Глава 10
Дела гномьи и людские
Матеуса Фельдсеркрауцера, полномочного торгового представителя Независимого Горного Сообщества Махакан в Священном Королевстве Филания, мучило жуткое похмелье. Острая боль в затылке вместе со спазматическими позывами уже давно опорожненного желудка неотступно преследовали его с самого утра и не давали ни минуты покоя. Вчера, когда инцидент с пропавшим караваном был наконец-то благополучно исчерпан, Матеус и его товарищи по несчастью, как он называл про себя сотрудников представительства, позволили себе немного расслабиться…
Вальяжно развалившись за столом в распахнутом до пупка домашнем халате, высокочтимый член Торговой и Дипломатической Гильдий Махакана господин Фельдсеркрауцер делал вид, что внимательно слушал заявившегося к нему на ночь глядя посетителя, хотя на самом деле занимался куда более важными и неотложными делами: пытался унять головную боль и вспомнить, что же произошло прошлой ночью между двумя и тремя часами, то есть в промежутке между прогулкой нагишом по центру города и хоровым исполнением популярных портовых песенок на крыше городской ратуши.
«Вроде бы ничего страшного не случилось, – размышлял Матеус, массируя правой ладонью ноющий затылок, – ну, пошалили вчера чуток, ну, побузили немножко, со всяким бывает, когда напьется. Ни жертв, ни разрушений особо больших нет, и это радует! Людишки здесь простые, не чета столичным снобам, простят, не впервой… Нужно подкинуть Городскому Совету деньжат, и все уладится. Главное сейчас – вспомнить, что же еще произошло ночью, не нанесли ли мы ненароком личного оскорбления кому-нибудь из членов Совета или влиятельных горожан, не натворили ли пакостей, которые не исправишь деньгами?»
В постепенно оживающей памяти торгпреда возникали все новые и новые подробности ночного кутежа: драка с патрулем городской стражи возле фонтана, погоня всей толпой за припозднившейся горожанкой и еще парочка безобидных шалостей. Однако события, происшедшие между двумя и тремя часами ночи, казалось, полностью стерлись из памяти, потерялись в калейдоскопе не связанных друг с другом картинок и потоке обрывков фраз.
«Ну и пес с ним, – прекратил бессмысленные попытки Матеус, – если никто до сих пор мне морду не начистил, значит, все обошлось. В худшем случае безвинно пострадавшие от разгула широкой гномьей души напишут пару жалоб в столицу… ну, придет из Дворца официальная нота с порицанием, что с того? Из страны не выгонят, а дальше Фальтоши при всем желании не сошлешь!»
Воспоминания гномом ночных проказ случайно задели самую болезненную тему его постоянных раздумий, взбередили самую глубокую рану его души.
В отличие от соплеменников Матеусу в жизни повезло: он никогда не был в подземельях Махакана и ужасно боялся там оказаться. Все гномы из рода Фельдсеркрауцеров были уважаемыми дипломатами и занимались трудным, но почетным делом поддержания дружеских отношений с человеческими королевствами. Его прадед был послом Махакана в Империи, дед усмирял воинский пыл далеких Виверских племен, а отец, Сексиль Фельдсеркрауцер, представлял политические интересы Махаканского Сообщества при дворе герканского короля Оугуста Манукхейма Жакота XIII, и только с ним, дипломатом в восьмом поколении, судьба сыграла злую шутку, забросив пятнадцать лет назад в ненавистную его сердцу Филанию.
Вначале жизнь казалась полной радости и чудес: шикарные посольские апартаменты в Королевском квартале Альмиры, десяток прекрасных наложниц, по сравнению с которыми самые привлекательные гномихи были всего лишь жалкими, низкорослыми курицами, раскормленными на пивных дрожжах. Матеус грелся в лучах политической славы, утопал в ласках и роскоши за казенный счет, но потом от рода Фельдсеркрауцеров отвернулась удача.
В стране усилилось влияние Индорианской Церкви, основным постулатом которой была избранность богом человеческой расы. Матеус был не силен в вопросах религии и сколько ни пытался, так и не смог понять разницу в трактовании духовных писаний индорианцами и служителями Единой Церкви, зато в житейских вопросах весьма чувствительно ощутил ее на собственной шкуре.
С тех пор минуло уже десять лет, но Матеус хорошо запомнил тот злополучный день, когда Франсиа Арана, Глава Палаты Иноземных Дел Филании, вручил ему королевский указ о разрыве с Махаканом всех ранее существовавших отношений за исключением договорных обязательств по торговым контрактам. Это был крах, уже на следующий день махаканским дипломатам пришлось покинуть Альмиру, а вслед за ней и страну. По повелению короля Кортелиуса в Филании разрешено было остаться лишь маленькому торговому представительству гномов, притом не в столице, а в находившемся в трех днях пути провинциальном городке Фальтошь.
Перспектива скорого переселения под землю для гнома, прожившего всю жизнь на поверхности среди людей, была хуже смертного приговора. Матеус уже всерьез начинал призадумываться, не прихватить ли ему посольскую казну и не податься ли в дикие леса, но вдруг ему улыбнулась удача.
Иногда так бывает: беда одного становится счастливым билетом другого. При переезде из Альмиры в Фальтошь умер сотрудник Посольства, непосредственно отвечавший за исполнение торговых контрактов и соответственно назначенный при разгоне Посольства торговым представителем. После бессонной ночи, проведенной за стаканом и размышлениями, Матеус решился занять его место, далеко не подобающее положению его рода в гномьем обществе.
«Что значат почести и слава, чего стоит эфемерная честь рода, если до скончания века придется коротать безрадостные дни в мрачном, сыром подземелье с гордым названием Махакан, вкушать гнилые плоды сомнительных привилегий среди стаи оголодавших пещерных крыс?» – задавал сам себе вопрос Матеус, постепенно приходя к самому ответственному решению в своей жизни.
