16
Вслед за воющей ракетой, ушедшей в звездное, с назревающим полярным сиянием небо, включилось полное освещение улиц, затем одновременно вспыхнули некоторые окна в домах, и наконец полыхнул заревом стеклянный купол, создавая впечатление восходящего среди ночи солнца. Академик отлично помнил расположение переулков, всех ходов и выходов через дворы и потому бежал задами к недостроенному цирку, оставив преследователей на освещенных улицах. Через несколько минут они потеряли его, однако по радиальным улицам от центра во все стороны понеслись машины с громкоговорящими установками, и в уши поползли вкрадчиво-повелительные голоса, повторяющие одно и то же:
– Бежать нельзя. Это бессмысленно. Ты погибнешь. Выйди и назови свой номер.
Неподалеку от цирка Насадный вдруг подумал, что если его засекут, то можно выдать место, где стоит вертолет, и, резко свернув в сторону, нарезал по пустым дворам и переулкам большой круг. И только убедившись в отсутствии погони, махнул через строительный забор и оказался перед круглыми, башнеобразными стенами цирка. Попасть внутрь можно было лишь с одной стороны – с парадного, выходящего на освещенную улицу. А в это время от окраин к центру началось прочесывание дворов. Повсюду мелькали люди с ружьями, несколько человек заскочили на стройплощадку, и академик спрятался за поддоны с кирпичом, провожая их стволом автомата. Внезапно он понял, что если они приблизятся к нему и заметят – будет стрелять не раздумывая…
Будет стрелять в людей – делать то, чего никогда и в мыслях не допускал, будучи самоуглубленным, рафинированным интеллигентом. Сейчас же волна неведомого яростного гнева, вызванная погоней и замешанная на обиде, всколыхнула дремлющий воинский дух. Внутренне он даже не противился ему – тихо изумлялся тому, как твердо и легко лежит оружие в руках, как острый глаз держит в прорези прицела идущего впереди человека, и холодный, равнодушный палец уже подтягивает спусковой крючок до конца холостого хода.
Между тем две темные фигуры с ружьями пробирались по нетронутому снегу, искали его следы и уверенно двигались к синеющей, глубокой борозде, оставленной академиком. А он ждал лишь мгновения, когда они заметят ее, сблизятся и остановятся, чтобы свалить их одной очередью. Но странное дело, передний походя перешагнул его следы и полез дальше, к парадному, мимо поддонов; второй, правда, на миг остановился, повел стволом ружья и побежал догонять первого.
Насадный вышел из укрытия, по-прежнему держа на прицеле теперь уже спины уходящих преследователей и чувствуя разочарование. А те еще раз пересекли его след, выходящий из здания цирка, заглянули в темный провал дверного проема парадного, откуда был виден утонувший по брюхо в рыхлом снегу вертолет, и выбрались со стройплощадки на расчищенный тротуар. Обескураженный их поведением, академик встал в проломе забора и увидел, что вооруженные люди стекаются к центру со всех сторон города – зачистка, похоже, окончилась…
И когда они сгрудились возле освещенной изнутри сферы, Насадный услышал негромкий, но вездесущий звук, напоминающий зуммер телефона. Вместе с ним на сей раз вспыхнули все окна близлежащих домов, дремлющий под снегами город ожил, встряхнулся, и началось странное, механичное шевеление: отовсюду на площадь бежали группы людей, одеваясь на ходу и перекликаясь, как вспугнутые галки. Все бежали на площадь, к рдеющему куполу, и там выстраивались в длинные шеренги, соблюдая некую закономерность – будто занимали свои ячейки. Не было ни суматохи, ни суеты, обычной для подобной тревоги; во всем чувствовалась привычка, особая тренировка и знание своих функций. Через считанные минуты все население города оказалось на площади, и теперь сам купол и прилегающая к нему территория напоминали гигантский потревоженный муравейник. Пылающая огненная сфера, опоясанная многими рядами людей, освещала их лица, длинные тени бесконечно и ритмично шевелились на снегу в такт странным, танцующим покачиваниям шеренг, и возникало чувство, будто совершается некое древнее, ритуальное действо. Зрелище было настолько неестественным и впечатляющим, что академик ощутил знобящее одеревенение.
Голос Дары за спиной вернул его в реальность.
– Я предупреждала – не выходи в одиночку! Ни шагу без меня!..
Насадный промолчал, скрывая вздох облегчения, и она поняла его состояние, нашла руку в длинноватом рукаве оленьей малицы. На площади началась перекличка – десятки голосов одновременно бубнили номера, и это месиво звуков походило на птичий базар и лишь дополняло апокалипсическую картину.
– Пойдем в вертолет. – Дара потянула за руку. – Не надо заглядывать в будущее…
Он послушно вернулся в недостроенный цирк, забрался в кабину, однако влезать в тесный, связывающий по рукам и ногам спальный мешок отказался и уже не выпускал из рук автомата. Вертолет выстыл, на стеклах нарисовались виньетки морозных узоров, и ограниченный стенами мир смотрелся невинно и даже романтично, как новогодняя сказка. И звуки сюда не проникали, слышалось лишь легкое дыхание спящей Дары и мерные щелчки электронных часов на панели. Насадный боялся потревожить сон – от всякого движения она тотчас же открывала глаза, и потому до утра просидел в одной позе, так что затекли ноги и спина.
В десятом часу на короткое время наступил сумеречный рассвет, Дара проснулась с улыбкой и, вскинув руки, произнесла торжественное:
– Ура!
И отерла ладонями лицо, словно умылась светом. Глаза ее засияли, взгляд стал пронзительным и острым.
– Чему ты радуешься? – хмуро спросил он, разминая ноги.
– Восходу солнца. И настоящему! – Она словно не помнила ночной тревоги и своих слов о будущем.
В этот миг ему хотелось стереть Астроблему с лица земли…
– Нам пора! Пора! – Дара выпросталась из спального мешка.
