Славкин и Мостовой

За три часа до рассвета небо полностью затянуло, заволокло тучами. Не видно было больше ни одной звезды. Неожиданно с шумом налетел порывистый ветер, злобно встряхнул несколько раз подряд кроны деревьев, обломал сухие сучья и, просвистев над тайгой, так же неожиданно стих, словно обессилел, в одно мгновение выдохся. А через минуту пошел снег. Повалил вертикально тяжелыми крупными хлопьями, буквально на глазах сглаживая, пряча все следы, превращая изножье леса в гладкую, нетронутую, нехоженую целину.

«И очень вовремя! — с лихорадочным восторгом прошептал Славкин. — Не раньше и не позже. Ну прямо — Дед Мороз с подарками! — Собрался, повертел в руках костыль и, размахнувшись, запустил его в темноту. Повесил винтовку на плечо стволом вниз и растянул обветренные, потрескавшиеся губы в самодовольной улыбочке: — Теперь ни одна сволочь ни хрена не услышит».

Доковылял до середины скального плато и, сверившись с хорошо видимым в темноте, выбранным еще с вечера ориентиром (разлапистая высокая сосна с раздвоенной макушкой, стоящая прямо напротив землянок на противоположном краю болота), остановился и прислушался. «Ну что? Проспал, зараза? — ухмыльнулся, подумав о цепном кержацком псе, все еще до сих пор не издавшем ни единого звука. — Только бы в будку не забился? А ничего — выманим. Да я и будки вроде никакой не видел?» Стащил рюкзак, достал из него моток бечевки и, присмотрев достаточно толстую, растущую в нескольких метрах от обрыва молодую березку, привязал к ней конец веревки и уложил ее широкими петлями на снег. Снял винторез с плеча и, зажав его приклад под мышкой, снял с предохранителя и включил подсветку прицела. Не спеша, едва приподнимая ноги над укрытой пушистым снежным покрывалом промерзшей, покрытой твердым настом землей, подобрался к самому краю скального выступа и, наклонившись, осторожно посмотрел вниз: «Да точно, проспал, бродяга. Лежит без движения. Правда, хреновенько лежит-то. Одна задница из-за поленницы выглядывает. Ну это мы сейчас поправим. — Покрутил головой, поднял обломанную ветку и бросил ее в сторону. Собака моментально зашевелилась. Встала на ноги, отряхнулась и навострила уши. — Вот сейчас толково встал, как надо. — Прижал приклад к плечу и положил сетку прицела под левую лопатку пса. — Дважды нажал на курок и увидел, как собака тоненько взвизгнув, свалилась на бок и, свернувшись калачиком, засучила лапами. Но агония ее продолжалась совсем не долго — всего лишь каких-то несколько секунд. По крайней мере, одна из пуль легла туда, куда и целился, — точно в сердце. — Молоток, — похвалил он себя мысленно, — еще не разучился. Теперь бы также и с этими засранцами. — Прислушался, посмотрел на холмики заснеженных землянок: — Спят, как сурки. Ни один дымок еще не курится. Прям, как горожане, бля… Ну лады. Тогда приступим». Подошел к березке, расправил ремни разгрузки и, зажав в кулаке свободный конец веревки, потянул ее к обрыву. Сбросил вниз и, очистив ногой от снега кромку скального выступа, повесил винторез на шею и, натянув перчатки, приступил к спуску. Как только уцепился двумя руками за веревку, она под его немалым весом тут же сильно спружинила. Видимо, зацепилась где-то за наледь или вмерзший в наст сучок. Его резко потянуло вниз и тут же подбросило вверх. И он моментально понял, что она не выдержит. Как только начнет перебирать по ней руками, она тут же и оборвется. Время на размышление не было, и он, ослабив захват, быстро заскользил вниз. В нескольких метрах от земли крепко сжал ладони, чтобы хоть как-то притормозить стремительное падение, и их тут же обожгло дикой, пронзающей болью. А через мгновение и порезанная острогой нога словно ухнула до самого бедра в серную кислоту. Боль была просто адская. Она в один миг распространилась по всему телу, и даже в затылке с чудовищной силой заломило. Он, крепко, до хруста сцепив челюсти, задавил рвущийся наружу стон и в изнеможении откинулся на спину. Но через несколько секунд, уловив ухом какой-то тихий шорох в стороне поленницы, резко сократив мышцы живота, бросил грудь вперед и, пригнув голову, сорвал с шеи ремень винтовки и направил ее в сторону звука. А еще через мгновение, услышав сухой металлический щелчок, похожий на звук взводимого курка, потянул на себя спусковую скобу.

