Книга: Люди шторма
Назад: Глава 17
Дальше: Глава 19

Глава 18

Даже в самую солнечную, ясную погоду этот каменистый остров выглядел мрачно. В нем не было ни малейшего намека на некую романтику или что-то подобное. Скалистый берег возвышался над морем на несколько метров. Практически весь периметр острова был крутым и обрывистым. Исключение составляла лишь одна его часть, где была оборудована небольшая пристань. Сразу за ней находился контрольно-пропускной пункт, соединенный узкой галереей с караульным помещением. Тут же были высокие металлические ворота, справа от которых располагалась кирпичная башенка – укрепленный пост с двумя часовыми и пулеметом. От КПП и от башенки расходилась каменная ограда с колючей проволокой по верху. Высота ограды была не постоянной. В зависимости от конкретного участка местности она колебалась от трех до четырех, а иногда даже и до пяти метров. Без какого-либо подобия симметрии или хотя бы элементарной аккуратности стена тянулась по всему периметру и окаймляла собою остров. Ее темно-серый цвет моментально вгонял в тоску и уныние даже самого веселого и оптимистичного человека. Лишь в отдельных ее местах виднелись жалкие остатки побелки. Ограждение в последний раз красили в честь одного из республиканских референдумов, когда Отцу нации ни с того, ни с сего приспичило начать свою рабочую поездку именно с этого острова. С той поры прошло не так уж и мало лет. Побелку уничтожили дожди и ветры. Зато стена стояла, почти не изменившись.
За ней, как во многих других тюрьмах бывшего Советского Союза, находилась череда более низких ограждений с непременным атрибутом – завитками колючей проволоки «егозы». Вышки часовых здесь были нестандартными и выглядели один в один, как башенка при воротах. Имелась и своя система ограждений и непосредственно внутри тюрьмы. Тюрьма была поделена на несколько почти одинаковых секторов. Каждый из них отделялся от соседних рядами «колючки» с определенным количеством проходов с дверями и воротами. В каждом таком секторе размещались разные здания. Однако корпус, где заключенные отбывали наказание, был всего один. Серое железобетонное здание в несколько этажей, спроектированное еще во времена СССР и возведенное уже в суверенной каспийской республике, могло вмещать тысячи заключенных. Реально их было меньше едва ли не наполовину. Большинство из них отбывало срок в одиночных камерах. Исключение составляло лишь несколько давних сидельцев, зарекомендовавших себя перед тюремной администрацией хорошим поведением и исполнительностью. Другое исключение тюремная администрация сделала для экипажа русского судна «Астрахань», членов которого только-только доставили сюда на специальном бронированном катере. В наручниках и цепях русских моряков гнали в тюремный корпус под бесчисленными дулами автоматов и лай свирепых собак. Конвоиры не церемонились. Кто-то из них постоянно норовил подогнать того или иного заключенного, тыча в спину или бок автоматом. Никто из командиров, видя это, не отчитывал подчиненных за превышение полномочий. Подобное здесь было в порядке вещей. Вовсе не зря эта тюрьма, имевщая официальный статус исправительного учреждения строгого режима «Черные скалы», в народе называлась тюрьмой убийственного режима «Кровавые камни». Власти никогда не подтверждали, но среди местных жителей упорно ходили слухи о том, что многие заключенные здесь умирали от издевательств со стороны тюремщиков. Секретность перевода русских моряков из тюрьмы МГБ в «Черные скалы» была связана не только с желанием начальства пресечь потенциально возможное нападение на конвой, но и со стремлением не допустить лишнего витка народной молвы о том, что власти отправили русских на медленную смерть от тюремных пыток. Официально было заявлено о переводе моряков «Астрахани» в «комфортабельную тюрьму, возведенную по европейским стандартам». Об этом было сообщено даже самим россиянам. Никто из них особо в это не верил. И хоть реальность оказалась куда хуже, чем предполагалось, был повод и для радости. Все-таки их не вывезли куда-то в горное ущелье и не расстреляли, как собак, а действительно доставили в тюрьму. Пусть и не такую комфортную и европейскую, как сулили. Зато все живы. А значит, оставался пусть призрачный, но все же шанс на спасение. Правда, было непонятно, откуда это самое спасение могло прийти.
