24
– Ваша светлость! Ваша светлость!..
Борис Лаврентьевич с трудом разлепил глаза и с огромным недоумением уставился на трясущегося без малого восьмидесятипятилетнего лакея Евграфыча, настоящего патриарха, «ходящего» за «барином» с незапамятных времен. На светящемся табло часов только что выскочили несуразные розовые цифры «4:12».
«Чего четыре – дня или ночи? – с трудом, словно несмазанные шестеренки, ворочались, просыпаясь, мозги всесильного князя. – Хотя… Четыре дня это вроде бы шестнадцать…»
Словно в подтверждение, сквозь щель неплотно сдвинутых гардин пробивался синий предрассветный луч.
– Беда, ваша светлость!..
– Какого черта ты, старый, меня будишь в такую рань?! – взбеленился, окончательно просыпаясь, светлейший. – В дворники захотел? В истопники? Я вот тебе дам, хозяина ни свет ни заря будить! В богадельню, сегодня же! Сей момент!..
Старик медленно и раздельно, словно огромная кукла-марионетка, заржавевшая в сочленениях, рухнул на колени, дробно грохнув ветхими костями об пол, однако упрямо продолжал талдычить свое:
– Беда, батюшка! Не гневись ты на старика никчемного, беда!..
– Да в чем же дело?!! – заорал Борис Лаврентьевич, швыряя в сердцах в старика скомканным ночным колпаком и садясь на кровати. – Пожар, что ли? Толком говори, орясина пскопская!
– Из дворца посыльный, батюшка! Говорит: бунт!..
Сон слетел с Челкина, будто его и не было.
Бунт? Неужели Дума устала заниматься говорильней и отважилась на открытое выступление? Ну все – хватит миндальничать с этими доморощенными демократами! Слава богу, они первыми решились на выступление и этим шагом взяли всю ответственность на себя. Теперь Европа и пикнуть не посмеет! Раздавить, расстрелять нечисть! Чтобы и духу не осталось от этого осиного гнезда на Святой Руси…
– Чего расселся здесь, старый пень? – накинулся он на ни в чем не повинного старика, выскакивая из постели и шаря глазами в поисках халата. – Зови посыльного скорей! Стой!.. Шлафрок подай, развалина ты этакая!.. Ленту, ленту давай!..
Не попадая руками в широкие рукава халата, услужливо подставленного лакеем, нацепляя поверх него ленту ордена Андрея Первозванного, Борис Лаврентьевич корил себя за то, что категорически запретил сообщать все значительные новости по поминальнику, хорошо помня слова английской пословицы: «Не заводите дела поблизости от Белла» … Теперь вот сам обжегся…
– Все, все… Веди! – оттолкнул он старца, трясущимися руками поправляющего рыжую волосяную накладку на сиятельной плеши, по мнению Челкина, его совсем не украшавшей и потому тщательно скрываемой от посторонних взглядов.
Однако успел еще кокетливо бросить взгляд в огромное зеркало: все ли в порядке…
Посланцем оказался не кто иной, как столичный обер-полицмейстер, барон фон Лангсдорф, назначенный самим «благодетелем» не далее чем две недели назад. Войдя в покои светлейшего, главный полицейский лихо прищелкнул каблуками, козырнул и выпалил, едва дождавшись милостивого кивка хозяина:
– Осмелюсь доложить, ваша светлость: в столице бунт!
– Кто? Где? – отрывисто поторопил своего выдвиженца Борис Лаврентьевич, уже зная ответ. – Какими силами располагают?
– Гвардия-с, ваша светлость! – довольный собой, доложил Николай Генрихович: как же, далеко не у каждого из его предшественников служба начиналась с такого важного происшествия, как подавление бунта, несомненно, быстрое и решительное. – Захвачены Финляндский и Варшавский вокзалы, Арсенал, телецентр, Северная электростанция…
– Стой! – возопил Челкин, не веря собственным ушам. – Какая еще гвардия? Почему гвардия?..
– Лейб-гвардия, ваша светлость! – сияя, словно надраенный самовар, ответил обер-полицмейстер. – По моим данным – офицеры Семеновского, Измайловского, Ее Величества Уланского, Конногвардейского…
– А что Дума? – задал глупейший вопрос ошеломленный вельможа. – Дума-то что?
– Дума спит-с! – рявкнул, вытягиваясь в струнку, что при его объемистом пузе было непросто, фон Лангсдорф. – По сообщениям постов…
– Так что вы говорите захвачено? Арсенал?..
Светлейший собственноручно, не доверяя лакею и полицейскому, разинувшим рот от подобного невиданного зрелища, раздернул в стороны шторы, пыхтя взгромоздился на стоящее у окна кресло и с дребезжанием распахнул створки окна, выходящего как раз на Неву. Вместе с прохладной утренней сыростью в опочивальню ворвались звуки редких одиночных выстрелов и коротких очередей, явственно доносящиеся с севера…
– Николаевский вокзал удалось отбить силами казаков, размещенных неподалеку и поднятых по тревоге, в районе Царскосельского сейчас идет перестрелка… – продолжал бубнить обер-полицмейстер, начиная соображать, что сообщил светлейшему что-то явно не то, что тот ожидал услышать. – Электростанция…
– Срочно обесточить все станции связи! – приказал Борис Лаврентьевич, не слезая с кресла, лишь запахнув поплотнее полы халата. – Перевести все полицейские радиостанции на резервную волну, а армейские – глушить к чертовой матери! Что там с телецентром?..
