Глава 4
Празднование Восьмого марта в дальневосточной воинской части проходит не так пафосно, как где-нибудь под Москвой. Ни торжественных речей с духовыми оркестрами, ни награждения лучших женщин-военнослужащих ценными подарками, ни даже прочувственного напутственного слова отца-командира с кумачовой трибуны…
Что, впрочем, неудивительно: большинство гарнизонов на границе с Китаем живет крайне бедно. Офицеры с семьями обитают в полуразрушенных общагах времен Халхин-Гола, топлива для учений почти что не выделяют, а о «реформе Вооруженных сил» военные слышат разве что по телевизору. Солдат кормят просроченными продуктами, гнилой картошкой и перемороженным хлебом, и хорошо еще, если не впроголодь. Даже электричество – и то подается с перебоями, потому что нередко отключается военным за долги. Так что отцам-командирам в отдаленных гарнизонах далеко не всегда хватает средств на достойные празднества и ценные подарки для личного состава. Да и не во всех военных городках есть клубы с актовым залом, где можно было бы усадить народ…
Вертолетная часть, где служила вольнонаемной возлюбленная Миши Каратаева, считалась едва ли не самой нищенской на всем Дальнем Востоке. Тут никогда не было ни нормального жилья для офицеров, ни клуба, ни библиотеки, ни даже традиционного гарнизонного магазина «Звездочка». А потому отмечать Международный женский день начальство распорядилось в столовой. Ведь в иерархии красных дат, отмечаемых в армии, Восьмое марта стоит почти на одном уровне с Двадцать третьим февраля. А уж лишить товарищей офицеров классического тоста «за милых дам!» и вовсе бесчеловечно! Несколько недель зампотылу и командир части гоняли деньги из одной графы в другую – урезали, экономили, а то и просто занимались откровенным служебным подлогом. Несколько офицеров были отправлены к местным егерям – менять авиационный керосин и спирт на таежные деликатесы. Сам же командир на своем служебном «уазике» отправился в Хабаровск – жаловаться на бедность и выбивать из начальства дополнительные суммы.
Народу собралось довольно много. Женатые офицеры пришли с женами, неженатые – с любовницами. Притом жены одних офицеров нередко были любовницами других. Командир части, прекрасно ориентировавшийся в ситуации, так перетасовал гостей, что парочки, склонные к флирту или соединенные давнишней, известной всему военному городку связью, очутились вместе. Так что одинокий наблюдатель, нагнувшись за упавшей вилкой, мог наблюдать под столом переплетенные ноги, а также руки, лежащие на чужих коленях.
Традиционные тосты «за милых дам!» и «за женщин!» звучали лишь первые полчаса. Вскоре водка закончилась, и на столах появился разведенный спирт, настоянный на таежных травах и замороженный до полной потери вкуса и запаха. Компании, быстро разбившись по интересам, обсуждали каждая свое. Звенели стаканы, звякали вилки. Между подвыпившими женщинами уже несколько раз промелькнули неизбежные шпильки и намеки, грозившие перейти в шумное выяснение отношений. Офицеры пока вели себя смирно – ведь выяснять отношения в присутствии командира части даже в этой военной части было не принято.
Таня Дробязко – белолицая, рослая, с удивительно правильными чертами лица и темно-русой косой, уложенной в высокую корону, – не принимала участия в мелочных спорах. Да и выпивала она немного – скорее лишь делала вид. Девушка напряженно вертела головой, поглядывая то на дверь, то на окна.
Миша прибыл с небольшим опозданием. Поцеловал Таню, уселся рядом, внимательно осматривая собравшихся.
– Ой, Миша! – заулыбалась Дробязко. – Ну наконец-то. А я тебе звоню-звоню… Что – опять мобильная связь не работает?
– В тайге мобильной связи нет… – Каратаев внимательно осмотрел публику за столом.
Праздник катился накатанной колеей. Жидкое электричество тяжело бултыхалось в пустых бутылях, в мутных, захватанных руками и губами бокалах, в которых плавали сигаретные окурки и серый пепел, тускло отсвечивало от тарелок с непривлекательными объедками.