– Может, подождем темноты? – пробурчал академик.
– За нами правда! – засмеялась она. – Что нам бояться света? Ступай вперед! И все время думай обо мне. Я буду за твоей спиной, как тень.
Мороз был не сильный, градусов двадцать, снег под ногами скрипел визгливо и громко на стылых улицах. Насадный пошел тем же путем, что и ночью. Вокруг него и вдали, будто он, и в самом деле находясь в прошлом, смотрел в будущее, шевелился, жил и дышал иной, параллельный мир. Испуская клубы пара, шагали выстроенные по-военному люди: отдельно в белых одеяниях и отдельно в черных, мелькали руки в яростной отмашке, и было не понять, где мужчины и женщины – у всех целеустремленные и даже одухотворенные лица; и тут же тарахтели снегоуборочные машины, медленно ползли тяжелые грузовики, встречались и одиночные прохожие, но все это проносилось мимо, не касаясь автономного, независимого пространства Насадного и Дары.
И так же, как ночью, его опять потянуло к куполу, за стеклами которого чудилась тропическая зелень. Дара ему не препятствовала, незримо двигалась позади и время от времени, когда академик отвлекался, говорила негромко и сдержанно:
– Не забывай меня. Думай обо мне. Меньше смотри по сторонам.
От ночного действа на площади остались лишь глубоко вытоптанные сферические цепочки следов – бесформенные отпечатки обуви, но даже и они навевали чувства неестественности и полной бессмысленности происходящего. От купола академик повернул к горбатому мосту через речной каньон и тут увидел человека в белом, шагающего навстречу. То, что в темноте показалось маскировочным халатом, на самом деле было рясой или длинным суконным балахоном – одеждой непрактичной, странной и скорее всего тоже ритуальной, если вспомнить, что город теперь населяли Белые братья. Насадный замедлил шаг, машинально положил руку на автомат у бедра, но встречный их не заметил, целеустремленно прошествовал на расстоянии вытянутой руки, и в последний миг академику показалось что-то знакомое в его лице.
Белое сукно покрывало лоб, и, влекомый внезапным порывом, Насадный резко развернулся, догнал прохожего и сдернул капюшон.
– Думай! – чуть запоздало крикнула Дара, поскольку академик был уже замечен прохожим, который отшатнулся в сторону и вскинул руку, словно заслоняясь от удара.
– Журналист? – спросил Насадный. – Опарин?!
Он видел, как зрачки крупных глаз журналиста сузились до едва заметных точек, затем расширились, словно наступила полная тьма.
– Да… Опарин. Сергей Опарин, – забормотал Белый брат. – Моя фамилия…
– Ну, а меня узнал?
– Нет…
– Идем! – Дара потянула его вперед. – Оставь, пусть идет! Видишь, он напуган и от страха невменяем.
– Ничего, сейчас придет в себя. – Насадный резко высвободил руку. – И вспомнит! Обязательно вспомнит!.. Ты же искал страну счастья. Родину человечества! А где оказался? Где?
Что-то наподобие судороги пробежало по лицу журналиста.
– А где я?..
– Это тебе лучше знать!
Опарин осмотрелся, и глаза его приобрели осознанное выражение. И гримаса страха сползла с лица, осталась лишь мертвенная бледность, голос тотчас же приобрел начальственную жесткость.
– В чем дело? Назови номер!
Было воинственное, неуправляемое желание полоснуть его очередью в упор, но палец никак не мог сдвинуть тугой предохранитель.
Дара возложила руки на плечи.
– Не спеши, Варга!
– Вспомнил! – вдруг воскликнул Опарин. – Ты – академик Насадный!
Однако светлая вспышка в его глазах медленно угасла, словно догоревшая и ожегшая пальцы спичка. Дара заметила это первой:
– Нельзя оставаться здесь! Не могу прикрыть тебя! Он мешает!
Насадный схватил журналиста за рукав и с силой потащил его через улицу к заброшенному драмтеатру. И там, почти силой затолкав за постамент скульптуры, некогда навязанной городу, – баба с трубой, олицетворяющая музу, – прижал к гранитной плите стволом автомата.
– Нашел страну счастья? Отвечай быстро!
Опарин окончательно пришел в себя, рассеявшийся страх привел в норму кошачьи зрачки. И в голосе послышалась убежденная жесткость.
– Ты теоретик! И ничего не смыслишь в практике!.. Я нашел Беловодье! Да, именно здесь, там, где ты указал! Указал, но не узнал земли обетованной. Так бывает… Моисей тоже ошибался. И потому я преклоняюсь перед твоим гением. Но часто путеводители сами бывают слепы! Это нормально…
– И все это ты называешь страной счастья?! Такой участи достоин русский народ?
– Понимаю тебя… Все теоретики – идеалисты. Но иди, поищи другую!.. Какая еще участь ждет народ, предавший собственную мать? Надругавшийся над отцами своими – государями? Над своим богом?.. Великий он? А в чем его величие?! Могучий? Где его сила?.. Русский народ уже сто лет кричит одно слово – дай! Дай свободы, будто ее мало было; дай хлеба, дай счастья… Мой народ тяжело болен и немощен. Он нуждается в немедленной реанимации! Или реабилитации в палате номер шесть. А как его снова поднять на ноги? Лозунгами? Призывами и нищенскими подачками?.. Он еще глубже погрязнет в воровстве, неверии и скверне. Да, я нашел страну счастья. Впрочем, не страну – горнило для очищения. Ад, если хочешь! Пусть его братья Беленькие проведут через тернии, пусть ускорят процессы обмена веществ, чтобы катарсис не растянулся еще на целый век. Не гуманно, да? Не патриотично?.. Знаешь, академик, я устал хлопать крыльями на земле. Ноги увязли, летательные мышцы атрофировались, как у страуса. Но не хочу прятать голову в песок.
