Книга: Дикий опер
Назад: Глава 18
Дальше: Эпилог

Глава 19

Он сидел в кабинете следователя Приколова, и руки его даже после инъекции анальгина с димедролом ходили в треморе, словно после тяжелейшего похмелья. Разговаривать с ним было практически невозможно. Но нельзя было и не разговаривать с ним.
Колмацкий сейчас плохо слышал, видел лишь свои дрожащие ладони, и в уголках губ его скопилась слюна. Привести его в чувство ни медикаментозным вмешательством, ни посредством участия психиатра было невозможно.
– Филипп, – терпеливо повторяла штатный психолог Следственного комитета, – что вас волнует? Чем вы озабочены? Давайте поговорим об этом?
– Она что, дура? – шепотом спрашивал у Приколова Дергачев, держа сигарету бинтовой повязкой. – Она не понимает, чем он озабочен? Давайте лучше я с ней поговорю?
Майора Тоцкого час назад увезли в городской морг прямо с улицы. Дергачева бинтовали долго и терпеливо, и капитан находился под воздействием стресса.
Его расстреливали сверху в упор, с высоты двух метров, и все, за чем он мог спрятаться, – небольшая выемка в стене, но она была занята Колмацким. Коридорного в нее, поняв, что теперь стрелять будут сверху, втиснул сам капитан. И все, что оставалось ему делать тогда, когда прозвучал первый выстрел из двенадцати, – молиться и верить, что он будет, как недавно говаривал Антон Бараеву, жить.
Одна пуля чиркнула по его запястью. Вторая прошила брючину и впилась в стену.
Третья, едва не оторвав большой палец, прошила ладонь между ним и указательным.
За спиной его блажил дурниной Колмацкий. Как утопающий хватает за шею своего спасителя и тащит на дно, так и коридорный выталкивал Дергачева под огонь, пытаясь убежать из проклятого места.
Когда под ноги капитану упала дымящаяся «беретта», он сполз на заплеванный бетон и уперся в него окровавленными руками.
Дополз до верха лестницы, увидел следователя, держащего на коленях голову мертвого Тоцкого, и только тогда почувствовал боль. Еще через мгновение, не сумев с ней справиться, потерял сознание.
От тех лекарств, что ему ввели, он сейчас был возбужден, глаза его блестели нездоровым огоньком. Он словно позабыл, что теперь их осталось только двое.
– Я сам с ним поговорю, – решительно сказал Копаев, вставая и грубо провожая психолога до двери.
– Это невозможно! Человек не контролирует свой психоэмоциональный статус!
Она так и вышла – спиной вперед, протестующая.
Он дошел до сейфа, проскрежетал его дверцей, вынул бутылку водки и с хрустом свинтил пробку.
Налил себе, Дергачеву и замер над Колмацким.
Стоял он недолго. Наступив коленом на его колени, он прижал щуплого коридорного к стулу и закинул назад его голову.
Клацание зубов и глухой вой Колмацкого длился недолго. Нельзя долго выть и одновременно пить водку. Руки его цеплялись за рукава пиджака Антона, но это было сопротивление ребенка, которому ставят прививку.
Когда Колмацкий впервые в жизни выпил залпом триста граммов, он понял, что, оказывается, это вполне возможно. Особенно когда тебе при этом пальцем давят за ухо и выплюнуть жидкость нет никакой возможности.
– Кони… – сказал коридорный, когда дыхание его восстановилось. – Кони в Москве.
– Он перебрал, – предположил Дергачев.
А Колмацкий попросил сигарету, прикурил ее и расслабленно выдохнул дым в потолок.
– Я не понял, что нужно было этой бабе?
Приколов объяснил. Заодно спросил:
– Почему тебя хотели убить, Филипп? Ты что-то знаешь об убийстве Резуна?
– Да, – масляными глазами он встретил взгляд Копаева. – Его убили. В смысле – горло перерезали.
Антон смотрел на него и вспоминал свою таблицу, где справа значились потенциальные покойники, а слева – никому не нужные фигуранты. Все они стояли на сцене, когда начинался спектакль, и время само разделило их на подлежащих ликвидации и никому не нужных.
Копаев думал, что устранят Шахворостова, а они убили Дутова. Предполагал, что будет охота за Яресько, а они убрали Зазаева. Полагал, что нужно подальше прятать Майю, а они окружали Колмацкого.
Ирреальность.
Почему те, кого Антон обозначает знаком минус, бандитов интересуют, а те, за кого он боялся, здравствуют?
Он узнал почему. Понял сегодня, когда кровь изо рта Андрея сливалась ему на колени. Ответ прост. Он расследует преступление, имеющее не тот знак. Не ту символику, не то внутреннее содержание.
Значит, подобным содержанием были наполнены и предшествующие случаю с Резуном три трагических эпизода, связанных с гибелью высших должностных лиц субъектов Федерации.
– Что ты делал в гостинице в ту ночь?
Колмацкий поднял на Антона уже окончательно пьяные глаза.
– Драл Майю.
– И все?
– И все. Она позвонила, сказала, скучает… На ее языке это значит, что хочется так, что уже невмоготу. Знакомая история… Мне тоже хотелось. А искать другую при наличии такой дивы – глупость. А при ее согласии – так просто маразм. Я не прав?
– Но тебя же не за это хотели убить? – глухо спросил Антон. – Что ты мог видеть? Что слышать? Чему стать свидетелем?
Коридорный, стараясь быть по пьяни предельно честным, принялся мягко хлопать по краю стола, с каждым хлопком выдавая по предложению.
Он был дома, она позвонила. Сказала, давай проведем вечер вместе. Он приехал, залез по лестнице, она впустила. Прошли в свободный номер…
– Сразу вопрос, – перебил Антон. – Это была не смена Майи, верно? Если так, тогда почему она осталась?
Ей, сказала, с семи утра нужно было подменять подругу. И она решила не рисковать с опозданием, поскольку ехать далеко.
Копаев подумал. От дома на Добрынинском переулке до гостиницы – четверть часа езды. Даже при том условии, что женщина будет дома краситься, завтракать и напевать, встать нужно в шесть. А освободилась она в десять вечера дня предыдущего. Неувязка…
– От Добрынинского-то?..
– От какого Добрынинского? – взвился Колмацкий. – Волховская…
– А Добрынинский? – уже не имитируя удивление, уточнил Антон.
Колмацкий не знает никакого Добрынинского! Майя всегда жила на Волховской. Что?.. Сестра?.. Первый раз слышит. Он бы знал. Черт… Что ж он так сегодня напился…
А что касается «видел – не видел», он может ответить следователю Приколову, как человеку, которого уважает, честно, как человек, требующий к себе хотя бы немного уважения.
Пришел – увидел – полюбил. Ушел. И, если его всякий раз за это убивать, то стрелять его нужно было еще в восьмом классе, когда он склонил к сексу двадцатилетнюю пионерскую вожатую прямо в пионерской комнате.
Колмацкого, погрязшего в воспоминаниях реальных и надуманных, уже с трудом держащегося на ногах, увели. Психолог уже успела сходить к начальнику и доложить, что следователь опоил свидетеля и теперь свидетеля несут к выходу, чтобы положить на какую-нибудь лавочку.