Кто-то уже спал, аккуратно уложив морду в блюдо с рыбой. Кто-то судорожно икал в конце стола. Кто-то задумчиво ел руками квашеную капусту. Двое молодых мерились силой, уперев локти в столешницу и надуваясь до синевы, вязко ругались матом. Командир вертолетной части, еще относительно трезвый, внимательно следил, чтобы офицерский армрестлинг не перешел в стадию более серьезного выяснения отношений.
И тут из хриплых динамиков, подвешенных под потолком, зазвучало мерзкое трансформаторное гудение, на которое спустя пару секунд наложилась танцевальная музыка. Молодой угреватый старлей, сосланный в «штрафной» гарнизон полтора месяца назад аж из Комсомольска-на-Амуре, поднялся из-за стола и ломаной, развинченной в суставах походкой приблизился к Татьяне.
– Какой шикарный бабе-ец! – пьяно икнул он, протянул руку и шаркнул ножкой. – Давай потанцуем!
– Пошел вон, – ласково произнес Каратаев, даже не обернувшись в сторону старшего лейтенанта. – Если девушка сидит с мужчиной, то сперва принято спрашивать у мужчины, позволяет ли он ей танцевать с чужими. Не слышал о таком?
Старлей вздохнул долго и прерывисто. Подобный вздох может издать рассохшийся баян, если растягивать его меха без звука. Наконец меха баяна стали сдвигаться, и выходящий воздух сложился в лишенную всякой мелодики фразу:
– Что-что? Что ты мне только что сказал? Я типа не понял…
– Деликатно предлагаю пойти тебе на хрен.
То ли офицер в тот вечер выпил лишнего, то ли еще не знал, кто такой Михаил Каратаев, но он тут же встал в позу.
– Да ты че, козел гражданский! Я тебя сейчас…
Даже не поднимаясь из-за стола, таежный охотник выверенным ударом локтем в солнечное сплетение угреватого наглеца заставил его замолчать. Тот булькнул горлом, распялил рот, сложился пополам и затих.
– На хрен пошел, – не повышая голоса, повторил охотник-промысловик. – А то хуже будет.
А к месту конфликта уже подходил командир воинской части. Аккуратно взяв старшего лейтенанта под локоть, он деликатно отвел его от Тани и Миши в дальний угол.
– Иди лучше за стол, а то можешь и по-серьезному нарваться, – миролюбиво предложил он. – Ты ведь у нас недавно, не знаешь, кто такой Миша… Да и сказал он тебе по делу. Иди, иди, тебе тут ничего не светит.
Каратаев поднялся, протянул руку девушке, брезгливо осмотрел осоловевших мужчин за столом.
– Таня, накурено тут, грязно, неуютно… Пошли на улицу? Кстати, у меня для тебя подарок.
– Да я и сама хотела отсюда идти, тебя не могла дождаться, – улыбнулась Дробязко чуть-чуть виновато. – У меня, кстати, для тебя тоже кое-что есть.
– Ну, ведь Восьмое марта – женский день, а не мужской! – улыбнулся Каратаев.
– Бывают подарки, которые случаются сами собой, без привязки к дате! – справедливо напомнила медсестра.
Народ за столом напивался до помороков. Разухабисто гремела музыка, из-за столиков то и дело доносились нетрезвые мужские восклицания и глупый женский смех. Сизый табачный дым низко пластался над столами. Инцидент со старлеем был мгновенно забыт – тем более офицер уже тискал в пыльном углу какую-то прыщавую девку из солдатской столовой. Быстро одевшись, молодые покинули празднество. Никто и не заметил, как они ушли.
Несмотря на начало марта, Февральск лежал в глубоких снегах. Плотный, тугой ветер наметал поземку по протоптанным между сугробами дорожкам. Тишина царила удивительная – даже собаки не лаяли. Поселок спал.
– И как ты с этими алкашами работаешь – ума не приложу! – Каратаев обернулся в сторону столовой, окна которой мутно светились сквозь заснеженные деревья.
