Глава 25
«Дорогая, должен тебе сказать, что условия жизни здесь самые примитивные. Однако после Африки и Азии приятно снова оказаться на родной земле, хотя штату Миссисипи предстоит еще проделать очень долгий путь, прежде чем он догонит остальные США».
Сэм сидел в уютном кожаном кресле в кабинете. Перед ним стояла чашка кофе и лежала стопка писем с военными штемпелями, написанных на больших листах тонкой бумаги, которые были сложены много раз так, чтобы получился маленький и удобный конверт, и подписаны на каждом сгибе: «ПОБЕДА».
Это было самое первое письмо, датированное 9 января 1943 года.
Доктор Стоун продолжал:
"Так странно, почему-то при слове «Миссисипи» я представлял себе жаркие, душные болота, цепочки негров, которые под палящим солнцем мотыгами обрабатывают плантации. Ждал, что буду повсюду натыкаться на сюжеты Уокера Эванса. Увижу что-нибудь вроде «Воздадим же знаменитым». На самом деле здесь нет ничего похожего. Разумеется, здесь повсюду убогая грязь, отсталость, но сейчас тут холодно и сыро и, конечно же, невыносимо однообразно. Вокруг одна грязь и непроходимые леса или джунгли, не знаю, как это называется. Можно понять, почему здесь устроили колонию на месте старой плантации; вопрос заключается в том, зачем здесь кому-то понадоблюсь устраивать плантацию?"
Сэм был человек прилежный, аккуратный. Он внимательно прочитывал каждое письмо от начала до конца, время от времени делая пометки в блокноте. Сэм ничего не пропускал, старался не делать поспешных выводов и всеми силами пытался не обращать внимания на эмоциональное содержание писем, которое его нисколько не касалось.
Однако именно это, особенно в первых письмах, он замечал в первую очередь. Казалось, доктор и миссис Стоуны были... были, черт побери, идеальной супружеской парой. Приблизительно в то же время самому Сэму приходилось читать письма своих подчиненных, выполняя роль военного цензора, когда его артиллерийская батарея наступала в Италии, затем была переброшена в Англию, высадилась во Франции и неудержимо покатилась по Германии. Поэтому у него имелась отправная точка, однако Сэм быстро пришел к выводу, что никакого толку от нее все равно не было. Ибо если письма простых солдат были полны таких фраз: «Передай Люку, что он по-прежнему должен мне триста долларов, и я обязательно вспомню об этом после победы» и «Кто такой этот Боб, о котором ты мне постоянно пишешь? Ширли, я столько ночей подряд вынужден спать в холодной дыре, проклятые немцы стараются изо всех сил меня прикончить, и МНЕ СОВСЕМ НЕ НРАВИТСЯ читать о том, как какой-то Боб приглашает тебя на ужин в церковь», то Стоуны казались парой из кино: "Очень скучаю по тебе, дорогая, самая любимая, и горжусь работой, которой ты занимаешься в ОСОДВ"; «Любовь моя, спасибо за последнее чудесное письмо. Меня нисколько не удивляет, что в вашем клубе любителей цветов идут такие жаркие политические баталии. Все карьеристы похожи друг на друга — что в военной медицине, что в клубе любителей цветов. Но тебя обязательно в следующий раз выберут казначеем, я в этом уверен».
Не в силах удержаться, Сэм записал в блокнот: «Отсутствует эмоциональная достоверность», сам точно не зная, что хотел этим сказать.
Время от времени, когда письма становились чересчур, по-голливудски сентиментальными, Сэм отрывался от чтения, тер переносицу, отпивал глоток кофе и обводил взглядом кабинет, стены которого были увешаны фотографиями, сделанными в затерянных уголках земного шара, куда великого филантропа забрасывала борьба за избавление мира от болезней. Фотографии, казавшиеся красочными, хотя на самом деле черно-белые, были чем-то похожи друг на друга: большой человек в белом халате и пробковом шлеме стоит в окружении маленьких человечков с различным цветом кожи и в различных одеяниях, наслаждаясь их поклонением и упиваясь сознанием собственной значимости. На некоторых снимках присутствовала и жена доктора Стоуна, неизменно красивая женщина, изящно одетая и уверенная в себе. Маленькие человечки были коричневые, черные, желтые, в самых разных, неописуемо любопытных нарядах: пышные головные уборы из перьев, скромные набедренные повязки, торжественные облачения, звериные шкуры, черные робы, иногда бледные, безвкусные мундиры лакеев на службе какой-нибудь колониальной державе. Среди фотографий, естественно, нашлось место и для почетных грамот и дипломов, некоторые из них были даже на английском. Во всех говорилось об одном и том же: о беззаветной самоотверженности доктора Стоуна, о его человеколюбии, мужестве врача. Собрание это было каким-то неправдоподобным, и Сэм, разглядывая его, чувствовал себя заурядным и никчемным. Ну да, он подбил несколько немецких танков и отправил за решетку или на электрический стул несколько нехороших парней в захолустном округе, затерявшемся на бескрайних просторах Соединенных Штатов Америки. Но что это в сравнении с такой великой, такой героической жизнью?
— Мистер Винсент, не желаете еще кофе?
