8
– …Во, хахаль моей Катьки пожаловал!
Поднялся Коля Михеев из-за стола и, на плечо Алика-интеллигента облокотившись, стакан граненый водярой прозрачной наполнил.
Стоит Зарубин в зале как громом пораженный. Стоит и не понимает. Где Катя? Где сын ее Сашка? Что за люди незнакомые за столом?
Недолго Зарубин в замешательстве был. Сразу все понял. И на какие деньги Михеев пьянку-погулянку устроил, и почему Кати нет, и что за ханыги за столом собрались. Резанул Колю взглядом; был бы Коля стеклянный, пополам бы его взгляд тот разрезал, как алмаз – стекло оконное.
– Катя где? – спросил Иван глухо.
– И-и-ик!.. А хрен ее знает… Там-м-м, наверное! – Выпил татуированный водяру и рукой со стаканом пустым в сторону окна указал, на времянку, во дворе стоящую.
Развернулся Зарубин, из дома вышел.
А хозяйка уже во дворе стоит. Глаза красные, заплаканные, лицо серое, фигура согбенная. Видать, немало за вчера да сегодня Коля кровушки ее-то попил! Вон морщины какие резкие!
– Ванечка, где ты был?
– По делам ездил. Что там у тебя?
Всхлипнула Катя.
– Погибели на них, алкашей проклятых, нет! Ваня, Ванечка, сделай хоть что-нибудь! У меня Сашка с утра не поен, не кормлен! А домой зайти боюсь – мало ли что у «синих» этих на уме?!
А из хатенки – звуки аккордеонные. Пьяный какой-то тенорком надтреснутым выводит:
Коммиссарского тела мать моя захотела…
Развернулся Зарубин – и в дом. В зал зашел, схватил за шиворот аккордеониста-песенника, за ворот поднял – и в окно открытое бросил. Спустя секунду следом и музыкальный инструмент полетел.
– Кто еще коммиссарского тела хочет? – Иван спрашивает, огромные ручищи свои в кулаки сжимая.
Смотрят ханыги на кулаки Зарубина, и страшно им делается.
Кулаки у Ивана размером с хороший чайник. Ударит Иван таким чайником по голове ханыжьей – все, кранты. Никакой Институт головного мозга не спасет.
– Так, алкаши. – Иван процедил и, на часы взглянув, распорядился: – Всем на хрен отсюда. На все про все – ровно минута. Время пошло.
За минуту все и свалили. Подошел Зарубин ближе и видит: из-под стола обеденного нога в грязном ботинке торчит. Нагнулся Иван, дернул за ногу.
– Слышь, мужик, ты уже три лишних минуты тут отдыхаешь! Не хочешь через дверь – сейчас через окно провожу!
А из-под стола – голос знакомый:
– Ты что это, Ванька?! Друга детства взашей гнать?! Нехорошо это…
Смотрит Иван и узнает «друга детства»: Кучинский Валентин. Етить его мать, вот некстати…
Вылез Валентин из-под стола – грязный, всклокоченный, как леший болотный. Перегарищем так и разит. И сразу к Зарубину с поцелуями слюнявыми.
– Что ж ты меня, Иван, обманул-то тогда? Меня не обманешь! Я тебя сразу признал!
Оттолкнул Зарубин бухаря.
– Вот что. Ты меня в городе этом не видел, я тебя тоже. И теперь ты меня не видишь. Это тебе с пьяных глаз мерещится!
– Конечно, Ваня! Ты просто галлюцинация. Галюник. Никому не скажу, что ты приехал!
Схватил грабками потными руку Зарубина, потряс в знак того, что действительно никому ничего не скажет, и – к выходу.
– Никому! Ни-ни! Могила, Ваня!
А Иван, взглядом его проводив, подумал: такого, как этот, действитительно только могила исправит…
