Танцующая на камнях
В тот же день я вернулся в Вологду, сгреб все походное снаряжение – вместе с аквалангом два тяжелых рюкзака, сказал писателю Саше Грязеву, что еду в Сибирь, будто бы собирать материал для романа «Крамола», сам же убрал с лица бороду и усы и сел в поезд, идущий на север. Прописка у меня все еще значилась томская, о вологодском жилье было известно лишь узкому кругу, поэтому если бросятся искать, то пока распутают клубок, можно уйти далеко.
Какой-то особой опасности не чувствовалось, но Олешка был уверен, в покое меня не оставят: дескать, припертый к стенке Редаков раскрылся, полагая, что я уже никуда не уйду, и за это поплатился жизнью. Если у них такая финансовая фигура – просто пешка, которую можно убрать за провинность, то можно представить, кто же там ферзь и что со мной будет, попади им в руки.
Из поезда я вышел не на станции Косью, как в первый раз, а по совету Олешки уехал в Кожим-рудник – на мое счастье поезд шел с опозданием, и высадился я светлой северной ночью, когда на станции не было ни души. Напялил рюкзаки таймырским способом – один на спине, другой на груди – и лесовозной дорогой двинул в горы.
Белые ночи оказались в самом разгаре, так что идти было даже лучше, чем днем, гнус меньше донимал, прохладно, к восходу одолел километров шесть и отыскал в ельниках потаенную Олешкину землянку: к Манараге он обычно добирался этим путем и давно его обустроил.
Была мысль оставить здесь акваланг с запасным баллоном (все равно на озере лед), сходить до Манараги налегке, с одним рюкзаком (тянул килограммов на сорок), а потом вернуться, но в последний миг передумал: по закону подлости найдет кто-нибудь, и пропало дело…
Понес все сразу – лучше идти буду медленно, все равно спешить некуда, впереди, может быть, целый год времени.
Если не больше…
С Олешкой мы даже попрощались на всякий случай – старик все кряхтел, мол, не дотянет, а скрыться мне советовал надолго, потому как мы расшевелили змеиное гнездо, и это он, старый дурак, толкнул меня в пасть «каркадилам» (именно так!). И когда проводил до моста и уже невыразительно так рукой вслед мне махнул, вдруг окликнул, догнал, схватил за грудки.
– Ты слушай, что скажу!.. Погоди!.. Дед твой говорил, его человек из проруби достал. Ну, помнишь, рассказывал? Старик такой, с птицей? Под слово отпустил?..
– Ну, помню, помню! – Меня озноб охватил.
– Так вот, внучок. Хочешь верь, а хочешь нет, но это так и было, – как-то стыдливо, словно сомневаясь, забормотал Олешка. – Я-то ему не поверил, думал, с воза соскочить вздумал, вот и гонит… Но там этот старик ходит. Так что ты смотри… Мозги нараскоряку, ничего не пойму, но ходит! И птица есть. А зовут – Атенон.
– Ты видел его?
– Не спрашивай! – уклонился он недовольно и торопливо. – Предупредить тебя должен. Увидишь – не подходи близко, а лучше беги. Не надо с ними связываться.
– С кем – с ними?
– Да хрен знает с кем! Ни с кем там не связывайся.
В общем, настращал напоследок, озадачил, а сам развернулся и пошел на Песью Деньгу, оставив меня на мосту.
Старик с птицей на плече – Атенон. Еще одна, совершенно непонятная фигура!
Я не хотел сидеть на Урале год, потому что в двух осенних номерах должно выйти «Слово» и, что скрывать, поддавливало тщеславие, хотелось после публикации нечаянно появиться в ЦДЛе на Герцена, послушать какие-то слова, наконец, своими глазами увидеть роман в «Нашем современнике»!
И еще было одно обстоятельство: в Томск съездить так и не успел, а соваться туда сейчас опасно, искать начнут оттуда, но рукописи трех начатых романов оставались там, рядом с прахом старца Федора Кузьмича! Правда, я помнил, на чем остановился, и потихоньку продолжал приятный для души «Рой», чтоб хоть так отвлечься от унылой реальности. Потому оставаться здесь надолго я не собирался и прикидывал, что в сентябре, до снегов, сорвусь с Урала, ибо зимой там делать нечего.
И думал я: вряд ли заслуженный экономист и доктор наук поверил, что я писатель. Новый билет СП выглядел как документ прикрытия, и если с Николаем Петровичем беседовал специалист (прежде чем устроить ему трагическую гибель), то скорее всего выводы сделает такие. В эту же пользу может сыграть то, что Редаков принял меня сначала за известного Михаила Алексеева, то есть, получается, я умышленно выдал себя за него. Во всем этом была одна логическая дырка. О наличии такого писателя можно было запросто узнать в Союзе, там даже полуофициальный представитель КГБ работал в качестве секретаря, непомерно толстый человек в гражданском. Будь у сына начальника белогвардейской контрразведки хорошие связи с красной современной контрразведкой…
Но и тут могла выйти путаница: был еще один писатель Сергей Алексеев («Сто рассказов о Ленине», исторический цикл рассказов и т.д.). Так что с кем торговался ответственный работник Минфина, придется какое-то время выяснять, и может такое случиться, что «каркадилы», принесшие в жертву своего соплеменника, уже вкусившие крови, как гончие на зайчих сметках, покрутятся, повертятся, поорут для куража да и останутся ни с чем.
И был еще один веский довод, который от Олешки я утаил и обсуждать с ним не стал: что, если Редакова не разменяли, а он действительно угодил в автокатастрофу? Шансов мало, но если в судьбе была вписана такая строка, никуда не денешься: кому в огне гореть, тот не утонет.
