18

Обычно побудку играл Арчеладзе: сам просыпался рано и тут же стучал кулаком в стену. А в этот раз никто не стучал, и вымотавшийся за двое суток в горах Воробьев проспал до вечера. Он привык к чистой, интеллигентной работе, когда нужно проникнуть в запертое помещение или просочиться сквозняком на тщательно охраняемый объект, установить там умную и сложную аппаратуру и так же незаметно исчезнуть. Остальное было делом техники. А здесь он ползал по лесам, как какой-нибудь фронтовой разведчик, страдая от излишнего веса и одышки, бегал марш-броски, волоча за собой пленных, и медленно сатанел от безысходности: возврата к прежнему быть не могло, и оказавшись «вне закона», он ставил на прошлом крест. Конечно, в его судьбе и неустойчивом нынешнем положении был виноват Арчеладзе, втравивший все свое окружение в эту авантюру. Но если Кутасову на Балканах было раздолье – попал в родную стихию и не особенно-то задавался вопросами, что и во имя чего делается, будучи авантюристом по складу характера и профессии, – то Воробьев, пока без особенных всплесков, страдал от неопределенности будущего. Ну, выловят они весь «Арвох», каким-то образом не дадут секретным службам неизвестно каких стран хозяйничать на горе Сатве, а потом что? Куда? Назад в Россию? Но там их балканские дела могут откликнуться, поскольку у «духа мертвых» руки длинные, а сам он – бесплотен. Неужели остаток жизни придется доживать на нелегальном положении, как Птицелов, принявший яд на Ваганьковском кладбище?

А хотелось пожить тихо, в свое удовольствие, и где-нибудь в Подмосковье, на той же Клязьме, например, построить домик в лесу, собирать грибы, удить рыбу – эдакая идиллическая жизнь отставного майора госбезопасности. На праздники и юбилеи надевать форму, говорить тосты в кругу друзей, выступать в школах или – о чем теперь и не мечтать! – читать курс лекций по оперативному искусству в спецшколе службы безопасности.

Все это стало неисполнимо.

Но даже если бы Арчеладзе объявил завтра, что надо ехать в Африку и охранять там какой-нибудь кусок пустыни, Воробьев бы поворчал, повозмущался и поехал только из соображений честолюбия. Дело в том, что полковник однажды буквально спас его, когда Воробьева вывели за штат и поставили вопрос об увольнении до пенсионного срока. Попросту вышвыривали из службы по политической неблагонадежности. Его, как самого лучшего оперативника и специалиста по литерным мероприятиям, включили в специальную группу, чтобы осуществлять слежку за патриотическими партиями и движениями. Режим тайно осуществлял политический сыск и провокации, якобы среди организаций коммунистического толка. На самом же деле это было направлено против всех, кто выступал за самостоятельность и мощь России. Воробьева возмутило то, что вчерашние борцы с диссидентами сегодня ополчились на… патриотов. Причем бессовестно, нагло утверждали, что теперь они – враги отечества! Он же офицер, всегда мысливший себя только русским офицером, не мог не быть патриотом, о чем и доложил начальству.

Влиятельный Арчеладзе, о деятельности которого лишь смутно догадывались во многих службах конторы, неожиданно, прорывая все заслоны, втащил к себе в отдел совершенно незнакомого ему сотрудника, взяв только за профессиональные качества и принципиальность. Нигрей попал туда точно так же. Преданность Никанорычу была вовсе не благодарностью за выручку; они сразу же сошлись в убеждениях, иметь которые во времена разорения службы безопасности было великой роскошью. Воробьев любил вождей, зная, что по природе своей он никогда не сможет повести за собой во имя какой-то идеи. Он умел только хорошо и громко возмущаться. А этот длинный, часто непредсказуемый человек, похожий на орла, обладал смелостью и волей. Отойти, оторваться от него было невозможно, как от магнита.

Проснувшись, он, как всегда, стал думать о своем положении, ожидая побудки, но пролежал около получаса и не дождался стука в стену. Постучал сам, позвал:

– Никанорыч?.. Солнце село, пора психов на волю выпускать!

За перегородкой слышались тихие шаги. И никакого ответа.

Воробьев вскочил, и как был в длинных армейских трусах, так и ввалился к полковнику.