– Ты думаешь, унижением можно пробудить благородство? – помедлив, спросил Насадный.
– А чем еще? Если народ наш постигает истины только мордой об лавку. Или когда дадут сапожной лапой по голове. Он предрасположен к унижению – пусть унизится ниже дна, в грязи захлебнется. Мне не жалко. Пусть останутся непотопляемые. Жестоко?.. А приятно смотреть на пресмыкающихся? Не передергивает от омерзения? – Он схватил горсть снега, запихал в рот, утолил жажду. – Я знаю, ты строил этот город как город будущего. Все рассчитал, предусмотрел, наполнил содержанием, воспитывающим благородство. Но зря старался, академик! Добрая четверть населения – люди, которые работали с тобой. И ты еще встретишь здесь много знакомых… О тебе рассказывают легенды, идеализируют прошлое, но ты не обольщайся. Люди всегда склонны поклоняться вчерашнему дню и смотреть в будущее. Но довольно! Надо жить настоящим, пока оно прекрасно!
– Печальная картина…
– Что ты хотел увидеть? Восход солнца? Светлое будущее?
– Хотел узнать, как ты оказался в Белых братьях, как в саван этот обрядился…
– Не просто так пришел. – Журналист натянул капюшон, хивус обжигал щеки. – Пока сам не убедился. Тот же путь прошли и братья Беленькие… Методом проб и ошибок. Они создали идеальные условия для русского человека! Предусмотрели все национальные особенности, манеру поведения, воззрения на мир и природу. Склонность к общинной жизни – пожалуйста; болезненное чувство справедливости – тут никого не обидят. Учтено даже желание смеяться над самим собой! Есть и пряник, есть и кнут! Да, нашему народу нужен кнут. Согласен? Тяжелый, липкий, семихвостный! Чтоб выбить строптивость и безумие!
– И концлагерь с вооруженной охраной, – добавил академик, отведя глаза и пытаясь сдвинуть тугой предохранитель. – А я тебе поверил… Принял без добра, но поверил.
– Ты же не знаешь местных порядков! – воскликнул Опарин. – Это вовсе не лагерь! И охрана вооружена… символически! Здесь не убивают! Стреляют не пулями – специальными капсулами. Боеприпасы закупили в Америке, в национальном зоопарке! Они совершенно безвредны.
– Замечательно, – одобрил Насадный. – И гуманно.
– Здесь люди обретают настоящее счастье! – вдохновился тот. – Мы живем в странном заблуждении, в вечном заблуждении. Мы стремимся к Беловодью, и когда находим его – не узнаем. Мы никогда не испытываем текущего, сегодняшнего счастья. Мы ложно сориентированы на будущее! Нам кажется, свет впереди, и бежим от фонаря к фонарю, пока не погружаемся в полный мрак. И лишь тогда обнаруживаем, что жизнь прожита, и прожита впустую… В погоне за призраком нас отучили испытывать удовольствие мгновения! И здесь человек находит все: больной – здоровье, нищий – богатство, обиженный – утешение. Останови кого хочешь, спроси! Да, тут есть определенные законы, режим, правила общежития, а где их нет? Но лучше чувствовать себя в лоне братства, чем погибать в одиночестве среди людей. Может, ты, академик, знаешь другое средство, как облагородить и возродить нацию?
– Не знаю, – сказал он, наконец-то справившись с предохранителем.
– Беловодье – это мечта! – Глаза Опарина засверкали. – Но реальная и достижимая. Потому что создается человеком. Человеческим сообществом! Когда люди собираются вместе, чтобы стать счастливыми. А счастья быть не может, если нет внутренних правил и законов, определенных норм поведения. Это как ритуальная молитва, церковное таинство, где нужно выполнить действия, неподвластные уму. И выполнить их следует не задумываясь и ни на мгновение не сомневаясь. Ты пришел со своим уставом в чужой монастырь.
– Я пришел в свой город. И с автоматом!
– Не убивай его, – вдруг вмешалась Дара. – Посмотри, он ведь блаженный. Здесь все блаженные.
– Оставить в живых – поднимет тревогу…
Она вышла из-за спины академика, и журналист лишь сейчас увидел женщину, вжался в постамент, а секунду назад не боялся ствола, упертого в живот.
– Не надо, – попросил беззащитно. – Не хочу…
Дара подняла свою роковую руку и легонько стукнула в лоб костяшкой указательного пальца. Глаза Опарина полыхнули огнем, зрачки расширились, и взгляд тотчас угас. Каменная баба поднесла трубу к губам, и театральную площадь огласил низкий, смикшированный звук, напоминающий вздох облегчения.
– Теперь ступай, – велела Дара. – И никогда не оглядывайся назад.
Журналист открыл рот – силился что-то сказать, но лишь гримасничал, лишенный дара речи…
С лестницы, ведущей к воротам катакомбного цеха, просматривались все подходы к нему, охраняемые двумя братьями в белых балахонах, третий стоял у калитки, и все с ружьями на изготовку – вероятно, после ночной тревоги объявили усиленный режим несения службы. Идти под прикрытием Дары и все-таки видеть направленные на тебя стволы было неприятно, и оттого жестче и бескомпромисснее становились руки, сжимающие автомат.
– Думай обо мне! – еще раз предупредила спутница. – Почему-то я теряю тебя!
Академик думал и спускался медленно, чтобы не потревожить снег на ступенях: охранники и так слышали скрип, настороженно озирались и водили ружьями. На середине лестницы – там, откуда ночью ему пришлось бежать, Дара положила ему руку на плечо и остановила.
– Погоди… Ты как обо мне думаешь?
– Хорошо, – сказала Насадный.
– Нет, я не об этом… Ты думаешь неправильно! Нужно держать в сознании мой образ!
– Я и держу…
– Не смей думать обо мне как о женщине! – сурово прошептала она в ухо, обжигая дыханием.
– Стараюсь… Не получается, – признался он сквозь стиснутые зубы.
