто не попал, но под руками только дерево и камень – гвоздя нет.

На следующий день я отдыхал и даже писать пробовал – не получалось. От расстройства спустился к Манараге, наловил хариусов, положил в ледник и окончательно затосковал. Утром же, часа полтора промаявшись возле логова, все-таки решил начать привязку своих находок.

Все обнаруженные на дне камни со следами глубокой обработки я отмечал на специальном плане, и даже из того, что нашел, можно сделать вывод, что они откуда-то сползли на дно озера вместе с дикими глыбами, сдвинутые ледником. Над озером с юга нависал плоский, растертый хребет, выдающийся своеобразным мысом, однако ледник двигался с севера и столкнуть блоки в озеро, или в то время, ущелье, никак не мог. Значит, отесанные камни принесло со стороны Манараги.

Следы ледника здесь наблюдались всюду: от морен в долинах и распадках до огромных валунов на плоских вершинах гор, кстати, им же срезанных. Судя по конфигурации, только Гора Солнца выстояла – расколола движущуюся толщу льда, пострадали только склоны. Если бы не стравили воздух, я бы мог исследовать «мелкую» часть озера и довольно точно определить ареал рассеивания блоков и по нему просчитать и смоделировать ситуацию до оледенения.

За неделю работы я отыскал тринадцать этих гигантских кирпичей, целых и расколотых, плюс гладко обработанную колонну, и все практически на одном месте, вдоль северного берега. Это означало, что они не притащены сюда из заморских далей, ледник подмял их под себя на месте и вновь обнажил на дне озера, когда растаял.

Теперь следовало сориентироваться на месте и хотя бы приблизительно определить, откуда все это свалилось.

Уж не с Манараги ли? Только не с современной, подверженной мощной эрозии и разрушающейся, а с древней Горы Солнца, когда она была высокой и имела совершенно иные очертания. Возможно, на каком-то ее уступе или на вершине стояло грандиозное, судя по блокам на дне, циклопическое сооружение, которое я про себя назвал Храмом Солнца. Если и сейчас восход над Манарагой ни с чем не сравнимое, потрясающее зрелище, то что же было, когда она сияла ослепительной снежной вершиной?

И еще, если найденные блоки занесло сюда с Манараги, то по долине одноименной реки, возможно, под мощными моренными отложениями остался «шлейф» – разрозненные, изломанные, обкатанные остатки таких же блоков. То есть всякая глыба, осколок, булыжник со следами каменотесного инструмента и будет тому доказательством.

Чтоб не возвращаться на ночлег в логово, я взял с собой вареной рыбы, банку тушенки и четыре сухаря – рацион на три тяжелых маршрутных дня – и прямо от фонтана стал подниматься на хребет чуть восточнее горы Мрачной, отмеченной на Олешкином плане. (Часто названия давал он сам, поскольку на его зарисовках встречались гора Склизкая, река Шалава и хребет Параша.) Через два часа я уже был на узком и длинном плато, с небольшими горушками (типичный послеледниковый ландшафт), где на северной стороне еще лежал снег, и наконец-то увидел южный склон хребта с лесистой долиной реки Вангыр. Горы за водоразделом были пониже, чем на севере, но больше скал и осыпей. Да и сам хребет извивался змеей между обрывов, под одним из которых и было Ледяное озеро.

В тот день погода внизу стояла солнечная, теплая, однако наверху дуло, да еще рядом со снежными тающими языками было не совсем уютно, а дров с собой не взял, надеясь остановиться на ночевку где-нибудь возле реки Манараги.

Однако маршрут оказался не таким коротким, Олешка что-то напутал, изобразив озеро всего-то в пяти-шести километрах от горы Мрачной. Я протопал по хребту весь день, ни одного камня со следами человеческих рук не обнаружив, и увидел сверху Ледяное только на закате. Если сейчас пойти вниз, то к реке спущусь к полуночи, не раньше, и хоть светло еще, да все равно ничего толком не увидишь, а надо осмотреть все камни и глыбы, имеющие самый отдаленный намек на грани или обработанные поверхности.

Короче, оставалось продрожать ночь на водоразделе без костра и горячего чая, и если учесть, что на ужин одна рыба, которая уже в глотку лезет с трудом (банка тушенки – НЗ), то и без еды. Красота кругом была неописуемая, но любоваться ею хорошо было бы, сидя у огня. А я сбросил рюкзак и бегал по лысому водоразделу в поисках сухого, безветренного места, чтоб пересидеть до восхода.

И вдруг заметил на уступчатом останце кучу щетинистого хвороста, словно кто-то принес большую вязанку, бросил на вершине и забыл. Жизнь на Урале напоминала существование первобытного человека в тот период, когда он осваивал мир и приобретал первые религиозные представления о нем, и здесь существовали духи добрые и злые. Первые надоумили промерять веревкой дно и зацепили камень за телегу, вторые выпустили воздух из баллона. Но добрый дух тут же подбросил полкубометра хвороста! И в голову сначала не пришло, что это гнездо, причем старое, многолетнее, уступы заляпаны пометом, грязными перьями, шерстью и прочим мусором. Я видел лишь топливо, потому вскарабкался на скалу и едва потянулся руками, как над моими дровами неожиданно поднялся орел! С испугу я чуть не полетел вниз, а огромная птица сорвалась со скалы и закружила над гнездом с отвратительным скрипучим клекотом – отчетливо были видны выставленные вперед, раскрытые лапы.