В комнате оказалась… Капитолина! Только какая-то другая, особенно изящная, и во взгляде светился огонек, способный смутить любого мужчину.

– Капа… – шалея, промямлил он, поскольку, лежа в постели и скорбя о своем будущем, вспоминал и ее. – Капитолина?..

Он тут же прикрыл дверь, сбегал к себе и натянул спортивный костюм.

Кроме офицера-кадровика, отбиравшего сотрудников в спецотдел, их негласной проверкой занимался еще и Воробьев. Так вот, когда появилась машинистка Капа, он, как и положено, сделал на нее оперативную установку, а Нигрей пару дней поболтался за ней, изучая связи и образ жизни. Все прошло без сучка и задоринки: голливудской выправки девица подходила по всем статьям. Воробьев «положил» на нее глаз. Пару раз он предлагал подвезти ее до дома и получал отказ, затем, в третий раз, просто взял ее за руку, посадил в машину и повез. Неподалеку от своего дома она попросила остановиться возле магазина и сказала весьма выразительно:

– Мне нужно кое-что купить нам к столу.

У Воробьева сдавило дух, словно в Измайловском парке он наткнулся на белый гриб. Ждал ее десять, двадцать минут, потом вошел в магазин и Капитолины не обнаружил. На следующее утро он специально завернул в машбюро, где кроме трех машинисток сидели еще две компьютерщицы, и увидел ее чистый, безвинный взгляд.

Когда же ее застукали за передачей информации, Воробьев не сообщал об этом Арчеладзе целые сутки. Было ясно, что новая машинистка вылетит из отдела мгновенно, а было жаль…

Внезапную привязанность начальника к «шпионке» он объяснил сначала непредсказуемым характером Арчеладзе, которому вздумалось таким образом «раскрутить» девочку, подставленную сверху для контроля за независимым отделом. Воробьев готовился к спектаклю в охотничьем домике – и в уме не было, что Никанорыч, этот женоненавистник поневоле, вдруг сам «положит» на Капитолину свой орлиный глаз.

И когда это случилось, Воробьев ошалел ничуть не меньше, чем теперь, увидев машинистку в комнате Арчеладзе, да не в охотничьем домике и даже не в Москве – тут, на Балканах!

Видимо, что-то проспал…

– Конечно, я рад тебя видеть, – соврал он, снова появляясь перед Капитолиной. – С приездом!

– Спасибо, – неожиданно ласково произнесла она. – Чай, кофе?

– Кофе, чтобы проснуться! Может, мне это снится?

– Нет, я настоящая. – Она прошла мимо, и его обдало волной тонких духов. – От призраков нет тени. Видишь, от меня есть!

– Решила навестить тут нас? В глуши забытого селенья?..

– Нет, я получила урок и приехала, – просто ответила Капитолина. – Теперь буду все время с вами.

– Что ты получила? Урок?

– Да, урок. На вашем языке это… задание, поручение.

– От кого? Кто это задал тебе урок? – вдруг заподозрил неладное Воробьев.

– Уроки задает Стратиг, – пояснила она. – Всем гоям без исключения. Ну а к Дарам у него особое отношение. Он нас всех любит, но вынужден посылать туда, куда выпадает рок. А мы вынуждены повиноваться року.

Он сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. Взвизгнула появившаяся откуда-то кофемолка, зазвенели серебряные ложечки, щипчики и фарфоровые блюдца – это вместо алюминиевых солдатских кружек.

– Значит, Дара – это ты? – сообразил Воробьев.

– Разве не знал об этом?

– Дара… Дара… И что же ты даришь?

– Любовь, – одними губами вымолвила она и добавила, как в прошлый раз: – Я приготовила нам кофе. Сколько тебе положить… сахару?

Он отрицательно мотнул головой, принял чашку из ее полупрозрачных волнующих пальчиков. Подобных очаровательных голосков он наслушался, сидя в «музыкальных» комнатах и автомобилях с наушниками, когда к объекту посылали «барышню тяжелого поведения», напичканную передающей аппаратурой. Но от этой исходил еще какой-то особый, будоражащий дух – то ли духи обладали таким свойством, то ли обволакивающие взгляды…

– А где же Никанорыч? – спросил он, завязывая в узел собственную чувственность.