В таком случае получался очень интересный расклад: к сынку начальника контрразведки является человек, выдающий себя за писателя, говорит о своем застреленном деде, о жажде кровной мести, предложенные ему деньги не берет, поскольку к месту встречи не является, и вдруг ответственный работник Минфина попадает в банальную катастрофу на дороге. Что могут подумать «каркадилы» и вся эта камарилья, готовящая тихий государственный переворот? А то, что месть свершилась. И если я или люди, стоящие за мной (не один же я все устроил!), способны легко проворачивать подобные операции, то это сила, наверняка связанная со спецслужбами, и с ней следует считаться, а не вступать в войну. «Каркадилы» не то чтобы испугаются, а не захотят светиться, разыскивая и преследуя меня, ибо слишком важны и велики основные замыслы, чтоб подвергать их опасности.
Весь путь по Уралу я обнадеживал себя таким образом, а то уж слишком печальной получалась дорога: будто не к Манараге иду – в ссылку, да еще нагруженный, как верблюд.
Километрах в десяти от заповедной горы нашел еще одну Олешкину землянку, отдохнул, выспался, затем снарядил легкий рюкзачок с двухдневным запасом продуктов, взял кольт, бинокль, резиновую лодку, пожалел о лопатке-талисмане, оставшейся в Томске, и двинул в разведку. За всю дорогу на сей раз ни единого человека не встретил, нигде свежего следа – кострища, консервной банки, затесы на дереве – не видел, словно за пять лет одичал Северный Урал, люди перестали ходить. И сам ничего подобного не оставлял, даже мшистые места стороной обходил, по камешкам…
И вот по пути к Манараге, как и в ту, первую экспедицию, мысли снова настроились на «археологию» языка: было чувство, что я в самом деле раскапываю слово, а потом отчищаю его легкой и нежной кистью.
Зацепился за слово КОРА, снял наносную букву О (в слово КРАСНЫЙ она же не попала), и получилось КРА. Просто и ясно, часть дерева, обращенная к солнцу. Тогда КОРАБЛЬ зазвучит как КРАБЛЬ, то есть сделанный из поверхностной части дерева – лодка-долбленка! Но не только, есть еще информация в знаке Б, означающем все божественное. Скорее всего крабль – погребальная лодка, в которой сжигали останки, и получался ПРАХ. А то, на чем ходили по рекам и морям, называлось ЛАДЬЕЙ.
А КОРОБ будет КРАБ – сплетенный из коры, КОРОСТА – КРАСТА. В таком случае КОРОВА будет звучать КРАВА – а так ее называл торбинский печник, сосланный поляк! Он еще вместо КОРОЛЬ говорил КРАЛЬ. То есть деревенское название подружки КРАЛЯ – КОРОЛЕВА? А сейчас вроде бы оскорбительно зазвучит, назови свою девушку кралей. КОРОНА – КРАНА! Как солнце или, буквально, солнечная корона при затмении! ВОРОТА – ВРАТА, ВОРОБЕЙ – ВРАБИЙ (смелая птица, бьющая в солнце?), ВОРОНА – ВРАНА, МОЛОКО – МЛЕКО (млечный путь), СТОРОНА – СТРАНА, ГОРОД – ГРАД.
Тут же, на Приполярном Урале, была гора НАРОДА (ударение на первый слог), высшая точка всего Каменного Пояса – в нормальной речи звучало как НАРАДА (на советских картах она вообще стала горой Народной) и переводилось как «место обитания, земля бога, дающего свет», своеобразный библейский АРАРАТ! Потрясающее по информативности слово, если еще учесть, что знак Т наверняка означает «вырастающий из земли и уходящий семенем в землю», как в слове ТРАВА – тоже КРУГ.
А сама ГОРА – ТАРА, движение к солнцу!
Откуда, каким образом в русский язык пришла буква О, которую еще долго не писали, как лишнюю, и часто ставили титлы? Пришла и исказила первоначальную суть, будто кислота, растворила внутренний, магический смысл слова. СОЛОВЕЙ – это что, от СОЛО? Да ничего подобного, автор «Слова о полку…» называет птицу СЛАВИЙ, а это совершенно иной смысл. КОЛО – КЛА – круг, к ЛА относящийся! А что такое певучее, стоящее, пожалуй, на втором месте после РА – ЛА? ЛАД? Гармония, порядок, мир, и тогда КОЛО – воплощение ЛАДА!
Несмотря ни на что, О до сих пор существует в северорусских говорах, тогда как центральная часть России и Юг говорят А. И все вместе говорим КАРОВА, но пишем КОРОВА. Но ведь топонимика в той же Вологодской окающей области осталась практически неизменной, древней, доледниковой – ТАРНОГА, ВАГА, ТЕРМЕНЬГА, ИЛЕЗА, ПЕСЬЯ ДЕНЬГА, СУДА, СЛУДА, РАМЕНЬЕ, УСТЮГ (УСТЬЮГ – река ЮГ на Севере?), УФТЮГА, ЮРМАНГА, СИВЧУГА, КУБЕНА, ЕЛЬМА и самое потрясающее – река ГАНГА!
Практически остается одна ВОЛОГДА, где дважды повторяется О, но если ее сократить, то выходит ВЛАГДА – дающая ВЛАГУ (воду), ибо ДА – всегда ДАВАТЬ (ДАЖДЬБОГ, «хлеб наш насущный даждъ нам днесь», ДАР, ДАНЬ, ВОЗДАТЬ, РАДО(А)СТЬ), в слове ДОЖДЬ слышится прямое ДАЖДЬ, потому что его всегда просили люди, живущие с сохи.
