Андрей

— Скажу те, паря, как на духу, — с опять блеснувшей неприязнью во взоре сразу же, без долгих предисловий выпалил Мостовому Елизар, как только тот переступил порог, — не по нутру мне, что ты сызнова к нам приплелся. Не по душе и не по ндраву. Опять ить будешь девку мутить, в разор ее вводить, как змей искуситель!

— …

— Она же, дура, не за ради Христа, за ради тебя вериги-то напялила.

— Знаю.

— Да што ты тама знаешь-то? Знаешь, да не ведаешь, што это грех великий. Срамота одна. Одному Богу — богово…

— Подожди, Елизар, — прервал его Мостовой, — ты меня, кажется, не так понял. Ни в какой я грех ее вводить не намерен. Не стану. Я на ней жениться хочу, в жены ее взять. Мы же с нею любим друг друга.

— Э-э-эх, — с негодованием протянул старик и нервно откинул с глаз длинные, ниспадающие на плечи седые волосы. — Не верю я тебе! Не любишь ты ее! Да ты ж ни Бога, ни себя не любишь!.. И кака воопче любовь у ней с тобою — с немолякой?!

— Но я же крещеный!

— И што с того?

— Да не просто крещеный. Старообрядец я по крещению.

— Эка загнул-то? — вмиг растратил весь свой пыл Елизар. — Поди, брешешь?

— Зачем ты так? Вот — посмотри, — возмутился Андрей и, оттянув ворот свитера, достал из-за пазухи четырехконечный серебряный крестик, нанизанный на веревочку.

— Ишь ты, — с интересом глянул на него Елизар. — А тельник-то у тя — правильный. Знать, не брешешь. Ибо Христос распялся, а не троица. — И, пожевав задумчиво губами, спросил: — Как же у тя так вышло?

— Дед у меня старовером был. Но я его совсем не помню. А окрестила меня бабуля. Втихомолку. Втайне от родителей в церковь сносила.

— А-а, церква, церква, — пренебрежительно сморщился Елизар. — Это все люди придумали — божьи храмы ставить. Попов нанимать, штоб они за них служили. А оне б токмо на печи полеживали да внимали имо… Это только коли сам, безо всяких посредников до Бога обратишься, небо пред тобой раскроется, да Господь тя услышит, да снизойдет на тя Божие благословение. А церква, церква…

— Ну так ты как? Не против? — осторожно перебил его Андрей, боясь, что старик пустится в долгие муторные объяснения.

— Какой — не против? — вскинулся Елизар. — Супротив я! И не надейся!.. Хучь ты и крещеный, а все одно — немоляка. — Высказал и, осененный неожиданным прозрением, опять вспыхнул: — Да и ты ж — женатый?!!

— Нет уже, — тихо, побледнев, ответил Андрей и отвел глаза.

— Поди, развелся?

— Нет. Умерла она… Убили.

— Убили?! Свят, свят… Прости, коль ненароком изобидел.

— Ничего, — сказал Мостовой и замолчал. Застарелая боль опять проснулась внутри, заныла нестерпимо, и в глазах потемнело.

— Не-е-ет, — очень тихо, словно только самому себе, протянул Елизар и, помотав головой, с опаской поглядел на Андрея. — Все одно не могу. И не проси… Не обессудь. Не отдам. Не можно.

— Что? — поднял голову Мостовой и, придя в сознание, спросил устало: — Почему?

— Потому как ты убивец, паря. Грех на тебе страшной, несмываемый.

— Не отдашь?

— Не отдам.

— Ну, не отдашь, так… я сам заберу, — неожиданно для себя озлобившись, скрипнул зубами Андрей. — Мне теперь все равно. Обойдусь как-нибудь и без твоего благословения.

Елизар еще что-то говорил взахлеб, но Мостовой его больше не слышал. Молча поднялся с лавки. Поглядел на образа в углу. Перекрестился неумело двоеперстием и, зажав в руке автомат, тяжелым шагом вышел из землянки.

— Оставь ты ее! Не губи девку! Христом Богом тя молю! — запоздало простонал ему вослед Елизар, но дверь уже захлопнулась.

Выскочил наружу. Без слов кивком головы поприветствовал стоящего на часах Калистрата и быстрым шагом подошел к соседней землянке. Приоткрыл дверь, заглянул внутрь, но заходить не стал, а только рукой поманил стоящую рядом с Аграфеной Глушу. А когда выбежала и снова бросилась к нему на грудь, бережно прикрыл ее с боков полами распахнутой куртки, прикоснулся губами к ее волосам.

— Пойдешь за меня? — спросил как выдохнул. И замер в тревожном ожидании.

— А позовешь коли — пойду. Чево не пойти? — тихо прошептала она и озорно прихватила ему мочку уха зубами.

— А если отец не позволит, не даст благословения?

— А все одно пойду, не удержит, — без всякой заминки ответила она. — Я за тобою хучь куды пойду, хучь в ад, хучь в рай, хучь в геену огненну. Тольки…

— Что?

— Не ровня я тебе. Возьмешь, а потом, поди, жалеть-то станешь?

— Дуреха ты еще. Совсем еще дуреха. Да ни за что не стану.

Помолчали чуть.

— Знамение мне было.

— И какое ж такое знамение? — с легкой иронией в голосе спросил Андрей.

— Ангел ко мне прилетал… Зри, грит, ужо недолго осталося. Совсем ужо скоро выйдет тебе отрада. Возвернется твой миленок, сымет с тебя изрок, ослобонит душу ото мрака и печали.

— Так это же — сон в руку, милая. Так бывает.

— Тольки ты уж боле не охальничай, не убивай кого-нито, не бери боле страшной грех на душу… Даже этого свово лихого ката.

— Хорошо, роднулька, я не буду.

— А побожься.

— Да ей-богу. Обещаю. Ну, чем тебе еще поклясться?

— Ну, бери тогда. Тогда — твоя я.

Прижал к себе Глушу, хватанул морозный воздух губами, сгорая от набежавшей переполняющей грудь нежности:

— Ну, беги давай. Беги в хату, милая. А то замерзнешь.