Впоследствии Старейшины Махакана одобрили «самоотверженный и благородный поступок дипломата, решившегося пожертвовать своей карьерой во благо родины». В письме, полученном Матеусом через два месяца, Совет Махакана официально подтвердил его новое назначение и сообщил о сохранении за ним почетного членства в Гильдии Дипломатов с перспективой занятия места Посла в Филании при нормализации политической ситуации. На самом деле Старейшинам не хотелось видеть в своих рядах именитого отщепенца из «внешнего мира», который явно начал бы сеять смуту, подрывать общественные устои и попытался бы привнести в жизнь «новые веяния».
Филанийский двор тоже вскоре подтвердил свою благосклонность к новому представителю, но скромно, ограничившись лишь официальной аккредитацией и подчеркнуто сухими поздравлениями. Королю Кортелиусу нравился бывший посол Махакана, но выразить открыто свое отношение мешала проводимая двором жесткая политическая линия по отношению ко всем лицам и государствам «нелюдского происхождения».
Смутные времена неопределенности, страхов и тревожных ожиданий канули в Лету, грозовые тучи над головой Матеуса рассеялись, и началась новая жизнь. Уже через год торговый представитель успокоился, и его голову перестали посещать бредовые мысли о побеге с казной. Он устраивал всех: Махакан, потому что лучше других умел ладить с людьми и, следовательно, успешно вести дела; филанийский двор, поскольку умел быть незаметным: не докучал попытками влезть в политические игры и не срывал поставок стали.
Положение Матеуса постепенно укреплялось, а состояние быстро росло, вскоре он уже не жалел о сделанном шаге и корил себя лишь за глупость и лживые идеалы, мешавшие ему ранее заняться прибыльными торговыми делами. Секрет его успеха был прост: богатство валялось буквально на земле, его нужно было не полениться подобрать. Прекрасно разбирающийся в сложных международных интригах и имеющий представление о распределении сил на политической арене мира гном знал, что Махакан торговал с наземным миром не ради коммерции, а чисто из политических целей. Старейшины понимали: если у людей не будет махаканской руды и стали, то они, несмотря на подстерегающие в пещерах трудности и опасности, постараются начать добычу сами и вторгнутся на исконно гномьи территории. Кроме того, под землей не хватало продовольствия. Караваны поднимались наверх со сталью, а возвращались груженные обмененным на нее зерном.
Хитроумный Матеус удлинил цепочку торговой операции всего на одно звено. Он не контролировал сделки, а проводил их сам, не обменивал сталь на продукты, как делали гномы ранее, а продавал ее на столичном рынке, пуская всего незначительную часть получаемой прибыли на закупку продовольствия у непритязательных провинциальных дворян; барыш, естественно, оседал в его бездонных карманах. Фактически махаканский чиновник богател одновременно за счет родного государства, ничего не знающего о его махинациях, и альмирских купцов, которых гном лишил стабильного источника баснословной прибыли. Оказалось, что находиться между двух огней не так уж и опасно, как предполагал Матеус, только берясь, за дело. Махакан был доволен, что получает зерно вовремя и в достаточных количествах, а столичные купцы молчали, боясь былых связей именитого гнома при дворе.
Однако не все шло гладко. Оставшись с людьми, Матеус стал жертвой беспристрастного и жестокого правила жизни: «За все нужно платить – или расплачиваться!» Гном был готов расстаться с деньгами, но, к сожалению, ему приходилось расплачиваться. Сидя на мешках с золотом, торгпред не чувствовал себя счастливым, поскольку не мог купить себе ни уважения в обществе, ни элементарных житейских благ. Филанийские законы были строги ко всему «не человеческому». Согласно королевским указам, нелюди не могли покупать дома и рабов, вступать в браки с людьми, торговать от своего имени и т. д., и т. д., и т. д. Жить среди глупых правил и строгих ограничений было бы невыносимо трудно, если бы не находились люди, всегда готовые за мзду прикрыть грязные делишки и маленькие шалости гнома своим «добрым именем».
– Мне нечего больше добавить, господин представитель, – прервал воспоминания Матеуса голос сидевшего напротив заросшего и грязного гнома.
Фельдсеркрауцер облокотился на стол и, деловито нахмурив брови, сделал вид, что напряженно осмысливает услышанное. Медленное, ритмичное постукивание о стол ножичком для заточки перьев и невнятное бурчание, имитирующее мысли вслух, помогали Матеусу разыграть перед легковерным, но очень вспыльчивым и опасным визитером абсурдный спектакль полного сочувствия и понимания, доверительного разговора «тет-а-тет».
На самом деле Матеус не услышал за последние полчаса ничего нового, он был в курсе злоключений, выпавших на долю караванщика, а сейчас просто усыплял бдительность незваного гостя, тянул время, пока в его кабинет не ворвется городская стража и не арестует дерзкого преступника. Конечно, в глубине души торгпреду было искренне жаль несчастного служаку-караванщика, стечением безжалостных обстоятельств заброшенного за грань закона, но сделать он ничего не мог…
– Господин Зингершульцо, вы говорили чрезвычайно убедительно, и я поверил бы каждому вашему слову, – прервал гнетущее молчание Матеус, как только в дверном проеме за спиной Пархавиэля появилась плешивая голова дежурного секретаря и кивнула несколько раз, подавая знак, что стража уже на месте, – если бы не свидетельства очевидцев ваших гнусных злодеяний и не рапорт командира конвоя о дезертирстве из рядов отряда троих солдат, – продолжил Матеус таким же невозмутимым тоном. – Господин Зингершульцо, сопротивление бесполезно, сейчас вы будете арестованы и переданы в руки местных властей, поскольку все преступления были совершены вами на территории Филанийского королевства.