– Да пошел ты! – крикнул я, отгоняя собственный страх, и подтянулся к гнезду, ожидая увидеть птенцов, но там даже яиц не оказалось!

Вероятно, это был тот самый орел, часто летавший над моим логовом, но что он делал в пустом гнезде? Отдыхал, ночевал или просто жил бобылем, как иной раз живут люди? Потом я спрашивал у знакомых орнитологов – пожимали плечами, мол, птица сложная, образ жизни не всегда ясен…

Орлиное жилище, пахнущее курятником и псиной, я не разрушил, а просто осторожно надергал и сбросил вниз хорошую охапку сучьев и под возмущенный крик «хозяина» понес хворост к рюкзаку.

И оцепенел, когда увидел возле него широкую рыжую спину: пока я грабил орла – медведь грабил меня! Он вытряхнул лодку с веслами, все мои вещи и припасы, рыбу уже сожрал, поскольку котелок валялся кверху дном, и теперь что-то пытался разгрызть. На сей раз зверь оказался еще ближе, шагах в десяти, потому я присел, осторожно положил хворост и, затаив дыхание, полез за пистолетом. В этот момент орел проклекотал у нас над головами, медведь вскочил, резко обернулся, и я похолодел.

У зверя было человеческое лицо! Открытый лоб, крупный горбатый нос, глаза под мохнатыми бровями и огненная борода. Мало того, на этом оборотне оказались драные брезентовые брюки.

В следующий миг я вспомнил егеря Тарасова, вернее, его предупреждение о снежном человеке – «яти мать»! Да ведь это он и есть! Голова работала медленнее, руки быстрее, и когда щелкнул затвор, существо вдруг закрылось лапой, присело и я увидел зажатую в когтях банку тушенки.

– На землю! – заорал я и пошел на чудовище. – Лежать! Застрелю, сука!

Крик не особо подействовал, и тогда из меня посыпался мат, да еще для острастки пальнул над лохматой головой.

Снежный человек оказался трусливым и панически боялся выстрелов. Или понимал русский язык! Потому что завалился вниз лицом, заскулил и прикрыл голову волосатыми, но все-таки человеческими руками. Я чувствовал страх и омерзение одновременно и в первый момент не мог преодолеть скованности, хотя понимал: надо что-то делать. Между тем существо быстро приходило в себя, смелело и делало попытки подняться.

– Лежать! – снова крикнул я и еще раз обложил матом.

Потом схватил веревку и скрутил безвольные, дрожащие лапы или руки – черт разберет! И на всякий случай связал другим концом босые и тоже волосатые ноги. От этой человекообразной твари пахло, как от орлиного гнезда, псиной, куриным навозом и еще чем-то мускусным, тошнотворным. Пока возился с ним, было полное ощущение, что сам пропитался этими запахами, и потому оставил его возле растерзанного рюкзака и пошел к линзе тающего снега. И тут заметил, как связанный и скулящий, он тянется спутанными ногами к консервной банке и пытается подгрести ее к себе! Наглость вполне человеческая!

Я вернулся, отобрал искусанную, но еще целую банку, отмыл ее в луже и умылся сам. Снежный человек скулил и время от времени громко и сыто рыгал – наелся моей рыбы, гад! Я спрятал тушенку в карман, закурил и присел неподалеку от этого чудовища.

Скулить он перестал, насторожился, забегали большие, выпуклые и скорее всего нечеловеческие глаза. Я разглядел крупные, толстые и красные уши, торчащие из скатавшейся рыжей шевелюры, заметил, что волосяной покров на голове отличается от густой, длинной и кудрявой шерсти, покрывающей тело. По телосложению он очень походил на обезьяну; особенно длинные и, вероятно, очень сильные руки, приспособленные лазить по деревьям. Но при этом был прямоходящим, немного сутулым и роста невысокого, примерно метр семьдесят.

То ли обросший и одичавший человек, то ли на самом деле йети очеловеченный, коли ходит в штанах. Которых, кстати, я не заметил, когда, приняв за медведя, стрелял возле логова. Узнать, что это за существо, можно было, пожалуй, только в лаборатории, однако проверить наличие хвоста ничто не мешало. В то время о снежном человеке много писали, устраивали экспедиции, показывали снимки их следов и даже фильмы, снятые любителями где-то на Алтае. Появились и специалисты, которые досконально описывали внешние данные йети и утверждали, что у них длинный атавистический копчик, сантиметров пять-шесть. Мне не очень-то хотелось прикасаться к нему, однако речи он все-таки не понимал и боялся лишь мата, вернее, грозных интонаций, как собака.

– Стоять! – рявкнул на него и, схватив за шерсть на загривке, поставил на ноги. Он стоял, покачивался, затравленно озирался и все еще страдал отрыжкой.

Копчик у него был нормальный, человеческий, но внимание привлекло уже другое – брезентовые брюки с сумчатыми карманами были мои! Украденные вместе с рюкзаком еще в семьдесят девятом году!

Ошибиться я не мог, поскольку сам пришивал на них тренчики под широкий ремень и выкроил их не из брезента, а из кожаного голенища старого женского сапога. Правда, почти новые брюки сейчас превратились в грязные лохмотья.

– Ты ж мне экспедицию испортил, скотина! – Я дал ему пинка, и это вороватое чудовище повалилось на бок.