Дара неожиданно сдернула с него шапку, потом забралась холодной рукой под свитер и сняла с шеи талисман с зашитой в него манорайской солью.
– Так будет лучше!
Спустившись вниз, Насадный послушал через дверь, что творится в штольне, и осторожно потянул ручку калитки. Отвлеченный Дарой охранник тем временем увидел что-то на горбатом мосту и закричал своим товарищам:
– Глядите!.. Видели – нет?!.. Да вон же, вон!
Академик закрыл за Дарой калитку и осмотрелся: сразу же от входа было включено дежурное освещение, на рельсах пустые вагонетки, знакомые стены, сводчатая кровля, дощатый пешеходный настил – и ни звука…
Установка находилась в «подвале» штольни, в специальном замурованном боксе, замаскированном, по замыслу академика, тем, что поверх заделанного входа пролегали рельсы и этот деревянный тротуар. Академик пошел по шпалам – доски под ногами обычно гремели, и вообще здесь любой звук многократно усиливался, как в храме с хорошей акустикой. Редкие фонари на стенах роняли овальные пятна света, и он шел по ним, как по солнечным зайчикам. В двадцать третьем пятне как раз и был залитый бетоном вход в бокс…
Ступив на двадцать второго «зайчика», Насадный увидел, что впереди на его пути зияет большая дыра, обнесенная поручнями, и оттуда вырывается яркий поток света. Рядом на рельсах стояла вагонетка с мощным авиационным теплодувом, какими в зимнее время на севере разогревают самолетные двигатели.
Он осторожно приблизился к краю свежевыдолбленной ямы, куда была спущена железная лестница, и заглянул вниз.
Там кипела жизнь, доносился легкий шум электродвигателей, стук, звон, шарканье, и неожиданно среди таких знакомых и привычных звуков экспериментального цеха послышался яростно-веселый забористый мат с явным украинским акцентом.
Так умел ругаться один человек – томский ученый Ковальчук…
Журналист оказался прав: Астроблема, как страна счастья, стягивала, заманивала, завлекала всех, кто ее искал. Это понятие – счастье – не имело ни ясных определений, ни философского обоснования, однако каждый ребенок испытывал его, знал и ждал от рождения до глубокой старости. Все остальное было временным, проходящим, поскольку лишь ощущение чуда приносило чувство счастья. Два этих понятия в сознании человека стягивались в одно целое и возбуждали неуемную страсть к поиску. Те, кто испытывал подобный голод с особенной остротой, то есть самые несчастные, одновременно были счастливейшими людьми. И это великое противоречие, единожды поселившись в душе, творило истинные чудеса. Оно рождало землепроходцев, поэтов, великих полководцев и изобретателей.
Ковальчук был в добром расположении духа, матерился весело, и создавалось впечатление, что он там один, хотя, если судить по движению и звукам, доносящимся снизу, в боксе работало несколько человек. Его бесшабашно-азартный голос навевал давние воспоминания о раздольной, поистине творческой жизни в Заполярье, усыплял всякую осторожность, и подмывало в сей же час спуститься через пролом, обняться с томским чудотворцем…
На какое-то время Насадный снова почувствовал себя всесильным, за свои открытия и подвиги награжденным властью особыми, почти царскими, полномочиями в городе будущего. из-за секретности проводимых на Таймыре работ сюда не допускали не то что участкового милиционера, а и любого представителя государственной власти, возложив все административные обязанности на академика.
Астроблема – единственный город СССР, где никогда не существовало советской власти…
Он уже закинул автомат за спину, чтобы спуститься по лестнице, но Дара сделала знак рукой и приложила палец к губам.
– Тс-с-с…
Он услышал шорох на железных ступенях и отошел к стене штольни. Через минуту над устьем пролома появился человек, который тянул за собой толстый, на проволочной арматуре, вентиляционный рукав из брезента. На вид ему было за шестьдесят – сухое лицо в рубленых морщинах, седой ежик отрастающих волос и седые же пышные усы, настолько знакомые, что других таких просто не существовало во всей Арктике. Это был стюард Кошкин, только сильно постаревший, ибо самому счастливому человеку на Земле в восьмидесятые едва ли исполнилось тридцать лет.
Он подсоединил рукав к теплодуву и включил рубильник – нарастающий гул заполнил все пространство катакомб.
– Ну как? – крикнул в пролом.
Снизу, вместе со сверкающей в потоке света пылью донесся одобрительный мат Ковальчука. Удовлетворенный вентиляторщик отступил к вагонетке и наткнулся спиной на ствол автомата.
– Не ори! – приказал Насадный. – Ты же Кошкин? Бортпроводник?
Он несколько картинно поднял руки вверх, затем осторожно обернулся и несколько секунд смотрел на академика глазами старчески размытыми и блеклыми.
– Был Кошкин…
Академик отвел автомат.
– А теперь кто?
– Номер два нуля семьсот девять… Но я тебя не узнаю!
– Червонец давал, чтоб кровь разогреть. В латангском аэропорту.
– Кровь разогреть?
– Ну да, на коньяк. Сказал, спирт не могу пить, душу леденит.
– Верно, и до сих пор так, леденит…
– А ты потом чеченца убил.
Кошкин медленно опустил руки и повернулся к Насадному.
– Было дело… Но тебя все равно не помню…
– Как здесь-то оказался? – говорить приходилось громко из-за гула электродвигателя.
– Обыкновенно, как все… На зону вербовщики пришли, Белые братья. Польстился на дармовщинку… А здорово я тогда эту чурку расколол? – Кошкин проделал движение, будто резал кого-то ножом. – Красиво!.. Потому что я был тогда слишком счастливым среди несчастных. Знаешь, в подобных случаях так стыдно бывает…
– Сколько там народу? – перебил академик, указывая стволом вниз.