– А куда еще в нашем Февральске податься? – печально вздохнула Таня. – Особенно с моим медицинским дипломом. В поселковую поликлинику без блата не устроиться, да и вакансий там теперь нет. В аптеку – специальное образование надо. «Скорой помощи» у нас не предусмотрено. Диспансеров тоже. Вот и остаются эти вояки… Жить ведь на что-нибудь надо!
– Когда мы распишемся, будешь дома сидеть, к поступлению в мединститут готовиться, – серьезно пообещал Каратаев. – Ты ведь на фармакологический хочешь поступать?
– Я и сама об этом думала. Да только для учебы деньги нужны. И немалые. А где их взять? В гарнизоне мне их никогда не заработать. Направление от военной части на учебу мне тоже не дадут.
– О деньгах уж я как-нибудь позабочусь. А в гарнизон я тебя больше ни за что не отпущу! Сколько там у нас до росписи осталось?
– Три недели. И зачем только ты решил в Хабаре расписываться? Могли бы и тут, в Февральске…
– Чтобы вот такую публику на свадьбе терпеть?
– И то правда.
Под подошвами путников сухо хрустел наст, качались мерзлые ветки, и огромные тени, отброшенные светом лимонной луны, мгновенно растворялись среди бесконечных голубоватых сугробов.
– Миша, а нам сегодня тако-ое рассказали! – Дробязко доверчиво прижалась к Каратаеву. – Вроде бы неподалеку от Февральска объявился тигр-людоед. Даже какого-то бича из нашего поселка уже убил и съел. А еще говорили, что неподалеку от нашего поселка какой-то бунт на зоне произошел. В ста двадцати километрах от поселка. Это, кажется, та самая зона, куда тебя когда-то менты упрятали…
– Зон у нас на Дальнем Востоке – видимо-невидимо, – мягко напомнил охотник. – Но в ста двадцати километрах от Февральска есть только одна. Та самая. Значит, бунт… А когда, говоришь, он случился?..
* * *
Штыковой блеск прожекторов прорезал колючий орнамент проволоки. На огромном зоновском плацу чернели бесконечные коробки арестантов. Злобные овчарки рвали поводки, и горячая слюна брызжела с желтых клыков. Мощные электрические конусы выхватывали из утренней полутьмы цепь солдат внутренних войск и темно-зеленый БТР с эмблемой Внутренних войск. Пулеметный ствол его был красноречиво направлен на зэков…
…Бунтующая зона была усмирена со всей беспощадностью, на какую только способен сводный отряд Хабаровского ОМОНа и спецназа УФСИНа. Было все: стрельба на поражение, многочисленные трупы, невероятные бесчинства с обеих сторон, множество убитых, раздавленных и сожженных заживо. Мятеж был окончательно подавлен за четыре с половиной часа. Самых непримиримых арестантов, отстреливавшихся из трофейных «калашниковых», загнали в жилой блок и сожгли через окна из ранцевых огнеметов. Остальных, хорошенько отпрессовав, погрузили в многочисленные автозаки, перевезли на соседнюю зону, которую теперь предполагалось значительно «уплотнить».
И тут случился прокол. Когда пересчитали оставшихся в живых и приплюсовали к ним раненых и убитых, выяснилось, что не хватает двух арестантов: Иннокентия Астафьева и Виктора Малинина. Арестантов, живых, искалеченных и мертвых, пересчитали еще раз пятнадцать, и всякий раз цифры упорно не сходились. Двое зэков словно бы испарились, перейдя в иное измерение. По документам, оба они накануне бунта сидели в камере ШИЗО. Последний раз их видели во внутреннем дворике штрафного изолятора, как раз в тот момент, когда бульдозер сносил ограждения перед контрольно-следовой полосой. Однако контролеры ШИЗО клятвенно заявили, что никто из их подопечных за пределы дворика не выходил и что во время бунта они держали вверенный им объект под контролем.