– Ушел, – как-то бездумно бросила Капитолина-Дара. – Можно сказать, сбежал! Представляешь, разве можно сбежать от такой женщины? А он – сбежал!

– То есть как – сбежал?

– Обыкновенно, как бегут, разочаровавшись в женщине.

Воробьеву вдруг расхотелось пить кофе, но она добавила в чашку коньяку и вновь подала.

– Так тебе будет лучше, выпей. Это отличный кофе!

Помимо своей воли он взял чашку и отхлебнул. Капитолина рассмеялась.

– Говорят, мужчины с благодарностью принимают даже яд из рук Дар!

– Спасибо, – буркнул он, вспомнив, как она хладнокровно расправилась с содержателем конспиративной квартиры, куда ее засадил «папа». Вот этими самыми нежными ручками уложила его в ванну, напустила пены и затем сунула туда включенный фен…

Понятно, что защищала свое достоинство, но откуда такая изобретательность, выдержка и психологическая подготовка?..

Он заставил себя проглотить кофе, благо что чашка оказалась маленькой.

– Где же он может быть сейчас? – не спросил, а подумал вслух Воробьев.

– Сейчас?.. – Она на секунду прикрыла глаза. – Сейчас он на обочине дороги… Рядом какой-то мужчина. И еще горит огонь, кажется, машина…

– Что? – протянул он с нарастающим ощущением, что Капитолина заговаривается: Стратиг, рок, урок…

– Да, они дерутся! Катаются по земле!

– Кто – дерется?

– Гриф! С этим мужчиной…

– Капитолина! – наполняясь внутренним холодом, прикрикнул он.

– Вот! Оба вспыхнули, как факелы! – воскликнула она почти весело. – Тушат огонь!

Воробьев понял, что перед ним – больная женщина. Сумасшедшие глаза, нестандартное поведение, бред…

Повышенная, рвущаяся наружу сексуальность – тоже признак…

– Ну, пусть тушат, – равнодушно бросил он и встал. – Мне пора.

– Приходи, – сказала она. – Я сейчас готовлю нам ужин.

Воробьев отошел от двери комнаты Арчеладзе и дальше понесся бегом. У команды Кутасова шел «разбор полетов», обязательный после каждой операции независимо от положения и условий. Этому фанату было начхать на будущее…

Поскольку Воробьев исполнял обязанности заместителя Арчеладзе – конечно, все это условно! – «каскадер» поднял свою гвардию по стойке «смирно» и сделал попытку рапортовать.

– Да кончай ты! – ругнулся Воробьев. – Разговор есть! Пошли!

Они уединились во дворе коттеджа-казармы. Начинался густой снегопад, и тельняшка Воробьева промокала на глазах.

– Где Никанорыч? – спросил он, не чуя холода.

– А что ты у меня спрашиваешь? – выпучил свои бельма Кутасов. – Вы с ним вместе там…

– Его нет. Исчез, я спал и не видел когда.

– Куда он исчезнет? В одиночку?..

– Сбежал!

– Ты что молотишь? Володя?..

– Сейчас он на дороге, дерется с каким-то мужиком. Оба горят, как факелы…

– Что ты несешь?..

– Это не я несу! – отрезал Воробьев. – Это несет женщина, которая оказалась в его комнате. Ты ее должен знать, машинистка Капа.

– Капа? Ну, знаю, видел… Откуда она здесь?

Кутасов не был так близок к Арчеладзе и потому многого не знал.

– Появилась! Захожу – она там хозяйничает, а Никанорыча нет. У меня подозрение – она сумасшедшая. Или… хрен знает что! Называет себя Дарой!

– А это что такое?

– Ну, есть такие женщины, – вдруг замялся Воробьев, не зная, как объяснить, чтобы самого-то не приняли за больного. – Одна такая вела нас с Никанорычем через зону, мимо патруля и охраны, по минным полям…

– По минным полям?!.. Так я тоже видел, как по минным полям шла женщина!

– Слава Богу!.. Так вот это и есть Дары!

– Вот это трюки! – оценил «каскадер». – Так что, эта машинистка – она и есть?

– Не знаю! Ум за разум!.. Но Арчеладзе нет! И вокруг нигде не видать.