Из карманов спущенных штанов что-то посыпалось, отчего человекоподобный жалобно замычал. На земле оказались разноцветные камешки – кусочки яшмы, родонита, крупные кристаллы пирита и пробки с клапанами от моей лодки! Успел оторвать, подлец!

– Ну ты даешь, яти мать! – Я залез в карманы и выгреб все, что было: в основном блестящие камушки, среди которых попадались стреляные револьверные гильзы, медная гайка, мятая бронзовая спираль от манометра. Но в этом мусоре оказался тяжелый, заряженный патрон двенадцатого калибра, однако же с разбитым капсюлем, то есть с осечкой. Я бы не обратил на него особого внимания (кто-то выкинул – он подобрал), если б при виде патрона существо вдруг не заплакало, издавая жалобные человеческие звуки. Лишь тогда заметил, что пыж в гильзе не войлочный или бумажный, а деревянный, и сам патрон слишком тяжел. Даже если заряжен свинцовой пулей.

Я достал складной нож, выковырял лезвием пробку и чуть не рассыпал монеты.

Их было семнадцать штук, золотые десятки царской чеканки. Те самые десятки, подлинность которых проверяют так же просто, как по наличию хвоста можно проверить, человек перед тобой или йети: монеты должны стоять на ребре.

Они стояли. Связанное по рукам и ногам существо ревело и каталось по земле.

Вор, обитающий в районе Манараги, был найден. Но этот психически больной, с какими-то сильнейшими гормональными изменениями, буквально переродившийся в обезьяну человек вряд ли мог владеть огнестрельным оружием. Он понимал только золото и, возможно, знал о самоцветах, поскольку собирал блестящие камешки; он не мог воспользоваться даже топором, чтоб вскрыть банку с тушенкой – искусал жестянку, оставив на ней вмятины от зубов. Воспетая Дарвином эволюция длилась миллионы лет, пока, с его точки зрения, обезьяна превращалась в человека. Обратный процесс был короче одной человеческой жизни: передо мной сидело животное с мозгами сороки, ворующей блестящие предметы, и основными инстинктами зверя – поесть, поспать, овладеть самкой (гонялся же он за танцующей на камнях!). И вместе с тем он обрел потрясающую живучесть и способность к самолечению: обе мои пули сидели у него в теле. Одна пробила правую лопатку, вторая угодила в левую ягодицу, и раны уже зарубцевались, разве что на пораженных местах пятнами не росла шерсть.

Единственное, что у него осталось от человека – страсть к драгоценностям. Он был кладоискателем, охотником за тем самым обозом и, видимо, на этой почве сошел с ума. После того как я вывернул его карманы, существо вопило и ревело часа полтора. Монеты возвращать я не собирался, в конце концов, за воровство надо платить, однако от визгливого крика уже звенело в ушах и пришлось бросить ему одну монету. Он мгновенно заткнулся, перевернулся на живот, схватил пастью золото и спрятал за щеку и больше не издал ни звука. Потом я пробовал разговорить этого немтыря, спрашивал, где он живет, что ест зимой, откуда взял золотые десятки (явно из колчаковского обоза!). Но существо сидело, уставившись в одну точку, и не откликалось.

Что делать с пленником, я не знал. Оставить на хребте связанным – чего доброго подохнет, да и единственную веревку жалко резать. Отпустить, а вдруг увяжется, начнет ходить по пятам, воровать и пакостить. Конечно, хорошо бы отвести на станцию Косью, ночью привязать где-нибудь в поселке, чтоб утром люди нашли и отправили в психушку – но сколько сил и времени уйдет!

И куда теперь с ним?

Уже далеко за полночь развел костер, отмыл котелок и поставил воду на чай – к счастью, заварку и сухари человекоподобный не съел, но кусок сахару смолотил вместе с рыбой. Видимо, он давно не видел огня, но знал его, вытаращил глаза, мотнул головой и радостно замычал, брякая монетой по зубам.

– Придвигайся! – Я показал на костер. – Грейся.

Он не понял, завороженно уставился в огонь, затем, поджимая связанные ноги, все-таки придвинулся, и на волосатом лице появилась дикая, хищная улыбка – спину ознобило. Если бы не страсть к золоту, и в самом деле сошел бы за снежного человека…

Пламя настолько притягивало его, что он не оторвал взгляда, когда я пил чай и хрустел сухарями, – а это уже серьезно! Сваленные в костер остатки хвороста вспыхнули ярко, показалось, шерсть затрещала от жара, но дикарь не отшатнулся, не закрылся – рот разинул от удовольствия.

Быстро собрав рюкзак и стараясь особенно не отвлекать животину, развязал ему руки, отрезав веревку от спутанных ног. Он не пошевелился, очарованный видом огня, свободные, но безвольные руки так и остались за спиной. Я уходил в ночные сумерки чуть ли не на цыпочках, чтоб не потревожить его гипнотического состояния, и, когда оказался на приличном расстоянии, выбрал место, где между скал, почти до самой реки, выдавался относительно пологий «язык», и пошел вниз.

Уже светало, на востоке разгоралась яркая уральская заря, но костер на хребте все еще горел малиновой точкой. Разглядеть, там ли еще человекоподобный, было невозможно, однако я шел с уверенностью, что пока огонь не погаснет, он не уйдет. Да потом еще полчаса провозится, распутывая веревку на ногах. Я рассчитывал переплыть Манарагу и хотя бы сутки посидеть на другом берегу: вряд ли этот огнепоклонник сунется в ледяную, быструю воду. А там, глядишь, отстанет…

Все еще поглядывая на вершину хребта, уже после восхода солнца вышел на берег, завернул клапана в лодку, стал накачивать… И вдруг услышал отчетливое шипение и обнаружил дыры в трех местах! Эта безумная тварюга пробовала резину на зуб!