Это была ложь чистой воды. Начальник уже был осведомлен о том, что свидетеля несут на муровскую «кукушку». Психологи, они… Просто мало кто знает, что психологи в большинстве своем как раз те, кому помощь психолога нужна в первую очередь.
– Что делать будем, Антон Алексеевич? – спросил Дергачев. И потому, что этот вопрос явно не относился к расследуемому делу, Копаев догадался – капитан пришел в себя.
Антон прошел к окну, положив по пути руку на склоненную голову сыщика, потрепал и посмотрел на улицу. Время идет, а ничего не меняется. Он уйдет, а мимо этого здания, привыкнув к нему, как к скворечнику за окном, будут торопиться люди.
– Будем жить.

 

Человек из «БМВ» умел терпеть боль. Получив пулю в грудь от Тоцкого и еще одну от Копаева – в плечо, он скрежетал зубами, бормотал сквозь них какие-то неведомые русскому слуху проклятья, и, по мнению врачей, откровенничать не собирался.
Копаев выслушал это мнение молча. Его куртка, лацканы пиджака и воротник рубашки, заляпанные кровавыми пятнами, совершенно не гармонировали со спокойствием, которому мог бы позавидовать далай-лама. А врачи говорили и вглядывались в его зрачки – для них, врачей, такое спокойствие после ведра пролитой крови и пятерки трупов – своих и чужих – это не мужество, а шок.
Но следователь был невозмутим, его зрачки правильно реагировали на свет, и он был вполне адекватен в вопросах и ответах. Наверное, просто тупой – решили врачи, указывая ему на палату, где лежал человек из «БМВ».
Он лежал, оскаленный, на панцирной сетке без матраса, с привязанными к раме ногами и прикованными наручниками руками. Против его воли ему в обе вены на руках лился физраствор неверных и их же грязная кровь.
Он уже дважды пытался вырвать капельницы зубами и умереть, как подобает воину, но после второй безрезультатной попытки ему примотали голову к кровати куском простыни.
– Где Магомедов?
– Пш-шел, ш-шакал!.. – почти по-русски был ответ.
Антон захлопнул за собой дверь, вставил под ручку спинку стула, а больной, видя такие многообещающие приготовления, рассмеялся сквозь боль.
– Ты не на том небе ищешь Аллаха, – сказал Копаев, расстегивая куртку и садясь напротив.
В лицо ему ударился сгусток крови. Он стер его рукавом и как ни в чем не бывало откинулся на спинку.
– На твоем небе нет Аллаха, – и полез в карман куртки.
Раненый дернул бровью. От боли, скорее всего, не от удивления. Хотя удивляться было чему. В руке ненавистного русского, чью фотокарточку нашли в кармане доставленного в больницу, появилась бутылочка с кровью, запечатанная резиновой пробкой. Обычная медицинская бутылочка, в которую фармацевты наливают фурацилин, а некоторые экономные мамы используют по иному предназначению, натягивая на нее соску. Словом, бутылочка ничем не отличалась от той, из которой в вены раненого сливался физраствор.
– Свиная кровь идентична по своему составу с человеческой, – молвил между тем, деловито вынимая иглу из бутылки с физраствором, подлежащий ликвидации следователь. – И мне совершенно наплевать на то, где Магомедов. Я найду его без тебя. Но в благодарность за проявленный героизм я волью в тебя, скота, свиной крови. Готов умереть и войти в царство Аллаха преданным воином? Входи.
И игла-капельница пронзила резиновую пробку бутылки.
Раненый, напрягая последние силы, дико закричал. Он видел, как бордовая жила, спускаясь по пластиковой «вене», устремилась к его руке.
Грязное животное, свинья… Прикоснуться к свинье, съесть ее мясо… Проклятый во все века род, вечные муки после смерти!.. И как случилось так, что через мгновение ее кровь смешается с его кровью?! Еще минуту назад он был готов к вечной жизни, дарованной Всевышним! Он чист верой, по колени в крови неверных, и осталось ровно полметра до того часа, когда он превратится в свинью! О, Аллах, которого нет на его небе!.. О, Аллах!..
– Я не могу так умереть, – сказал он, наблюдая, как красной нитке осталось сбегать не более пятнадцати сантиметров.
Приколов сдавил колесиком жилу системы. Течение крови прекратилось.
– Он в «Потсдаме», – не отрывая дрожащих ресниц от локтя, прошептал раненый.
Не поверив дрожи, Антон выпрямил жилу и снова переломил. Теперь до вены больного оставалось не более сантиметра.
– Он в «Потсдаме»… – едва слышным шепотом, не замечая ручьев пота, заскользивших по вискам, повторил больной.
Выдернув из вены бандита иглу, Копаев, рисуя ею на полу кровью замысловатые сюжеты, намотал на бутылку капельницу и выбросил в урну.
– Если бог есть, – глухо сказал он, убирая стул от двери, в которую кто-то ломился с требовательными криками – наверное, врач, – то он выбрал для сна не лучшее время. Но Тоцкий все равно будет у него. Если нет, тогда какая разница, какая в тебе кровь? Ты жил, как свинья. Свиньей и подохнешь. Но сначала я покажу тебе, что такое ад. Я тебе обещаю это. Я, оперуполномоченный Управления собственной безопасности ГУВД Екатеринбурга Антон Копаев.
И, чтобы тот слышал, повернулся к пробившим оборону врачам:
– Я вас очень прошу. Я вас заклинаю. Спасите этому человеку жизнь.

 

Магомед-Хаджи заканчивал последние дела. Осталось последнее – продажа гостиницы приехавшему из Итум-Кале уважаемому человеку. Сто сорок миллионов долларов из государственного бюджета, украденных из средств на восстановления республики-призрака, должны были оказаться на счету Магомеда-Хаджи через два часа. Следовало подписать документы и сверить свой договор с экземпляром договора компаньона. На Аллаха надейся, а верблюда привязывай.
Находиться в этом месте, хотя ни разу этот отель своим присутствием Магомедов не освящал, ему было крайне неудобно. В номере, в коридоре, на входе и даже с тыльной стороны здания располагались двенадцать его телохранителей. Но когда и кого они спасали, когда речь шла о задержании?
Охрану Магомед-Хаджи набирал не по объявлению и не по послужному списку в чеченских кампаниях федеральных войск. Если для Бараева количество убитых солдат и офицеров РА и МВД играло какую-то роль, порою даже первостепенную, то для Магомедова, воспитанного советской системой и вскормленного на Западе, главным в подборе лиц, осуществляющих его личную охрану, всегда было профессиональное мастерство. Среди двенадцати, что были рядом, чеченец был только один. Но и тот был возвращен из Колумбии, где охранял одного из дельцов от наркобизнеса после задержания того местной полицией.
Остальные являли собой симбиоз лиц различных национальностей, не имевших для хозяина никакой роли. Каждый из них мог как с легкостью ресторанного вышибалы осуществлять фейсконтроль, так и с невозмутимостью работника ФСО ронять хозяина на пол в тот момент, когда в голове стоящего неподалеку убийцы лишь созрело желание сунуть руку за пазуху.