И тут кто-то из «козлов» вспомнил, что вроде бы заметил, как Чалый рванул с зоны, а следом за ним подорвался и Малина. Но что случилось с беглецами потом, никто прояснить не мог. Да и никто не мог дать гарантий, что побег действительно произошел. Куда бежать с зоны? На сотни километров вокруг – тайга, сугробы и дикие звери…
На всякий случай сделали очередную перекличку оставшихся в живых арестантов. Но – тщетно: заключенных Астафьева и Малинина среди них не оказалось. Вот и оставался единственный выход: выстроить недавних бунтовщиков на заснеженном плацу, зловеще пообещав: мол, будете тут стоять и околевать, пока не отыщем тех негодяев. Или пока кто-то из вас что-нибудь не вспомнит и не сообщит нам.
Иней серебрил колючую проволоку. Ветер пронзительно завывал в трубах зоновской котельной. Зэковские прохоря печально поскрипывали на мерзлом плацу. Черный ворон сидел на высоченном заборе, словно знак беды.
Ближе к ночи один из арестантов попросился к ментам на переговоры – мол, имею сообщить нечто важное. Подполковник Киселев, еще не разжалованный и не отданный под суд, сразу же понял, что имеется в виду. Авторитетным уркаганам совершенно не хотелось гнобить свое здоровье на морозе из-за «шерстяного» Чалого и «козла» Малины. Видимо, оставшиеся в живых блатные выслали к нему гонца с неким компромиссным решением…
Усадив арестанта в теплом вагончике, подполковник собственноручно заварил ему чифиря и, подумав, даже налил стакан неразведенного спирта. После чего изготовился слушать.
– Короче, мент, есть такое предложение от очень авторитетных людей, – произнес гонец, осторожно дуя на обжигающий чифир. – Те дешевки позорные, конечно же, сбежали во время бунта. Мы это точно знаем.
– Откуда? – мгновенно воткнулся вопрос.
– От верблюда… – ощерил прочифиренные зубы уркаган. – Давай так: ты не задаешь мне лишних вопросов, а слушаешь и решаешь, надо оно тебе или нет.
– Вы, урки, просто цену себе набиваете, – недобро предположил Киселев. – На голый понт берете. Если твои авторитетные люди действительно знали, что те уроды сбежали, почему не сказали сразу? Или на плацу мерзнуть понравилось?
– Ну, у нас не прокуратура, у нас все по-честному, – последовало возражение. – Не только мы, но и многие люди заметили, когда они с зоны рванули. Сперва Чалый, а потом и тот чмошник запомоенный, из «козлятника»… Малина, кажется. Когда бульдозер на вышки пошел и пролом сделал. Люди даже видели, как по ним с вышек стреляли. Не веришь – опроси тех, кто тогда дежурил, тебе точно скажут. Но уйти далеко те гондоны не смогут по-любому. Тайга вокруг, сам понимаешь. Ближайший поселок отсюда – Февральск. Больше им идти некуда, не в тайге же сидеть до лета! Так что их надо по-любому только там искать. Или в Февральске, или в окрестностях. А потому давай так: мы засылаем «коней» в поселок, одному очень уважаемому человеку, который Февральск и держит в руках. Он находит и сдает Чалого с Малиной. Или живых… или мертвых. Тебе, как я понял, это уже без разницы, только бы их тушки начальству предъявить. Идет?
– А авторитеты твои… что за это хотят? – недоверчиво прищурился Киселев.
– Совсем немного, гражданин начальник! Куда меньше, чем сбежавшие уроды в натуре стоят.
– Да не темни ты, а говори конкретно! Мол, товарищ подполковник, мы за тех беглецов хотим того, того и того…
Посланец братвы ответил не сразу. Отхлебнул неразведенного спирта, издевательски неторопливо прополоскал им рот, проглотил, затем хлебнул горячего чифиря… Без разрешения взял дорогую сигарету из подполковничьей пачки, закурил и, наслаждаясь своей решающей ролью в судьбе Киселева, наконец промолвил:
– По бунту ведь скоро типа как суд будет, правда? Так вот, на этом суде не должны называться одни очень авторитетные люди. А эти авторитетные люди, в свою очередь, будут тебя отмазывать. Понял, куда я веду?
Поразмыслив, подполковник Федеральной Службы исполнения наказаний пришел к выводу, что теперь ему лучше всего согласиться. Ведь это было то самое предложение, от которого невозможно отказаться.