Клей и заплатки были, но оставались в тайнике на озере, вместе со спиннингом и пустым рюкзаком, и теперь, хочешь – не хочешь, надо возвращаться. Я спрятал лодку в лесу неподалеку от берега, злой и уставший от потрясений, шел к Ледяному, когда услышал в небе вертолет. Эхо путало звук, и определить, откуда летит машина, было невозможно. На всякий случай залег в камни (делал так всегда в случае приближения любой низколетящей авиатехники) и через минуту увидел тяжелую «шестерку», вынырнувшую из-за хребта с западной стороны и совсем близко от меня. Сразу стало ясно: машина достигла цели и совершала круг перед посадкой, целя на плоский и удобный пятачок в сотне метров от Ледяного озера.

Вот и первые искатели сокровищ пожаловали!

Или те, кто ловит искателей.

А если бы у меня не украли воздух и я сейчас как раз бы плюхался в озере? Что это? Провидение? Чья-то воля, спасающая меня? Опека добрых духов?

Вертолет опустился на землю, однако подпрыгнул и развернулся хвостом к озеру. Створки под брюхом разошлись, спустили автомобильный трап, но выкатили на платформе приличных размеров катер. Людей вышло человек пятнадцать – сосчитать было трудно, мельтешили, и груза вытащили целый курган, после чего машина раскрутила винты и тут же ушла на запад.

Прилетевшие вели себя беспечно, никаких постов не выставили, а видимо, соблюдая некий ритуал, одну бутылку шампанского разбили о нос катера, несколько других бутылок разлили по бокалам, собравшись в кружок, и в тот час с помощью ручных лебедок начали спускать свое судно на воду. Буквально через десять минут катер уже качался на озере.

Люди прибыли предприимчивые, хорошо оснащенные, знающие свое дело и наверняка имеющие официальный статус – ничего не боялись. Два человека пошли с топорами к лесу, еще трое остались возводить палаточный лагерь, остальные поднялись на борт и уплыли к середине озера, где начали делать инструментальную привязку.

Не прошло и часа, как приземлились, а уже восемь палаток стоят, телескопический флагшток с непонятным треугольным штандартом (в бинокль я разглядел лишь якорь), а с катера начал погружение водолаз, обряженный будто космонавт.

С корабля на бал, ни минуты покоя! Все это говорило о том, что работают они здесь не первый год и давно привыкли к этому месту.

От бинокля у меня глаза заломило, но оторваться не мог, будто интересный фильм смотрел. Забыв обо всем, я пролежал в камнях семь часов, пока не подняли водолаза (с пустыми руками), и продрогший, голодный, хотел уйти, однако к вечеру искатели стали осторожнее. Прошла первая радость начала полевого сезона (сам знал по экспедициям, это целый праздник). Пятеро, остававшиеся в лагере, наконец-то занялись охраной, причем весьма серьезно. С юга, от хребта, спуститься к озеру незамеченным и без альпинистского снаряжения было нельзя, высокие скальные обрывы окружали примерно половину периметра, потому охрану организовывали с северной части. На расстоянии двухсот метров от палаток начали что-то растягивать и устанавливать. Полное ощущение, что минные заграждения! Но когда провели испытания (или случайно сработало) и взлетела ракета, стало ясно – армейская сигналка! Помню, сами ставили, когда ловили в подмосковных лесах группы «зеленых беретов».

Не такими уж и беспечными они оказались, иное дело, самоуверенными были, чувствовали себя хозяевами положения. Но если они сигналкой огораживались, значит, их кто-то здесь тревожил. И завербованные егеря работали явно на них, так что этот Тарасов знал, когда начинается сезон работ на озере, и меня принял за комитетчика не случайно: должно быть, перед заброской экспедиции территорию тщательно проверяли и выдворяли всех лишних. Другое дело, снежного человека не могли поймать, потому егерь и сказал о нем.

Романтическим духом искатели не отличались, поужинали и разошлись по палаткам – никакого тебе костра, гитары и песен чуть ли не до утра, как у нас бывало. Двое дежурных или охранников по морскому обычаю спустили штандарт, проверили катер, затушили головни в кострище, и вместе с наступившей тишиной опустилась сумерки – свет белых ночей стремительно убывал. Создавалось впечатление, что это люди на самом деле военные, приученные к порядку, дисциплине и подчинению. В геологии бы, например, в такой торжественный день точно пьянку устроили, каждый бы непременно прихватил бутылочку, а тут ритуально шампанского выпили и успокоились.

Я пролежал в камнях еще часа три, едва удерживаясь от соблазна пойти и бросить камень на сигналку, чисто из хулиганских побуждений, как пишут в милицейских протоколах. И еще от тайной зависти и мести – надо же, у них все есть, вертолеты, катера и водолазы, а здесь стравили последний баллон, и я нынче уже не попаду на дно озера, чтоб рассмотреть колонну. Если там орнамент – своеобразное письмо, язык, зашифрованная информация, тогда было бы открытие мирового значения…

Кинуть камень, перебить тончайшую проволоку, чтоб взлетели ракеты и начался переполох – пусть побегают!