– Чего?! – успел лишь удивленно выкрикнуть Пархавиэль, в гневе вскакивая со стула.
Слова торгового представителя послужили сигналом, по которому в кабинет ворвались четверо стражников в тяжелых кирасах и открытых полушлемах фиолетового цвета. Действия служителей правопорядка были слаженными, отточенными и быстрыми, они не оставили застигнутому врасплох Пархавиэлю ни единого шанса на побег. Уже через пару секунд гном бессильно барахтался на полу, рыча от злости и сотрясая воздух криками о своей невиновности, а солдаты, явно привычные к подобному поведению своих подопечных, невозмутимо продолжали опутывать беспомощное тело крепкими войлочными веревками.
– Послушайте, господин представитель! – прокричал, выплевывая изо рта кляп, еще сопротивляющийся десятник. – Это ложь, мы втроем были посланы на разведку, найти вас, мы не предатели, не дезертиры. В шахте гибнут остатки отряда, умирают от ран, помогите им!
Пархавиэль замолчал, одному из стражей все-таки удалось всунуть ему в рот кляп.
– Похвально, мерзавец, что тебя хоть сейчас стала волновать судьба товарищей, – громко произнес Матеус, вспомнив прежние ораторские привычки и нарочито сурово сдвинув густые брови. – Могу тебя успокоить, с караваном все в порядке: груз в безопасности, а брошенные тобой товарищи отправились обратно в Махакан. Что же касается тебя и твоих дружков, то отпираться бессмысленно! У меня на руках рапорт командира конвоя Бонера о дезертирстве из рядов отряда трех мерзавцев и отщепенцев. – При этих словах Матеус передал филанийскому офицеру исписанный мелким, корявым почерком листок бумаги. – Обращаю ваше внимание, господин офицер, и прошу передать начальству, что эта троица дезертиры и не имеют ничего общего ни с махаканской торговой миссией, ни со славной Гильдией караванщиков. От лица Независимого Горного Сообщества Махакан прошу наказать злодеев, опозоривших свою родину и причинивших вред подданным Филанийского королевства, по всей строгости ваших законов!
Фельдсеркрауцер закончил свою напыщенную речь и устало опустился в кресло. Офицер понимающе кивнул, отдал честь и удалился вслед за стражниками, волокущими по полу дергающегося и пытающегося сопротивляться Пархавиэля.
«Ну, вот и все! – с облегчением вздохнул Матеус, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. – Оказывается, подонком быть не так уж и трудно: ни сопляк-лейтенант, ни его дубины-стражники не заметили подвоха… Или только сделали вид?! Нет, – успокоил сам себя представитель, – они для этого слишком глупы, а я был когда-то мастером лицедейства…»
Умело разыгранный Матеусом спектакль успокоил головную боль и унял позывы неугомонного желудка, но совесть, притаившаяся глубоко внутри его прагматичного мозга, неожиданно решила проснуться и обрушила на неги поток ядовитых, отравляющих жизнь угрызений.
История, из которой Матеусу только что удалось удачно выпутаться, грозила разразиться большим скандалом и потерей всего, что он нажил за последние годы. Несколько дней назад по провинциальному городку поползли слухи о возвращении банды Сегиля. Горожане, как всегда, начали с опаской и недоверием коситься в его сторону, всплыли пересуды двухлетней давности, когда перепуганный проделками гномьей шайки Городской Совет чуть ли не обвинил его и остальных гномов из представительства в сговоре с бандитами.
Вслед за слухами о деяниях банды город заполнился войсками и ополченцами, атмосфера накалялась с каждым часом. Недовольные перешептывания горожан, косые взгляды и недвусмысленные намеки заставили гномов забаррикадироваться в конторе и со страхом в сердцах ожидать начала погрома. Известие о поимке двух из троих бандитов вызвало вздохи облегчения у каждого из сотрудников представительства. Служащие успокоились и принялись расставлять по местам мебель, которой в приступе коллективного страха предусмотрительно загородили окна и двери.
Однако радость была преждевременной. Примерно через час после разборки укреплений во дворе представительства появился вооруженный конвой, доставивший закованных в цепях двоих изголодавшихся и израненных гномов. В сопроводительном письме судьи содержался подробный список злодеяний пойманных негодяев и краткий отчет о наспех проведенном допросе, в ходе которого оба не переставая твердили, что они не члены банды неизвестного им Сегиля, а уважаемые караванщики, ищущие личной встречи с торговцами из Махакана. Тон письма был угрожающе официальным и строгим, судья требовал немедленных объяснений.
Самое ужасное, что преступники говорили правду. После десятиминутного разговора с ними у Матеуса развеялись последние сомнения – они действительно были солдатами пропавшего каравана. Однако официально признать это было невозможно. К тому времени за бродягами числился большой список тяжких преступлений: поджог гостиницы вместе с постояльцами и прислугой, вооруженное сопротивление властям, смерть четырнадцати ополченцев, кража семи баранов из стада одного из дворян, изнасилование трех крестьянских девиц, двух монашек и семидесятилетней бабки-повитухи. Матеус хорошо изучил повадки людей и не сомневался, что подавляющее большинство из перечисленных преступлений совершили не гномы, а рыскающие по округе отряды поборников законности и справедливости, но доказать невиновность бедолаг было невозможно, на них с облегчением списали все преступления, совершенные в окрестностях города за последние дни.
«Если сказать людям правду, то представительство тут же закроют, а по стране прокатится волна недовольств и гномьих погромов, – размышлял Матеус, пытаясь написать ожидаемый судьей ответ. – Фанатики-индорианцы начнут разжигать „праведный“ гнев толпы, будет много смертей! Нужно найти выход и ни в коем случае не признавать связь заключенных со службами Махакана. Жаль Дураков, но ничего не поделать… в конце концов, сами виноваты, нечего было на поверхность высовываться!»