Суд по резонансному бунту, конечно же, был неизбежен. И отвечать за все пришлось бы ему, начальнику ИТУ. Побег двух арестантов стал бы для обвиняемого Киселева отягчающим обстоятельством. А их поимка – обстоятельством смягчающим. А уж если авторитетные люди клятвенно обещали не только отыскать беглецов и сдать, но и попытаться выгородить самого «хозяина» на процессе – грех было таким предложением не воспользоваться!
* * *
Примерно в то самое время, когда Таня Дробязко и Миша Каратаев сидели за праздничным столом, а опальный подполковник Киселев прикидывал все плюсы и минусы предложений братвы, Чалый с Малиной со вкусом отдыхали в бесхозном вагончике.
Такого импровизированного жилья было на окраине поселка немало. Несмотря на непрезентабельный вид и относительно небольшие размеры, вагончики эти пользовались в Февральске популярностью не меньшей, чем обычные жилые дома. Там было тепло и уютно даже самой лютой зимой. Все поселковые вагончики были щедро утеплены стекловатой и пенопластом. Небольшие окна отсвечивали двойными рамами, нередко из толстого оргстекла; ворованным оргстеклом приторговывали военные из вертолетной части. А главное, за такое жилье не надо было платить: ведь вагончики не относились к жилому фонду, числясь «транспортом, временно приспособленным под жилье». За электричество, как правило, тоже не платили: его воровали специальными «закидухами» – импровизированными тройниками на длинных проводах, напоминающими пиратские абордажные крюки, которые забрасывались на электрические провода.
Именно один из таких вагончиков и приглянулся беглецам с зоны. Судя по всему, жильцы покинули его совсем недавно – внутри еще осталась кое-какая мебель. Интерьер еще не был загажен бомжами, на кухне даже отыскалась кое-какая посуда. А самое главное – входная дверь надежно закрывалась изнутри. Осмотревшись, Чалый с Малиной решили остановиться тут на несколько дней; ведь это жилье стояло на отшибе, среди нескольких десятков точно таких же брошенных вагончиков. Да и никаких прохожих в этом полузаброшенном, засыпанном снегом районе не наблюдалось.
Везение не оставило недавних арестантов и на этот раз. Среди брошенных пожитков, весьма полезных для временной жизни, отыскался даже старенький масляный обогреватель. Электричество также еще наличествовало. Тщательно забив окна тряпьем, чтобы свет не проникал наружу, беглецы расположились на продавленном диване и принялись ужинать ворованной тушенкой, запивая ее ворованной же водкой.
Проголодавшийся Чалый ел жадно, дергая небритым кадыком. Он то и дело прикладывался к водочной бутылке, вливая в себя по полстакана, а затем снова вгрызался в еду как собака – желваки комьями прыгали за ушами.
– А я тебе говорил – не бзди! – самодовольно хмыкнул он спутнику. – Со мной не пропадешь. Десять минут работы – и гуляй, рванина! Давай, давай, тушенку бери и чернушку, пока я добрый… На, и водяры хлобысни!..
– За один день – целых три жмура, – с драматичным надрывом вздохнул Витек. – Водила тот на трассе, две этих торгашки… Зачем?
– Чмошник ты, Малина, – от обилия выпитого и съеденного, а также от тепла и ощущения временной безопасности Чалый заметно разнежился. – Чмошником родился, чмошником и подохнешь. Ты чего, в натуре, не въезжаешь? Если менты нами конкретно займутся – брать живыми нас никто не будет. Завалят как кабанов и напишут потом, что «застрелены при попытке вооруженного сопротивления». Так что теперь уже и без разницы – три жмура или тридцать три. А бабы те, в «Культтоварах», потом смогли бы нас с тобой опознать. К тому же это они первые на меня напали, так что я тут не при делах. Ну, типа как самооборона.
– Не трахал бы ту молодую – все бы обошлось! – с чувством напомнил Малинин. – Зачем вообще с ней связался? «Петухов» на зоне было мало?