– Сейчас я мужиков подниму!

– Погоди!.. Может, объявится, – остановил Воробьев. – Подождем час-другой. Дело в том, что у Никанорыча с этой… машинисточкой был роман.

– О! – воскликнул Кутасов. – Так она к нему…

– А как? Через границы? Через зоны? Как?

– Любовь, она ни страху, ни границ не знает.

– Фигня!.. Может, и правда – Дара?

– Тогда почему ушел Арчеладзе? Если Дары – на нашей стороне?

– У меня крыша едет.

– В любом случае играю тревогу, – заявил «каскадер». – Не хватало потерять Арчеладзе! Потеряем, а дальше что? Куда?..

– Играй! – позволил Воробьев. – А мне придется с… Капитолиной тут. Если что, я ее в подвал запру. Нет, здесь что-то не так! Авантюра! Или… операция службы безопасности «Арвоха».

– Что с пленными делать? Они же сидят, мать их… И мы сидим, как на бочке с порохом! Может, отведем под горку, там старый колодец есть…

– Ты что?.. Никанорыч самого в колодец спустит.

– Но их ведь ищут! И найдут. Нам тут не сладко будет…

– Посади их в трофейный бронетранспортер, заложи радиоуправляемую мину и на ночь вывези в лес. Чтоб всегда на колесах были…

– Понял! – развеселился «каскадер», которого хлебом не корми, только поставь какую-нибудь задачу с прибабахом. – И прочешем окрестности, дороги. Заодно посмотрим, не рыщут ли «духи мертвых».

Прежде чем вернуться в свой коттедж, Воробьев помялся на улице, продумывая линию поведения с Капитолиной, отработал основные положения и после этого толкнул дверь. Холод, наконец, достал самого нутра, и его поколачивало. Прыгающей походкой он хотел проскочить в свою комнату, но в коридор выглянула Капитолина.

– Ужин готов, Воробей! Я жду тебя!

Внезапная фамильярность его покоробила – он с детства не терпел своей фамилии из-за постоянного прозвища, – но тут сделал вид, что ничего не заметил.

– О, прекрасная Дара! Подавай скорее на стол!

– Что это с тобой? – между тем насторожилась она.

– Что? На улице снег, промок…

– Я не об этом. Отчего ты стал лукавить?

– Лукавить?.. Это от голода!

– Смотри, Воробей. – Она погрозила пальчиком. – При мне будь таким, какой есть. Иначе не стану кормить.

– Почему – Воробей? – обиделся он.

– Потому что похож. И совсем нет оснований обижаться! Я тебе даю гордое прозвище!

– Гриф – гордое прозвище.

– А врабий, как называли эту птицу в древности? – засмеялась Капитолина и стала читать наизусть: – «Запоет врабий – и взойдет солнце, заверещит врабий – час полуденного гимна возвестит, а во след ему всякий гой руки воздымет, дабы источилась благодать в его сущность, но заплачет врабий, и мы слезой умоемся, ибо замирает в час ночной живая и неживая материя…»

– Это про меня? – усаживаясь за стол со странным чувством нереальности, спросил Воробьев.

– Это про птицу, живущую исключительно по движению солнца, – пояснила Капитолина, украшая зеленью блюдо с чем-то дразняще-вкусным. – Знающим ее язык не требуются часы. Птица, отбивающая время.

Он взял вилку, занес, чтобы ковырнуть содержимое большой тарелки, и не успел: в комнату ворвался Кутасов.

– Володя!.. Выйдем, разговор есть! – Глаза его рыскали по сторонам, но видели лишь женщину в комнате.

– Что там? – привстал Воробьев.

– Он пришел сказать, что пленных в подвале нет, – спокойно сообщила Капитолина. – И что охранники несут полный бред и, видимо, с сильного похмелья.

Теперь они оба неприкрыто уставились на женщину, ожидая продолжения, чтобы принять какое-то решение или хотя бы что-то понять.

– Но все в порядке, – после паузы сказала она. – Охранники были трезвыми, а пленных выпустил Гриф. Садись и ты, витязь. Я знала, что придешь, и сготовила на троих.

Они настороженно и мрачно переглянулись, после чего Воробьев положил вилку и встал.