Поломав с полчаса голову над содержанием и над выбором наиболее подходящего тона письма, Матеус нашел единственно приемлемое решение и обвинил обоих солдат в дезертирстве. Как только стража увела заключенных со двора, его подчиненные снарядили телеги и отправились к пещере за грузом.
Занявший место погибшего Карла Бонер долго упирался и не хотел подписывать фальшивый рапорт. В порыве безудержного гнева старик чуть было не снес голову представителя топором. Только накинувшиеся на своего разбушевавшегося командира караванщики смогли утихомирить ветерана и спасти трясущемуся от страха Матеусу жизнь. Последующая за вспышкой эмоций ругань плавно переросла в конструктивный диалог, в итоге которого Бонер все-таки поставил заветную подпись и, по-стариковски расчувствовавшись, напился. Дело было сделано, Матеус спас свое место и несколько десятков гномьих жизней по всей стране, хотя, если честно, судьба филанийских гномов интересовала его весьма опосредованно.
Инцидент был успешно исчерпан, нервное напряжение эффективно снято звоном бокалов и грохотом пивных кружек, жизнь пошла своим чередом. Промучившись целый день от последствий ночного разгула, Матеус принял пару целебных снадобий и отправился спать пораньше. Он только заснул, только погрузился в сладкую негу забытья, как окно в его спальню с треском распахнулось, и вместе с осколками разбитого стекла ему на постель свалился огромный, дурно пахнущий комок шерсти. От испуга сердце Матеуса сжалось в груди, и он, позабыв о подобающих его положению нормах приличия, громко заорал и шустро полез под кровать.
К счастью чуть не умершего со страху торгпреда, загадочное и ужасно вонючее существо оказалось не оборотнем и даже не рысью, которыми кишели окрестные леса, а всего лишь гномом, завернутым в овечью шкуру. Сильный смрад, исходивший от его липкого тела, был неприятным побочным эффектом избранного гномом пути для проникновения в резиденцию Махакана. Расстояние от городских ворот до дома торгпреда разведчик преодолел ползком по сточной канаве, только так можно было остаться незамеченным в городе, кишевшем бдительными стражами и напуганными горожанами.
«А все-таки он мерзавец и нахал, этот Пархавиэль, – размышлял Матеус, постукивая толстыми пальцами по подлокотнику кресла. – Прополз ко мне через весь город, под носом у кучи народу, ввалился среди ночи в спальню, прямо на кровать, перепачкал постель, да еще натворил там таких миазмов, что полное амбре, до утра проветривать надо! – злился торгпред, с нетерпением ожидая, пока нерасторопные слуги наконец-то сменят белье и проветрят комнату. – Простой десятник, какой-то вшивый бродяга-караванщик осмелился на такую неслыханную наглость. Хам, мерзавец, остолоп, нахал… но какой молодец! – пришел разгневанный торгпред к неожиданному заключению. – Настоящий боец, видит цель и прет напролом, невзирая на глупые приличия и общественные нормы; нахрапист, но не глуп, и хитер. Эх, жаль, очень жаль, что им пришлось пожертвовать. Но что поделать, это общая беда всех настоящих бойцов, гномов с большой буквы, они хитры и искусны в достижении цели, всегда добиваются своего, но прямолинейны и недальновидны, не могут выбрать цель, достойную их талантов и благородства. К примеру, этот Пархавиэль, его слабость в силе духа и наивной доброте, прикрытой маской солдафонского хамства. Он выбрал для себя неверную цель, чувствовал жалость и ответственность за своих ближних, хотел им помочь. Как ни странно, это ему удалось, однако какой ценой и, главное, ради чего? Те, кого он спас, не встали грудью на защиту троих, ими же посланных в неизвестность разведчиков, а довольно быстро поддались на мои уговоры. Они трусливы и слабы, желание поскорее вернуться к домашнему очагу и привычной, размеренной жизни перевесило дружбу, честь и боевое братство. Разве такие навозные черви достойны, чтобы их защищали, жертвовали ради них жизнью?»
Внезапно пальцы Матеуса крепко вцепились в подлокотники кресла, спина вытянулась в струнку, и вздох застыл в груди. Он вдруг ясно и отчетливо вспомнил, что происходило с ним прошлой ночью с двух до трех, и… и испугался.
Отбившись от шумной толпы собутыльников, он случайно забрел в темную подворотню и там, возле сваленных досок и кучи мусора увидел грязную, оборванную нищенку, дрожащую во сне от холода и крепко прижимающую к груди маленький комочек в лохмотьях, девочку двух-трех лет.
Матеус вспомнил, как ему стало горько на душе и жалко бедных бродяг, как он повалился на грязную мостовую и зарыдал, чувствуя сострадание и искреннее желание хоть как-то помочь. Движимый благородным порывом души, он кинулся со всех ног домой, хотел принести несчастным еды и немного денег, но по дороге натолкнулся на потерянных им сослуживцев, и его закрутила, завертела веселая жизнь.
Матеус продолжал неподвижно сидеть, крепко сжимая побелевшими пальцами подлокотники кресла. Два тоненьких ручейка слез катились по пухлым щекам и терялись в густой бороде.
«Я найду, я непременно найду их и помогу!» – поклялся торгпред, неожиданно почувствовав ответственность за судьбу совершенно незнакомых ему людей.