С момента размещения моряков в общей камере не прошло и часа, а камеру тюремщики показательно обыскивали целых два раза. Когда дверь распахнулась в третий раз, всех стал душить нервный смех. Местные «вертухаи» явно перегибали палку. Однако новый визит был связан с другой причиной. Младший офицер зачитал фамилии старшего помощника капитана и старшего механика судна и потребовал, чтобы они следовали за ним. К капитану он обратился отдельно и сообщил, что тому тоже нужно идти вместе с двумя названными подчиненными. Товарищи тревожно переглянулись и попытались попрощаться с остальными. Однако конвоиры не позволили это сделать. Арсений Алексеевич тяжело вздохнул. Догадок в голове роились тысячи. Но наиболее реальной казалась лишь одна – расстрел.
На запястьях каждого из трех выведенных из камеры заключенных конвоиры защелкнули наручники. Путь лежал в полумраке нескольких коридоров со «шлюзами» и дополнительными постами. Разговаривать между собой и обращаться к тюремщикам запрещалось. Не разрешалось также делать резких движений и высоко поднимать ноги. Видимо, это была какая-то исключительно здешняя заморочка. Заключенные должны были, по сути, шаркать ногами о каменный пол.
После очередного «шлюза» заключенные оказались в длинной кирпичной галерее. Это не был еще один стандартный коридор. Камеры здесь отсутствовали. Дверь маячила где-то далеко впереди. Освещение было минимальным. В галерее ощущался изрядный холод. Пахло сыростью. Стены и потолок покрывали капли влаги. Старший конвоир приказал замедлить шаг, и движение в этом сыром кирпичном мешке превращалось в некое бесконечное путешествие к неведомой, но наверняка неприятной цели. Казалось, что перед глазами не реальность, а замедленные кинокадры. Впрочем, падающие на головы капли то и дело напоминали о реальности. Когда до двери оставалось несколько метров, прозвучал приказ остановиться и повернуться лицом к стене для дополнительного обыска. Приказ касался всех, однако наиболее тщательно конвоиры обыскивали старпома и стармеха. Капитана проверили лишь для виду. Видя эту формальность, Арсений Алексеевич обратил внимание на это и пришел к выводу, что его ведут лишь в качестве свидетеля. Он, однако, не понимал, почему с ним так и не поговорил подполковник МГБ Омар Сахатов.
Один из конвоиров открыл дверь. Из-за нее ударил яркий свет. По крайней мере, он показался таковым после долгих хождений по темным тюремным коридорам. Россияне ступили за дверь. За ней оказалась широкая площадка, залитая солнечным светом. Лучи проникали сюда через решетчатый потолок. Кроме того, в нескольких местах на стенах находились большие белые фонарные лампы. Все, как одна, они были включены. Конвоиры передали заключенных нескольким вооруженным автоматами детинам, а сами вышли. Нигматуллина и старшего механика двое из автоматчиков сразу же отвели к дальней щербатой от пуль стене. Еще один остался с Горецким, чтобы направить капитана в противоположную сторону.
– С тобой кто-то хочет поговорить, – сказал автоматчик.
– Кто? – Сердце капитана бешено забилось, а к горлу подкатил предательский ком. Ему не хотелось гадать, но мозг действовал вопреки его воле. «Сахатов? Русский посол? Начальник местной тюрьмы?» – выдавал он варианты, каждый из которых оказался в итоге ошибочным.
У стены недалеко от еще одних дверей находилась следователь Гюзель. Она стояла спиной и обернулась лишь тогда, когда заключенного подвели к ней очень близко. Жестом отправив автоматчика, она поздоровалась с капитаном. Тот ответил легким кивком и неким подобием улыбки.
– Простите меня, – едва сдерживая слезы, прошептала женщина.
– За что? – изобразил непонимание капитан.
– За то, что ничего не смогла сделать для вашего освобождения, – промолвила она.
– Однако вы старались. И спасибо большое вам за это, – вполне искренне говорил русский. – Я довольно хорошо понял, что здесь у вас происходит. Вы такая же жертва обстоятельств, как и мы. Вы хотите быть честной, но в этой системе честность не приветствуется. Так ведь?
– Да. Вы правы. Все именно так. Я была бы готова содействовать проведению честного процесса по вашему делу. Но мне прозрачно намекнули, что делать этого не нужно. Вас везде стараются выставить виновными. Из кожи вон лезут, чтобы очернить вас перед простыми людьми нашей республики. А судебный процесс даже по своим собственным правилам провести боятся! Ведь им суд не нужен. Любой открытый процесс, а Россия обязательно настояла бы на открытости, разбил бы в пух и в прах доводы обвинения. Ведь все здесь белыми нитками шито. Все бы увидели, что обвинения в ваш адрес сфабрикованы. Нашей нынешней власти такая картина для мировых СМИ невыгодна. Поэтому придуманы сотни отговорок, чтобы держать вас взаперти и не начинать суд.