Все, что происходило с ним потом, виделось, как в густом молочном тумане: черная длинная тень, метнувшаяся к нему не от поленницы, а откуда-то с совсем другой стороны — от входа в землянку; выпученные блестящие глаза здоровенного мужика с бородой широкой, как лопата; громадные лапищи, мертвой хваткой сомкнувшиеся у него на горле…

— Здорово, Сань. Давненько мы не виделись, — едко бросил Мостовой, глядя на своего бывшего закадычного друга. — Думал, наверно, что я тебя бездарно провороню? Рассчитывал нас врасплох застать?

— Да тебе, сучок, повезло просто где-то на мои следы наткнуться, — мигом сообразив, в чем дело, откликнулся Славкин, морщась от вернувшейся вместе с сознанием боли. — Ну, ты же у нас — везунчик по жизни. Сморчок, конечно, полный, но этого от тебя не отнимешь. Прет тебе везуха постоянно. — И, показав зубы, окрысился: — Только мы ж с тобой, братишка, еще не закончили.

— Да однозначно — закончили, — отрезал Мостовой, с проскочившей в голосе ноткой неуверенности и, обежав торопливым взглядом Славкина, не отрывая глаз от него, спросил: — Калистрат, а ты его хорошенько проверил?

— Да все, как есть, ощщупал. И карманы вывернул. Ничё боле при ём нету.

— Что, ссышь, Андрюша? Ну, признайся? Да ты ж у нас всегда ссыкуном был, — подначил его Славкин.

— Врешь, как всегда, — успокоившись, показательно усмехнулся в ответ Мостовой. — А чего тебе остается, супермен картонный?

— Тогда скажи, чтобы мне руки развязали. Уже совсем не чувствую. Меня щитомордник в палец цапнул, когда я в яму провалился… Если действительно не ссышь, конечно, если очко у тебя не играет… Да хотя б при бабе-то не позорился… геррой. Вас же здесь — шестеро, а я — один, — сказал Славкин и, явно провоцируя Андрея, окинул присевшую у камелька притихшую Глушу открыто похотливым масленистым взглядом: — А, красавица?

Мостовой посмотрел на ноги Славкина, обмотанные сыромятными ремнями по всей длине, на его крепко перетянутые по запястьям руки, посиневшие и опухшие от нарушенного кровообращения и, неприязненно блеснув глазами, бросил:

— Ничего — перебьешься.

— Да тебе же хуже… Ты ж у нас пацифист, бля. Меня прикончить ты не сможешь — духу у тебя на это не хватит. Кишка тонка… А, начнись гангрена, запашок от меня пойдет убойный, поверь моему опыту. Ну, это, правда, твоя замута.

— Да ничего, перенесем как-нибудь. Не брезгливые. А нужда возникнет — так я сам тебе твои поганые грабки топором отхерачу. Уж тут ты не беспокойся, — сказал Андрей, но, увидев, как при его словах испуганно дернулись плечики Глуши, сказал: — Ладно… Никита… развяжи ему руки. На время… Пускай разомнет немного. А потом опять завяжешь. Только не так сильно. Калистрат слегка перестарался.

Никита ворчнул что-то недовольно, но не стал препираться. Подошел к пленнику и, присев на корточки, отложив карабин в сторону, поднял его связанные запястья, подцепил зубами кончик ремня, помотав головой, ослабил его и, распустив, отклонился.