Кто говорит, что все тюрьмы одинаковы, тому повезло: он никогда не попадал под суровую длань правосудия. Тюрьмы, как люди, бывают богатыми и бедными, опрятными и мрачными в зависимости от контингента постояльцев казенного заведения и от того, насколько власти обеспокоены судьбой преступивших закон сограждан. Если проворовавшемуся министру или опальному вельможе удается избежать королевского гнева и не попасть под горячую руку на эшафот, то жизнь его в заключении мало чем отличается от обычных будней, а наказание выражается скорее в общественном презрении и гибели его как политической фигуры, нежели в ощутимом изменении размера барского живота.
В маленьком провинциальном городке Фальтешь тюрьмы как таковой вообще не было. Судья и префект были людьми рачительными и демократичными, они не видели необходимости в бессмысленном томлении узников по сырым казематам. До вынесения приговора все преступники: и уличные воры, и уважаемые казнокрады, ожидали визита к судье в большой клетке с толстыми железными прутьями, установленной прямо посередине рыночной площади рядом с тремя виселицами. После продолжительной, иногда многодневной отсидки в «зверинце» правонарушителям наконец-то удавалось предстать пред светлым ликом Закона, воплотившегося в потного старика с жирными, слюнявыми губами, то есть в местного судью Ланса Мантия, и с замиранием сердца выслушать приговор.
Из зала суда вели три дороги: на виселицу, на каторгу и домой. Самой протоптанной, как нетрудно догадаться, была вторая, поскольку именно она являлась одной из основ процветания Филанийского королевства. Казнить человека просто, дурное дело нехитрое, а вот заставить его поработать на благо общества куда полезнее и увлекательней. Кто киркой, кто лопатой расплачивался за свои проступки и прегрешения, оплачивал долг королю и обществу на рудниках, плантациях и лесоповалах. Королевство богатело, положив в основу своей экономики принцип жизни практичного крестьянина: «В хозяйстве пригодится даже навоз!»
От преступников в тот день отвернулась удача, их казнили десятками, без проволочек ведя сразу после заслушивания приговора на эшафот. Видимо, у судьи было плохое настроение или он придерживался мнения, что чем больше разбойников будет сверкать пятками в воздухе, тем быстрее успокоятся горожане, воочию убедившись в бдительности стражей порядка.
– Вон смотри, Семиль, еще одного тащат, вроде Фимка… – обратился старик в сюртуке с оторванными рукавами к своему дружку. – Восолья, похоже, его, да отсюда точно не разглядеть…
– Остынь, Бурила, ушел Фимка, ушел, – откашлявшись и сплюнув кровью, произнес невысокий, но крепкий представитель городских низов, сидевший в углу клетки. – Как облава на привозе началась, так все и сдернули, только мы с тобой, как олухи последние, влипли!
– Да я ж хромой, Семиль, бегать-то не могу…
– Молчи, хрыч старый, лучше не зли! – огрызнулся мужик в рваных лохмотьях, осторожно ощупывая следы недавних побоев. – Кричишь те, кричишь, так нет, надо было к мясниковой дочке присосаться!
– Так я ж кошель дергал, кошель!
– Ага, кому другому ври, – тихо пробурчал Семиль, уже изрядно настрадавшись от привычек любвеобильного старикашки-напарника, – полапать девку под шумок захотел, пень плешивый, вот и влипли!
– Не-а, я здесь ни при чем, – шустро затряс куцей бороденкой старикашка в предчувствии побоев. – Это гномье во всем виновато, из-за них, нелюдей поганых, стражей в городе полно, облавы да засады кругом, из-за них, окаянных, честному вору спокойно делами заняться невмоготу.
Семиль ничего не ответил, только зло сверкнул глазами в сторону говорливого старика и тут же перевел гневный взгляд на неподвижно лежавшего у противоположной стенки клетки закутанного в овечью шкуру гнома.
Пархавиэль появился в «зверинце» ранним утром. Стражники громко переругивались между собой и долго бряцали железными запорами, перебудив всех обитателей клетки. Когда неподатливые, проржавевшие замки наконец-то поддались, латники, грубо распихивая сапогами спящих на полу заключенных, приволокли в клетку окровавленное тело бесчувственного гнома.
«Пытали, гады!» – подумал тогда сонный Семиль, инстинктивно сочувствуя товарищу по несчастью и одновременно злясь на нового сокамерника, ставшего виновником его преждевременного пробуждения.
Ближе к полудню Пархавиэль очнулся. Он приподнялся на локтях и обвел мутным взором из-под распухших век тогда еще многочисленных обитателей узилища, а затем, не говоря ни слова, отполз на четвереньках к стенке. Уже два часа гном лежал неподвижно, свернувшись калачиком и отгородившись от окружающих толстым покрывалом шкуры. Ни постоянное перешептывание заключенных, ни гомон толпы на базаре, ни даже предсмертные крики висельников, порой заглушающие барабанную дробь, не могли нарушить его искусственного и хрупкого уединения. Пархавиэль полностью ушел в себя, потеряв всякий интерес к происходящим вокруг событиям.
– А ты ведь прав, Бурила! – внезапно крикнул Семиль, поднимаясь с пола и медленно растирая затекшие от долгого сидения ноги. – Все беды наши от бородатых недомерков и еще от остроухих ослов, что себя эльфами называют. Привычка у них такая, людям жизнь портить. День спокойно прожить не могут, сволочи, чтоб человеку в чем не подгадить! Прав я, ребята?!
Вопрос, обращенный к сокамерникам, повис в воздухе, никто из находившихся в клетке даже не повернул головы в сторону пытающегося поднять бузу Семиля. Внимание ожидающих встречи с Законом людей было полностью поглощено страшным действом у виселиц, где за последний час была вздернута уже добрая дюжина заключенных.
Безразличие окружающих к его словам еще больше распалило безудержный гнев, клокотавший внутри Семиля и пытающийся найти выход наружу. «Мы все умрем, нас всех казнят из-за каких-то подонков-гномов! – заводил сам себя бродяга, сжав кулаки от злости и упорно пробираясь через заполненную народом клетку к ненавистному комку, накрытому овечьей шкурой. – Он мне заплатит, за все заплатит, задушу недомерка собственными руками!»