– Приблизительно так я себе все и представлял, – печально усмехнулся капитан. – Нас все-таки начнут расстреливать по одному? Я до последней секунды надеялся, что это блеф господина подполковника…
– Боюсь вас разочаровать, но это не блеф. Это он приказал привести вас и двух ваших друзей сюда и именно в такое время. Все готово к расстрелу. – Гюзель всхлипнула, смахивая слезу.
– И в чем загвоздка?
– Подполковник обещал приехать сюда и участвовать в расстреле лично. Причем не как зритель, а как один из членов расстрельной команды. Пока его здесь не будет, ваших друзей не расстреляют, – пояснила женщина.
– Так он все-таки решил пойти таким путем? Меня он собирается поставить к стенке самым последним. Он надеется, что я не смогу смотреть на гибель моих людей и выдам ему необходимую информацию. Но это тупик! Он в любом случае не оставит ни мне, ни моим товарищам никакого шанса выбраться отсюда живыми. Если уж не от пуль тюремной расстрельной команды, то от чьей-нибудь заточки. Ведь мы столько видели и столько знаем об этой несправедливой системе, что освобождать нас не имеет смысла. И вот как разорвать это чертов порочный круг?
Следователь не знала, что ответить.
– Ну, где же наш любимый начальник? – спросил один из автоматчиков у напарников о подполковнике Сахатове.
– Сразу видно, что ты у нас человек новый, – усмехнулся в ответ другой автоматчик. – Омар никогда не приезжает вовремя. Приказывать, чтобы все вокруг были пунктуальными, он может. Но сам этой своей хваленой пунктуальностью никогда не отличался. Так что остается только ждать…
– Печально… Но тогда зачем мы привели сюда этих русских так рано? Пускай бы они посидели в камере, а мы бы в карты перекинулись или в нарды сыграли. Я, кстати, десятку хочу у тебя отыграть…
– Какие нарды! Ты что! Омар сказал привести заключенных сюда именно в это время, значит, так и надо сделать. И не важно, что он опаздывает. Да и не опаздывает. Такие люди не опаздывают, а задерживаются. Пора бы это уже усвоить.
– Ну, пускай себе задерживается. Разве нам не сообщили бы с КПП о приближении его катера? Мне кажется, что сообщили бы. Пока бы он прибыл, мы бы…
– Хватит фантазировать. Тебе сказали, что надо делать так, как он приказал? Вот и делай.
– А если его до вечера придется ждать?
– Не переживай. Смена закончится, придут другие.
– А русские так и будут стоять?
– Тебе какая разница?
С виноватой улыбкой молодой автоматчик пожал плечами. Тема разговора сменилась на нейтральную. Старпом и стармех по-прежнему стояли у стены. Они мрачно смотрели на автоматчиков, пытаясь уловить в их репликах хотя бы капельку полезной информации. Арсения Алексеевича вскоре отделили от Гюзель и отвели в дальний угол. Сама следователь вышла через боковую дверь. Ожидание прибытия Омара Сахатова невероятно затягивалось.
* * *
После удара, нанесенного Боцманом, Омар очнулся не скоро. Дернувшись, он даже не смог сразу открыть глаза. Голова страшно болела, будто с перепоя. Ему было трудно понять, где находится его бренное тело и почему ему так холодно. А лежал неудачливый казанова на каменном полу маяка в одних своих экстравагантных трусах. Тут уж хочешь, не хочешь, а озноб замучает.
Сахатов открыл глаза и первое, что увидел, это чьи-то ноги в берцах. «Меня что, арестовали?» – Ужасающая догадка молнией вспыхнула в его одеревеневшей голове. Он попытался подскочить, чтобы разглядеть находившихся рядом с ним людей.
Едва подполковник приподнялся и сел, как увидел человека, направившего ему прямо в лицо дуло автомата. Это был Зиганиди. Омар вздрогнул. Коля передернул затвор. Гэбист втянул голову в плечи, но обратился к неизвестным ему лицам с вызовом:
– Кто дал вам право похищать и держать под прицелом автомата госслужащего такого ранга, как у меня? Верните меня обратно!