– Один. – Он неожиданно воспрял, словно лишь сейчас рассмотрел перед собой чужого и вооруженного человека. – Ты кто? С воли пришел?
– Прилетел…
– Я понял!.. Но от кого ты? От властей или сам по себе?
– Этот город построил я, – с гордостью проговорил академик. – И все, что здесь есть, сделано под моим руководством.
– На это наплевать! Главное, у тебя ствол есть!
– Как это – наплевать?! Мой город!
– Забудь, дядя! Это был сон. Вся прошлая жизнь – сон! Сейчас это Город Будущего.
– Внизу охрана есть?
– Нет, там только спец работает. Он всегда без охраны. Да ее вообще тут мало! Белые братья давят на психику, делают ублюдков, а им охрана не нужна. Вот аэродром хорошо стерегут! Если ты меня знаешь, я же пилот!..
– Ты тоже спец? Коль без охраны…
Счастливейший из людей показал академику спину, на которой был пришит бубновый туз.
– Мишень для стрелков. Между прочим, светится в полной темноте…
– А как тут насчет законов? Не действуют?
– Законы здесь свои, двадцать первого века, – бывший стюард прислушался к голосу Ковальчука. – Беглых стреляют капсулами, валят как зверей, а потом в наручниках привозят и лечат в местной психушке. Но уже таблетками кормят. От них через пару недель получается нормальный счастливый гражданин будущего общества. Короче, подавляют волю… А ты, дядя, откуда здесь взялся? Рейсовые самолеты не летают.
– На своем вертолете прилетел…
– Кто пустит сюда на своем? – Кошкин отступил к лестнице. – Ты сам видел, как я чеченца на пику взял?
– На моих глазах все и случилось. Только не на пику – на охотничий нож. Ты его купил у какого-то полярника.
– Верно. А что еще видел?
– Еще шар лопнул. У мальчика вырвался из руки и улетел под потолок, а там гвозди…
Глаза у него блеснули, загорелись, словно к ним поднесли зажженную свечу.
– Шар помню! Значит, не врешь… А ты один здесь?
– Один…
– Врешь, я же чую. – Он поозирался, понюхал воздух. – Будто еще кто-то… Женщина? Или мне уже чудится…
– Чудится, – успокоил академик. – Должок за тобой, Кошкин. Мне бы тоже кровь разогреть…
Он понял, улыбнулся открыто.
– Не выйдет, сухой закон! Но достать можно…
– Я не о том, – прервал Насадный. – Отработай червонец.
Тот взглянул на автомат, и глаза его помолодели.
– Слушай, если ты не провокатор, мы можем с тобой!.. Да с одним стволом весь город захватим! Я все продумал! Сначала освободим общагу, ну, штрафной изолятор. Выпустим бубновых тузов, а они уже давно пиковин наточили, и если пойдут гулять…
– Фамилия спеца внизу – Ковальчук? – спросил Насадный.
– Не знаю… Он три нуля пятый! Какой-то агрегат собирает, вечный двигатель.
– Он давно здесь?
– Полгода… Ты и его знаешь? – Он снова что-то заподозрил.
– Позови сюда.
– Сюда?! – изумился Кошкин. – Да он не пойдет! Он же с тремя нулями! С ними даже разговаривать нельзя!
– Шепни на ухо: академик зовет.
Тот недоверчиво пожал плечами, однако стал спускаться вниз. И едва голова его скрылась, Дара вернула Насадному талисман, сказала озабоченно:
– Будь осторожнее с ним. Не доверяй.
– Я его знаю, видел в деле. Дерзкий парень!
– Здесь никому нельзя доверять. Ты знал другого человека.
Ждать пришлось несколько тревожных, напряженных минут: Ковальчук мог не выйти, дать сигнал охране, так что академик держал под прицелом не пролом замурованного бокса, а вход в катакомбы. Наконец задрожала стальная лестница и над дырой медленно вырос соавтор «Разряда», за ним поднимался Кошкин.
– Где он? – спросил Ковальчук, вертя головой. – В рот пароход!..
– Я здесь. – Насадный выступил из-за укрытия, опуская ствол автомата. – Ну, здорово были, пропащий!
Кажется, Ковальчук был рад встрече, по крайней мере раскинул руки, словно обнять хотел, и не смутился даже при виде оружия.
– Академик?! Ну полный звездец! Откуда ты?
Тот знаком подозвал Кошкина и велел запереть изнутри входные ворота в штольню, после чего вытащил лестницу из пролома и выключил теплодув.
– Вот теперь поговорим.
Ковальчук несколько увял, нарочитая радость встречи медленно переросла в напряженное ожидание.
– Абзац… Не слабо для начала.
– Что же ты не явился орден получать? Высшую награду Родины?
– Не за награды работали, Святослав Людвигович…
– А тут тоже за светлое будущее? Или за белое?
– За бабки, академик. За хорошие бабки. Времена другие, мать их…
– Где же тебя братья откопали-то? Всесоюзный розыск был, но награда так и не нашла героя…
– Плохо искали, – натянуто усмехнулся Ковальчук. – Братья Беленькие так сразу нашли… Ты-то какими судьбами здесь?
– Приехал взглянуть на свое детище.
– С автоматом?
– Времена такие, мать их… «Разряд» смонтировал?
– В линию собрал, – осторожно признался он. – И запустил… Ты там такого нагородил, а технической документации не оставил. Подбираю оптимальные режимы…
– Я помогу, – серьезно пообещал Насадный. – Хорошо, что в линию собрал, мне меньше работы…
Ковальчук присел на край платформы с теплодувом.
– Ты же не за этим приехал. Скорее, наоборот… И хочешь, чтоб я тебе помог?
– Правильно, как соавтор!
Он посмотрел с сожалением, словно на больного с тяжелым и неотвратимым диагнозом.
– И рука поднимется?
– Сейчас увидишь. Спускайся вниз. – Академик сбросил лестницу в пролом. – Я за тобой.