– Как это зачем? Для удовольствия! – воскликнул Астафьев. – Кстати, а ты почему не захотел? Я бы ту Ленку попридержал, если что… Да и держать ее уже не надо было: отрубилась после удара.
– Я люблю, когда по согласию, – застенчиво произнес Малина.
– Романтик, бля. Такие, как ты, только и умеют, что в сортирах дрочить. Ты там стихов случайно не сочиняешь? Нет? Тогда наливай! А насчет «петухов»… Знаешь что, Малина: останься ты на зоне, хоть в пацанском отряде, хоть в козлячьем – тебя бы там рано или поздно отпетушили. А знаешь почему?
Витек отложил надкусанный бутерброд с тушенкой и быстро-быстро заморгал.
– Почему, Кеша?
– Потому что правильных понятий не уважаешь. Которые люди, куда умней и авторитетней тебя, для жизни определили. Так что не будешь меня слушаться – все, готовь вазелин! – коротко хохотнул Чалый и, наслаждаясь собственной властью над беззащитным чмошником, высек сурово: – Сейчас я для тебя – царь, бог и хозяин твоей жизни. Все понял?
Беседа на какое-то время стихла. Чалый, жадно урча и чавкая, жрал уже третью банку тушенки, а Малина, как человек относительно интеллигентный, намазывал ее на хлеб и старался есть по возможности беззвучно.
Наконец насытившись, Астафьев откинулся на спинку дивана и довольно смежил веки, явно готовясь отвалиться и заснуть.
– Чалый… – осторожным шепотом произнес Малинин.
– Чего? – вяло отреагировал тот.
– Слушай… Базар к тебе есть.
– Ну, базарь…
– Я вот что думаю. Не век же нам тут кочумарить, в этом вагончике.
– А я тебя пока не выгоняю, – равнодушно отрыгнулся Астафьев. – И сам отсюда уходить не собираюсь. Тебе что – плохо? Тепло, сухо, бухло и хавчик. Ментов нету, на промку никто не гоняет и мозги никто не компостирует нравоучениями «на свободу с чистой совестью». Или опять на зону захотелось, в свой «козлячий» отряд? Так возвращайся, держать не стану. Еще и чернушки на дорогу дам.
Малинин нервно заморгал.
– Так мы что – всю жизнь в этом вагончике будем? А что завтра?
– Завтра еще не наступило, – отмахнулся уркаган.
– Но ведь готовиться к нему по-любому надо!
– Чмошник ты, Малина, – безо всякого выражения повторил Астафьев. – Чмошник и есть, потому что не понимаешь, что жить надо сегодняшним днем.
– Ну нельзя же так! – заныл Витек. – Мы ведь люди, а не какие-то там животные. А человек от животного тем и отличается, что всегда думает о том, что его ждет в ближайшем будущем, и потому…
– Да заткнись ты, телигент хренов! – раздраженно возвысил голос рецидивист. – Все я и без тебя знаю. Ты че, за лоха меня держишь, да? Философ? Лекции вздумал читать? Думаешь, один ты тут такой умный?
– Я же по-хорошему… – почти обиделся Малинин. – Не только за себя, но и за тебя волнуюсь. Забочусь, типа того…
– Слышь, у тебя мама есть?
– Есть.
– Вот о ней и заботься.
– Ну, мы ведь теперь типа как кореша, подельники… – не сдавался Витек.
– Это ты мне кореш? Да я тебе сейчас, подельник, очко на немецкий крест порву! – окончательно вызверился Чалый.
Он резко поднялся, выхватил из сапога заточку, с показательной агрессией замахнулся на Витька… Костяшки на руке Астафьева белели и надувались, раздувались скважины ноздрей, и в глазах явственно читалась жажда мгновенного убийства.
Малина панически прикрыл голову руками, ожидая самого страшного. Однако самого страшного не произошло. Насладившись эффектом, недавний «шерстяной» небрежно сунул заточку в сапог, поискал глазами на полу, обнаружил недопитую бутылку водки и припал к горлышку. Небритый кадык ритмично заходил над засаленным воротником телогрейки, по подбородку и шее потекли мутные потеки.