– А чем докажешь, что ты высокопоставленный чиновник? – заговорил Боцман. – Документов у тебя нет. Ты же не будешь называть документом тот кусок тряпки, который прикрывает твое мужское естество…
– Мужское что? – не понял Сахатов.
– Ну, это не так и важно, – усмехнулся Виталий. – Вот, к примеру, пистолет свой ты проиграл в нарды. А куда удостоверение подевал? Ты помнишь?
– Я? В нарды? Когда я в них играл? И удостоверение куда-то… Ничего не помню. Моя голова… Дайте воды.
– Со льдом или без? – съязвила Екатерина.
– Если можно, со льдом, – не почувствовав насмешки, ответил «казанова».
Русские дружно рассмеялись. Начальник с ужасом смотрел в их лица и решительно ничего не понимал.
– Подождите. Это не вы купались в море неподалеку от моего особняка? – вдруг стала возвращаться к Сахатову память.
– А! Так ты ее узнал, – продолжал Саблин. – Может, ты ей свое удостоверение отдал? А может, ты его продал?
– Да отстаньте вы от меня с этим удостоверением! Я ничего не помню! Но я точно знаю, что никогда и ни за что не стал бы его продавать. Вы хоть знаете, насколько оно значимо в нашей стране?!
– Значит оно, может, и много, – вкрадчивым голосом говорил капитан-лейтенант. – Но чего не сделаешь за большие деньги! Даже свой любимый документ, свой заветный фетиш согласишься продать русской разведке.
– Вы что?! Какой еще русской разведке?! – вытаращил Омар глаза от неподдельного изумления.
– Самой настоящей. Ты думаешь, мы инопланетяне? Нет, дорогой. Мы русские разведчики. – Боцман выдержал паузу и продолжил: – А что с тобой сделают твои соратники по МГБ, если узнают о твоей сделке с нами? Или у вас там все торгуют своими служебными удостоверениями?
– Гады! – вскричал Сахатов и попробовал подняться на ноги, забыв о направленном на него автомате. Зиганиди ткнул ему стволом в живот. Сахатов безвольно рухнул на пол и забился в истерике.
– Ненавижу вас всех! Подлые твари! – ругался он, обливаясь горькими слезами и стуча кулаками о камни. – Вы мне все испортили! Все! Что я теперь буду делать?!
– Работа всегда найдется. Было бы желание, Омарчик, – заметил Боцман и нарочно назвал пленника так, как он готов был называться, соблазняя купальщицу. – Да и слова не мешало бы выбирать. Особенно в твоем-то положении. К тому же здесь дама присутствует. Да и вообще, еще неизвестно, по какой дорожке тебе придется идти. Вдруг ты пойдешь с нами.
Истерика у подполковника прекратилась мгновенно. Он успокоился и, приподняв голову, уставился на русских.
– Я, кстати, Россию всегда любил. И сейчас люблю. Всей душой, – неожиданно промолвил он и затянул первые строчки знаменитой песни: – Поле! Русское поле! Светит луна или падает снег…
Никто даже на секунду не поверил в искренность того, что он говорил и делал. Было ясно, как божий день, что Сахатов спешно пытался приспособиться к ситуации. И приспособиться так, чтобы получить максимально возможную при таких условиях выгоду.
– Хех, – ухмыльнулся Виталий. – Здесь, между прочим, есть твой друг. Он так же, как и ты, любит Россию… Да и любую другую страну, из которой можно сосать деньги.
– Да не в деньгах же дело! – Пленник неумело изобразил праведное негодование поруганной добродетели. – Есть более важные вещи. Братские чувства, например.
– Вот и поговори об этих вещах со своим старым приятелем, – сказал Николай и кивнул в сторону стены.
Подполковник обернулся и увидел полулежащего мужчину. Его руки находились за спиной. Рот был завязан. А вот глаза оказались открытыми. Одной секунды Омару хватило, чтобы узнать второго пленника русских. Этот тяжелый взгляд он не мог перепутать. Басмач, чертов Басмач с ненавистью смотрел на него.
– А с чего вы взяли, что это мой друг? – в некотором смятении пролепетал начальник.