И пожалуй, уговорил бы себя, но кто-то меня опередил: вдруг по всему фронту и почти разом взметнулось и повисло на парашютиках десятка три ракет – светло стало, как днем! Секунду спустя короткими очередями ударил автомат, и в воздухе запел рикошет: по земле стреляли! Не вверх для острастки, а на убой, на поражение, если подвернешься! Потом рыкнула электростанция, включился прожектор и немного позже еще один, на катере. Лучи забегали по скалам и склонам гор, и несколько человек под их прикрытием побежали веером в разные стороны.

Я выбрался из укрытия и, пригибаясь, наугад побежал в сторону логова. Риск наткнуться в темноте на глыбу или сломать ногу на курумниках был большой, но еще больший – попасть в руки искателей. Видно, беспокоят и нападают на них уже не первый раз, поэтому они действуют наступательно и агрессивно. Схватят тут, да еще с кольтом, не отвертеться, все чужие грехи спишут на меня.

Промчался я метров триста без передышки и даже не оступился ни разу – везет! В распадке, у леска, где ночевал когда-то, сел за камень и прислушался: кажется, отстали, только прожекторы все еще рыщут по гряде, достают до склонов Манараги за рекой. Слышатся отдаленные голоса. Прошло минуты три, я отдышался, встал на ноги и неожиданно услышал шорох ног по гравию, близкий и отчетливый – пять метров от меня! Осторожно вынул пистолет, снял с предохранителя: подойдет еще ближе, стреляю перед его лицом, вспышка ослепит – успею отскочить в сторону…

Невидимый человек остановился, несколько раз шумно выдохнул, восстанавливая дыхание, и замер – выслушивал! Кажется, тревога в лагере кончилась, прожекторы выключили, затем с шипением взлетела белая ракета, может, отбой, а может, сигнал возвращения тем, кто преследовал нарушителей спокойствия.

Человек переступил на месте, и раздался характерный щелчок автоматного предохранителя. Думал, сейчас пойдет к лагерю, однако он потоптался еще немного и двинул в обратную сторону от него – распадком вниз к моему логову. Подмывало отпустить его немного и пойти следом, но в темноте это было опасно: услышит, остановится и сам наткнешься на него. Я выждал больше часа и, когда начало светать, направился к себе. Кто он был, этот сигнальщик? Конкурент тем военным ребятам, прилетевшим искать сокровища? Или одиночка, эдакий партизан, сильный и смелый человек, отважившийся дразнить зверя?

И не он ли палил по мне в первую экспедицию?

События раскручивались так быстро, что я опять переставал понимать, что происходит возле Манараги. Кто здесь добрый дух и кто злой? Даже со снежным человеком было легче, по крайней мере было ясно, что он хочет. А тут из небытия вдруг появлялись все новые и новые действующие лица! Такой человек, как этот партизан, мог запросто выпустить воздух из баллона, и если это так, то кто он мне, враг или друг?

Полез бы сегодня в озеро и вляпался!

А из каких побуждений устроил искателям иллюминацию? Развлекался? Ради чего он рискует своей жизнью? Что, если он чей-то охранник, оставленный здесь, чтоб присматривать за порядком и удалять из пределов Манараги всех чужих?

Или он тоже из племени гоев? В таком случае почему действует по-бандитски?

И что хотела танцующая на камнях? Предупреждала, чтоб я не нырял с маленьким запасом воздуха? Может, сказать хотела, что баллон мой разрядили? Или сама открутила вентиль, из хулиганства, потому и не дождалась, исчезла, когда я вынырнул…

Возле логова я простоял еще полчаса – вроде бы тихо, место никто не занял, однако когда забрался в грот и, не включая фонарика, пополз к своей постели, рука наткнулась на предмет, которого здесь быть не могло, – длинную, овальную рукоятку. Света можно было не включать, этот молоток я знал на ощупь – тот самый, подаренный Толей Стрельниковым в качестве талисмана и утерянный потом в грозу на Манараге!

И все-таки нашарил фонарик в изголовье, включил и осветил логово – никого…

Начинались чудеса возвращения утраченного! Скажем, не очень приятные, ибо появление молотка – знак, что за мной давно следят и тот, кто вернул талисман, отлично знает, где я обитаю. Но зачем, с какой целью? Опять какое-нибудь предупреждение? Хотят предостеречь от неприятностей? Или, напротив, подтолкнуть к ним?

Единственное, в чем я был уверен, – молоток подбросила танцующая на камнях. А кто еще видел меня возле логова? Не этот же питекантроп, утративший речь и разум…

Я настолько привык к одинокой, вольготной жизни, что разжигал костры днем и ночью. Теперь вдруг подумал: по прямой до озера чуть больше двух километров, и хоть логово прикрыто скалами с одной стороны, не учуют ли дыма, не заметят ли свечения огня наблюдатели? Ночью из лагеря не выйдут, это точно, но днем могут выслать группу и проверить, если засекут. Сомневался всего минуты две, потом плюнул, ушел за фонтан и развел огонь: голод был сильнее чувства опасности, да и все равно есть сырую рыбу не смог бы.

Вчера снежный человек меня удивил, опустошив целый котелок, а сегодня я сварил столько же, полагая оставить на завтрак. Но достал фляжку, налил сто пятьдесят, чтоб снять остатки стресса, и умял все. Эффект получился обратный, водка обострила чувства, и я уснул с мыслью, что все равно придется уйти отсюда, хотя бы на то время, пока команда искателей не закончит своего сезона и не уедет.