Томский чудотворец не двинулся с места, взглянул исподлобья.
– Я не принадлежу к этому полудурочному братству, – тяжело произнес он, – вольнонаемный, свободный художник. И не упертый, как они.
– Тем более! Значит, все понимаешь.
Он возбужденно вскочил, но тут же сел.
– В восемьдесят седьмом от нищеты я стал челночить, в Польшу ездил по чужим документам, сковородками и утюгами торговал, назад тряпье возил… Там на меня и вышли эти люди… В общем, не знаю, на кого работал, но за два года получил столько, что в девяностом купил замок в Чехии, восемнадцатый век. В Штаты звали – не поехал, не нравится, здесь хоть славяне живут… И сделал им примитивную хреновину бурить шахтные стволы электроимпульсным способом! Никак не мог привыкнуть, все казалось, дурные деньги… А ты что заработал, академик? За всю жизнь? Как оценили твой талант? Побрякушками на грудь? Памятником при жизни?
– Мы с тобой залезли в технологии будущего, – все еще пытался образумить его академик. – А как настоящее может использовать их? В виде оружия? И как оценить?..
Ковальчук начал медленно вставать, и в этот миг Дара выступила из-за спины Насадного.
– Не убеждай изгоя, это бессмысленно! – шагнула к нему и вскинула руку. – Ты искал счастье – я дам тебе счастье.
Томский чудотворец попятился точно так же, как недавно журналист, влип в стену штольни.
– Постой! – Академик перехватил руку Дары. – Он на самом деле гений! Нельзя лишать разума настоящее! Пусть он останется…
– Чтобы служить кощеям? Нет, я исполню свой урок, Варга!
Она на миг заслонила Ковальчука, и когда отпрянула в сторону, перед Насадным уже сидел счастливый, улыбающийся безумец…
* * *
Утонувший по брюхо вертолет никак не мог оторваться от земли, вмерзшее в снег шасси держало крепко, но откапывать уже не оставалось времени. Белый непроглядный вихрь, поднятый винтами, заслонил и так серенький угасающий день: в это время на Таймыре уже не гасли яркие звезды. Дара раскачивала машину на амортизаторах, давала превышенные обороты двигателя, опасно манипулируя ручкой шаг-газа, норовила создать боковой крен, чтобы вырваться из плена – вертолет оставался на месте, словно приросший к арене цирка.
– Бью по колесам! – крикнул академик. – Надо убрать давление в шинах!
– Давай! Сбавляю обороты!
Насадный приоткрыл дверцу и наугад расстрелял оба передних колеса, потом, свесившись, левое заднее, и когда перевел ствол к правому, вдруг увидел Кошкина, обхватившего стойку шасси.
– Взлетай! – немо орал бывший пилот и, уперевшись в снег, пытался оторвать машину. – Полный газ!
Или что-то другое, но в тот миг ему почудились именно эти слова, считанные с движения губ.
Со всех сторон к недостроенному цирку неслись призрачные фигуры с ружьями.
– Взлетай! – повторил он команду, наклонясь к розовому уху Дары. – Полный газ!
Она резко увеличила обороты, но машина оставалась на месте, словно привязанная! Стрелка тахометра ушла в красный сектор, несколько секунд вертолет натужно тянулся вверх, словно увязшая на липучке муха, и в этот момент Насадный ощутил подземный толчок, всколыхнувший Астроблему. Машина оторвалась внезапно, прыгнув вверх на сотню метров, так что Насадный ощутил на себе всю тяжесть космической перегрузки. Кровью налилось лицо, перекосило рот, и красные сполохи заплясали перед глазами. Но, оглянувшись на Дару, он увидел ее лицо!
Она была неземная женщина, ибо не могла переносить ее притяжения и перегрузок. Он увидел искаженный, размытый, обезображенный образ, и именно он накрепко запечатлелся в сознании. Через мгновение, когда машина прекратила стремительный взлет, лик ее снова засветился.
– Мы взлетели! Я оторвала машину! – Голос ее был еще искаженным в переговорном устройстве, но она уже полностью владела собой.
– Это взорвался первый блок перепускной камеры! – крикнул он, хотя ларингофоны доносили собеседнику даже шепот. – Был подземный толчок!.. Машину стряхнуло с земли. Сделай круг! Сейчас будет еще один взрыв.
Придя в себя, она как бы снова ощутила радость полета и, накренив вертолет, начала делать разворот. Толчок оказался настолько сильным, что с крыш города сорвало снег, включилось полное уличное освещение и вздымающимся шаром засиял купол в центре: вероятно, там прозвучала тревога. По радиальным улицам со всех восьми сторон света к сияющей сфере, как и прошлой ночью, бежали люди, занимая свои места. Машина набрала высоту двести метров, и открылся светящийся круг над городом – охранный, переплетенный колючей проволокой, очерченный светом и следами от снегохода «Буран». Тем временем в небе над головой начало разгораться полярное сияние, дополнительно освещая взбудораженный живой пятачок среди бесконечного белого безмолвия.
– Посмотри, что у нас на шасси, – попросила Дара. – Кажется, подняли сугроб…
Насадный открыл дверцу, щурясь от потока воздуха, свесился вниз и увидел спину с бубновым тузом. Кошкин сидел на шасси, обхватив стойку, и вертел головой. Дотянуться до него было невозможно, да и опасно – ветер буквально выдувал академика из кабины. Тогда он достал страховочный трос и метнул его в Кошкина – карабин ударил по спине.
– Цепляйся!
Он повернул лицо против ветра, увидел Насадного и будто бы засмеялся. Или ветер так исказил его лицо…
– Лечу! – вроде бы крикнул он. – Я лечу!
В этот миг произошло непонятное: звезды изменили свое местоположение и полетели с земли. Одна, светящаяся ярко, как Венера, пронеслась так близко, что можно было дотянуться рукой.
– Что это, Дара? – спросил он, включив СПУ.