Зиганиди развязал рот бандиту, и тот сам отреагировал на услышанное:
– Да с тобой, шакалом смердящим, что дружи, что не дружи, результат одинаковый – головная боль и жжение в заднице. А все потому, что ты жадная лживая сука, которая никак не может нажраться! Тебе же все время надо больше и больше. Но ты забыл, как русские говорят про это: жадность фраера погубит! Вот и ты попался.
– Иди ты на хрен! – вскипел Сахатов. – Какого черта ты здесь из себя святошу строишь? Завел тут шарманку: дружба, жвачка… Ну, какая может быть дружба в нашем бизнесе? Ты, что ли, сколачивая себе состояние, никому не врал, никого не предавал, не хотел получить больше, чем имел? Да ты посмотри на себя внимательнее. Ты же ненасытная прожорливая тварь! Куда похлеще, чем я!
– На башне спорили химеры: которая из них урод? – не смогла удержаться от цитаты Сабурова, наблюдая, как пленники готовы были перегрызть друг другу глотки.
– Не ссорьтесь, горячие каспийские парни, – обратился к ним Боцман. – Своими хорошими делами будете хвастаться потом. Если захотите. Но ты, Омарчик, знай, что мы в курсе твоих делишек с наркотиками. Нам известно, откуда весь шик, блеск и красота твоего дворца. Интересно, а знают ли об этом высокие фигуры из столицы вашей суверенной республики? Осведомлен ли председатель республиканского МГБ? А сам Отец нации? Ну? Не молчи. А то до цейтнота домолчишься.
Омара в очередной раз передернуло. Да, вся система госвласти республики была коррумпирована до основания. Но никто из высшего руководства не любил выскочек, тайно промышляющих на стороне. Уж это подполковник знал точно. Самому не раз приходилось отправлять на виселицу довольно значимых чиновников, попавшихся на крупном бизнесе вне дозволенных государством пределов. Отправлять-то отправлял, но самого себя мнил слишком умным, полагая, что схемы его тайного «приработка» никто не сумеет раскрыть.
– Этого никто не должен знать, – скороговоркой выпалил он.
– Ну, почему же? – снова ухмыльнулся Саблин. – Я думаю, что в вашей столице с удовольствием выслушали бы признания господина Басмача…
– Да он не рискнет, – поспешил возразить Сахатов. – Его же самого в расход пустят после таких признаний.
– Ты зря за него волнуешься, – не согласился русский. – Признания можно и на видео отправить, оставаясь при этом на другом краю планеты с документами на имя какого-нибудь Сунь Хунь Чая и с измененной пластическим хирургом внешностью. Понимаешь, о чем я? Посмотрит ваш солнцеподобный правитель такое видео и скажет: «А открутите-ка голову этому паршивому псу Омару Сахатову по всем правилам восточной деспотии». И открутят ведь! Еще и оторвут что-нибудь перед тем. Да ты сам прекрасно понимаешь. Не мне тебе об этом рассказывать. К тому же подумай о других последствиях этого признания. Ты знаешь, что такое «принцип домино»?
– Когда первая костяшка падает и валит целый ряд других стоящих на ребре костяшек? – промямлил подполковник, глядя с недоумением на русского.
– Вот, правильно. Оказывается, ты знаешь, – широко улыбнулся капитан-лейтенант и поводил пальцем в воздухе, условно изображая ряд доминошных костяшек. – А теперь представь, что первая костяшка – это ты. Вместе с тобой упадут все твои родственники, кто занимает более-менее высокое положение и имеет с тобой постоянные связи. Даже твой любимый дядюшка олигарх Байрам Сахатов не сможет устоять на ногах. Лес рубят – щепки летят. Полетит и он. И хорошо для тебя будет, если он полетит уже после того, как тебе открутят голову…
Лицо Омара исказилось в уродливой гримасе. Он смотрел то на Виталия, то на Николая, то на Катю, будто искал хоть малейший признак надежды на лучший исход ситуации. Басмач, видя эти метания, злорадно посмеивался.
– Неужели ничего нельзя изменить? Пускай бы это домино падало на дядю, а я при этом был бы где-нибудь в другом месте, – дрожащим голосом проговорил Сахатов. – Я готов работать на вас…
– Ну, что ж? Хорошая мысль, – похвалил Боцман и уточнил: – Если твоя готовность настоящая, то у тебя есть шанс избежать всех этих ужасов. Кроме того, что ты спасешь себя, ты сможешь спасти и ни в чем не повинных людей. Даже более того – ты станешь героем. Представляешь себе такое?
– Вы, наверное, издеваетесь? – не поверил гэбист.