А проснулся через три часа с чувством тревоги и желания бежать. Ничего особенного на первый взгляд не произошло, кругом тихо, никого не видать, разве что над Манарагой висит грозовая туча. Вместо завтрака я попил воды и пошел на свой наблюдательный пост.

Рабочий день был в разгаре, штандарт трепетал на флагштоке, катер стоял на середине озера, негромко тарахтел, значит, водолаз спустился на дно. В лагере оставались два охранника, даже днем вооруженные автоматами, и еще трое болтались на резиновой лодке с мотором неподалеку от судна, дул ветер, и по озеру гнало волну. Видимо, кладоискательство было делом рутинным, довольно скучным и напоминало рыбалку, когда вообще не клюет. Люди слонялись по палубе или сидели на бортах, свесив ноги. Создавалось впечатление, будто у них трудится только один водолаз.

Я пролежал в развале четыре часа, и картинка не сменилась, ничего не происходило, если не считать, что охранники сходили к лесу за дровами, растопили большую железную печь, стоящую под брезентовым навесом, и стали готовить обед. Запахов я не слышал, но воображение работало – кажется, варили мой любимый гороховый суп в двухведерном котле и жарили котлеты…

Между тем туча, закрывавшая большую часть Манараги, спустилась с ее склонов и начала заволакивать озеро. Гроза обрушилась вместе с дождем, и охранники из-под навеса больше не высовывались, а люди на катере обрядились в армейскую противохимическую защиту и с палубы не ушли. Я тоже перелез под нависшую глыбу, угнездился там, чтоб на спину не лило, и, когда снова взялся за бинокль, боковым зрением увидел какое-то движение вне моего сектора наблюдения.

За грядой между камней мелькали две головы в башлыках, кто-то шел прямо на меня. И не скрывались!

Расстояние быстро сокращалось, я вжался под глыбу и боялся шевельнуться. И хорошо, что в небе часто грохотал гром: любой сильный шум всегда отличная маскировка. Люди остановились на том месте, откуда я только что ушел, осмотрелись, и вдруг ближний ко мне человек скинул башлык и поднял бинокль.

Это была женщина! Она стояла ко мне в профиль всего в семи шагах и смотрела в сторону лагеря. Потом передала бинокль напарнику-мужчине, и тот несколько минут внимательно всматривался в даль.

– Можно! – довольно громко обронила женщина.

Мужчина снял дождевик, расстелил его на камень, достал из рюкзака укороченный автомат, зарядил его, после чего вынул красный баллон, очень похожий на автомобильный огнетушитель, сел и начал колдовать с его никелированной головкой. Мужчина мне показался знакомым: седые длинные волосы, но при этом темно-русая аккуратная борода, поношенная штормовка, под которой заметны темно-синяя рубашка и галстук, – вид благородного барда-романтика, только вместо гитары автомат и огнетушитель, напоминающий бомбу. У женщины тоже был вид походный, полуспортивный, разве что пышная, ухоженная прическа никак не сочеталась с дождливым горным пейзажем. Пока мужчина возился с баллоном, она время от времени вскидывала в руке какой-то прибор, ждала и потом что-то говорила напарнику. Вскоре стало ясно, что она ловит проблески молний!

Странная эта пара закончила свои приготовления и, опять не скрываясь, преспокойно направилась к лагерю.

Я «провел» их в бинокль до крайней палатки в полной уверенности, что это люди из команды искателей, потому как шли они открыто и смело, будто к себе домой, и сигналку миновали, не разбудив ни одной ракеты. Однако в лагере они повели себя еще более странно – ходили, заглядывали в палатки, словно искали кого-то, и охранники на кухне никак на них не реагировали. Таким образом, эти двое прошли через весь стан и направились в сторону реки Манараги, словно некие прохожие путники.

И были уже далековато, когда сверкнула молния и промокшие от дождя палатки неожиданно вспыхнули красно-синеватым пламенем, все разом, в том числе и навес над печкой!

Я дважды видел пожары в таких лагерях. Во-первых, сырую палатку поджечь очень трудно, разве что бензином облить, во-вторых, сухая, она горит быстро, секунд пять – семь, после чего уже дотлевают клочья, рамки и веревки. Тут же стан искателей горел минут пять, причем неестественного цвета огнем, будто включили газовые горелки и дождь ему был не помеха!

Ошарашенные охранники бесполезно суетились возле пожара, два ведра воды вылили в одну из палаток, пытались сбить пламя и отступили, когда огонь погас сам и остались лишь дымные пятна.

Лагеря на берегу Ледяного озера больше не существовало!

Катер не мог сняться и подойти к берегу из-за спущенного водолаза, люди сгрудились на корме и махали руками. Лодка с охранниками тоже припоздала, долго не заводился мотор, и когда подчалила, я даже сквозь грозу и дождь услышал начальственный мат. Из отрывочных слов и фраз стало понятно, что дежурившие в лагере охранники все валят на удар молнии, дескать, загорелось от грозы и они тут ни при чем.

И все-таки все пятеро рассыпались по округе, но бегать по скользким камням уже было нельзя, да и на горизонте никого не было, поджигатели давно пропали из виду, так что бойцы покрутились возле сигналки и вернулись.