Что произошло? Экспансия тех, кто вернулся с Юга и принес новую религию? Или сами СЛОВЯНЕ, живущие с лова (отсюда олений культ и орнамент), пережидая бесконечную ледниковую зиму, облагозвучили свой язык, когда пели такие же бесконечные гимны исчезнувшему под мощным слоем туч солнцу? Кто пережил хотя бы одну полярную ночь, тот знает: сидя в темноте полных три месяца, еще как запоешь! Потому в Заполярье и сохранился Праздник Солнца.
Если следовать простой логике, то окающие племена не могли быть хранителями акающей топонимики на Севере. Значит, из «эмиграции» вернулись они, и они же принесли «благозвучие» в прарусский язык?
А само слово СОЛНЦЕ! Тот же автор «Слова о полку Игореве» писал (надеюсь, позже переписчики копировали точно, а если нет, то еще лучше) не СОЛНЦЕ, а СЛНЦЕ.
Когда оно из РА стало таким труднопроизносимым?
Геродот называл Волгу рекой РА (возможно, от купцов слышал или от странников), и жители ее берегов называли реку так же.
Когда же река СОЛНЦА превратилось в совершенно безликую ВОЛГУ (буквально: Бегущая Влага или вообще Влага)? Кто переименовал? Кто из обожествленного символа сделал примитив, достойный неразвитых языков малых, полудиких народов или совершенно диких аббревиатур послереволюционной перестройки?
Нет, все-таки это экспансия людей, принесших иную, нежели чем крамольство, религию. Уничтожение символов старой веры, очень знакомая ситуация: Сергиев Посад – Загорск, Богородск – Ногинск и так далее. На месте ХРАМОВ – языческие капища, потом на капищах строили христианские церкви, снова называемые храмами, а уж за ними – вечные огни, памятники Ленину, клубы, танцплощадки или просто склады зерна…
В общем, «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…».
Неужто это вечный принцип в России? А что придет за «развитым социализмом»? Неразвитый коммунизм, или все-таки я увижу мир совсем в ином свете, что обещал Редаков-младший? И в этом мире мне всего-то потребуются четыре с половиной миллиона?..
Нет, лучше о другом.
Почему так меняются звуки – Г на З и на Ж? Должна быть внутренняя смысловая закономерность. Известно, З – знак божественного огня или света (AЗ и ЯЗ). КняЗь, княЖе, княГиня… Гореть, Зной, Жар, Жечь – ОГОНЬ! Ж – тоже знак огня! Тогда и Г, поскольку ГА – движение, а оно есть ЖИЗНЬ. А КНЯЗЬ? Более распространенная в древности форма КНЯЖЕ, потому что его сын – КНЯЖИЧ. К – НЯ – Ж… Ня, ны – меня, ко мне. Значит, получается: «ко мне (несущий) огонь»? Кто был князь? Хранитель огня? Просто огня или священного? Тогда ЖРЕЦ! (И не от слова «жрать», впрочем, вполне возможно ритуальное слово обрядили в черные одежды.) Но почему в древнерусской литературе встречается выражение «воскресить огонь»? Возжечь – понятно, а воскресить? КРЕС – КРЕСАЛО, выбивающее огонь из камня! Тогда КРЕСТ – возжигание жизни, а кстати, землепашцев называли КРЕСТИ, то есть возжигающий жизнь на земле!
И тогда же КРЕСТЬЯНИН уж никак не от слова «христианин».
ЖДАТЬ – ждать, когда дадут огонь? А ВОЖДЬ? Ведет куда-то или дает огонь? Может, то и другое вместе? Ведет и освещает путь факелом, СВЕТОЧЕМ. А как еще было ходить во мраке ледниковой зимы?
Манарага наполовину была укрыта плотной серой тучей. Накрапывал дождик, но не такой, чтоб останавливаться, да и на руку он был: можно подойти не слышно, самому легче укрыться, и если есть люди – уже палатку натянули, костерчик развели. К горе я не приближался, двигался вдоль осыпей и развалов на расстоянии, по тылам, часто останавливался на возвышенностях, чтоб просмотреть территорию в бинокль, или просто стоял оцепенело. Даже в такую погоду Манарага казалась величественной, непомерно высокой, возможно, потому что на склонах еще лежал снег, а неподвижная туча напоминала суровые, аскетичные одежды на молодой монашке, скрывавшей свои таинственные прелести, и от этого она становилась еще притягательнее.
Сделав полукруг по северной стороне, я вышел на берег полноводной, гремящей Манараги: обходить гору вокруг не имело смысла, если кто и был тут, давно бы уже себя обнаружил. Рассказав о старике с птицей, Олешка вынудил меня осторожничать еще больше, и я ловил себя на мысли, что высматриваю не просто людей, каких-нибудь пеших или водных туристов, и даже не «каркадилов», а этого самого Атенона, одно имя которого отчего-то навевает знобящую жуть.
В окрестностях горы я никого не обнаружил, понемногу успокоился и лодку накачивал уже не прячась, с удовольствием вспоминая, как в семьдесят девятом вязал плот. На сей раз переправа заняла минут двадцать, и вот я уже ступил на другой берег!