– Нет. Я и мои друзья сейчас абсолютно серьезны, – подтвердил свои слова Саблин.
– А гарантии? – Подполковник все еще сомневался.
– Никаких. Только наше слово и твое слово. Так что скажешь?
– Да, да, да, – затараторил Омар. – Я буду на вас работать. Хоть сейчас. Что я должен делать?
– Что делать, мы тебе скажем. Главное, чтобы без срывов. И кстати, твой друг Басмач нам тоже будет помогать.
В глазах Сахатова блеснуло недовольство. Однако он быстро справился со своими чувствами и, пожав плечами, сказал: «Басмач так Басмач».
* * *
В тюрьме «Черные скалы» приезда Омара Сахатова ждали почти три часа. Автоматчики успели смениться. Русские успели передумать о многом. Гюзель сновала между расстрельной площадкой и кабинетом начальника тюрьмы в ожидании хоть какой-нибудь весточки. Затяжное отсутствие подполковника, кроме лишних тревог, порождало и призрачные надежды на то, что все изменится к лучшему, что это отсутствие связано с положительным решением вопросов о судьбе заключенных. Лично позвонить подполковнику никто не решался, зная, что он подобной вольности подчиненных не допускал. Коль уж пообещал приехать, значит, надо ждать и не беспокоить звонками. Правда, в этом ожидании имелся момент, когда следователь была готова наплевать на это негласное правило и даже бралась за телефон. Однако что-то ее останавливало.
Несмотря на то что звонка от Сахатова в «Черных скалах» ждали, начальник тюрьмы вздрогнул, когда тот на самом деле раздался. Гюзель как раз была рядом и по выражению лица коллеги сразу же поняла, кто звонит. Она кивнула ему, прося включить громкую связь. Он перечить не стал.
– Вы еще не расстреляли тех двоих русских? – спросил Омар, естественно, никак не объясняя свое отсутствие подчиненному.
– Нет. Они все еще на расстрельной площадке стоят. Мы вас ожидаем, господин подполковник, – услужливым тоном ответил начальник тюрьмы.
– Отлично. Молодцы, что не расстреляли. И не расстреливайте. Уведите их обратно в камеру. Пусть пока посидят.
– Есть отвести в камеру!
– Да, вы там с ними помягче, – как бы между прочим заметил Омар.
– Помягче? – не понял подчиненный.
– Ну, чтоб без синяков, ссадин, распухших лиц и так далее. Вообще их не трогайте. Пуст себе маются так, как есть. Тут из столицы новая вводная пришла. Нужно будет следственный эксперимент провести с участием русских моряков. Возможно, международные наблюдатели будут. Не дай бог, они увидят на русских хоть царапину! Будет скандал и отчет чуть ли не в ООН о том, что в наших тюрьмах заключенных подвергают пыткам. А ты знаешь, что наша республика в лице Отца нации не хочет прослыть государством с варварским деспотичным режимом.
Гюзель, слушавшую эти слова, охватило праведное возмущение. «Они топят в крови бунт заключенных и хотят при этом иметь положительный имидж перед международной общественностью», – едва не промолвила она вслух, но вовремя спохватилась. Новость о следственном эксперименте и отмене расстрела моряков ее все-таки очень обрадовала. Ей захотелось тут же узнать суть эксперимента. Она подала начальнику тюрьмы знак, чтобы он расспросил об этом. Тот сперва отмахнулся, но затем все же поинтересовался:
– Господин подполковник, нужно ли русских как-то готовить к следственному эксперименту?
– Нет. Ничего пока не надо. Столица пока не объяснила, что конкретно придется делать. Подробности будут позже. Пока сделайте то, что я вам приказал. Я свяжусь с вами.
Сахатов положил трубку, и тюремный начальник застыл с полуоткрытым ртом, так и не успев сказать что-либо на прощание. Гюзель тут же потащила его на расстрельную площадку, чтобы он лично отдал приказ увести русских в камеру. Русские покидали плошадку с явным облегчением. Они с благодарностью смотрели на следователя. Однако та отрицательно качала головой, давая понять, что сама здесь ни при чем. Пленники, включая Арсения Алексеевича, были обескуражены. Горецкий, перед тем как оказаться в знакомом смежном коридоре, посмотрел на женщину вопросительным взглядом. Она ничего не ответила.