Потом стали обследовать лагерь, поковырялись в пожарище, после чего трое вернулись на катер, оставшиеся начали сносить все уцелевшее к урезу воды, в том числе и котел с пищей. Наконец, подняли водолаза, катер подошел к отмели, и началась погрузка, напоминавшая эвакуацию при отступлении. Сильный дождь лишь дополнял картину.

Теперь я не сомневался, что поджигатели, впрочем, как и вчерашний партизан-одиночка, устроивший ночью предупредительный переполох, принадлежат к гоям. Никто другой не сумел бы устроить такой грандиозный пожар, да еще с применением вещества, напоминающего напалм, от которого горит все и в любую погоду. Я не мог знать их конечной цели, но, сами того не ведая, они действовали на моей стороне!

Заметно осевший катер снялся с мели и пошел к середине озера, на берегу остались те трое с моторной лодкой, прикрывать отход. Они расположились в разных местах вдоль сигналки и стали наблюдать пространство в бинокли – точно военные действия! В это время произошло вообще необъяснимое: стоящая на отмели лодка вдруг сама сползла на глубокую воду и встала торчком. Бойцы спохватились поздно, кинулись к берегу как раз в тот момент, когда из воды уже торчал один нос и клевал, будто поплавок удочки, пока не ушел на дно.

Катер застопорил ход и более получаса дрейфовал, после чего подошел к берегу и взял на борт охранников.

На суше не осталось ни одного искателя, и потому в сумерках, под усилившимся дождем, я осторожно пошел к месту, где стоял лагерь, рассчитывая найти что-то, что помогло бы узнать, кто эти люди. И была еще одна подспудная цель, не благородная, мародерская (бабушка всегда говорила – грех большой что-либо брать с пожарища) – поживиться чем-нибудь съедобным. В первую очередь спустил с флагштока и обрезал с веревки забытый при отступлении штандарт, затем обошел все черные квадраты, оставшиеся от палаток (прогорел даже войлок, подстеленный под брезентовые полы, – точно напалм!). От личных вещей остались расплавленные электробритвы, каблуки от ботинок, катушка спиннинга, рукава и воротники меховых курток. Все остальное было искорежено и обуглено до неузнаваемости или превратилось в пепел. Я искал документы, бумаги, дневники, какие-нибудь записи, но ничего, кроме скрученного в рулон ватмана в сморщенном пластмассовом тубусе, не нашел.

В продуктовой палатке горело особенно сильно и долго, потому там осталась некая сырая, воняющая жженой тушенкой, зольно-угольная масса, которую разгребли и растащили сами искатели. Выбрать что-либо пригодное в пищу казалось невозможным, и все-таки я отыскал наполовину сгоревший мешок с сахарным песком. Причем огонь, будто ножом, его разрезал, оставив целой нижнюю часть мешка и совершенно сухого песка, накрытого черным колпаком из пережженного сахара. Я завязал добычу в штандарт, взвалил на спину и ушел гусиным шагом в свое логово.

Все-таки элемент романтики у искателей сокровищ существовал, иное дело – скрытый, о котором не принято говорить вслух. Прожженные прагматики не шьют себе потешных штандартов и не вывешивают над головой. У этих на зеленом фоне был изображен синий морской якорь (в виде аппликации), на лапах которого висели две извивающиеся рыбы. Наверное, комитетчики, опекавшие эту команду, ничего такого, что выдавало бы секретность работ, в этом штандарте не нашли и вывесить его позволили. Я не очень-то разбирался в геральдике, однако символика стала понятной сразу – под таким флагом ловят золотую рыбку! И объяснение, почему у этих рыбаков штандарт зеленый, нашлось, когда я разломал остатки тубуса и вытащил ватман, – морских волков ссадили на берег. Это была незаконченная шутливая стенгазета, посвященная сорокалетию некого кавторанга Славы Бородина, то ли начальника всей команды, то ли просто уважаемого человека, шаржированный портрет которого и несколько картинок из жизни были уже нарисованы – веселый усатый и глазастый парень с лысиной и крупной родинкой на правой щеке. Нарядить в косоворотку – получится сказочный добрый братец Иванушка.

Но глаз зацепился за комбинированный рисунок, где из головы Славы вылетала овальная мысль с вклеенной туда открыткой – репродукцией чьей-то картины. Высокая, красивая женщина в белых бесформенных одеждах и с огненным, очень знакомым, взором стояла гордо, опираясь на длинный двуручный меч.

Я не сдержался и тут же оторвал репродукцию, благо что приклеена оказалась всего на пять точек. На обратной стороне значилось: «К. Васильев, „Валькирия“. Холст, масло, 1968 г.».

И все-таки осталось неясным, почему кавторанг все время думал об этой богине из скандинавского эпоса. Вероятно, существовали какие-то внутренние, известные лишь команде, мотивы.