— У-у-ух, — с преувеличенным облегчением выдохнул Славкин, пошевелил пальцами, потряс освобожденными руками и, резко выбросив вперед правую, сгреб одежду на плече Никиты, рванул его на себя, развернул и бросил себе на ноги. И тут же, обхватив его шею левой рукой, зажал под локтем голову Никиты в железный замок: — Стоять, сучки! Не дергаться! Бошку ему сверну! Стоять, я сказал, не двигаться! — А через секунду, в одно молниеносное, почти неуловимое взглядом движение выдернул правой из-за спины нож и прижал его к горлу Никиты: — Ну вот. А, говоришь, картонный! Да тебе, сосунку, до меня — как до Москвы раком.

— И что дальше? — насколько мог спокойно в возникшей ситуации спросил у него Мостовой, а его отвердевшие икроножные мышцы уже колотила мелкая противная дрожь, и язык прилипал к гортани. Спросил и с ужасом подумал: «У него же нож стреляющий?! А если — в Глушу?!»

— Да все, что угодно. Ты же для меня сейчас, родной, в лепешку расшибешься. Что скажу, то и сделаешь. Нужно будет, и эту кержачку свою ненаглядную на случку сдашь…

— Ну уж это ты…

— Заткнись! Заткнись и слушай, пока я добрый. Пока я этого Никитку вашего на ломти не порезал… А ты, щенок, не елозь мне тут, а то в момент сопатку отхвачу. — Оторвал на мгновение нож от горла парня, чиркнул кончиком лезвия его по носу и тут же вернул руку обратно. Из пореза обильно засочилась кровь, потекла тонким ручейком по подбородку парня.

— Ой, — вскрикнула Глаша и закрыла лицо ладошками.

— Иди-ка, девка, отсель! — гаркнул на нее Елизар. — Беги отселя к Аграфене!

— Стоять, я сказал! Я никого не отпускал!.. Один шажок только сделай, сикушка драная, и я ему в момент глаз вырву. А потом и второй — для пары. Вот тогда вы тут у меня все от радости в штаны наделаете… Я же не шучу, братишка, ты же знаешь? Так, нет?

— Знаю, — сглотнув застрявший в горле комок, произнес Мостовой и подумал: «Нельзя с ним спорить. Ни в коем случае! Только бы его как-то из себя не вывести?»

— Ремни на ногах разрежь. Быстро. Просто разрежь и отойди, понял?

— Ладно, — ответил Андрей, положил автомат на пол и взял из руки Назарова протянутый охотничий нож. Замялся на секунду, и Славкин тут же среагировал:

— И не пробуй даже, я быстрее. Ты уже не раз в этом убеждался.

Андрей разрезал ремни, демонстративно приподнял и развел руки в стороны и отступил на несколько шагов назад.

— Слушай, Сань, — сказал он после недолгой паузы. — Давай уже всю эту ерунду заканчивать? Хочешь уходить — иди. И я с тобой пойду — безоружный. Куда скажешь — туда и пойду. Куда прикажешь…

— Это само собой. Пойдешь, конечно. А куда ты денешься? Но это все — потом, попозже, — перебил его Славкин и, подергав ногами, сбросил с них разрезанные путы. Подтащил к себе сползшего Никиту и продолжил: — Я в твоем благоразумии, Андрюша, не сомневаюсь. Уж что-что, а этого дерьма в тебе — навалом… А сейчас мы пока с тобой малёк за жизнь погутарим.

— О чем?

— Да обо всем, братишка, обо всем. Обо всем и в наше удовольствие. А вы… все, — сказал и поочередно обвел взглядом Елизара, Калистрата, Назарова и приобнявшего, прижавшего к себе испуганную, сжавшуюся в комочек Глушу Семеныча, — будете слушать. И не дай бог, пока не разрешу, хоть одна падла с места сдвинется. — Подождал немного, убедился в том, что его слова в полной мере дошли до каждого из присутствующих, и удовлетворенно хмыкнул.

— Ну, я тебя слушаю, — намеренно просящим тоном поторопил его Андрей.

— Это хорошо. Молоток. Тогда — по порядку, — сказал Славкин и прищурился: — Думаешь, братуха, я вас там, на прииске, по приказу начальства в живых оставил? Отнюдь. Завалил бы обоих на месте, и вся недолга. И никто бы мне и слова не сказал… Сначала вас, а потом и этих.