Потерявший рассудок вор не догадывался, что именно Пархавиэль и его друзья были истинными виновниками внезапных облав. Ему было это не важно, он не собирался искать причины и путаться в оправданиях, он просто решил выместить свои неудачи на первом попавшемся гноме. «Все они одинаковы, убью того, что под рукой!» – крутилось в голове безумца, локтями и коленями прокладывающего себе путь через толпу.
Апатия дремлющего Пархавиэля была бесцеремонно прервана серией пинков в живот. Укрывавшая его от внешнего мира шкура отлетела в сторону, и перед широко открытыми от боли и удивления глазами караванщика предстала искаженная от злости рябая физиономия, брызгающая во все стороны слюной и извергающая на него безудержный поток бранных слов. Руки и ноги крепыша не отставали от сквернословящего рта, они хаотично и яростно месили лежавшее на полу тело, стараясь превратить лицо гнома в одно большое кровавое пятно, переломать ему кости и напрочь отбить укрытые за толстым слоем мышц живота внутренности.
Боль отрезвляет, она изгоняет из головы все глупые мысли и духовные страдания, дает силы для жизни и борьбы, искореняет скверну размышлений и заразу внутренних переживаний. «Я жив и должен бороться!» – стрелой пронзила мозг Пархавиэля внезапная мысль, заставив быстро вскочить на ноги и вцепиться железной хваткой в горло противника.
Сильные пальцы гнома все крепче и крепче сжимали шею нападавшего. Безумно выпученные глаза, круговые взмахи потерявших силу рук и жалобный хрип из горла жертвы не могли смягчить гномьего приговора. Пархавиэль не задавал себе ненужных вопросов, его не интересовало, почему человек напал на него и кто он таков. Он враг, враг должен быть уничтожен – вот высшая истина, перечеркнувшая вмиг наивные представления о добре и зле и сведшая на нет все писаные и неписаные законы.
Испугавшись, что обычный мордобой мог вот-вот превратиться в хладнокровное убийство, несколько человек повскакали с мест и кинулись на помощь готовому отойти в мир иной Семилю. В принципе, их мало интересовала судьба бродяги и вора, который вскоре наверняка пополнил бы ряды висельников, но умерщвление негодяя прямо в «клетке правосудия» подорвало бы основы законности и значительно ужесточило бы приговоры остальным заключенным, имевшим несчастье находиться в узилище в этот момент.
Пара рук вцепилась Пархавиэлю в плечи, кто-то зачем-то схватил гнома за ноги, а двое рослых и сильных верзил пытались разжать его левую кисть, пальцы которой как раз и сжимали горло. Громкие чертыхания и шумная возня миротворцев все-таки привлекли внимание стражников. Сильный удар тяжелой дубинкой по затылку заставил Пархавиэля упасть на колени, сознание мгновенно упорхнуло из головы гнома, погрузив его в тяжелое беспамятство. Пальцы разжали мертвую хватку, но было уже поздно, бездыханное тело Семиля грузно повалилось на пол.
Скольжение по наклонной плоскости стало самым страшным кошмаром Пархавиэля. Реальность распадалась: Рушились здания и своды пещеры, земная твердь накренилась и разорвалась. Гномы, повозки, осколки домов и строений скатывались в бездонную пропасть небытия, в царство вечного мрака и холода, во всепоглощающее ничто. Крики страха и отчаяния тонули в грохоте падающих камней и катящихся под уклон обломков предметов, бывших еще совсем недавно частями этого гибнущего мира.
Пытаясь спастись, Пархавиэль прижался к земле и изо всех сил уцепился за торчащий из грунта камень, который вдруг ни с того ни с сего растаял у него в руках, рассыпался в прах. Поверхность накренилась еще сильнее и стала гладкой, как отполированный до зеркального блеска стальной щит. Конечности не находили опоры, и гном начал медленно скользить вниз, с ужасом осознавая, что через несколько мгновений умрет, сгинет в разверзшейся за его спиной бездне. Напрягая остаток сил, Пархавиэль принялся карабкаться вверх, но гладкая плоскость, бывшая еще минуту назад землей, продолжала неуклонно накреняться, пока не застыла почти в вертикальном положении.
Каким-то чудом гному все же удалось зацепиться на отвесном и скользком склоне, он оторвал взгляд от зеркальной глади и огляделся по сторонам. Ничего не было, только пустота и мрак простирались вокруг. Мир погиб, был уничтожен могущественной и неизвестной силой. Он остался один, без надежд и стремлений, без друзей и цели существования. «Ну и что же мне делать?» – возник в голове вопрос, на который тут же нашелся самый логичный ответ. Пархавиэль разжал руки и прыгнул в великое ничто. Он летел долго, крича и непроизвольно махая руками, потом был удар, боль и незнакомые голоса…
– Вроде бы очухался, ваша честь, – прозвучал над ухом Пархавиэля пропитой мужской бас, гулкие отголоски которого еще долго блуждали в голове гнома.
– Не называй меня так, болван, я тебе не судья! – раздраженно возразил ему другой голос, более мягкий и напевный.
– Ну и как же мне к вам обращаться?
– А ты не обращайся, не обижусь. Сделал свое дело и пшел вон, холоп!
– Как прикажете, ваша ч… – осекся обиженный стражник, и его кованые сапоги загрохотали по каменным плитам пола.
Мерное потрескивание поленьев в камине и звон капель, падающих с потолка, раздражали слух Пархавиэля, но их его болевшая голова еще могла вынести. Другое дело тяжелая поступь охранника и прощальный хлопок железной дверью – они разорвали мозг, заставив гнома скорчиться от боли и нарушить тишину подземелья диким криком.