– Вот что… Капитолина! Я вынужден тебя пока… изолировать.

– В подвал? – спросила она с готовностью.

– Придет Арчеладзе – пусть разбирается!

– Резонно. Жаль только, готовила, готовила, а вы есть не стали.

– Иди вперед.

– Можно, я возьму плащ, Воробей? – попросила она. – Там холодно.

Он сам подал ей суконный плащ с серебряной пряжкой на плече, проверил содержимое сумочки – женские безделушки. В том, как она безропотно повиновалась, Воробьев почувствовал новый подвох и засомневался, правильно ли он делает, засаживая Капитолину в камеру-одиночку, где сидел некий Страга, также исчезнувший с пленными.

Закрывая дверь, в последний миг он заметил очаровательную улыбку ее, словно говорящую – нам и здесь будет хорошо…

Арчеладзе не возвращался. Кутасовские бойцы несколько раз прочесывали окрестности обсерватории и уже за полночь снарядили трофейный бронетранспортер для поиска на дорогах. Появляться на миротворческой технике, хоть и измазанной грязью, в ночное время было рискованно: наверняка по сербской территории рыскали спецслужбы в поисках археологов, но делать было нечего, другого транспорта не найти. Под утро наткнулись на сгоревший джип, который еще слегка дымился и был теплый. Об этом доложили на базу, ради порядка, однако, едва услышав такое сообщение, Воробьев ощутил, как деревенеют ноги. Он дал задание Кутасову обследовать место происшествия, и когда получил информацию, что в канаве видны следы борьбы и найдена камуфляжная куртка, прожженная во многих местах и, судя по размерам, могущая принадлежать Арчеладзе, когда, следом, обнаружили затоптанную в грязь пилотку офицера морской пехоты США, – у Воробьева на минуту замерло сердце.

Он еще пытался доказать себе, что полковник оказался жертвой отлично проработанной операции «Арвоха», и сейчас захвачен его службой безопасности и что Капитолина послужила своеобразным раздражителем, заставила его уйти с обсерватории под каким-то предлогом, заманила в засаду, но аргументы были слишком натянуты и слабы, чтобы поверить в такую версию.

Ответ казался невероятным: Капитолина знала или видела все происходящее на дороге.

– Ухожу в свободный поиск, – сообщил свое решение Кутасов. – И ухожу со связи. Боюсь радиоперехвата.

И на несколько часов как сквозь землю провалился.

Воробьев почувствовал зверский голод, съел остывший ужин и, переборов себя, пошел в подвал сгоревшего коттеджа. Какого-то особого плана не было, сам не знал, зачем идет: то ли допросить с пристрастием и вывернуть машинисточку-Дару наизнанку, то ли покаяться и спросить, где теперь находится Арчеладзе.

Охранник лежал на полу, раскинув руки, возле двери, вероятно, открытой самим же: из скважины торчал ключ. Камера оказалась пустой, в свете фонарика мелькнула большая рыжая крыса, не найдя выхода, забилась между стен, потом куда-то с писком исчезла. Воробьев склонился к охраннику, осветил лицо и только теперь понял, что он спит! Спит, подлец, с блаженной улыбкой и затаенным поверхностным дыханием, словно очарованный сновидением.

Воробьев посидел на корточках у его изголовья с неотвязным чувством ожидания удара в спину, затем поднял автомат охранника и с силой пнул его в бок…

Замо́к открывался осторожной рукой, и поскольку не слышно было присутствия человека за дверью, кто-то явно намеревался войти в погреб внезапно и застать узников врасплох.

Стало ясно: не успеть перерезать веревки на ногах, не хватит десятка секунд, потому что ключ уже сделал второй оборот, и сейчас массивная деревянная дверь отлетит в сторону. Арчеладзе зажал в пальцах осколок стекла и лягушачьим прыжком достиг косяка, спрятался за его выступ. Думал об одном – резать или просто бить кулаком, как только в проеме появится цель. Решил бить. Стеклянный осколок – не слишком надежное оружие.

Джейсон стоял наготове с другой стороны двери – понимали друг друга без слов и даже знаков.

Ключ повернулся в последний раз, и все стихло. Прошло пять секунд, десять – никто не появлялся. Арчеладзе переглянулся с союзником и с силой рванул на себя дверь. На площадке за порогом и на лестнице, ведущей из погреба, никого не было.