Один из таких и обнаружил неприметную для обычного глаза суету рядом со входом. Хотя суеты, как таковой, не было. Просто в фойе «Потсдама» вошли двое, один из которых тут же направился к администратору, а второй с облегчением поставил на мраморный пол две тяжелые сумки. Дошли…
И телохранитель тут же почувствовал неприятный сигнал, на звонок еще не похожий, но саднить душу уже начавший. Откуда дошли? До ближайшего вокзала… Но «Потсдам» – это не та гостиница, в которую спешат командировочные. И с тяжестями сюда не являются. Волочь самим сумки с грузом через весь город для того, чтобы приехать в гостиницу, где стоимость номера в пять раз выше среднегородской? Или их таксист «причесал», заработав на лохах лишнюю тысячу?
Посмотрев себе под ноги, словно мучаясь от безделья, телохранитель подошел к администраторской стойке так, словно идти не хотел, но лучше уж сюда, чем снова на улицу.
– Могу вам помочь? – участливо справился дежурный администратор.
– Сейчас, вся команда соберется, – ответил прибывший. – С тренерами говорите.
– Шахматный турнир? – спросил, прикинув на глаз рост и вес «сборников», администратор.
– Футбольный, – буркнул тот и отвернулся, давая понять, что разговор закончен.
Отойдя в сторону, телохранитель приметил еще двоих. И через стеклянную стену входа ему хорошо было видно, как двое с сумкой, затянувшись в последний раз, выбросили сигареты в урны.
Более телохранителю ничего примечать было не нужно. Развернувшись к лестнице, он стал пальцами чесать лоб – так, во всяком случае, виделось со стороны, и, улучив момент, быстро произнес в микрофон, приклеенный к запястью:
– У нас гости. Пока четверо.
Эта информация дошла до всех, включая и того, что сидел у входа, утонув в кресле, полностью закрытый газетой. Краешек «Файнэншел-таймс», словно надорванный неумелой рукой, чуть свисал в сторону и открывал читателю полный доступ к зале, оставляя его самого невидимым. Второй видел четверку странных типов в спортивных костюмах, их сумки, объем которых явно не соответствовал равному количеству уложенной в них формы, и встряхнул чтиво. Первый понял и направился к лестнице.
Третий, у входа, сел в кресло и движением локтя бесшумно раскрыл кобуру. Она, запружиненная, наполовину вытолкнула из себя пятнадцатизарядную «беретту».
Все трое внизу плохо представляли, с кем предстоит иметь дело, заварись сейчас каша. Хозяин сказал – его жизнь интересует многих, и те готовы так же многим рискнуть, чтобы ее забрать. По большому счету, охране безразлично, кто готовит финал жизни клиента. Это не их компетенция. Единственное, что они постеснялись бы делать, это стрелять в полицию. Но о полиции в речи хозяина никогда не слышалось ни слова. Он удачливый коммерсант, и это очевидно, иначе вряд ли те, кто его охранял, приступили бы к работе. Криминал в его деятельности – да, есть такое дело. Но кто из удачливых коммерсантов не связан с криминалом? В России нет удачливых бизнесменов, с теневой стороной в своей деятельности не связанных. Главное, чтобы другой криминал не посягнул на криминал хозяина.
Но каша заваривалась, и к дегустации ее все были готовы. Жаль только, что не успел как следует приготовиться тот, что стоял под окнами номера, где готовился к контракту Магомед-Хаджи.
К первому подошли двое пьяных и попросили прикурить. Когда тот отмахнулся, ему сообщили, что в Москве вот так, необоснованно, посылать не принято. В Москве принято обосновывать.
Он был профессионалом, и на конфликт не пошел. Сообщать в рукав тоже не торопился, потому что сообщать – это поднимать самого себя на смех перед коллегами. Просто отошел на три метра левее, сказав, что не курит.
Нет – сказали ему. Теперь вопрос уже не в сигаретах. Дело в необоснованности. К нему подошли и с уважением попросили закурить, потому что оказались в нужде в самый неподходящий момент. И отмахиваться от них вот так, рукой, это не по понятиям.
Алкаши числились, по всей видимости, в начинающих, потому что и куртки на них были в порядке, и обувь хороша, и шапочки не в перьях. Просто ребята перебрали и теперь куражатся…
Тот, у лифта, досады не почувствовал и выводов не делал. Дверь сыграла колокольчиком, он оглянулся через плечо, как делал это сегодня уже почти два десятка раз, и тут же получил по затылку. Чем получил – он понял сразу. В природе не существует ни одного телохранителя, не получившего за свою карьеру хотя бы единожды пистолетной рукояткой по голове. К чести охранника сказать, он бы справился с этой проблемой, ибо не существует в природе телохранителей, чей затылок та рукоятка бы пробила. Но далее события развивались уже совсем неправильно. Его оторвали от пола и превратили в приспособление, коим десять веков назад восставшие крестьяне выбивали ворота замка феодала. И этим орудием они воспользовались соответственно. Не прошло и пяти секунд, как телохранитель понял – его хотят ввести в контакт со стеновыми панелями, расположенными в трех шагах от лифта. Вводят… Ввели…
На улице между тем события развивались по восходящей. Один из пьяных мужиков сказал, что если человек, которого он не уважает, не хочет разговаривать с ним сейчас, то он готов забить стрелу на Патриарших. Пусть пацаны послушают и решат сами, кто прав, а кто виноват…
Телохранитель нервничал, от толчка в плечо у него уже вылетел из уха крошечный слуховой аппарат, а потому получать информацию он не мог, как, впрочем, и передавать ее. Непонятно откуда взявшиеся отморозки «пёрли на броне», останавливаться не собирались, и все шло к тому, что останавливать их все-таки придется.
– Да что ты с ним базаришь, брат? – развернувшись к другу, стали общаться друг с другом отморозки. – Это лох!
«Брата» качало из стороны в сторону, от падения его удерживал лишь другой «брат». И откуда вдруг в глазах взялась темнота, а в голове тяжесть, телохранитель понял не сразу. И только потом, когда он уже лежал животом на ледяном асфальте, а над ним раздавались привычные слуху каждого москвича слова «МУР» и «лежать!», телохранитель вспомнил об отсутствии запаха алкоголя вокруг. И тут же похвалил себя за то, что его не озарила догадка ранее. Мог бы и стрельбу начать. Тот случай, когда глупость удерживает от еще более глупого поступка. Стрелять в МУР нельзя. Сроки на суде за это объявляют нереальные.
Телохранители в зале спохватились вовремя, но так же вовремя и остыли. Уголовный розыск не столь славен быстротой обнажения оружия, первенство в этом, безусловно, на стороне лиц, тренирующихся для этого по специальной программе.
Но вот по части кричать громко, вгоняя холод в кровь специально тренированных лиц, и во время их ступора бить нещадно, тут уголовный розыск – золотые руки…
Что вялые подходы к административной стойке! Что маскировка под невидимого свидетеля? Клочья «Файнэншел-таймс» и обрывки проводов из рукавов еще не успели опуститься на пол фойе, как их обладатели уже хрипели и думали о том, как могло так случиться.
– Господа!.. Что происходит?!
Это восклицание администратора, случайно попавшего в замес и лишившегося не только шеврона на груди, но и собственных золотых запонок. Он пытался поднять со скользкого пола золотой герб гостиницы. А потом размахивал им, как удостоверением депутата Государственной думы, чтобы те, кто был в спортивных костюмах, не приняли его случайно за пособника их врагов.