– Там идет бой, ваша светлость! Вещание прекращено.
– Срочно отбить, во что бы это ни стало! Людей и патронов не жалеть! До установления полного контроля – обесточить. Какими силами мы, то есть верные Престолу, располагаем в столице?..
* * *
Военный совет был собран в Алексеевском зале, стены которого украшали портреты полководцев и государственных деятелей эпохи правления этого великого императора, надменно, хотя и слегка недоуменно, взиравшие из своих роскошных рам на разношерстный сановный люд, подобострастно склонявшийся перед медноволосым плотным мужчиной средних лет.
– Ну и… – Вальяжно откинувшись на высокую спинку кресла, очень напоминавшего трон, Борис Лаврентьевич, окинул своим рыбьим взглядом собравшихся. – Каковы наши успехи на данный момент времени?..
Все присутствующие невольно проследили за его глазами, так же, как и он, уставившись на высокие часы у дальней стены зала, показывающие восемь утра с минутами. Так рано в этом помещении за всю его без малого полувековую историю еще никто совещаний не назначал.
– Ну, в отсутствие Аристарха Леонидовича, думаю, отчитаетесь вы. – Палец светлейшего указал на командира Санкт-Петербургского гарнизона князя Селецкого, генерала от кавалерии, назначенного сразу после покушения взамен слегшего с апоплексическим ударом генерала Шуваева.
Нового градоначальника, князя Карпинского, никак не могли отыскать по причине раннего времени и недействующей связи. Вероятно, любвеобильный Аристарх Леонидович дарил своим вниманием очередную пассию, которых в его чрезвычайно богатом амурном списке насчитывался не один десяток. Критиковать же чиновника его коллеги, большинство из которых тоже не успело еще достаточно «нагреть» сиденья своих новых кресел, опасались, дабы не навлечь светлейший гнев на себя.
Долговязый словно жердь и такой же тощий князь Селецкий вскочил со своего места и, угодливо склонившись перед своим высокопоставленным патроном, принялся докладывать. Светлейший время от времени поощрительно кивал.
– …большинство очагов сопротивления удалось блокировать, – подытожил свой по-военному немногословный рапорт глава столичного гарнизона. – А некоторые – подавить, частью уничтожив, частью пленив обороняющихся. На восемь утра в руках инсургентов оставалось всего шесть объектов, один из которых, самый серьезный, где предположительно находится и сам главарь бунтовщиков, прикрывающийся именем князя Бежецкого, полностью окружен силами двадцать третьего пехотного полка под командованием полковника Мерецкова, оперативно переброшенного из-под Выборга по Финляндской железной дороге. По вашему личному приказу, ваша светлость! – добавил генерал, низко кланяясь Челкину.
Хотя неприкрытая лесть просто резала глаза, сановники зааплодировали, проникшись торжественностью момента.
– Да я бы на месте государя за столь стратегически дальновидный шаг наградил вас орденом Святого Георгия Победоносца, Борис Лаврентьевич! – подал голос кто-то не в меру расчувствовавшийся. – Вы прирожденный полководец!
В зале повисла гнетущая тишина: возглас был явно лишним. Стараясь делать это как можно тише и незаметнее, челкинская администрация задвигала стульями, стараясь обозначить между собой и легкомысленным выскочкой – свежеиспеченным министром энергетики Стаковским, – самую большую дистанцию, насколько это позволял не самый обширный во дворце зал. Сам «оратор» сидел ни жив ни мертв, а чтобы прочесть на его иссиня-бледном, покойницком лице единственную, бегавшую по закольцованным от ужаса извилинам мысль, не нужно было быть большим физиономистом: «Отчего же милая матушка не родила меня немым?»
Светлейший, продемонстрировав талант государственного мужа, сам разрядил напряженную ситуацию, изволив пошутить, хотя и несколько натянуто:
– Увы, дорогой мой Дмитрий Филиппович: государь давно уже пожаловал меня орденом Андрея Первозванного…
При этом Борис Лаврентьевич коснулся кончиками пальцев серебряной с бриллиантами звезды ордена, сиявшей на левой стороне его мундира, а затем погладил восьмиконечную серебряно-золотую, расположенную чуть ниже.
– Хотя поскольку я не военный, господа, то гораздо более дорог мне мой заслуженный Владимир.
Под облегченный шумок несколько расслабившихся сановников переволновавшийся Стаковский с грохотом рухнул в обморок вместе со стулом…
* * *
Челкин распустил всех чиновников через пару часов, оставив только четверых: командира гарнизона князя Селецкого, обер-полицмейстера барона фон Лангсдорфа, министра иностранных дел Бочаренко и явившегося буквально перед закрытием заседания красного и запыхавшегося столичного генерал-губернатора князя Карпинского, косноязычно бормочущего себе под нос невнятные оправдания.