А из скважины торчал увесистый ключ – тот самый, которым корчмарь отпирал замок, когда приходил в первый раз.

Неуклюжими скачками на четвереньках полковник поднялся наверх и тут, на последней ступени, запорошенной снегом, увидел отчетливый след женского сапожка. В одну сторону и в другую. Он толкнул наружную дверь – снег на улице уже растаял и остался лишь здесь, на лестнице, занесенный сюда сквозь щель притвора.

– Что там, Эд? – не выдержал заминки пехотинец.

– Свобода, Джейсон. Режь веревки.

– Свобода? Но кто?.. Где тот человек?..

Следы на ступени таяли на глазах и расплывались темными пятнами. Арчеладзе сел и принялся пилить стеклом веревку на ногах.

– А если это не человек? – предположил он. – Или не просто человек?

– Не хочешь ли ты сказать, что нас освободили по воле… – Он запнулся.

– Режь и не спрашивай! – громким шепотом пригрозил полковник.

Освободившись от пут, Арчеладзе собрал обрезки, спрятал их в погреб и, заперев дверь, забросил ключ в сухую зимнюю траву. Жерло этого подземелья выходило в сад, расположенный за домом – то ли корчмой, то ли жильем, – вчера в темноте не рассмотрели. Сразу за садом начинался пологий подъем в гору, изрезанную ступенями и засаженную виноградом. Путь отхода был идеальным, и Джейсон делал знаки – вперед, однако Арчеладзе присел под старой грушей и стал есть снег, собранный с ветвей.

– Давай прощаться, – предложил он. – Ты иди, а мне с корчмаря нужно должок получить.

– Но мы же вчера рассчитались, – буквально понял пехотинец. – И отдали деньги вперед.

– Не могу уйти так, не отплатив. – Полковник тяжело вздохнул. – Ладно бы в честной драке взяли. А то чем-то напоили и скрутили сонных. Подлости я никому не прощаю. Пойду сейчас и выправлю спину этому горбуну.

– Я иду с тобой!

– Пора бы нам разойтись, парень. Сербы не любят янки, ты их только раздразнишь и испортишь дело.

– Сегодня я увидел, как они любят русских, – усмехнулся Джейсон. – Кого хотели вперед отправить на тот свет? Тебя или меня?

– Ладно, – согласился полковник. – Как старший по званию и возрасту, требую полного подчинения.

Они подобрались к дому – все-таки это была корчма. Несмотря на ранний час, возле нее стоял мятый, ржавый, явно свалочный «лендровер» с работающим двигателем, за стеклом, на пассажирском месте, виднелась голова человека. Не та ли машина, приехавшая, чтобы отвезти Арчеладзе в последний путь?

Полковник подал знак Джейсону. Тот проскочил вдоль забора, где-то поднырнул под него и через минуту уже шел к машине валкой походкой заспанного, похмельного человека. Постучал в стекло, потянул дверцу и молниеносно заскочил в просторную кабину.

В тот же момент Арчеладзе перешагнул изгородь и поднялся на крыльцо корчмы. За дверью была полная тишина, однако из трубы валил дым. Подождал минуту, пока Джейсон выберется из машины, знаком показал ему спрятать автомат, видимо, отобранный у пассажира «лендровера». В корчму входили, как вчера, – открыто, широко распахнув дверь. У стойки стояли два усатых серба, одетых не по-сельски – светлые пальто, шляпы, кашне… Оба нехотя повернули головы, а за прилавком на короткий миг мелькнула макушка корчмаря, мгновенно сориентировавшегося, – раздумывать было некогда. Полковник рубанул одного по горлу и перепрыгнул стойку, сбивая глиняные кувшины. И чуть не сел на ствол автомата, который уже был в руках корчмаря – успел бы сдвинуть предохранитель, пропорол бы очередью снизу. Арчеладзе схватился за автомат, норовя прижать противника к полу, но тот неожиданно проворно вскочил на ноги и стал выкручивать оружие из рук полковника. В тесноте было не ударить, не сделать маневра – с полок рушилась посуда, летели бутылки, под ногами хрустело стекло. Корчмарь доставал ему чуть выше пояса, но длинные, сильные руки напоминали медвежьи лапы.