– Вызовите поли…
Что всегда мешает ментам штурмовать «малину», так это лишние звуки. А потому администратор выпустил из внезапно ослабшей ладони шелковую эмблему с бахромой ниток, закатил глаза и, выпустив из ноздри тонкую струйку крови, спустился к телохранителям.
– Здесь только полиции и не хватало, – недовольно буркнул, растирая кулак, один из муровцев. И было непонятно, что он имел при этом в виду.
Дергачев уже забегал на второй этаж. За ним, стараясь попадать след в след – так быстрее и слаженнее, – мчались двое из подразделения его бывшего начальника Тоцкого. Будут меняться времена, перевешиваться вывески, и власть каждый раз будет иметь свой народ по-своему, но отдел по борьбе с бандитизмом Московского уголовного розыска будет каждый раз вот так взбегать на этажи.
Второй этаж. Выстрел. «МУР»!
Крик поймавшего пулю и пожалевшего, что не бросил оружие.
Второй, у дверей номера, оказался непонятливым. Увидев в коридоре тень в спортивном костюме, он машинально вскинул руку и нажал на спуск. Тень дернулась в сторону, распластав руки, и эхом вслед за выстрелом и криками прошелся стук упавшего на пол «макарова».
В следующий же момент телохранитель Магомеда-Хаджи ощутил удар в плечо и с удивлением, словно не веря, посмотрел на алый бисер, выплеснувшийся из плеча и окропивший стеновые панели. Это – мое?
Твое! И на крошечные точки, рассматриваемые охранником, выплеснулась целая лава крови.
«Я не успел сбросить ствол, – с горечью, еще не понимая, что умирает, подумал охранник. Он шипел простреленным горлом и смотрел на стену. Теперь там было на что посмотреть. – Я не успел…»
– «Скорую»! Гаврилов – «трехсотый»!
Дергачев смотрел на происходящее совершенно спокойным взором и не верил в то, что рядом нет Тоцкого. Как же так, без него…
Рядом с ним трещала дверь в номер, где находился в окружении телохранителей Магомед-Хаджи. Дергачев точно знал, что их – четверо. Шторы они задернули, войдя… Телохранители-шкафы с умными рожами просмотрели. Под кровать заглянули, воду в туалете спустили, шумоискателем розетки и телефон проверили… В туалете врага нет! «Жучки» отсутствуют. В шкафу чисто. Полный интим! Конспирация по-ленински! Дети! Де-ти!..
Как говорил «уважаемый человек из Итум-Кале», когда к нему подошел и схватил за ширинку Копаев:
– Я не знал, клянусь хлебом!
А кто знал? Эти, спускавшие воду, тоже не знали. Так у них положено – вошел, осмотрел, простукал, спустил. Взрывного устройства нет, задница клиента останется неприкосновенной.
Но чтобы вот так… Как в «Десятом королевстве», через зеркало…
Не учили их этому в ассоциации. Поэтому, когда через стенное зерцало пошел СОБР, вспомнить о пистолете смог только один. Но рука его, скользнувшая под пиджак, так и замерла на уровне пояса. Чересчур мужской жест, чтобы стрелять. Каждый собровец во-первых – мужик и только во-вторых – офицер полиции. Если, к примеру, каждый раз, когда он отойдет за угол и возьмется за гульфик, в него начнут целиться или, чего хуже – пугать, то ничего хорошего из этого не выйдет.
– Тихо, тихо.
Этот шепот старшего лейтенанта в «сфере» и бронежилете, вломившегося в номер, был громче всех воплей, заставивших присутствующих упасть на паркет и заложить руки за голову.
И все поняли – не нужно шуметь. Не нужно делать лишних движений. Хозяин разберется.
Но Хозяин разводить тему и пугать спортсменов и СОБР не торопился. Он лишь дотянулся до пузатого бокала с коньяком и резко выплеснул содержимое в лицо «уважаемого человека из Итум-Кале».
Администратора тоже откачали. Перелома хрящей носа не было, но жить с ватой в ноздрях пару часов ему рекомендовали категорически.
– Здравствуйте, Магомедов.
В номер, переступая через осколки, кровь и проходя сквозь пороховую гарь, вошел мужчина лет тридцати. Представляться ему не стоило. Скорее, это он не знал в лицо Магомедова. Хрустнув куском зеркала на полу, он положил ладонь на короткий автоматный ствол собровца и опустил. Прошел к столику, смахнул с кресла все те же осколки и мягко сел.
– Уведите их.
Через две минуты в изуродованном помещении остались двое. Копаев покрутил в руке пол-литровку «Хеннесси», поставил на место и вынул пачку жвачек.
– Знаковое явление, Магомедов, – бросая фантик на пол, Антон мягко задвигал челюстями. – В этом номере все началось, здесь же все и заканчивается.
– Не понимаю, о чем вы, – отреагировал Магомед-Хаджи. – Как вас, кстати?..
Копаев поморщился. Он видел этот разгром вокруг, слышал приглушенный рокот внизу, чувствовал запах страха, выделяемый собеседником, и понимал, что главное почти закончено… И помнил смерть Тоцкого, перед которой все меркнет. Как это нелепо сейчас – «Как вас, кстати?»…
– Для вас ведь обвинение в организации преступного сообщества будет спасением, не правда ли?
– О чем вы? – изумился Магомедов. Он был поражен вопросу. Магомед-Хаджи – уважаемый человек, бывший секретарь Октябрьского райкома партии Грозного. В те времена, когда люди не убивали друг друга по причине национальной вражды и не рвали великую страну на куски. Он приехал, чтобы заключить сделку. Он не преступник – он бизнесмен!
– Кто убил Резуна, Магомедов?
Вах!.. Какого Резунова?! Магомед-Хаджи честный человек, бежавший к созиданию от войны!.. Он сделает все, чтобы доказать это! И никакого Резунова он не знает.
– Не сомневаюсь. Трое из соседних областей тоже – твоих рук дело? Или у вас каждый отвечает только за свои регионы?
Чудовищно… Глаза Магомеда-Хаджи блестели черным огнем, но для пущего правдоподобия в них читалась мужская обида. Он сделал бы все для этого человека, стань тот его другом. Он отдал бы за него жизнь. Делился бы хлебом и пил воду из одного кувшина. Так зачем друг так обижает его?
Приколов впервые со дня смерти Тоцкого улыбнулся. Но улыбка эта скорее напоминала оскал уставшего от погони волка над бездыханным телом загнанного хоря.
– Я вот что подумал, Магомедов, – выдохнул, сгоняя с лица неестественное выражение, Антон. – Если начать садить тебя за насильственный захват власти, то по санкциям статьи максимум, который тебе светит, это двадцатка. Но нужно еще постараться доказать эту двадцатку, а не двенадцать, скажем, правда?
– Конечно, дорогой Антон Алексеевич, – другим голосом влился в разговор Магомедов.
– Поэтому я делать этого не собираюсь.
– Я уже вижу картину: вы и я на веранде вашего дома в Алмаде, – согласился Магомедов. – Перед нами расстилается Атлантический океан, уснувшее солнце на ночь уходит в море, и его красный, густой свет разливается по всему побережью. В наших бокалах играет вино цвета разбухающей розы, и я показываю вам на мачту вашей яхты, чуть качающуюся на едва заметном движении океана.