Издатель оказался неплохим художником, но поэтом никудышным и пытался сочинить стих о жизненном пути юбиляра, используя школьную программу по литературе. На отдельных листках проглядывали его муки творчества, но кое-что уже сложилось:

МОРЛАБ расщелкнулся легко – морская лаборатория, а вот гремящая аббревиатура ГУПРУДа (главное или государственное управление чего? Не пруда же!) не поддавалась. Ясно было одно – эта организация и ловит в Ледяном озере золотую рыбку, и, похоже, один большой пожар она уже пережила – сожгли морскую лабораторию и отдали каким-то «французам»…

И еще вдруг стала близка и понятна жизнь и психология этих рыбаков: всю зиму сидят мужики в какой-нибудь своей камералке, разрабатывают новые площади для поиска, думают, мечтают, трепятся в курилках и все тайно ждут летнего полевого сезона – все, как было у нас в геологии. Естественно, работают они под серьезным грифом, а коль люди они военные, значит, есть Особый отдел, присматривающий за соблюдением режима секретности и безопасности, который за такую стенгазету, попавшую в чужие руки, вздернет на дыбу. Скорее всего секретную документацию в сгоревшем лагере рыбаки сами нашли и взяли на катер, но про этот тубус с незаконченной газетой наверняка знает один человек, автор и издатель. И он будет сейчас болтаться посередине озера и переживать, сгорело его творение или не сгорело и может попасть врагу, а еще хуже – Особому отделу, который обязательно станет разбираться, от чего произошел пожар.

Короче, автор под любым предлогом постарается вернуться на берег и посмотреть, что случилось с тубусом.

Тут его можно встретить, попробовать грубо пошантажировать и установить контакт. Возможно, раскрыться, объяснить, зачем я тут сижу, и попросить, чтоб единственный раз спустили водолаза, который бы смахнул наносы с колонны и сфотографировал ее со всех сторон крупным планом. Аппаратура у них есть наверняка.

Или, например, оставить на берегу записку для кавторанга Славы Бородина с предложением встретиться где-нибудь в укромном месте и обсудить некоторые проблемы…

Нужно было во что бы то ни стало сделать из рыбаков не врагов своих, а друзей. В конце концов, детское желание поймать валька, наглотавшегося золота, давно прошло, мне нужны материальные свидетельства древней, неизвестной цивилизации, потому что я пишу роман «Гора Солнца»…

Все мои мирные намерения разлетелись в пыль следующим же утром, когда пришел на свой наблюдательный пост. Катер по-прежнему тарахтел на середине озера, и рыбаки работали, несмотря ни на что: судя по тросам и шлангу, свисающим со специальной площадки на корме, водолаз уже был на дне.

А примерно через час в небе появились сразу два вертолета, которые приземлились в стороне от сгоревшего лагеря. Один высадил человек двадцать в полевой военной форме, взлетел и начал барражировать вокруг озера, второй разгрузил новый курган груза и остался. Военные тут же начали устанавливать палатки. Вдохновленные подкреплением рыбаки подняли водолаза и, видимо, хотели подойти к берегу.

Вначале мне показалось, что-то случилось с катером или от радости забыли поднять якорь. Мотор ревел на полную мощь, сзади вырывалась кильватерная белая струя, а судно не двигалось и медленно вращалось на одном месте. Люди забегали по палубе, что-то яростно закричали, обращаясь к берегу; военные оставили палатки и помчались к озеру. Но тоже ничего не могли понять. Должно быть, вертолетчики с воздуха увидели, в чем дело, зависли над катером и сбросили лестницу. Рыбаки ее приняли, начали карабкаться вверх, но катер крутило и закручивало лестницу. Успевшие подняться четыре человека едва удерживались на перекладинах. Тем временем второй вертолет запустил двигатели и пошел на помощь, а катер тонул, все больше приседал на корму, как вчера лодка, хотя мотор выл от напряжения.

И лишь увидев, как на отмели обнажаются камни и вода стремительно стекает с берегов, я понял, что случилось: на середине озера возникла огромная воронка – будто в ванне, налитой до краев, выдернули пробку. Катер засасывало! Его гоняло, как щепку, у самого края бездны, и радиус описываемых кругов становился все меньше.

Меня знобило и бросало в жар, словно я присутствовал при массовой казни уже приговоренных – судья произнес свое слово, и ничем нельзя помочь людям, кому предначертано уйти на дно, а не сгореть в огне! В тот момент мне было так страшно, что долго потом снился один и тот же сон – падающий на моих глазах пассажирский самолет, полное чувство бессилия перед роком…

Первый вертолет взял лишь пятерых и понес к берегу, но один отцепился и солдатиком ушел в воду. Вторая машина зависла слишком низко, и потоком воздуха рыбака сбило за борт. Его пытались спасти, бросали круги на веревках, забыв, что надо спасаться самим, потому что палуба уже сильно накренилась. Видимо, несчастный утонул, поскольку люди начали все-таки хватать лестницу и ловко, по-морскому, забираться вверх, чтоб дать место нижним. Не знаю, была ли радиосвязь у командира экипажа с тем, кто сейчас был за штурвалом катера, но буквально на минуту они вошли в унисон, закружились вместе, и шесть человек успели оставить палубу. И прежде чем суденышко поставило торчком, мог бы спастись еще один, но он не захотел! Он остался на носу, не известно, на чем стоял и чем держался, однако вскинул руки и что-то просемафорил своим товарищам.

Еще какое-то время катер поклевал в центре воронки, после чего плавно ушел в пучину.

Около получаса потом один из вертолетов кружил над воронкой и приземлился ни с чем.

И когда выключил двигатели, наконец-то донесся голос Ледяного озера, низкий, утробный, клокочущий и грозный – спину озноб продрал. Забыв об опасности, я вскочил, будто завороженный, и все, кто стоял в тот час на берегу, – новенькие, только что прилетевшие военные, спасенные искатели сокровищ и даже экипажи вертолетов – все замерли, многие вскинули руки, будто признавая себя побежденными…