А в зале происходило что-то, напоминающее танцы: морской пехотинец прыгал, визжал и кувыркался – его противники метали в него стулья. Все это Арчеладзе видел боковым зрением, по-бычьи бодаясь в узком проходе за стойкой. Наконец ему удалось вырвать автомат у корчмаря, и тот метнулся вперед, намереваясь подсечь полковника, не дать ему выстрелить. Арчеладзе перехватил его голову у своих ног, сдавил толстую шею и оторвал горбуна от земли. Тот засучил ногами, потеряв опору и сшибая остатки посуды с полок, и неожиданно, обхватив руками полковника, сделал рывок – хотел опрокинуть собственным весом. Арчеладзе перекинул его через прилавок, и только хлестанувшись об пол, корчмарь потерял способность к сопротивлению. Арчеладзе перескочил стойку, добавил своему противнику пинком, рассчитывая помочь Джейсону, бросился было к двери, куда отступал один из приезжих, однако пехотинец достал его ногой и опрокинул на пол. Второй уже ползал между ломаной мебелью, вероятно, искал выбитый из руки пистолет.

Сербов оттащили в один угол, подобрали оружие.

– Что, братья-православные? – спросил Арчеладзе. – Бей своих, чтобы чужие боялись?

Пехотинца отчего-то вновь начало мутить. Он отошел к двери, приоткрыл ее и снова зарычал. Полковник отыскал кувшин с вином, предложил ему выпить, но тот замотал головой.

– Не могу… Мне плохо.

– Что это с тобой, парень?

– Не знаю… Никогда такого не было! Ты можешь подумать, я слабый… Нет, всегда был сильным. Однажды убил человека на тренировке, негра… И ничего не испытал. Со мной что-то произошло…

– Иди на улицу, – приказал Арчеладзе. – Проветришься и присмотришь, чтоб никто не вошел. Я тут с этими поговорю.

Джейсон выскочил за двери и уже не сдерживал рвоты.

Сербы приходили в себя, поднимались на ноги в своем углу, кипя от ненависти.

– Ладно, мужики, помахались и будет, – проговорил полковник, убирая ствол автомата вниз. – Вы вчера нам морды набили, мы – сегодня. Будем считать – расквитались.

– Ублюдок, – сказал корчмарь. – В твою могилу я забью осиновый кол.

– Ты сначала меня закопай! Кол он забьет… Ты какой гадостью нас напоил?

– Знать бы, что так… Я бы вас напоил!

– Мы пришли к тебе как к человеку, как к брату, – с обидой проговорил Арчеладзе. – А ты поступил, как скотина.

– Ты привел с собой янки! Мы его знаем!

– Если он пришел со мной, значит, я ему доверяю!

– А тебе кто доверяет? Кто ты такой? Зачем приехал к нам?

– Не твое дело! – огрызнулся полковник. – Надо и приехал.

Один из сербов сверкнул глазами, произнес фразу, из которой было понятно всего несколько слов: что-то вроде Босния – жертва проходимцев.

– Что же ты допускаешь в Боснию проходимцев? – отпарировал Арчеладзе. – Что же ты позволил столкнуть вас лбами, если такой умный?

– На нас обрушился весь мир, – пробурчал корчмарь. – При полном бездействии России…

– Ну так правильно, теперь лупи всех подряд!.. Мог же вчера спросить, с кем я пришел и почему?

– Ты обманул! Сказал, что твой товарищ – русский.

– Это так и есть. Его предки – выходцы из России. Он славянин по духу.

На минуту повисла пауза: сербы переглядывались, словно совещаясь глазами, и, кажется, начинали что-то понимать, но корчмарь никак не хотел мира.

– Если ты выступаешь на нашей стороне, почему вас всю ночь ищут «голубые каски»?

– Меня никто не ищет, – неуверенно сказал полковник.

– Но по дорогам до утра рыскал бронетранспортер из голландской зоны!

Американца бы искал американский. Значит, Кутасов выехал искать на трофейном бронике…

– Это… мои люди.

– Понятно, что твои!