– А где это – в Алмаде?
– Это Португалия, господин следователь, – благодушно пояснил седовласый кавказец. – Сто километров от мыса Рока. Магомед не забывает старых друзей и все лучшее отдает им. Мы пожили, Антон Алексеевич, отдали все лучшее. Пора молодым воспользоваться нашими достижениями.
Копаев провел пальцем по столешнице и машинально стер с нее несуществующую пыль.
– Но посягательство на жизнь государственного деятеля я тебя взять на себя заставлю. Там тоже от двенадцати до двадцати, но есть еще волшебное слово «либо». Ты знаешь, что в уголовном кодексе подразумевает выражение «либо», Магомедов? Это «вышка». Но сейчас не стреляют. Сейчас везут либо в «Черный дельфин», либо в «Черный лебедь».
Антон облизнул пересохшие губы и прилепил жвачку к столешнице.
– Если вдруг тебе повезет и через двадцать пять лет Президент объявит тебе помилование и ты доживешь до этого, при этом я сомневаюсь в обоих случаях, ты ужаснешься тому, как изменилась жизнь.
Я видел тех, кому повезло. Около года они учатся жрать по-человечески. С удивлением рассматривают зубную щетку, и у них дрожат руки, когда они видят полотенце. Они никак не могут привыкнуть, что трижды в день их не избивают. Совершенно не могут сориентироваться, сколько метров туалетной бумаги нужно отрывать от рулона, и просыпаются ровно пять раз за ночь. И некоторые, у которых процесс адаптации никак не может закончиться, кричат в темноту, чтобы не избили, что есть мочи…
– Осужденный Магомедов! Номер триста семнадцать! Статья сто двадцать семь! Я грязная тварь, начальник!
Смуглое лицо Магомедова пошло бледными пятнами. В проеме двери номера появился Дергачев с пистолетом в руке. Дернув веком и увидев не то, что ожидал, смыл с лица молочный цвет, неловко вставил пистолет в кобуру и ушел.
– У меня был друг. Его фамилия была Тоцкий. Я так и не успел сказать ему, что он мой друг. Его убили твои людоеды всего в десяти минутах езды от этого места. Поэтому, грязная тварь… – Копаев медленно встал из кресла и вытер пальцами пенистые уголки губ, – не смей мне говорить о том, что такое дружба в ста километрах от мыса Рок.
Капитан снова появился, но теперь в руке его блестели воронеными гранями наручники.
Стоя спиной к месту только что закончившегося разговора, Копаев терпеливо дослушал двойной треск фиксаторов на браслетах и вышел вон.

 

Спустя полчаса он, отправив Дергачева домой, позвонит в прокуратуру Ростовской области. Ему ответит заместитель прокурора и очень удивится вопросу о деревне, где, знал Копаев, проживает Майя. Из этой деревни нельзя не только позвонить, но и отправить письмо. Для этого нужно ехать в район. Следователь видел когда-нибудь деревню из двадцати домов, напоминающую сбившиеся в кучу старообрядческие скиты? Вот это и есть та деревня.
И он понял, что нужно ждать. Быков уверял, что в последний раз девушка звонила в МУР два дня назад. Значит, следуя ее логике и указаниям следователя, очередной ее звонок должен поступить завтра. Это означает, что с начала десяти часов утра – времени, когда обычно звонила Майя, и до поздней ночи он не сможет выйти из кабинета. Разговаривать с ней должен именно он, потому что только он знает, как заставить Майю вернуться в Москву.
Ночь он провел в Комитете. Смерть Тоцкого в этих стенах оправдывалась лучше, чем в номере гостиницы. В служебном кабинете проще произносить банальные фразы о том, что все смертны, а человек, надевший погоны, смертен вдвойне, ибо знал, на что шел.
Но спокойствие не приходило. Напротив, беспокойство, большое и коварное, втискивалось в душу Копаева, распирало ее, рвало по швам и все больше утверждало на пост главного действующего лица этой ночи бессонницу. Спать действительно не хотелось. Он уже трижды пытался склонить голову и забыться, но всякий раз включал сначала свет, а потом чайник.
Утром, когда в окне черное небо стало подпускать в свои цвета легкий фиолетовый оттенок, Антон уже не напоминал собой человека, хорошо отдохнувшего и свежего. Тридцать – тот возраст, когда резко уходит молодость и медленно подкрадывается зрелость.
Дежурное полотенце, дежурная щетка, свежая сорочка. Он вернулся из душа восстановившимся физически, но чуть придавленным изнутри. И в девять часов он уже без всякого желания пил из своей, не успевшей остыть за ночь кружки, надоевший, пропитавший весь рот оскоминой, чай. Он ждал, и верил, что дождется.
И в двадцать две минуты десятого на столе его прозвенел телефон. Звонок, направленный в МУР, был переадресован специалистами в кабинет Следственного комитета.
Антон кивнул, и спец из отдела «К» ГУВД Москвы молча подтвердил свою готовность к действию. В тот момент, когда Копаев снимал с аппарата трубку, он включил приставку. «Скворец», как именуют его в своем «ботаническом» мире специалисты компьютерного дела. «Скворец» подмигнул двумя лампочками, потом еще одной, и по экрану, который был развернут от Антона, забегали глаза спеца.
– Здравствуйте, – сказала трубка приятным женским голосом. – Мне нужен начальник отдела, он ждет моего звонка.
– Как вас представить? – Копаев спрашивал, играя роль до конца. Его не было – она звонила начальнику отдела МУРа. Привыкла к этому, и теперь ей нет дела до Копаева. Она тоже играет свою роль до конца.
– Как вас представить?
Она сообщила.
– Майя? – обрадовался Антон. – Рад вас слышать! А я тут как раз к начальнику на пару минут забежал.
Она подумала и тоже обрадовалась. Она также рада была его слышать. И даже справилась о здоровье: первый импульс растерянного человека. Поблагодарил за заботу и вдруг вспомнил о делах.
– Майечка, это хорошо, что мы тут встретились. Помните, вы рассказывали мне о человеке в светлых одеждах, замеченном вами в номере с кавказцами?
– Да, конечно, – ни секунды не колеблясь, ответила она. – Помню. У него еще золотой зуб был.
– Замечательно, – обрадовался Антон. – Его нужно опознать, Майя.
Она снова замолчала, а спец с другого края стола кивнул головой – «дело сделано». Чиркнул что-то на листке бумаги и протолкнул рукой в сторону Копаева. И в тот момент, когда Майя признавалась, что ей страшно, советник читал: «991 – 71–99».
Он уверял, что в опознании трупа нет ничего страшного, если подойти к этому с точки зрения биологии, а спец толкал ему второй листок.
«Мытная, 12–44».
Антон указал спецу на дверь и покрутил рукой, словно держа в нем баранку.
Тот вышел в коридор и сказал четверым молодым людям, расположившимся у окна:
– Мытная. Дом двенадцать, квартира сорок четыре.
И когда Антон убеждал Майю, что поездку из Ростовской области до столицы Следственный комитет оплатит в полном объеме, включая поездку с вокзала на такси, муровцы из отдела Тоцкого уже рассаживались в синий «Форд» у входа.