— Не сомневаюсь, — покладисто согласился Мостовой, а сам подумал: «Черта с два ты бы их без моей помощи в тайге отыскал».

— Да ты пупок-то понапрасну не рви, — усмехнулся Славкин и, словно угадав его мысли, презрительно скривился: — Да я бы все эти твои наивные секреты из тебя бы в шесть секунд выдавил. Да прямо там, на месте. И вариантов у меня, старичок, было море. Стал бы я, к примеру, у тебя под носом этого хрыча твоего Семеныча на кусочки резать, и ты б у меня в момент запел, как соловушка. А нет — так засобачил бы тебе от души скополаминьчика. Или ему, к примеру… Так что все это — детский лепет, вообще не проблема… Просто мне, братишка, аж жжжуть, как вдруг захотелось, чтобы ты сюда, к духоборам этим пришибленным, дотопал. А самое главное — к этой своей зазнобушке ненаглядной. Она же для тебя сейчас — последний шанс, так?

— Не понял, — ответил Андрей, а в голове промелькнуло: «А может, он действительно невменяем? Совсем не отдает себе отчета? Но почему же речь тогда такая связная?»

— Да все ты понял, чмошник хитроумный. А не понял, так я тебе сейчас подробно объясню, — сказал Славкин, и его рука, держащая нож, заметно вздрогнула. Лезвие ножа слегка прорезало кожу на шее Никиты, и тот инстинктивно дернулся. — Я же сказал, не елозь, сопля! — рыкнул на него Славкин и снова перевел глаза на Мостового: — Думаешь, наверно, для чего мне это нужно? А для того, братуха, для того… для того, чтобы этой сыкухе твоей бестолковой на тебя глаза открыть, чтобы она, идиотка, поняла, в кого по дури втюрилась.

«Нет, он точно сумасшедший! — подумал Мостовой. — Больной на всю голову!» — Подумал, и под ложечкой заныло.

— Ну, про то, как он баб бессчетно трахал, я тебе рассказывать не стану, — погасив в себе вспышку злости, снова ровным тоном продолжил Славкин. — Эта тема — мало интересная. Хотя и тут, конечно, есть о чем порассказать. Хотя б про позы, про позиции… Но я тебе вот что лучше расскажу… — И, заметив, что Глуша спрятала лицо на груди у старика, рыкнул на нее: — Сюда смотри! В глаза мне!.. Вот так. Смотри и слушай… А ты знаешь, детка, какое чмо ты приголубила? Какого хмыря бессердечного? Да он же жену свою с грудным младенцем на улицу выбросил, выгнал ее, как последнюю шавку, вышвырнул из дома без копейки денег…

— Врешь ты все, — не выдержав, встрял Мостовой. — Это она меня бросила. И дочь тогда уже совсем не младенцем была. Ей уже пятнадцать исполнилось. — Сказал и подумал: «Господи, зачем я это все ему говорю, зачем объясняю?»

— Во-от, уже оправдывается, — удовлетворенно разулыбился Славкин. — То ли еще будет… А давай-ка я тебе лучше, девонька, о другом расскажу… О том, например, как он из-за бабок своего корешка-уголовника запорол ножиком. Проигрался в пух в очко и пырнул его в живот так, что кишки наружу полезли…

— Опять ты врешь, скотина, — ответил Андрей, уже с трудом сдерживаясь. — Ты же сам все это и устроил. Сам и организовал, чтоб меня подставить!

— Сори, — дурашливо скривился Славкин. — Как-то в суете этой из башки выпало. Но это не страшно. У нас же еще до хрена чего в запасе интересного… Вот, еще вспомнил, к примеру. Ну, тут уж ты, братуха, никак не отвертишься… А, знаешь, зая, как этот твой герой доморощенный мэра Ретиховского уделал? — сказал и, с торжествующим самодовольным видом посмотрев на Андрея, подмигнул ему: — Так вот, о чем это я? — притворно озадачился, продолжая куражиться. — А! Так вот я о мэре этом… Он же ему, милочка, яйца и член отрезал. Представляешь? Вот так вот взял его за писюльку, оттянул и отчикал ее скальпелем под самый корешок. Не веришь? А ты у него спроси, попроси, и он тебе все расскажет… во всех подробностях, прямо в цветах и красках… Вот же садюга. Ну, отморозок просто. Не-е-т, я бы так не смог.