– Зассал? – по-привычке занюхивая рукавом, произнес внезапно подобревший Чалый и щедрым жестом протянул бутыль собеседнику. – Бухни и ты, чмошник! Глотай, пока я добрый.
Витек недоверчиво взял бутыль.
– Спасибо…
– А знаешь, за что надо выпить?
– Ну, за нас, наверное… За твой фарт!
– Правильно. А еще за что?
Малинин взглянул на собеседника с явным недоумением.
– Не знаю… А за что?
– Ну ты и тупой! За чистое и безоблачное небо пей! – выразительно произнес уркаган и посмотрел на Малину искоса. – Тебе ведь нравится чистое небо над головой… Правда?
И хотя Малинин так и не понял, к чему было высказано это пожелание, он исполнил его безропотно, не задавая лишних вопросов. Ведь теперь будущее его всецело зависело от этого страшного и непредсказуемого человека, настроение которого менялось ежеминутно безо всякой на то причины. И уж если бы Витек вольно или невольно разозлил Кешу Астафьева, последствия были бы весьма предсказуемыми.
Допив водку, Витек резко закашлялся. Спиртное, ударив в нос картечиной, вышибло из глаз слезу.
– Я тут кое-что придумал, – подчеркнуто безразличным тоном произнес Чалый, поглядывая в потолок.
– В каком смысле?
– В смысле как небо нам с тобой поможет.
– Небо? Бог, что ли? – недоверчиво прикинул Малинин.
– Не бог, а мы сами. Короче, Витек, есть у меня один очень хитрый план. Тебе такое в жисть не придумать. Как и погулять по-богатому, и от ментов потом оторваться. Так сказать – и рыбку съесть, и аквариум выпить.
Неожиданно под самым окном вагончика сухо скрипнул снег. Беглецы переглянулись.
– Кто там? – рука Астафьева вновь потянулась к заточке.
– Н-не знаю… – побледнел Малинин.
– Сиди тут, только тихо! Пойду посмотрю.
Скрипнула дверь. На белоснежный плотный сугроб легла длинная, изломанная тень Чалого. Держа заточку наперевес, он вышел из вагончика, присел, внимательно осматриваясь под окном.
На снегу отчетливо темнели отпечатки ботинок. Отпечатки были совсем свежими, даже не успели обветриться. Астафьев почему-то сразу обратил внимание, что подковка на правом ботинке была сильно стерта. Следы вели за вагончик. Чалый, напряженно посматривая по сторонам, двинулся туда. Однако никого не обнаружил. Судя по следам, некий неизвестный мужчина только что обошел вагончик по периметру и тут же отправился в сторону субтильного леска, темневшего неподалеку.
Идти по следам не хотелось: морозно, темно, да и очень опасно. Поразмыслив, Астафьев пришел к выводу, что это, скорее всего, был местный бомж. Искал место для ночлега, обошел вагончик, дернул ручку и, убедившись, что вовнутрь не попасть, убрался в другое место. Ведь менты, если бы это были именно они, повели бы себя по-другому.
– Ходят тут всякие… – нервно прошептал Чалый, тщательно закрывая за собой входную дверь.
Как бы то ни было, но сонливость как рукой сняло. Скусив металлическими фиксами пробку с очередной водочной бутылки, Астафьев сделал длинный, обжигающий глоток и передал бутыль Малине.
Вскоре за окном замело. Вьюга свистела, хохотала, то и дело бросая в стекло пригоршни снега. Чалый отогнул одеяло на окне, осторожно выглянул наружу. Бешеный ветер кружил мириады белых блесток, и нельзя было сказать, откуда же идет снег: то ли сверху вниз, то ли с земли в небо, то ли вообще сам по себе рождается в этом диком пространстве…
– Мне как-то знакомый мент говорил, – прищурился Чалый, – что если беглецов с зоны не находят в первые три дня, то сыскать их дальше почти нереально.
– Так ведь нас уже ищут…
– По такой метели? Кто и как? Не можешь сказать? Ну так базар фильтруй, прежде чем чирикать. Ладно, Витек, – Астафьев уселся, протянул бутылку с остатками спиртного бывшему вертолетчику. – А теперь слушай сюда…