В наушниках слышались обрывки каких-то переговоров с землей. Дара не отвечала. Тогда он втянул назад страховочный фал, закрыл дверцу и протиснулся к своему креслу.
Лицо Дары, после перегрузки принявшее какое-то особенное, божественное свечение, показалось спокойным, хотя она говорила что-то резкое, прижав ларингофоны к горлу. Он ничего не понял из радиообмена и сообразил, что дело плохо, когда увидел пролетающие рядом с кабиной светящиеся трассеры: с земли, из района аэропорта, била зенитная установка. Белые братья закупали боеприпасы не только в национальном парке США…
Дара выключила освещение и проблесковые маячки, горели только приборы в салоне, и оттого земля стала светлее. Она завершила первый круг, ориентированный примерно по периметру города, и далее пошла с набором высоты. «Шилка» с аэродрома поливала из всех четырех стволов, независимо от удаления, и всплески пламени прерывались лишь на короткий миг, когда меняли ленты с боеприпасами. Насадный ощутил в этой стрельбе отчаяние: время отсчитывало последние минуты существования не отмеченного на карте города Астроблема и Белого братства, его населяющего.
Поразительно! У Насадного даже не трепетала и не скорбела душа…
Дара совершила полный разворот.
– Чего мы ждем?
– Не готов второй блок перепускной камеры, – спокойно отозвался академик. – Идет накопление концентрации газа и его ионизация.
– Я не разбираюсь в тонкостях технологий, – был ответ. – Но у нас расчетное количество топлива.
– Надо ждать. Я должен это увидеть.
– Что там на шасси?
– Человек. Кошкин.
Завершая второй круг, вертолет попал под прицельный обстрел и две пули продырявили хвостовую часть вертолета. В салон снова потянуло холодом. Дара взяла ручку на себя и потянула вверх, одновременно увеличивая радиус разворота.
От взрыва второго блока над городом взвилась снежная пелена, и когда осела, Насадный рассмотрел спираль вокруг сферы, выстроенную из людей. Они качались, словно маятники, и длинные тени, видимые только сверху, расчеркивали город на множество трепещущих радиальных линий.
– Можно ложиться на курс? – спросила Дара.
– Нет… Я обязан увидеть все!
– Но на «Разряде» было всего два блока! Они взорвались! Установки больше не существует!
– Еще немного, – попросил он. – Потерпи.
– В обрез запас горючего! Сколько времени нужно?
– Не знаю. – Насадный не отрывался от стекла боковой дверцы, глядя на свое детище. – Некогда было делать расчеты. Есть третья камера.
– Нет третьей! Я видела «Разряд»!
– Третья – сам бокс и штольня.
– Но у нас не хватит топлива, Варга!
Он помолчал, взирая на опасные строчки трассирующих пуль, нажал тангенту, спросил хладнокровно:
– Почему ты называешь меня этим именем – Варга?
– Потому что ты – Варга, хранитель соли Вечности. Это твой рок.
– Я подумал, нечто другое.
– Что именно?
– Мне слышится иной смысл… Кажется, моя мать называла так отца… В минуты нежности…
– Не отвлекай меня! – Она уронила, а потом выровняла падающую машину и тем самым спасла от огня «Шилки». – С аэродрома взлетел вертолет. Ты видел?
– Нет…
– Сейчас увидишь…
В тот же миг из непроглядного, расчерченного звездами пространства ударила очередь из крупнокалиберного пулемета. Пронизанный навылет дюраль засвистел пробоинами. Дара резко уронила машину вниз и по косой стала уходить к земле.
– Скоро?! – услышал он сдавленный голос.
– Не знаю… Не знаю!
– Уже семь минут в минусе!
– Еще один круг.
Она помедлила, сказала холодно и бесстрастно:
– Нас атакуют слева. Бей иллюминатор.
Насадный трижды ударил стволом автомата в выпуклый квадрат стекла – даже трещины не появилось…
– Бей! – крикнула она, забыв включить СПУ – прочитал по губам.
Очередь вынесла лишь рваный лоскут триплекса, свистящий гул в кабине заложил уши, показалось, крупные звезды, захваченные вакуумом, втягиваются и кружатся в салоне. Ослепленный ими, Насадный ощупью перевернул спаренный магазин и передернул затвор.
– Слева по борту… Полста метров…
В тот миг он уже не разбирал, откуда звучит команда и кто отдает ее; звездный косой ливень высветил туповатую кабину тяжелой «шестерки», и академик не целясь, ведомый интуитивным чутьем, нажал спуск.
Он не видел попадания, да и не мог видеть из-за яркой и долгой вспышки на конце ствола. Когда же затвор в последний раз толкнул руку и остался в открытом положении, а стремительно мелькающие, слившиеся в Млечный Путь, звезды прекратили свой бег из-за того, что Дара круто переложила машину на другой бок, Насадный услышал прежний жесткий голос:
– Пришедшее из земли да пусть уйдет в землю.
Через несколько секунд над сумеречной, исчерченной неясными сполохами тундрой полыхнула яркая и долгая вспышка, огненный шар взметнулся вверх, осветив гигантский круг багровых снегов, и, чуть ли не достав вертолета, медленно истаял, рассыпался и угас, как новогодняя иллюминация. Академик сначала ослеп, и когда проморгался, увидел внизу правильный светящийся круг, разбитый на сегменты радиальными улицами, примыкавшими к сияющему куполу, как лучи к солнцу. Город еще оставался цел и невредим, сбитый с крыш снег лишь четче обозначил его контуры и общий рисунок.
– Расчетное количество топлива – минус девятнадцать минут, – сухо прозвучало в шлемофоне. – Это минус восемьдесят километров до конечного пункта.
– У нас на шасси человек! – вспомнил Насадный. – Придется втягивать его без посадки!
– На зависание уйдет много топлива!
– Но он замерзнет, за бортом двадцать мороза.