«Чудесная» отмена расстрела и новость о скором следственном эксперименте вызывала у русских смешанные чувства. С одной стороны, имелся повод для радости – все еще живы, несмотря ни на что. Но с другой – была и причина для растерянности. Будущий следственный эксперимент по неизвестному сценарию настораживал. И капитану, и его людям как-то не верилось, что власти каспийской республики вдруг образумились и решили выяснить правду. Ибо от этих властей ничего, кроме провокаций, ждать не приходилось.
– Зачем им новые провокации, если они готовы были начать нас расстреливать? – усомнился Нигматуллин.
– Да, это тоже странно, – размышлял Горецкий. – Но, возможно, под видом следственного эксперимента нас втянут еще в какое-нибудь грязное дело?
– Мне кажется, что было бы гораздо проще сфабриковать против нас новое дело, – проговорил старпом. – Не выходя из кабинета, а нас не выводя из камеры. Зачем еще лишний раз возиться и рисковать, зная, что мы склонны к побегу? Поэтому, скорее всего, нас ждет реальный следственный эксперимент. Москва вполне могла к этому времени надавить на здешних царьков и заставить их пойти на попятную в прежних своих решениях на наш счет.
– Это да, – вздохнул капитан. – Однако ты забываешь, из-за чего нас в принципе арестовали и чего от меня добивались. Вряд ли за это короткое время их аппетиты умерились. Да и почему молчала Гюзель во время того, как нас уводили, я понять не могу.
– А что она могла сказать? Она и так неслабо подставляется, общаясь с тобой. Не могла же она при начальнике этой тюряги рассказать тебе все, что ты хотел бы от нее услышать. Да и наверняка она сама еще ничего толком об этом эксперименте не знает.
Весь остаток дня, до самого ужина, размышления о предстоящем следственном эксперименте не оставляли русских моряков. Никакого логического объяснения этому они так и не нашли. Просто устали строить бесполезные предположения. К тому же капитан, старпом и стармех элементарно проголодались. Ведь из-за ожидания Сахатова они оказались без обеда. Чувство голода притупляло внимательность и вызывало головные боли. В один прекрасный момент Горецкий понял, что больше думает о куске хлеба, чем о предстоящих испытаниях, покрытых мраком тайны.
Тюремный ужин был очень простым. Русским выдали по тарелке каши с намеком на тушенку, ломтю серого хлеба и кружке чая. Капитан подошел за своей порцией последний. Раздающий замешкался с выдачей чая. А коридорный тем временем шепнул Горецкому: «Тут тебе с воли кое-что передали». Сказав, он тут же положил рядом с хлебом скрученную бумажку размером с сигарету. Арсений Алексеевич хотел запротестовать. Ведь он сразу и не понял, что речь идет о записке. Это мог быть и «косячок». А значит, существовала опасность быть втянутым в провокацию. Однако коридорный вовремя сдержал протесты: «Это не наркота. Это «малява». Ради куклы Нины не начинай сейчас шуметь». Фраза привела капитана в полный ступор. Он едва смог опомниться и забрать положенный ему чай. Записку он тоже забрал.
Арсений Алексеевич ел медленно, будто и не думал только что о еде. Его взгляд был рассеянным. А сам он выглядел каким-то потерянным.
– Кэп, почему вы так плохо едите? Нам ведь всем понадобятся силы. Морить себя голодом не выход. Кухня здесь, конечно, не ахти. Но за неимением другой сгодится и эта, – подбадривал его Нигматуллин.
– Да я ем. Ты не переживай. Сам давай налегай на кашу, – голосом без настроения отвечал тот.
– Что случилось? – Старпом враз заметил изменение в поведении капитана. – Опять об этом чертовом эксперименте думаешь? Да ну его куда подальше! Вот когда хоть что-то будем знать о нем, тогда и начнем соображать и думать: что делать? кто виноват?
Горецкий кивнул на дверь камеры и сказал:
– Передали записку. Боюсь читать. Упомянули имя любимой куклы моей младшенькой дочурки. Неужели они добрались до моей семьи?
– Что за записка? Где она? Ты уверен, что ничего не путаешь?
– Да вот. В моей руке. Ничего не путаю. Коридорный упомянул куклу Нину.
– Может, это какое-то выражение местное? Ну, вроде мата, – влез со своей догадкой стармех.
– Да какое, к чертям собачим, выражение! – взорвался Арсений Алексеевич. – Кто-нибудь прочтет, наконец, эту гребаную записку?! Или же мне начать матом крыть?!