Демонстративно не замечая заискивающих взглядов последнего, Борис Лаврентьевич нарочно вел беседу только с первыми тремя, дабы опоздавший до конца осознал всю глубину своего падения.
– Итак, – начал он, когда высокая дверь красного дерева с золотой инкрустацией закрылась за последним из ушедших, кланявшимся до самого порога. – Каковы наши дела в реальности? Сначала вы, Станислав Леонидович.
– В целом все обстоит именно так, как было изложено на Большом Совете, – сделав упор на слове «большом», генерал выразительно обвел взглядом пустые кресла, чтобы сделать различие между расширенным и узким, так сказать, интимным кругом особо приближенных «верных соратников», добрых чувст друг к другу, к слову сказать, не питавших. – Однако, хотелось бы заметить…
– Гвардия, – язвительно улыбнулся Челкин, понимающе покивав головой. – Проявила корпоративную солидарность?
– Так точно, ваша светлость! – отчеканил князь. – Гвардия практически полностью заняла нейтральную позицию, отказываясь выступать против бунтовщиков без личного приказа его величества. Понимают же, сукины дети, что он невозможен!
Светлейший снова задумчиво покивал и спросил:
– Почти? Значит, не все все-таки решили отсидеться в сторонке? Кто-то не боится замарать белые перчатки голубой кровью?
– Гвардейский Флотский экипаж, ваша светлость, – ревниво вмешался в разговор обер-полицмейстер, в корне несогласный с тем, чтобы собеседником «полугосударя» был только Селецкий, не более чем тупой солдафон, по его мнению. Да и не только по его… – Остался верен присяге и выступил против инсургентов…
– Что ж, это хорошая новость. Значит, кроме армии мы можем опереться на этот полк. Вместе с казаками…
– Казаки, ваша светлость, увы, примкнули к большинству.
Челкин вперил в барона фон Лангсдорфа недоуменный взгляд:
– Но ведь ночью именно они отбили у бунтовщиков Николаевский вокзал?
– Так точно. Но затем, не то разобравшись в ситуации, не то поддавшись на провокационные речи, в полном составе вернулись в казармы, заявив те же претензии, что и остальные. Смутьянов, разжигавших страсти и призывавших поддержать инсургентов, кстати, никто не выдает.
– Предатели! – раздраженно буркнул Борис Лаврентьевич, поднимаясь из кресла и начиная расхаживать взад и вперед. – Никогда не доверял я этому полудикому степному воинству. Тоже мне «последние рыцари»… Что флотские?
Фон Лангсдорф сокрушенно развел руками: экипажи базировавшихся в Кронштадте и Ревеле военных кораблей придерживались примерно тех же взглядов, что и гвардия с большей частью армии.
– Но полиция, – ни к селу ни городу заявил он внезапно, – повсюду блюдет порядок неукоснительно.
Светлейший уже переключил свое внимание.
– Иностранцы? – Вопрос адресовался министру Бочаренко. – Ноты, протесты, поддержка?
Толстяк пожевал губами, собираясь с мыслями, и ответил:
– Пока никаких тревожных сигналов из иностранных посольств и консульств не поступало. Не заметно также приготовлений посланников и их подчиненных к срочному отъезду из Санкт-Петербурга…
– Я, на свой страх и риск, приказал утроить караул вокруг всех посольств, находящихся в тревожных районах, – не то похвастался, не то поспешил оправдаться обер-полицмейстер, но Челкин не удостоил его даже взглядом, отчего он обиженно замолчал.
– Вчера вечером, еще до волнений правда, поступила нота протеста от Саксен-Хильдбургхаузенского посланника, – добавил Бочаренко. – Но я посчитал, что требование немедленного освобождения и дипломатического иммунитета для князя Бежецкого может подождать до утра…
– Пустое, – отмахнулся Борис Лаврентьевич. – Благоверная нашего инсургента чудит… Посидит ее муженек в крепости, не цаца какая…
– А что, действительно бунтовщиками верховодит его абсолютный двойник? – обернулся он к фон Лангсдорфу, мгновенно позабывшему обиду, видимо вспомнив что-то важное. – Насколько верна эта информация?
– Взятые в плен инсургенты… бунтовщики, – поправился барон, уловив изменения в тоне светлейшего, произошедшие после благоприятных известий из иностранных посольств, – утверждают в один голос, что это именно он, и никто иной…
– Бред, фантасмагория… Это непременно происки моих врагов из Таврического дворца. Срочно подготовьте телевизионное сообщение, опровергающее все злонамеренные слухи и домыслы. Снимите настоящего Бежецкого в каземате крепости и продемонстрируйте всем. По всем каналам! А этого самозванца сразу же по пленении – ко мне! Разберемся, тот ли это Бежецкий и Бежецкий ли вообще…
Откуда-то издалека донесся мощный, но приглушенный расстоянием взрыв, заставивший жалобно вздрогнуть стекла, а всех присутствующих в зале замолчать. Челкин помотал головой, будто отгоняя наваждение, и продолжил:
– А что у нас с Думой, господа?..