На Ледяном озере лежал серо-синий лед без единого черного пятна открытой воды – зимой водолазных работ не проводили, у оторванного припая по камням и отмелям бродили вороны, вероятно, собирая дохлую рыбью молодь. И это было единственное движение, насколько хватал глаз бинокля. Все-таки я выждал, когда наступят ночные сумерки (газету читать можно), еще раз проверил, нет ли дымов, не слышно ли голосов либо стука топора. Туча так и осталась на Манараге, но дождик прекратился и наступило совершенное безмолвие.
Теперь осталось разведать Олешкину пещеру, вернее, грот, в котором он когда-то жил с моим дедом и называл логовом. Старик нарисовал подробный план, как найти, а поскольку картограф из него был никакой, собственноручные наброски он читал только сам, а к тому же еще и объяснял на своем специфическом языке, то я мало что понял. Искать логово следовало на востоке от озера, приблизительно в трех-четырех километрах, на одном из притоков речки Юнковож – где-то на границе леса. Единственной точной приметой, со слов Олешки, был ручей с небольшим водопадом, где-то уходящий под землю.
Ручьев тут было полно, особенно после дождя, и все с водопадами…
И все-таки я достал начертанный им план, сверил с местностью и определил примерное направление. Соблазн забраться и пожить в недрах Урала, а не в палатке, заметной отовсюду, как ни маскируй, был велик. В этом гроте когда-то жили офицеры, Редаков, Стефанович (пока не ушел в отдельную нору) и третий – Нерехтинский, уплывший с командой в Англию и там канувший в неизвестность. Олешка предполагал, что их всех там кончили, чтоб не оставлять свидетелей, может, даже по пути в море утопили, чтоб не кормить. Потому что каждый из них, окажись на свободе, непременно вернулся бы в Россию, пошел бы на Урал и утащил весь обоз, даже если бы пупок развязался, а англичане считали, что золото уже принадлежит им, и они отдавать назад не хотели.
Этот поручик Нерехтинский был самым человечным из всех офицеров, может, потому Редаков и отправил его в Архангельск. По крайней мере не вешал, не расстреливал и с солдатами разговаривал нормально, хотя всякое бывало, особенно когда в атаки на красных ходили – там уж мать-перемать…
Полазив вдоль ручьев с водопадами, я ничего не нашел, вернулся поближе к озеру, точнее, в распадок с чахлым леском, и пошел по нему больше для формы. И скоро неожиданно наткнулся на исток чистого ручья, вытекающего из каменного развала. Водопадом это можно было назвать с натяжкой, скорее, фонтаном, чуть ниже которого вода выточила в коренных породах овальную ванну, глубиной по пояс, откуда скатывалась и разбивалась о камни и в них же пропадала, – эдакий кусочек подземной речки, выбившейся на свет.
Намороженный за зиму ледяной курган еще не растаял и лежал голубым самоцветом, источая холод. Я напился холоднющей воды, достал сигареты и не успел закурить, как увидел вход в логово, описанный Олешкой. Двухметровый уступ с елками на верху и от «водопада» прикрытый сползшими глыбами, кустарником, опутанный старыми корневищами, полезешь – ногу сломишь. Таких мест в горах множество, однако я вскарабкался к уступу и под навесом из плиты нашел почти круглый лаз и кем-то вытасканный оттуда перегной листвы и хвои. Фонаря я не взял, потому посветил спичкой, отважился и полез.
По форме грот напоминал черепаший панцирь изнутри: просторный, но низкий, головы не распрямить, покатые стенки сходили на нет, образуя щели, а пол оказался завален толстым слоем сухого, сыпучего перегноя. То ли офицеры в Гражданскую натаскали лапника и листьев, то ли мой дед с Олешкой, то ли долгие годы здесь была медвежья берлога.
А может, то и другое вместе; все тут жили и все таскали подстилку…
Я опасался случайно поджечь шуршащий под ногами сухой перегной, много не светил и, осмотревшись, выбрался покурить наружу. Вообще жилье было идеальным: вода в пятнадцати метрах, дров навалом, костерчик можно разжигать ночью – ниоткуда не увидишь, до Ледяного озера сорок минут хода, да и Манарага не так далеко, если напрямую.
И самое любопытное, нет гнуса, видно, распадок все время продувает и комар не держится. Вот только подходы просматриваются всего на сотню метров, а со стороны уступа и того меньше, да глыба льда и фонтан привлекают внимание.
Может, и дед вот так же стоял здесь, курил, думал о бабушке, мечтал принести драгоценности и сделать ее счастливой…
А я-то что здесь ищу? Кого и чем осчастливлю?..
«Трагическая» гибель Редакова подействовала странным образом – стала пропадать радость в жизни. То, что еще недавно вдохновляло, теперь казалось суетой, смешное перестало быть смешным, удачи не волновали так, как раньше, – до сдавленного, внутреннего визга. Окружающий мир начал казаться грандиозно-величественным в жестокости и каменно-холодным, бесчувственным, словно выветренный, шершавый истукан в степи, который не согревается даже под палящим солнцем. Я надеялся, все это исправится, как только приду к Манараге, однако произошло обратное – здесь все усилилось, приобрело резкий контраст. Всю дорогу думал, чего же не хватает, что забыл, и вдруг заметил: путь больно уж мрачный, иду и ни разу не улыбнулся…
Между тем до восхода оставалось полтора часа, я оставил в логове все лишнее, лодку сунул в пустой рюкзак и пошел к Манараге, на ту точку, с который видел феерическое зрелище. Вот где можно взбодрить, подмолодить кровь адреналином.