– Спокойно, Алексеич, спокойно, – проговорил старший помощник. – Давай сюда эту бумажку. Я сам прочитаю.
Кэп протянул послание и замер в тревожном ожидании. Вместе с ним замер и весь экипаж.
– Хм, почерк довольно сносный. И без ошибок написано, – заметил старпом.
– Не тяни кота за хвост, – возмутился стармех. – Читай ты уже.
– Хорошо. Читаю дословно: «Дорогие соотечественники! Мы знаем, в каком чудовищном положении вы оказались. Но просим вас, что бы там ни было, сохранять веру в скорое спасение. О вас не забыли. Делается все, чтобы освободить вас как можно быстрее. Однако с вашей стороны должно быть содействие. Серьезные предложения, которые будут исходить от высоких тюремных чинов в ближайшее время, принимайте. Соглашайтесь на все, так как это часть плана по вашему освобождению. Не задавайтесь вопросами о странности этих предложений. Все делается для вас, даже если вам самим это покажется нелепым или подозрительным. Разумеется, что и данное послание вами может быть истолковано как некая коварная провокация со стороны местных спецслужб. Но это, поверьте, не так. Капитан уже получил одну деталь, подтверждающую, что наше письмо не фальшивка. Если же и сейчас у вас остались сомнения, то специально для старпома мы напомним день рождения его любимой бабушки – 19 июня 1924 года…» – Нигматуллин почувствовал, как к горлу подкатил ком, он прослезился и сделал паузу.
– Ну, что? Это правильная дата? – стали интересоваться моряки.
– Правильная, – промолвил старший помощник.
– Есть там еще что-нибудь?
– Да. Здесь пожелание: «Не сгибайтесь ни перед чем. Помощь уже близка». Подпись: «Ваши соотечественники».
Оживленный шумок прошелся по камере. Морякам хотелось верить, что их и в самом деле скоро вызволят из заточения. Но даже подтверждающие подлинность послания факты не вселяли стопроцентной уверенности в том, что их не разыгрывает кто-то из тюремщиков или людей, стоящих над ними. Время после ужина ушло как раз на споры обо всем этом. Часть экипажа утверждала, что и упоминание куклы Нины, и дата рождения бабушки старпома – это уникальные факты, узнать о которых местные спецслужбы в такие короткие сроки не могли. Другая же часть сильно сомневалась в том, что эти факты нельзя было получить косвенными путями.
– Да какими еще косвенными путями? – выражал сомнение Нигматуллин. – Все это оперативно могли получить лишь наши российские спецслужбы.
– А как насчет социальных сетей? «Одноклассники», «ВКонтакте» и все такое прочее, – вклинился один из моряков. – Есть уверенность, что эти данные были взяты не оттуда?
– Ты думаешь, моя бабушка сидит в «Одноклассниках»? – с ухмылкой спросил старпом.
– Бабушка, может, и не сидит, – не спасовал моряк. – Но ведь внуки-правнуки явно посиживают. Могли где-нибудь засветить дату ее рождения. Не допускаете? Да и имя куклы дочери капитана могло где-нибудь в социальных сетях мелькнуть.
– Ну, уж нет, – возразил Горецкий. – В моей семье никто не пользуется социальными сетями. Эти виртуальные забавы не для нас. Нам и реальной жизни вполне хватает. Так что я исключаю вероятности того, чтобы кукла Нина моей доченьки упоминалась где-то в Интернете.
Нигматуллин в своей уверенности немного усомнился. Однако все же большей ему казалась вероятность того, что никто день рождения его бабушки в сети не засвечивал. Уверенность капитана добавляла старпому убежденности в своей собственной правоте. Отгоняя прочь сомнения, русские остановились на одном решении – считать «маляву с воли» подлинным посланием от агентов российских спецслужб, планировавших освобождение русских арестантов из тюрьмы. Оставалось лишь настроиться на вероятные «крутые виражи» нового дня. В том, что выезд моряков «Астрахани» на следственный эксперимент является началом освобождения, никто из сидельцев камеры не сомневался. «Утро вечера мудренее», – промолвил Арсений Алексеевич и дал отбой экипажу, хотя отбой по тюрьме был дан гораздо раньше. Даже в тюремных условиях Горецкий оставался командиром своего экипажа. Это было нужно и ему, и всем его подчиненным.
Назад: Глава 17
Дальше: Глава 19