– А вы не думаете, что меня опознают быстрее, чем я кого-то опознаю? – капризничала девушка.
– Я предполагаю это, хотя маловероятно, – признался Копаев. – И вышлю за вами двоих крепких ребят из МУРа. Вы поедете в отдельном купе с охраной, какая не всегда бывает у Президента страны. Ну же, Майя, перестаньте меня огорчать…
Она честно звонила и задавала свои ненавязчивые вопросы. Начальник отдела МУРа, человек умный, по мере возможностей отвечал ей тоже искренне и таким образом, чтобы ситуацию извратить, но общую картину этим только украсить. И теперь для Майи стало очевидным следующее: Следственный комитет держит руку на пульсе всех упомянутых ею преступников. И сейчас выходило, что фантома «во всем светлом» нашли, но нет уверенности в том, что это тот самый «светлый», о котором говорила Майя.
– А вы попросите Зину опознать! – вдруг воскликнула Майя. – Она его тоже видела!
Копаев это знал. Перепуганная Зина в подробностях разъяснила, как зарабатываются деньги горничными и коридорными в день «большого прихода». Он посмотрел на часы. МУР сейчас где-то в районе Большой Полянки.
– Майя, но ведь это нужно не Зине, а вам?
Она опять подумала и сказала:
– Но ведь Зина ближе?
И Копаев вдруг справился о здоровье Майиных родителей. У него тоже под Владимиром семья, и после отмены Государственной думой льгот те чувствуют полную беспомощность: не хватает денег на лекарства, нечем платить за свет. Он увлекся и, наверное, в порыве чувств вдруг стал вспоминать о деревенской жизни. Как собирал ягоду, ходил встречать выпасенную пастухом на пастбище скотину…
– Вас сейчас родители отправляют встречать скот? – смеясь, поинтересовался он.
Она опять подумала и ответила, что этим занимается мама.
– Я ее понимаю, – согласился Антон, который минуту назад ни с того ни с сего засомневался в профессионализме спеца из «К». Теперь он немного успокоился. Прав был и заместитель прокурора Ростовской области. Первый утверждал, что из деревни, где сейчас находилась Майя, невозможно позвонить. Второй уверял, что Майя в Москве. И только что Копаев убедился, что она вообще никогда не жила в деревне. Выгнать утром из загона скот для отправления на пастбище в конце октября не сможет даже перепившийся колхозник. – Такую дочь нужно беречь.
Стрелки на часах убеждали, что муровцы если не поднимаются в квартиру на Мытной, то дом уже обязательно нашли.
– Майя, а откуда вы знаете, что его видела именно Зина, а не Таня, которая тоже в тот день незаконно подрабатывала?
– Кого его?
Хороший вопрос. Но она вовремя спохватилась:
– О человеке в светлом мне Зина говорила.
Хороший ответ. Но Копаев его ждал.
– А Зина настаивает на том, что она этого вам не говорила. И Таня, кстати, то же самое утверждает.
– Подождите минутку, Антон Алексеевич, кто-то пришел…
Копаев улыбнулся. На деревенский узел связи, которого в деревне отродясь не бывало, кто-то пришел, и Майю это беспокоит.
Трубку подняли и поднесли к уху – он это слышал, но говорить по понятным причинам абонент не торопился. Тот, кто это делал, делал это не в первый раз. МУР не глупит.
– Приколов у телефона, – представился Антон.
– Мы здесь, – тут же прозвучал мужской голос, и Копаев велел ему вернуть трубку девушке.
– Как же так, Майя? – спрашивал, уже расслабившись, он. – Как же так? А вы говорите мне, что находитесь в деревне.
Майя молчала и теперь вряд ли пыталась выиграть этим время. Оно, время, было безвозвратно упущено.
Он рассказал ей, как однажды к ней подошел Занкиев, часто пользующийся услугами прелестной сотрудницы. Он сказал, что девушка может хорошо заработать. Но все в этом мире имеет свою цену. За принесенный вовремя поднос со спиртным реально получить доллар, за экспресс-услуги интимного характера – в пятьдесят раз больше. Но при таких способах получения денег, как ни крутись, вознаграждение все равно не будет более одной купюры. Складывать их вместе месяцами – не самое рентабельное предприятие. Он, Занкиев, не знает ни одной горничной, разбогатевшей на чаевых. И не слышал ни об одной проститутке, начавшей зарабатывать в конце карьеры больше, чем зарабатывала ранее. Работай они даже в три смены, их доход увеличится ровно настолько, чтобы последующие дни восстанавливать силы, проедать заработанное и не выходить на работу. Здоровья и гарантий будущей счастливой жизни такой труд не внушает. Напротив, сказал Занкиев, будущее таких людей – потемки.
И он предложил.
Но предложил не сразу. Около недели он возил Майю по ресторанам и другим гостиницам. Однажды даже привез девушку в казино, где выиграл для нее тысячу долларов и тут же подарил, как мелочь.
Майя будет возражать этой новости? А как насчет задокументированных показаний водителя Занкиева и крупье из казино «Князь Игорь»?
И вот, когда управляющий понял, что девушка полюбила нормальную человеческую жизнь, рассказал о новых способах заработков.
Один из таких был не самым приятным, но самым высокооплачиваемым. И самым быстрым, позволяющим уйти от роли прислуги сразу и навсегда. И стать подругой человека, казавшейся ей самым главным в этом мире.
Словом, Занкиев предложил Майе совершить убийство.
Делов-то! – войти в номер, раззадорить клиента, зайти в душ, а после выйти и перерезать ничего не подозревающему мужику горло. Занкиев даже показал Майе нож – тонкий, острый, с зазубринами по обеим сторонам лезвия. Он сказал – если сильно и резко провести им по горлу и накрыть клиента с головой одеялом, то он умрет в течение нескольких минут.
Всего каких-то несколько минут отчаяния, борьбы с самим собой – и на расчетном счете Майи образуются ровно двадцать тысяч самых настоящих долларов США.
Майя сначала отказалась. Воспротивилась, вскричала, что не ожидала такого от любимого человека! На что получила ответ: ни о какой любви речи не шло и идти не может. И никто грязной потаскушкой освещать свой жизненный путь не собирается. Предложение поступило, и Майе теперь не остается выбора, потому как в случае отказа она становится опасным свидетелем, нахождение которого в здравии не входит в планы управляющего.
И Майя поняла, что, увлеченная бриллиантовым туманом, попала в силок, выбраться из которого может лишь с помощью охотника, его установившего. Применить мудрость и выйти из безвыходного положения невозможно, ибо мудрость – это глубокий ум, опирающийся на жизненный опыт. Жизненного опыта у Майи не было, но главное состояло не в этом, а в отсутствии того, что на этот опыт могло бы опереться.
На всякий случай Занкиев решил Майю проверить и заодно дать почувствовать вкус заработанных денег. Так двадцать первого сентября в Бабушкинском районе, на другом от гостиницы конце Москвы, сначала появляется, а после доставляется в больницу тяжело раненный оборванец – бродяга без определенного места жительства. Но в тот вечер рука у девушки дрогнула, и вместо того, чтобы перерезать горло спящему на земле бомжу, она лишь разрезала на его шее кожу и мышцы. Жертва эксперимента до сих пор жива, ходит по Енисейской и все рассказывает о каком-то мерзавце, который подкрался к нему, беспомощному, полоснул «пером» и обчистил карманы. Для придания пущей важности и представления истории в глобальном свете косоротый отныне гражданин Бекмишев уверяет собутыльников в том, что у него утащили две тысячи долларов. Ему, конечно, никто не верит, над ним смеются! Но знали бы эти весельчаки, насколько близок в своей лжи Бекмишев!