Она не ответила, увела машину за святящийся круг колючей проволоки и, не снижаясь, застопорила ее в воздухе. Насадный открыл дверцу, скинул трап и, зацепившись за страховочный трос, осторожно выполз на ступени. Поток воздуха бил сверху и норовил сбросить вниз, академик чувствовал себя космонавтом, вышедшим в открытый космос, – настолько опасным и одновременно чарующим было пространство вне кабины.
Он много раз видел Астроблему во всех ракурсах и при любом освещении: в июльскую полярную полночь она приобретала лунный, космический вид из-за длиннейших теней, роняемых на безлесную тундру. Но уже в сентябре, если смотреть с высоты птичьего полета, город превращался в плоскую, невыразительную кляксу среди всхолмленного ландшафта нетронутых, девственных ягельных полей с частыми вкраплениями крупных изумрудных озер. В середине зимы, когда холод переваливал за пятьдесят и всякий источник тепла превращался в столб тумана – прибавить к этому непроглядную полярную ночь с густой осыпью морозной иглы, нечастыми и высокими полотнищами северного сияния, не достающего поверхности тундры, – звездная рана вообще исчезала из виду, размываясь в сумерках.
Впрочем, как и в долгие, сильные метели… И потому возникало обманчивое чувство, что выстроенный в Заполярье город таинственен, многообразен в своих проявлениях и потому вечен.
– Ну что там? – Голос Дары в наушниках привел в чувство. – Ты достал человека?
Он не отвечал, поскольку не мог оторвать руки от трапа, чтобы включить тангенту СПУ. Сполз еще ниже, ощутил под ногами опору последней ступени и, утвердив три точки по законам скалолазов, только тогда потянулся рукой к бубновому тузу.
Сначала показалось, что промахнулся и трогает рукой металл. Но когда приоткрыл глаза, сквозь слезы увидел лицо Кошкина и свою руку…
Кошкин улыбался, даже обратившись в каменную глыбу, намертво приросшую к стойке шасси.
– Минус двадцать пять минут – не дотянем сто километров, – предупредительно прозвучало в ушах.
– Понесу тебя на руках, – так же спокойно отозвался академик, включив СПУ.
– Не отвлекай! – был приказ.
Насадный заполз в кабину, закрыл дверцу и сел на пол у входа. Откуда-то снизу била струя горячего воздуха и тут же таяла в выстывшем салоне, однако обмороженное лицо заломило. Дара видела, что он вернулся один, и ничего не спрашивала. Двигаясь, словно закованный в скафандр, он вытащил из-под баков брезентовый чехол с двигателя, заткнул дыру в разбитом иллюминаторе. Потом забрался на место штурмана и, грея дыханием пальцы, стал смотреть за окно.
В глазах еще долго стояло улыбающееся лицо Кошкина – точь-в-точь такое же, как в латангском аэропорту, когда он просил деньги на коньяк, чтобы разогреть кровь…
– Заходим еще на один круг, – сообщила Дара, неожиданно ставшая щедрой на топливо. – Странно, с земли перестали стрелять… Что бы это значило?
Академик не мог рассчитать, когда сработает последний, третий блок перепускной камеры «Разряда», поскольку он не был предусмотрен проектом, однако существовал по вине гениального безумца Ковальчука. Изучая агрегаты установки, он вырезал отверстие в ионизаторе, чтобы посмотреть начинку, и это простейшее действие автоматически превратило космическое оружие в земное. Точнее, в подземное. Выпущенная на волю смесь газов медленно заполняла бокс и весь катакомбный цех, и когда его соотношение достигнет критического значения, в третий раз автоматически сработает ионизатор. Едва освещенная штольня вначале должна просто засветиться, как гигантская неоновая лампа, затем набрать высочайшую, слепящую яркость, и тогда автоматически включится ГИН – генератор импульсных напряжений…
Он еще не знал – и никто в мире не знал, – что произойдет в миг, когда искусственная молния, сорвавшись с огромного медного шара-разрядника, достанет другого, проделав путь в четыре метра наперекор ионизированной внешней среде…
Академик больше не отрывался от лобового стекла, поскольку Дара почему-то уронила машину в пике и с высоты семисот метров понеслась в центр города, на светящийся купол. Он заметил момент включения ГИНа, когда освещение периметра и улиц города сильно упало и почти спрятало землю от взора – генератор набирал десять миллионов вольт, накапливая их в конденсаторы. Дизель-электростанция была рассчитана на такое напряжение лишь при условии, если город будет полностью отключен от питания.
Набор мощности длился несколько секунд, после чего улицы осветились еще ярче благодаря резкому скачку энергии, и первое, что увидел Насадный, – тугая спираль людей вокруг сферы вдруг повалилась на землю, словно домино, выстроенное по кругу, затем дрогнул и, обратившись в белый снег из дробленого стекла, осыпался купол, его металлическая основа вмиг превратилась в черный остов, напоминающий грудную клетку выветренного в степи человеческого скелета.
И только потом, распространяясь от центра к периферии, пошла волна вздымающегося снега. Она катилась вдаль, вширь и ввысь, так что скоро машину окутало снежным вихрем, и город внизу исчез в исчерченной огненными сполохами, густой грозовой туче. Насадный не видел его разрушения, и потому оставалось чувство, будто он еще жив, как остается навечно живым отец, к которому ты не успел на похороны…
Дара взяла ручку на себя и тянула, пока в небе вновь не показались звезды.
В воздухе и тем более под занавесами полярного сияния было невозможно испытать силу подземного толчка. В Латанге не было сейсмостанции, и лишь в Усть-Тарее и фактории Новорыбная было зафиксировано землетрясение силой четыре балла – зазвенела посуда в шкафах, закачались лампочки, и кто-то споткнулся на ровном месте. Однако же, по расчетам, в эпицентре оно составляло выше двенадцатибалльной оценки по шкале Рихтера…