Казалось, прятаться мне здесь не от кого, человека, стрелявшего в меня, здесь нет, иначе где-нибудь столкнулись бы или пальнул бы он в спину, как в прошлый раз. И старика с птицей тоже не видать. Потому опасности я не чувствовал, шел, не прячась, открыто, больше под ноги смотрел, поскольку вчерашний дождь размылил лишайники на камнях, и когда внезапно увидел человека, на миг остолбенел.
Место было занято! На приподнятой в сторону Манараги плите, откуда я видел восход первый раз, стояла девушка, а вернее девочка-подросток, как мне показалось вначале, – еще тоненькая и нескладно высокая. И не просто стояла, а танцевала нечто бально-балетное. Я оказался у нее за спиной, всего в двух десятках метров.
Еще минуту назад, когда вскидывал голову, там было пусто!
Любое перемещение человека в развалах я бы заметил, поскольку осторожная, скрытная жизнь последних дней обострила боковое зрение и реакцию на всякое движение.
Рассмотреть толком ничего не успел, отчетливо видел лишь танцующую девочку-подростка, и все внимание автоматически сосредоточилось на этом чуде. Ничего подобного я не видел, стоял чуть ли не с разинутым ртом и шевельнуться боялся, чтоб не быть обнаруженным. То, что это некий ритуальный танец, сомнений не оставалось. Но кто она? Откуда здесь взялась?!
Тем временем танцовщица взлетела на верхнюю кромку плиты и, раскачиваясь, начала медленно поднимать руки, и вместе с ними над горой полыхнул багровым полукружьем солнечный диск.
В тот же миг все пропало в огненном мареве, и силуэт танцующей девочки раскалился, сплавился со сверкающей лавой и, переламываясь, с брызгами обрушился на склоны Манараги. Меня не ослепило, как в прошлый раз, в последнее мгновение я заслонился локтем и подумал, что сильный встречный свет просто поглотил тонкую ее фигурку, как бывает, если в темном коридоре на фоне светлого окна навстречу идет человек. Я двинулся вперед, прикрывая глаза обеими ладонями. Гора уже таяла, образовавшаяся чаша заполнялась дымящимся расплавом, и рассмотреть что-либо на плите стало невозможно. Чуть отнимешь руки, и от слепящего сияния в тот час же наворачиваются слезы. Огромный плоский камень, когда-то свалившийся с Манараги, был уже в трех метрах, когда я разглядел, что на нем и в самом деле никого нет.
И от минутной растерянности потерял осторожность, глянул выше и перед взором запрыгали «зайцы». Ощупью добравшись до плиты, сел спиной к восходу и зажал глаза. Вспышка оказалась настолько сильной, что ломило переносицу и лоб, я моргал, тряс головой, и что происходит вокруг, мог только слышать. И ладно, если б дело закончилось зрительной галлюцинацией – ну, привиделась мне эта девочка, особое состояние света, игра теней на восходе, какое-то необычное преломление лучей. Игра воображения, наконец! Но тут я услышал шаги по плите, причем стук будто бы туфелек на металлических каблучках (это в курумниках-то!). Звук остановился за моей спиной, с характерным приставлением ноги, я даже услышал шорох ткани, отнял руки и глянул через плечо…
А там гигантский протуберанец, вызрев над чашей, медленно оторвался и, вращаясь, понесся вертикально вверх, багровое плазменное свечение оставляло мерцающий пунктир, будто заставляя смотреть вслед. Я с трудом оторвался от этого зрелища и огляделся: на плите никого не было, но звонкий перестук каблучков по камням оказался сзади и – смех, сдавленный, озорной, еще не девичий, но уже и не детский.
Мне стало не до восхода, почему-то руки затряслись. Я закурил, отошел в сторону от плиты, всего-то шагов на десять, и Манарага в тот час восстановилась – обыкновенная гора, солнце поднимается…
Но танцовщица не исчезла, осталась и теперь убегала в сторону горы, прыгая по камням и вряд ли их касаясь – эдакий балетный бег, всегда кажущийся неуклюжим, и выглядела совсем не подростком.
Только сейчас мне пришло в голову, что окрестности Манараги-то разведал, обследовал возможные места стоянок, но саму ее – нет. Наверняка какие-нибудь сумасшедшие туристы забрались на гору и устроили там свой стан. Ну конечно! Откуда еще тут возьмется эта танцующая баядерка непонятного возраста?
Через минуту я уже поверил в это и почти успокоился, однако смотреть на восход охота пропала. Танцующая исчезла в развалах, а я пошел в обратную сторону, к реке, где оставил неспущенную лодку. Никакое соседство мне было не нужно, и это плохо, что меня видели, но придется потерпеть, несколько дней не показываться возле Манараги, пока туристы не уйдут. И на озере тоже, поскольку сверху его должно быть видно, хотя выглядит, как ледник.
Хорошо, что это был не старик с птицей…
Ну и ничего, займусь пока бытом, перенесу рюкзаки с аквалангом и продуктами, обустрою логово, разведаю распадки вокруг, поищу резервное пристанище на всякий случай. Все равно лед еще не сошел, нырять за ящиками с золотом рановато…
Чтобы не быть замеченным с горы, я ушел под скалами в сторону Косью, где оставил свое походное имущество, обратно, уже с рюкзаками, двигался обходным путем и к своему гроту добрался лишь в пятом часу: за день погода менялась трижды, и солнце жаркое было, и дождик брызгал, и даже холодный ветер поднимался – того и гляди снег пойдет. По пути лишь два пряника съел всухомятку, а вымотался здорово и мечтал прийти к логову, развести костерчик и сварить геологическую шулюмку – сухари с тушенкой.
Я свалил рюкзаки возле лаза в грот, снял штормовку, тельняшку и пошел к фонтану умываться – какая же благодать, когда нет комаров!