«Опять ты врешь, сволочь! — хотелось крикнуть Андрею. — Да ты еще и не на такое способен!» Очень хотелось, но он только стоял столбом, просто кожей спины ощущая направленный на него вопрошающий, умоляющий взгляд Глуши. Стоял и чувствовал, как напрягаются, твердеют мышцы, как сводит судорогой руку с зажатой в ней ножом. Стоял и думал: «Убью я эту сволочь. Все равно убью. Убью непременно! Разорву я эту мразь на части!»

— Ага, вот тут я, кажется, в самую точку попал, — хохотнул Славкин. — Вижу, брателло, это тебе дюже понравилось. — И, переведя глаза на девушку, опять гоготнул: — И тебе, детка, как вижу, тоже! А теперь представь себе, малыш, как он этими самыми своими шальными ручонками… измазанными в крови и сперме… тебя, роднушку, к сердцу прижимает, не-е-е-жненько так за титьку лапает. Представляешь?

— Что тебе нужно? — прикрыв глаза, сдерживаясь из последних сил, прервал его больные излияния Андрей.

— Да ни черта мне от тебя не нужно! — неожиданно, как порох, вспыхнул, взорвался Славкин. — Ни черта не нужно, чистоплюй ты хренов! Да ты же у нас такккой праведник! Все в говне кругом, один ты в шоколаде! Так, что ли?! На словах, правда, а на деле?! Вот из-за таких, как ты, слюнтяев куча нормальных пацанов в Афгане полегло! Куча! — закричал, брызгая слюной. — Из-за таких, как ты! Из-за тебя, падла! Конкретно из-за тебя! — Проорал и так же внезапно стих. Но глаза его налились кровью, на лбу жилы вылезли. — Да ты даже завалить никого толком не можешь. Да что ты вообще можешь, трепло огородное?.. А?.. Молчишь? Тогда сюда гляди. Гляди внимательно. — Сказал и, ухватив Никиту за волосы, резко вздернул вверх его голову и полоснул его ножом по горлу. Никита захрипел, задергался, забился в конвульсиях. И кровь потоком хлынула ему на грудь.

Андрей сорвался с места, в одну секунду преодолел разделяющее его со Славкиным расстояние и снизу, без замаха, бросил вперед руку с приросшим к ней ножом. Удар пришелся Славкину в глаз. Мостовой с треском вырвал застрявшее в глазнице широкое лезвие и, отшвырнув в сторону мешающее ему обмякшее тело Никиты, нанес врагу очередной удар. Тыкал, садил в него ножом. Долбил куда попало, без разбора: в лицо, в горло, в поднятую руку, в грудь, в живот. Бил и бил, с каждой секундой все больше остервеняясь, безостановочно, бездумно, уже ничего не слыша и не видя, ничего вокруг себя не замечая. Ни то, как с громким шумом пролетел над скитом вертолет, ни то, как, схватившись за сердце, вскрикнул Елизар и осел на пол. И только когда завыла, завизжала Глуша, и ее ломкий пронзительный голосок, как острый нож, проник в сознание, остановился и, встряхнув головой, уронил руки. Мутным взглядом посмотрел на девушку и пошел к ней, запинаясь, шатаясь, как пьяный.

Глуша оттолкнула от себя Семеныча, рванулась к двери, ударила в нее плечом и, вывалившись за порог, бросилась куда-то напрямик через болото. Бежала, спотыкалась и падала, барахталась с визгом в снегу. И снова рвалась вперед, продираясь между высоченными, доходящими ей до пояса кочками. А он стоял в дверном проеме, повиснув на прогнувшихся плечах, как на сломанных крыльях, упираясь обессилевшими, дрожащими, окровавленными руками в дверную раму, и, глядя ей вслед, шептал, как заведенный: «Ничего… уже не осталось… Ничего не вернуть… Ничего… никогда… не изменишь».