– О черт, так и оглохнуть можно… ты уж потише, дружок, – вновь прозвучал мелодичный голос, сопровождаемый легким постукиванием каблуков и скрипом старого, рассохшегося кресла. – Даю тебе минуту, чтобы открыть глазки и подобрать сопли! Дал бы больше, но времени нет, да и сыровато здесь, неуютно как-то…
Повинуясь не столько наглому требованию незнакомца, сколько вполне естественному желанию увидеть очередного мучителя, Пархавиэль открыл глаза. Помещение было мрачным и навевало изможденному гному мысли о самоубийстве. Пламя камина и двух небольших факелов освещало серые влажные стены и огромный деревянный стол, на котором в идеальном порядке был разложен богатый инструментарий местного палача. Из полумрака едва выступали смутные очертания дыбы, филанийской козы и прочих замысловатых приспособлений для препарирования души и тела в целях получения признаний.
Комната дознания была знакома гному, он был здесь вчера и самолично убедился в эффективности каждого из агрегатов. Палач и его подручные трудились долго, но безрезультатно. Крича от боли и осыпая проклятиями заплечных дел мастеров, гном «молчал» и никак не сознавался в якобы содеянных им преступлениях.
С тех пор комната пыток немного изменилась: уже не было омерзительных луж крови на полу, а возле камина появилось широкое кресло с высокой спинкой, на котором в задумчивой позе восседал неизвестный человек в объемистом красно-синем балахоне. Узкая бородка клинышком делала незнакомца похожим на молодого безрогого козла. Длинные тонкие пальцы, сложенные в замок, и забавные завитушки по краям бороды подчеркивали изысканный вкус и утонченность натуры странного посетителя.
«Невысок, щупл, костляв… – мгновенно оценил собеседника Пархавиэль и решительно поднялся с пола. – Сейчас двину ему по макушке и бежать, авось повезет!»
– Не выйдет, – меланхолично произнес незнакомец, как будто прочитав мысли гнома, – за дверью несколько стражников и во дворе дюжины три-четыре, так что геройствовать не советую, тебе же дороже будет, – лукаво прищурил глаза незнакомец и обаятельно улыбнулся.
Прозорливость и спокойствие человека остудили проснувшийся было воинский пыл Зингершульцо, а необычный покрой платья привел в замешательство. Напрягая память, гном нахмурил брови так сильно, что на его широком лбу появились весьма рельефные складки. Он пытался припомнить, где и когда мог видеть людей в похожих одеяниях, но ничего не приходило на ум, кроме сумбурных воспоминаний об одном из эпизодов казни, мимолетно виденном им из-под покрова овечьей шкуры.
Неуклюжий толстяк в похожем балдахине, но ярко-желтого цвета и с капюшоном, стоял на эшафоте возле виселиц. Он невнятно бормотал себе что-то под нос и неустанно махал длинным продолговатым предметом над головами приговоренных, то ли успокаивая их перед казнью, то ли совершая иной, непонятный гному человеческий духовный обряд.
– Ты священник? – неуверенно спросил гном.
Пархавиэль, конечно же, не угадал. Он понял, что попал пальцем в небо, как только начала подергиваться причудливая бородка незнакомца. Щеки собеседника мгновенно окрасились в цвет хорошо проваренного рака, а на глаза накатились слезы. Своды мрачного зала в ту же секунду содрогнулись от пронзительного, визгливого хохота, вызвавшего гулкий звон в ушах и волну мурашек по спине гнома. Беснующийся в приступе веселья человек ерзал по креслу, то подпрыгивая, то раскачивая из стороны в сторону и без того ветхие подлокотники. Башмаки чудака неустанно стучали по каменным плитам пола, а голова хаотично и быстро вращалась вокруг своей оси, выписывая весьма опасные для здоровья восьмерки.
«Как бы не покалечился ненароком, весельчак, – думал гном, с опаской наблюдая за бурной реакцией незнакомца, – а то еще одно убийство на меня свалят, хотя какая разница: одним грешком больше, одним меньше, я уже все равно не жилец. Пускай веселится, болезный, может быть, шейку себе подвернет!» Истерика прекратилась так же внезапно, как и началась. Повизгивания стихли, тело незнакомца прекратило ходить ходуном, а на вдруг ставшем серьезном лице человека мимолетно промелькнуло выражение ненависти и злости.
– Не угадал, милок, – уже вполне дружелюбно произнес весельчак и окинул гнома с ног до головы пытливым, изучающим взглядом, – то ли тебя по головушке слишком сильно били, то ли действительно только вчера из подземелья выполз.
– Какой я тебе «милок», мешок навозный! – взорвался гном, готовый кинуться на весельчака и хорошенько оттаскать его за жиденькую бороденку. – Пропойца-карл те милок, отродье козломордое…
Пархавиэль только начал извергать поток нелестных эпитетов, но незнакомец совершил едва заметное круговое движение кистью правой руки, и гнев исчез, улетучился из разгоряченной головы гнома. Вместо ярости и сопутствующего ей желания «почесать кулаки» появились спокойствие и умиротворение, потребность осмыслить свое положение и попытаться спастись.
– Так-то оно лучше, – произнес человек, абсолютно не удивившись мгновенному изменению состояния гнома. – Похвально, что тебя интересует, кто я таков. Ты об этом узнаешь, но давай вначале поговорим о тебе! Времени нет, так что обойдемся без отвлекающих от сути дела вопросов.
Человек поднялся с кресла, поежился от холода и, растирая озябшие кисти рук, заходил кругами по комнате.