Возле ванны, на фоне голубой линзы льда, в позе русалки возлежала та самая танцующая на камнях, только будто бы повзрослевшая – или я в первый раз ошибся, не видя ее лица. Та самая, потому что на ногах были темно-зеленые туфельки, будто выставленные напоказ. Платье на ней было странное, бесформенное, куча скомканного легкого и текучего шелка или еще чего-то – в тканях я разбирался плохо. И не зябла при этом, хотя температура градусов пять – семь! Не обращая внимания на меня, она играла ледяной водой, плескала, шлепала рукой и улыбалась, готовая засмеяться. Брызги летели на лицо и желтоватые волосы, словно обсыпанные какими-то зелеными блестками или мелкими, искристыми камушками, но тоже скомканные и разбросанные по плечам и земле. Все было настолько естественно и одновременно настолько неожиданно, что я сел, где стоял, – в пяти метрах от нее. В голове и на языке было одно: спросить, что она тут делает.
Но не успел. Девушка встала и пошла вниз по распадку своей легкой, танцующей балетной походкой, словно так меня и не заметила. И только внизу, за черными мокрыми камнями, в которых пропадала речка, на мгновение оглянулась и зацокала каблучками по плитняку.
Через полминуты она пропала за ельником, будто и не было.
Около часа я сидел и дымил, прикуривая сигареты одну от другой, матерился про себя и утверждался в мысли, что мне тоже нужно уходить отсюда, причем сейчас же, немедленно взваливать рюкзаки и прямым ходом на Косью. Я никогда не страдал галлюцинациями, не терял сознания, не стукался головой, не увлекался мистикой и вообще считал свою психику очень прочной и не понимал людей, которые все это испытывают. Похоже, смерть Редакова и все последующие события пошатнули здоровье, крыша немного съехала, если мне начинают чудиться девушки, скачущие по горам на высоких каблучках.
Или началась тоска, как говорила бабушка. Когда она в двадцать девятом, будучи беременной моим отцом, схоронила трех детей, умерших за один месяц от скарлатины (дед, как всегда, ушел на заработки в Вятку, будто бы бондарничать), то от тоски и горя к ней береза приходила, стоящая за огородами. Придет, говорит, постоит возле моего окошка и снова уйдет…
Я знал, всякое заболевание, и особенно психическое, на первом этапе прогрессирует незаметно. Это случилось со Славиком Смирновым на Таймыре: непьющий молодой парень, веселый бард-самоучка, сперва начал открывать двери, беря ручку полой куртки – током било. Потом стал играть на гитаре в резиновых перчатках (всем было смешно), наконец, утащил с электростанции полупудовые диэлектрические галоши и стал приходить в них на работу в камералку, поскольку земля ему казалась насыщенной разрядами и искрами. А во всем остальном вроде бы нормальный…
Хорошо, что я с этой баядерой не заговорил!
Конечно, сказались и переутомление после одновременных четырех романов, бессонные ночи, да и переход к Манараге с двумя рюкзаками…
Нет, оставаться нельзя! Лучше спуститься на лодке до поселка Косью, попроситься к какой-нибудь бабуле на квартиру, дров ей поколоть, сена накосить, романы пописать…
Умывшись, я вернулся к рюкзакам, попинал их и понял, что сию минуту мне никуда не уйти, вымотался до предела, голеностопы так наломал по камням, что наступать больно, хромаю на обе ноги. Разве что бросить здесь акваланг, палатку со спальником и продукты, тогда тихим ходом и дойду, и доплыву…
И тут во мне проснулся скряга: вдруг стало так жалко походное добро! Только наживу и еще привыкнуть не успею и уже потерял. Хватит того, что дважды воровали рюкзаки, причем там, где и воров не должно быть – возле УВД и около Манараги. Попробуй-ка оставь, все упрут!
Мысль сразу потянулась к событиям пятилетней давности, и я попытался выстроить их в логическую цепочку. Пропал рюкзак, на горе попал в грозу… Нет, сначала появилась собака, овчарка с ошейником, пошел ее следом – исчезли вещи. Забрался на Манарагу и угодил в грозу, спустился вниз, начали стрелять в спину. И пришлось убегать с Урала, голодному и оборванному, с огромным кровоподтеком на бедре.
Спустя пять лет нечто подобное повторяется, но в другом, романтическом свете. Кругом тишь и благодать, не воруют и не стреляют, однако является прекрасная незнакомка в туфельках, с роскошными волосами, осыпанными зелеными искрами, ходит, как балерина, по камушкам или, как русалка, лежит возле моего источника…
Я надел сухую тельняшку и, вернувшись к фонтану, сел на край ванны, разулся и опустил ноги в воду – ледяная, жжет до боли и горячей вовсе не кажется. Вот здесь, напротив, лежала русалочка, тут ножки в туфельках, там голова, положенная на предплечье левой руки, а правая была в воде. Брызгала и улыбалась… И вон еще капли воды не высохли на камне!
Они что, чудятся мне, эти мокрые пятна?!
На четвереньках я подобрался к тому месту, где недавно мне привиделась танцующая на камнях, и потрогал пятнышки – нет, не лишайник, не специфичность породы, а влага, и это зрит не только око, но и палец чувствует…
И вдруг там, где лежали ее волосы, на чуть замшелом крае камня увидел знакомую зеленую искру.
Вот оно, доказательство, что я еще не рехнулся! Заколкой или «невидимкой» это назвать было нельзя, просто золотистая сдвоенная и довольно жесткая проволочка с крохотным камушком или стекляшкой в форме трехлучевой звездочки, очень похожей на изморозь на стекле, только темно-зеленая.