– Я ведь могу и не разговаривать с вами, – пригрозил Арчеладзе. – Запру и уеду на вашей машине. И пошли вы, козлы…

– Кто тебя освободил? – неожиданно спросил корчмарь, выкладывая, вероятно, свой главный аргумент. – Кто взломал дверь в погреб?..

– Ее открыли твоим ключом!

– Мой ключ в кармане! – Он сунул руку за пазуху и вскинул глаза на своих товарищей, проверил карманы брюк и лыжной куртки – ничего не нашел.

И вдруг они заговорили разом, по-сербски, загоготали, как встревоженные гуси.

– Кто открыл дверь? – наконец спросил корчмарь. – Кто вас выпустил? Это была женщина? Женщина в плаще?..

– Мужик в шляпе! – ядовито обронил полковник. – Запомни сам и накажи товарищам: не суй нос, куда тебя не просят. Ты мне испортил праздник!

Один из приезжих сербов что-то заговорил и пошел к Арчеладзе, но он подтянул вверх ствол автомата.

– Назад!.. Пока я не выеду из села – из корчмы не выходить. Вашего товарища я оставлю пока у себя. Он пригонит назад машину и привезет оружие.

Серб стоял и пытался что-то спросить – проскакивали знакомые слова: обсерватория, Сатва, зона… Полковник вышел на улицу: Джейсон стоял возле «лендровера», бледный, с трясущимися руками – вывернуло наизнанку…

– В машину! – приказал Арчеладзе. – На водительское место!

Пехотинец сел за руль, повел больным взглядом.

– Эд!.. Я был сильным парнем, Эд!.. Неужели у меня что-то оторвалось? Когда я прыгнул с камня?

– Съездишь на родину, подлечишься, – успокоил он. – И все пройдет.

Джейсон выехал на дорогу и с километр вел машину как в полусне, едва вписываясь в крутые повороты на спуске. Вообще, следовало бы самому взять управление, иначе он опять отыщет мину на разминированной дороге, однако пехотинец стал постепенно приходить в себя. Да и совместный путь заканчивался: дальше Арчеладзе должен был идти пешком, через лес, а Джейсону можно было доехать до зоны и там отправить назад машину – связанный серб сидел за спиной, ожидая своей участи.

– Ну, будь здоров, подполковник! – Арчеладзе протянул руку. – Ты хороший парень, с тобой можно куролесить. Езжай к себе в Америку.

Джейсон внезапно ухватился за его руку, заговорил страстно, лицо ожило, порозовело, из подсохшей раны на голове потекла кровь.

– Послушай, Эд! Я понял, что такое – воля! Свободу всегда дают, а воля не дается. Она – от Бога! Как руки, ноги, глаза… Эд, я хочу быть вольным! Помоги мне!

– Как же тебе помочь? Я не Бог.

– Меня преследует человек!.. Нет, он – не человек! Он иезуит! Он давит меня! Сжимает оковами! И не отступится… Без тебя мне не выйти из-под его власти!

– Что же ты мне предлагаешь сделать?

– Мы с тобой… Нас нельзя назвать ни друзьями, ни приятелями. Но я чувствую, мы бы стали ими!

– Да, брат, мы просто друзья по несчастью, – согласился Арчеладзе. – Вот и свела судьба.

– Убей его! – вдруг попросил Джейсон. – Отними у него мою волю! Сам не смогу этого сделать. Видишь, со мной что-то произошло… Если от драки выворачивает… Подниму руку – и смерть. Он меня запрограммировал. Убей его! Это – дьявол! Его зовут… Барлетт! Нет, Бейлесс!

– Это же твой командир!

– Мой командир был генерал Хардман, – замотал головой подполковник. – А этот – хозяин моей души. И воли! Я начинаю понимать, кому ты объявил войну. «Иезуит» – твой противник!

– Скажи, Джейсон, а ты не знаешь человека по имени Рональд Бергман?

– Нет… Не слышал! Я знаю Барлетта! И Бейлесса… Над Америкой поднимаются черные вертолеты. Они уже летают. Они разминают крылья. Это его вертолеты! Я видел черные вертолеты над Президио!

Глядя на пехотинца, можно было бы назвать его сумасшедшим, но его мания не укладывалась в привычные рамки.

Таких людей на Руси обычно называли блаженными…