Вполне возможно, что именно на такую сумму после экспериментальной акции и обогатилась «Мисс Тверь». Ведь не мог же Занкиев не заплатить, верно? Копаев, тот на его месте заплатил бы обязательно. Отсчитывал бы купюры медленно, чтобы слить их зелень с обязательным пониманием фигуранта простой истины – кого «мочишь», столько и получаешь.
И когда деньги оказались у Майи, она поняла, что пять минут нервоза – только что, кстати, состоявшегося и в отрицательном смысле на жизнь горничной не повлиявшего – стоят того, чтобы заработать в десять раз больше. Горло, оказывается, режется, как масло. Только в отличие от последнего не крошится.
И Майя дала согласие.
В день, указанный Занкиевым, она остается для «заработков чаевых», благо есть тому оправдание. Политика гостиницы позволяет в дни «большого нашествия» третировать молоденьких горничных, отнимая у них принадлежащий им по праву заработок. Но гостиница в тот день переполнена не была, напротив, почти пустовала, и это было первое, что натолкнуло Антона на подозрения.
На третьем этаже работала Зина, которая явно не справлялась с работой даже при помощи Тани, и, чтобы не сорвать работу, им помогала еще одна девушка – Маша. Но кто из них знал, что гостиница пустует? Никто.
Таким образом, присутствие горничной Майи не в свою смену объяснялось легко и просто. В «Потсдаме» так зарабатывают ежедневно. Собственно, на этой путанице и строился банальный расчет. Пока Следственный комитет распутает концы нитей: что можно горничным, что недопустимо, какие действия поощряются, какие пресекаются, он, Комитет, сам утратит интерес к делу.
Вот она, благодатная почва. При такой расточительности сил и средств персонала никто не может являться свидетелем событий, происходящих на двух этажах. Все могут только что-то слышать или только что-то видеть. Именно так и появляется информация из нескольких уст, принять которую за истинную очень просто: в триста восьмом номере находятся кавказцы и некий светлолицый мужчина, одетый в светлые одежды.
Сначала эта история возникла из уст Майи. Она пришла к поварам и сделала заказ на креветки, назвав клиентов-кавказцев «козлами». И с этой минуты Зине, принесшей «козлам» заказ – креветки и пиво «Портер», вовсе не обязательно замечать, что клиенты – не кавказцы, а цыгане, а светловолосый их приятель, зарегистрированный как Арташевский Герман Яковлевич, – не столь уж светловолос. МУРу понадобилась ровно неделя, чтобы установить, что эта троица – «гастролеры» из Казани, занимающиеся карточным бизнесом. И отношения к убийству губернатора не имевшие.
Уехали они не в тринадцать часов, как это значится в книге регистрации гостей, а в час ночи, сразу после событий. Опера из МУРа доподлинно установили, что, приняв заказ, эти трое убыли на четвертый этаж гостиницы, где почти до трусов обыграли питерских «катал». Потом уехали, как принято в их среде, не попрощавшись. Пиво и креветки остались в номере нетронутыми, и об этом знала только Майя, которой сообщил об этом Яресько. Для чего Яресько это сообщал, никому объяснять не нужно. Пустой, заранее оплаченный номер 308, полный стол деликатесов, несмятая кровать…
– Единственное, над чем я ломал голову, – говорил в трубку Антон, – была цепь. Но всякое событие имеет свое объяснение. Никто не свят. Грешил помалу и государственный чиновник Резун. Кто-то тратит баснословные суммы на блесны, воблеры и катушки для спиннингов. Кто-то собирает марки, кто-то профессионально увлекается алкоголизмом. Константин Игоревич Резун имел слабость к азартным играм. И только его мастерство, живо описанное членам моей группы на вотчине Резуна, объясняло наличие на его перерезанной шее цепи из золота девятьсот девяносто девятой пробы. По-видимому, Игорь Константинович перед тем, как цыгане до трусов раздели питерских, раздел до трусов их. «Гастролеры» в турне, как правило, большие суммы не прихватывают, разживаются ими по дороге, а потому проиграли небольшую сумму и золотую цепь. Эта же цепь явилась и подтверждением информации, полученной оперативниками МУРа. Проигравшись, цыгане двинулись латать дыры в бюджете, а залатав, поспешили исчезнуть из гостиницы, даже не перекусив.
Последнее сподвигло главного администратора к очередному штурму неприступной крепости. Собственно, ради этого Павел Маркович и остался на ночь. Но администратор не понимал, что этим предложением он Майю не завлекает, а наоборот, не оставляет себе шансов. Она отказывает, обозленный Яресько уходит к себе, а номер 308 превращается в штаб-квартиру преступной организации, именуемой союзом «Занкиев – Майя».
И вот, выбрав момент, Майя заходит в номер к Резуну. Поводов к тому может быть множество, однако, как бы они ни выглядели, становится ясно, что зашла Майя не зря, а зайдя, старалась вовсю.
Судебно-медицинская экспертиза установила, что Резун сначала умер, а потом разделся. Такое обычно бывает, когда хотят выставить лицо в неприглядном свете. Можно было предположить, что Майя исполняла танец живота или играла глазами. Глядя на Майю, уверенность в этом лишь укрепляется. Однако это было лишним, и вот почему.
Принятое на ночь пиво после перелета и целого дня забот усыпило его и завалило могучее тело на кровать.
Когда Майя вернулась, Резун был недвижим. И ей, как тогда, на Бабушкинской, осталось лишь довести дело до конца. На этот раз рука ее не дрожала, потому как на кону стояла чудовищная по ее меркам сумма. И девушка сделала все так, как велел Занкиев, знающий толк в перерезании глоток. Развалив горло губернатора, она накрыла его одеялом, а потом, наверное, сама долго удивлялась, как порою медленно умирает человек и как быстро порою зарабатываются крупные суммы денег.
Ощутив внутренний толчок, обозначивший начало ее новой жизни, Майя забирает из кейса убитого ею губернатора документы, как велел Занкиев, и уходит.
Но это не вся история. Любой, кто прибудет в гостиницу от Следственного комитета, первым делом выяснит, кто в номер Резуна заходил, с какой целью, и круг подозреваемых уместится на одной пятерне следователя.
Риск в подобном деле недопустим, говорил Майе Занкиев. Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их – путь к смерти. А потому, если хочешь владеть тем, что даровал счастливый случай, нужно быть умнее тех, кто пойдет по твоему следу.
И Майя понимает, что ей нужно алиби. То есть доказательство того, что она в момент смерти Резуна находилась в другом месте. Кто это алиби может подтвердить? Не тот, говорил ей Занкиев, кто тебе предан, а, наоборот, кто сможет продать тебя при первом удобном случае. Обмануть человека, который подтвердит твое алиби, – вот главное искусство злодея, говорил Занкиев, понимающий толк в этом деле…
«Филипп, – сказала Майя, лукаво теребя телефонный шнур, – меня съедает тоска».