Находку я тут же спрятал в резервный спичечный коробок, упакованный от влаги в три презерватива (геологический опыт), и не успокоился, а, наоборот, вопросов возникло еще больше. Разумеется, это никакая не девочка-туристка, пришедшая с родителями на Манарагу, и по возрасту ей лет двадцать, не меньше. То есть могла прийти самостоятельно, если прыгает и танцует на камнях, не опасаясь переломать ноги.
Тогда не ясно, на кой ляд ей изображать привидение и сворачивать мне мозги?
Как на кой?! Да чтоб бежал отсюда быстрее, чем от «макаровских» пуль! Такой ненавязчивый прием выживать из окрестностей Манараги любого, сюда забредшего. Не испугался стрельбы в спину, снова пришел – на тебе, получай шизофрению. Скажи кому-нибудь, что ты начал видеть в горах, сразу понятно – больной…
Нет, ну какой смысл молодой девушке или женщине заниматься настоящим иезуитством? Значит, не одна она тут и кто-то ее подсылает скакать по горам, в расчете, что я сойду с ума, начну гоняться за призрачной баядерой и в результате разобью башку в скалах. А нет, так завлечет на гору и скажет – давай полетаем!
Пожалуй, не так, слишком уж сложно. Просто свихнусь и стану сам бродить призраком по Уралу, например, искать обоз с золотом. Мало ли что приходит в голову душевнобольному?
Я не успокоился, однако с аппетитом съел банку тушенки с сухарями без всякого разогрева, пряник с водой, затащил имущество в логово, расстелил палатку прямо на пол, сверху спальник, и прежде чем лечь, достал из коробка зеленую искру.
Есть, на месте, не исчезла!..
Кто же эти люди, решившие в этом году запудрить мне мозги? Те, кто проводил водолазные работы? И таким образом, охраняет территорию от чужих? Если это «каркадилы», то для них слишком мудреная охрана, судя по Редакову, там люди конкретные, словили бы у логова и скинули с обрыва вниз головой – «трагическая» смерть, полез и сорвался…
Тогда кто? Может, «английский след»? Кто-нибудь из команды спасся, рассказал сыну или внуку, тот снарядил экспедицию, но на Ледяном озере конкуренты, и теперь их устраняют…
Маловероятно, поскольку слишком сложно иностранцу организовать подобное на территории СССР, службы работают. КГБ давно бы тут уже все перевернул… А может, сами комитетчики? Ведь ловили же они Гоя! И до сих пор наверняка ловят, а я путаюсь под ногами…
Дед говорил, он тоже где-то возле Манараги бродит и надо его опасаться. А почему – не объяснил…
И еще старика с птицей, как советовал Олешка!
Образ Гоя в последнее время как-то затушевался в сознании, на его месте более живо и ярко проступил Атенон, вытащивший когда-то моего деда из проруби. И сейчас я пожалел, что не раскрылся до конца перед Олешкой, не рассказал ему о лекаре и шкуре красного быка, о таинственной соли и нарушении государственных границ, и, естественно, не услышал его мнения. Знает ли он, встречался ли когда-нибудь с человеком, которого у нас в семье называли Гоем? А что, если настоящее имя ему – Атенон? Ведь Гой – это вроде как принадлежность к касте, а как его зовут на самом деле, никто не знает. Фамилия Бояринов, под которой он проходил в милицейских и комитетских источниках, скорее всего «мирская», для изгоев. Появившись у нас в доме, он почти сразу закрылся с дедом в горнице и проговорил целых три часа. Понятно о чем – они старые знакомые!
Точно, мой лекарь, дважды угостивший солью, и старик с птицей – одно и то же лицо! Так что мне бояться нечего, мы тоже не чужие люди.
Ну а девушка, танцующая на скользких курумниках, принадлежит к племени гоев. Потому и одета слишком легко для заснеженных и обледеневших гор, потому и не скользит, не падает и не ломает ног в своих туфельках.
Она из другого мира, ей все можно…
После такой догадки, я вынул патрон из патронника, убрал кольт под спальник, оставив под рукой лишь фонарик, и, отгоняя навязчивые мысли, начал засыпать.
И сквозь дрему опять услышал каблучки баядеры!
Логово напоминало резонатор в храме – замурованный в стену горшок, и все звуки снаружи усиливались, к чему еще нужно было привыкнуть: упадет где-то камешек, шевельнется осыпь – у меня лавина шумит. Видимо, ночная гостья была еще далеко, звук все время нарастал, приближался, и когда уже бил по ушам, созрело решение. Я затаился у лаза, но звук шагов резко оборвался, словно и она замерла с той стороны. Сообразила, что угодит в ловушку?
Я осторожно просунул голову в лаз и, показалось, слышу ее быстрое, запаленное дыхание. В тот час же каблучки застучали быстро, мелко, и раздался девичий испуганный визг – или ночная птица вскрикнула? Потом зашуршали камни на осыпи, снова застучали кованые шпильки – происходило что-то непонятное.
Наконец все вроде успокоилось, я выполз из логова наполовину и внезапно увидел зверя. В сумерках белой ночи он показался слишком ярким – светло-бурым, почти рыжим. Медведь стоял на задних лапах всего в сажени от меня, вертел огромной мохнатой головой, выслушивал, вынюхивал пространство.
Да он же гнался за баядерой!