– Ты Пархавиэль Зингершульцо, десятник Гильдии караванщиков, прибыл с последним торговым конвоем в Филанию, – скороговоркой забормотал незнакомец, не обращая внимания на комичное выражение лица удивленного его осведомленностью гнома. – По дороге твой отряд попал в переделку, и командир отправил тебя и еще пару солдат за помощью к махаканским торговцам, так? – неожиданно спросил человек и, получив в ответ утвердительный кивок, продолжил: – Не зная ни местных обычаев, ни нравов, вы влипли в несколько, так сказать, пикантных ситуаций, и благочестивые местные обыватели с непринужденной легкостью свалили на ваши головы свои грешки: убийства, разбой, грабеж, изнасилования невинных девиц и безобидных старушек…
Человек сделал паузу и пристально посмотрел на гнома. Однако так и не дождавшись ни единого слова, снова заговорил:
– В силу обстоятельств вам пришлось разделиться и добираться до торгашей по отдельности…
– Что ты знаешь о Зигере с Гифером?! – нетерпеливо выкрикнул Пархавиэль, бесцеремонно перебивая рассказчика. – Где они, что с ними? Они живы?!
Беспокойство о судьбе друзей было одной из немногих связующих с окружающим миром нитей, удерживающих рассудок гнома от падения в пропасть безумия и апатичного безразличия. Из слов обманщика Фельдсеркрауцера он понял, что оба товарища добрались до Фальтеши, а вот что с ними стало потом?
– Пока живы, – холодно ответил незнакомец, которому явно не понравилось, что его сбили с мысли.
– Что значит твое «пока»?!
– Вчера их направили в Альмиру. Как только дознание будет завершено, их скорее всего продадут в рабство, а если еще что-нибудь натворят, то повесят.
– Как в рабство?! – с ужасом выкрикнул Пархавиэль. – Почему, по какому праву?!
– Видишь ли, – печально улыбнулся человек, – как только вас передали филанийским властям, вы стали собственностью королевства. Если твоих друзей не казнили здесь, где они якобы натворили бед, значит, столичные ищейки что-то хотят от них узнать. После дознания, – пожал плечами человек, – их продадут на имперские галеры или в алмазную шахту, что в двух днях пути от столицы. Вешать преступников в этих краях не принято, на этом денег не заработаешь…
– Ага, – вновь перебил нетерпеливый гном, – то-то на рыночной площади веселье вовсю идет, палачи трупы с виселиц оттаскивать не успевают!
– Это не типично, – пренебрежительно и немного жеманно отмахнулся рукой человек, – профилактические мероприятия органов правосудия в целях устрашения неблагонадежного населения проводятся регулярно, дважды в год, но грабежей и убийств все равно меньше не становится. Ты бы, дружок, не глупые вопросы задавал, а сявку немного прикрыл бы и меня послушал! – сурово произнес незнакомец, видя, что гном уже собрался задать следующий вопрос. – Говоря по-простому, положение твое бросовое, одной ногой в могиле стоишь. Если даже убежать удастся, в чем лично я сильно сомневаюсь, то деться тебе все равно некуда: на поверхности никого не знаешь, а к своим вернешься – повесят, или что там у вас с убийцами и дезертирами делают?
– В шахте живьем замуровывают, – буркнул Пархавиэль, не понимая, к чему клонил собеседник, но наглядно представив «радужные» перспективы своего ближайшего будущего.
– У меня к тебе предложение, – сказал человек, наконец-то согревшись и возвратившись в кресло. – Я помогу тебе выйти на свободу и спасти друзей, а ты взамен ответишь на несколько моих пустяковых вопросов, например: «Как варить кунгут?»
«Передача посторонним стратегически важных сведений карается смертной казнью», – всплыли в голове гнома заученные наизусть слова служебной инструкции. Но что они значили теперь, когда Сообщество предало своих верных граждан, бросило в беде… Из обширного набора внушаемых годами общественных ценностей, норм поведения, целей и задач события последних дней пережила всего одна, простая до примитивности житейская истина: «Важны лишь невредимость собственной шкуры и судьба близких».
– Согласен, – кивнул гном, – но все же неплохо было бы узнать, из чьих рук принимаешь помощь.
– Я маг, не из этих мест, по делам направляюсь в Альмиру, терпеть не могу ни индорианцев, ни прочих ханжей-святош. Остальное расскажу по дороге, времени нет. Действие наложенных мной заклинаний заканчивается через пару минут, так что наши драгоценные жизни зависят только от скорости сокращения наших же ягодичных мышц.
Закончив объяснение, человек быстро вскочил с кресла и, забавно придерживая руками длинные полы балахона, бегом кинулся к выходу. Не размышляя над тем, какие мышцы у него «ягодичные», а какие нет, Пархавиэль подхватил с пола овечью шкуру и, даже не удосужившись обвязать ее вокруг своего волосатого тела, последовал вслед за галопирующим магом.
Камера пыток находилась в подвале здания Суда. Дежурившая в коридоре стража не обратила на беглецов никакого внимания, наверное, потому, что просто не видела их. Лишь у самого выхода один из закованных в латы стражей порядка, завидев бегущего мага, почтительно согнулся в глубоком поклоне. «Тот самый, что привел мага ко мне. Наверняка старичок на него другие чары наложил. Колдону-ка и я, по-своему, по-гномьи!» – на бегу подумал Пархавиэль и, не удержавшись от соблазна, с силой треснул кулаком по шишаку блестящего шлема. По вскрику и грохоту, раздавшемуся за спиной, гном понял, что солдат потерял сознание.
Впоследствии маг долго ругал своего нерадивого подопечного, глупая выходка которого чуть не погубила их. Темный, неграмотный гном, недавно выползший на свет из мрачных подземелий Махакана, был несведущ в законах магии и не знал, что сонные заклинания действуют лишь до тех пор, пока до «зачарованных» не дотронуться рукой.