«Нет проблем, – ответил ей Колмацкий, только что снявший брюки, но после звонка снова их надевший, – я сейчас буду».
«И я буду», – подтвердила Майя и приготовилась к встрече.
Пустовал триста четвертый номер, из которого должна была этой ночью выехать крашеная блондинка лет тридцати пяти на вид. Об оставлении номера было известно заранее, и это дало возможность Майе приготовить идентичный парик.
Следователь Приколов, я, не поленился спросить о таком в магазине напротив гостиницы, и там сообщили, что такой был продан в восемь часов вечера двадцать третьего сентября. Продавщицы постоянно записывают в свои общие тетрадки проданный товар – так легче объясняться с хозяином.
Крашеная блондинка – не тот случай, если не пройдет номер с «кавказцами». Это Майе, наверное, тоже подсказал Занкиев, очень хорошо понимающий разницу между кавказцами и цыганами. Подставить незнакомку нетрудно – в ее номер будет унесен весь мусор из триста семнадцатого номера.
Заказав в триста четвертый номер пиво и рыбу – свое любимое блюдо, Майя назвала прислуге время по телефону – двенадцать часов. И даже пригрозилась, что накажет, если та опоздает хотя бы на минуту.
Где-то в половине двенадцатого Майя отправляет Колмацкого в душ и отправляется к Резуну. Тот уже готов к смерти, и Майя делает все быстро и умело.
Во второй раз уже почти стерильный коридорный направляется в ванную без пяти минут двенадцать. В это же время Майя быстро проходит коридор…
И в этот момент ее замечает Маша Райс, молоденькая горничная, которой выпал случай прислуживать вздорной бабе из триста четвертого номера, заказавшей кету.
– Когда-то, уже совсем давно, – напомнил Копаев, – Майя сказала мне, что ходила ночью в другой номер, чтобы взять бутылку «Нарзана». И даже назвала номер – триста девятнадцатый. Взяла минеральную воду и вернулась в номер. А вот Маша рассказала мне, и ей совершенно незачем было лгать, как Майя уходила в сторону увеличения номеров, что-то пряча у себя на груди. Увеличения, Майя, а не уменьшения! Если учесть, что ваш роман с Колмацким происходил в триста втором номере, то уходить с прижатой к груди бутылкой вы могли только из триста девятнадцатого номера, а это значит, что вы должны были двигаться в сторону уменьшения номеров, а не увеличения!
Ответ прост – Майя прятала у себя на груди вовсе не бутылку «Нарзана». И, во-вторых, она торопилась не к Колмацкому. Но оставим это на потом.
Итак, пока Маша прячется за выступом в стене, Майя проходит в номер, накидывает на коротенькое платье горничной халат, надевает парик и укладывается спиной ко входу читать книгу. Она хорошо знает порядки в гостинице, а потому оставляет на столике купюру для прислуги. Поворачиваться к Маше лицом нельзя, но… Но женщина в парике так хорошо знает порядок приема чаевых, что, даже не видя эмоций горничной, щелкает пальцами – «возьми!».
Быть может, эта женщина часто бывает в гостиницах, а потому знает и порядки. А может быть, эта женщина знает порядки так хорошо потому, что… сама горничная?
Как бы то ни было, Следственный комитет теперь имеет три факта.
Факт первый: тот период времени, когда умирал Резун, горничная Майя провела в триста девятнадцатом номере с Колмацким. И тот это уверенно подтверждает.
Факт второй: из номера, где ночевала блондинка, был вынесен мусор, среди которого находился парик и квитанция на оплату счета Резуна.
Факт третий: в триста восьмом номере куражились кавказцы с каким-то «светлым» мужчиной, и вид их был далек от законопослушания.
Второй и третий факты – так, на случай осложнения ситуации. Но именно они должны были выстроить окончательные версии Следственного комитета. Нельзя же из одного невероятного, но очевидного пытаться выстраивать другое, еще более невероятное!
А вот первый постулат – фундамент. Майя к убийству не причастна, и Филипп Колмацкий, который непременно расколется при допросах, лучшее тому подтверждение.
– Я все никак не мог понять, Майя, – отпив из стакана на столе воды, уставшим голосом сказал Копаев, – зачем ты вызывала меня на ту квартиру ночью. И все удивлялся опытности в даче чаевых блондинки. А совсем недавно понял, что ничего сверхъестественного в этом нет. Ты знаешь, как правильно подавать и принимать мелочь. А тот вызов в ночь…
Он улыбнулся, невидимый для собеседницы, и прикурил сигарету.
– Я действительно был похож на «Скорую помощь». Нужно было подлечить твою будущую версию подтверждением того, что в коридор ты выходила для того, чтобы сбегать за «Нарзаном». На самом же деле ты видела, что твои маневры с гостиничными номерами заметила Маша, вошедшая к тебе, посветлевшей волосами, двумя минутами позже. Странно, правда? Зловредная баба из триста четвертого номера строжится и грозится разнести гостиницу в пух и прах, если горничная опоздает с пивом. Когда же та опаздывает на пять минут, та молча благодарит ее чаевыми. Впрочем, это мелочь в череде шероховатых выступов поверхности, по которой ты скатывалась все ниже и ниже. Выступы, они ведь и для следователя – выступы.
Не было никакой белокурой дивы. Не было никаких кавказцев, покинувших гостиницу в тринадцать часов на следующий после убийства Резуна день.
Была Майя, горничная «Потсдама», исполнительница главной партии в чужой опере. И арию эту довести до конца не удалось. Она просит Колмацкого, с которым разделила ночь пополам с Резуном, отнести последнему поднос. Допрашивать, конечно, будут Филиппа. Яресько, питающий к нему неприязнь, покажет, конечно, на него. Колмацкий будет врать, потом расколется и скажет правду. И Майя подтвердит алиби коридорного следователю, который даже не догадается о том, что это алиби для горничной.

 

На том конце таилось молчание.
– Знаешь, Майя, – Антон помедлил, угадывая, какую реакцию вызовет его сообщение, – мне хочется знать, как ты сейчас себя чувствуешь.
– Я поражена изумлением и вашим очевидным психическим расстройством. Пока моя вина лишь в том, что я не доехала до деревни и вернулась в Москву. И мне хочется знать, по какому праву вы мне все это рассказываете!.. – выговорила на одном дыхании она. – Вы представляете, что вам придется все это доказывать?!
Что ж. С этим голосом еще придется повозиться. Это не Колмацкий и не Яресько. И даже не христопродавец Власов.
– Я просто хотел знать, как ты отнесешься к тому, что в тот момент, когда ты заходила к Резуну с ножом под платьем, – Антон взял паузу и закончил: – тот уже был давно мертв от передозировки клофелином, который вы с Занкиевым влили в его пиво.
Тишина.
Еще тишина.
И еще. И только потом – стук. И еще раз стук. Грохот. Топот.
– Антон Алексеевич!.. – раздался в трубке знакомый мужской голос.
– Что там у вас?
– У нас бессознательная баба.
– Да? – вынимая жвачку, бросил Копаев. – Ну, вызывайте «Скорую».
И повесил трубку.
Назад: Глава 18
Дальше: Эпилог