Стараясь не шуршать, я уполз в логово, нашел кольт, тут же, под спальником, передернул затвор, чтоб заглушить клацанье, и снова высунулся наружу. Зверь уходил вверх, к скалам, в ту сторону, куда унеслось цоканье туфелек, но не скачками, как обычно бегает медведь. Он ворчал, сопел, будто рассерженный пьяный мужик, и как-то неловко карабкался по крутому склону метрах в двадцати от меня – должно быть, слишком старый и потому опасный, коль охотится за людьми!
Из-под лап зверя вылетали и гремели камни, потому я, не таясь, выскочил из логова и дважды ударил по-милицейски, навскидку. Медведь с ревом подпрыгнул, сунулся за камень, заелозил, захрипел – все, готов, уже не уйдет!
Держа под прицелом место, куда он завалился, я простоял минут десять, выкурил две сигареты: вроде тихо, можно подходить, снимать шкуру. И все-таки оттягивая время (как ни говори – людоед!), слазил в логово за ножом и топором, потом еще раз за веревкой: лучше спустить тушу вниз, к фонтану, и здесь его разделать, чтоб не оставлять следов на открытом склоне (вороны обязательно слетятся), а мясо – в ледник. Зверь по виду не такой и крупный, но одному хватит на все лето!
С веревкой и кольтом я поднялся к камню чуть сбоку – медведя не было!
Стрелял я уже не первого зверя в своей жизни и хорошо знал, от смертельного попадания он всегда делает «свечку» – прыжок вверх, это значит угодил «по месту», пуля прошла по сердцу или разорвала аорту. С такой раной медведь отскакивает на десяток шагов, не больше, и только в редких случаях особо живучие экземпляры уходят на расстояние в полсотню метров.
Этот будто сквозь землю провалился! Склон с осыпями хорошо просматривался, уйти по нему незаметно было невозможно – не слепой же я, в конце концов! Да и промазать никак не мог, хотя давно из пистолета не стрелял. Или опять галлюцинации?
Я тщательно, на коленках, прополз место, где был медведь в момент стрельбы и куда потом упал, но не нашел ни стрижки шерсти, ни крови.
Мистика!
Спустился к фонтану, умылся, попил воды и снова полез на гору. Если палил мимо, то пули обязательно бы оставили следы на камнях, да и рикошет бы услышал; тут же ничего, мох и щебенка потревожены звериными лапами, даже есть два глубоких, толчковых следа – «свечку» сделал и рухнул за округлый, побитый серым лишайником камень.
Значит, обе пули унес с собой…
Или Олешка подарил пистолет с кривым стволом!
Из кольта я стрелял всего один раз, просто в цель – берег патроны, бой у него оказался великолепный. Но сейчас, в азарте и от разочарования, повесил на камень чехол от спальника, отошел на двадцать шагов и выстрелил навскидку. Пуля ударила чуть левее центра цели, выбила каменную крошку, посекла брезент и сама, превратившись в лепешку, оказалась на земле.
Нет, не мог я промазать по зверю!
До утра я так и не уснул, окончательно взбудораженный и растерянный. И как ни прикидывал, выходило, что меня все еще хотят свести с ума. Правда, очень уж опасные, рискованные игры устраиваются!
Поймать танцующую на камнях можно было в одном месте – возле плиты, откуда виден восход над Горой Солнца (конечно, если придет танцевать), потому мне нужно идти намного раньше, чтоб устроить засаду. Поймать и спросить, что нужно.
В четвертом часу я выбрался наружу, умылся возле фонтана и двинул к Манараге. За ночь камни на открытых участках заиндевели, иней выпал даже на зеленой траве, было не жарко. На тихом месте у берега Манараги оказался прозрачный и тонкий, как стекло, ледок, так что пришлось разбивать его, чтоб не порезать лодку. На той стороне я поднялся повыше, залег с биноклем на глыбе и тщательно осмотрел прилегающую территорию вплоть до подошвы горы. Конечно, спрятаться тут было где, под любой камень ложись – мимо пройдешь не заметишь. А баядера могла спокойно лежать на ледяной земле, в туфельках и шелковых одеяниях. Это нормальный изгой через двадцать минут превратился бы в свежемороженый труп.
Я не отрывался от бинокля полчаса – никто не ворохнулся, все камни и глыбы оставались на месте, а плита, с которой я наблюдал восход, так и осталась пустой. По воздуху она летать не может, впрочем, как и перемещаться невидимой: в спичечном коробке лежала вполне реальная зеленая «искра», а с привидений украшения не сваливаются.
Наблюдать за мной могли точно так же, поэтому пространство до плиты преодолевал чуть ли не короткими перебежками, прячась в развалах. Место для засады выбрал рядом, за трехгранным осколком скалы, напоминающим штык, и минут десять сидел неподвижно, пока не возникло ощущение, что спина покрывается инеем. Еще четверть часа танцевал вприсядку, пока солнце не взметнулось над Манарагой и не пробило лучами останцы на вершине. Я все-таки ждал, что вот сейчас, сейчас начнется космическая плавка, однако малиновый шар только сам раскалился добела и взмыл над скалами.
И это всего в трех метрах от плиты, с которой видна совершенно иная картина!
Танцующая на камнях так и не явилась, будто и ее можно было увидеть лишь из строго определенной точки.
После восхода, когда ждать уже стало нечего, поднялся на плиту и еще раз тщательно осмотрел развалы, освещенные низкими косыми лучами, в которых даже самый маленький предмет бросает длинную тень, – мир вокруг Горы Солнца был неподвижным и безмолвным, как лунный пейзаж.
Я распечатал спичечный коробок – зеленая искра на желтой заколке существовала…