— Да, мэм. Я только что разглядывал фотографии и почетные грамоты на стенах. Жаль, что не был знаком с доктором Стоуном при жизни. Не сомневаюсь, это был в высшей степени достойный человек.
По лицу миссис Стоун промелькнула задумчивая грусть, что само по себе явилось лучшим ответом. Она поспешно покинула кабинет и отправилась готовить кофе.
«Саперы наконец закончили возведение плотины, и мы отныне можем рассчитывать на то, что можно будет работать, не оглядываясь на капризы природы. Больше никаких наводнений, никаких уничтоженных документов и образцов, никаких жутких рассказов, пугающих здешних „туземцев“».
Гм. Военные саперы построили плотину, защищая от наводнений исследовательский центр доктора Стоуна? Причем произошло это в самый разгар войны, 6 июля 1943 года, — сам Сэм в то время был в Сицилии, — когда саперов катастрофически не хватало на фронтах. Это обстоятельство позволяло сделать вывод, какое огромное значение придавали этим работам в Вашингтоне и каким влиянием мог пользоваться в армии простой майор, правда, обаятельный, всемирно известный, харизматичный и обладающий связями. Сэм вспомнил шаткие настилы, по которым ему приходилось переправлять свои гаубицы через реки и ручьи каменистого острова, вспомнил, как однажды потерял двух человек, когда в какой-то безымянной деревушке не выдержала и обрушилась ферма моста, построенного еще римлянами. Да, в 1943 году саперы в Сицилии совсем не помешали бы.
"Дорогая, я нахожусь в приподнятом состоянии духа. Мы добились существенных успехов. Должен сказать, что даже «добровольцы» поняли значимость наших работ и с готовностью выполняют свою задачу. Все хотят приблизить победу, чтобы можно было вернуться домой к родным и близким с гордым сознанием того, что герр Гитлер и Тодзио-сан оказались не у дел и с нашей помощью!"
Сэму очень захотелось узнать, что означают невинные кавычки, в которые было заключено слово «добровольцы»; для такого искушенного человека, как доктор Стоун, знаки препинания могли выражать целую гамму тонкой иронии и скрытых значений. Чем же они являлись в данном случае: отражением некой двойственности его характера, тончайшим цинизмом, неосознанным выражением презрения?
Все стало меняться начиная с весны 1944 года. Судя по всему, время первых успехов прошло, и доктор Стоун наткнулся на непреодолимую стену. Исследования застопорились.
«Дорогая, боюсь, в следующие выходные я не смогу, как обещал, увидеться с тобой. Дел у нас здесь так много, а времени так мало. Сейчас, в преддверии высадки во Франции, я теряю людей, которых забирают в Европу. Похоже, у высокого начальства сменились приоритеты, и я оказался в опале. От меня ждали чуда, а когда я не смог осуществить его за одну ночь, в Вашингтоне потеряли веру в меня и в мою работу. Все это чертовски несправедливо, но я постоянно напоминаю себе, что только так и делаются дела в армии. Все это очень похоже на то, что было в университете Хопкинса, когда мы, молодые исследователи, толпами осаждали руководство; поочередно то одно, то другое направление казалось самым многообещающим и получало львиную долю финансирования. Но я продолжаю службу, дорогая, и обещаю при первой же возможности вырваться к тебе. Обнимаю и целую, любящий тебя Дэвид».
Доктор Стоун отменил и следующий свой отпуск; это случилось в августе 1944 года, а в декабре он был еще более резок.
«Дорогая, я очень тебя люблю, но я не могу со спокойной совестью допустить, чтобы ты приехала хотя бы в Новый Орлеан. Наши исследования теперь направлены в новое русло, и я считаю необходимым безотлучно находиться здесь, чтобы лично наблюдать за перестройкой работ. Больше того, в это судьбоносное время, дорогая, мы должны полностью собраться и отдать все силы решению грандиозной задачи, поставленной перед нами, особенно если учесть, что конец так близок, что мы уже стоим на пороге победы, за которой последует возвращение к нормальной жизни. Я считаю недопустимым, что ты займешь драгоценное место в поезде ради такого незначительного человека, как я. Лучше пусть это место достанется вдове ветерана войны, пареньку, едущему в последнее увольнение перед переброской на какой-нибудь забытый богом атолл в Тихом океане, бойцу, приехавшему на побывку с фронта, чтобы навестить больную, умирающую мать. Я же тем временем буду продолжать напряженный труд во имя того, во что верю, и делать все возможное для искоренения извечного врага».
Сэму показалось, что доктор Стоун стал чересчур цветистым и мелодраматичным: в декабре 1944 года переезд одной женщины из Балтимора в Новый Орлеан никак не отразился бы на военной мощи Соединенных Штатов. И снова он ощутил какую-то эмоциональную недостоверность, скрытую фальшь.
Прочитав следующее письмо, Сэм наконец понял, в чем дело. У доктора Стоуна помутился рассудок. Съехала крыша.
«Да, мы продвигаемся в новом направлении, но нам в определенном смысле приходится очень нелегко. Столько лет он был нашим врагом, готовым в любую минуту нанести смертельный удар из-за угла. Он был очень осторожным противником. Теперь мы пытаемся заставить его работать на нас, однако он все равно остается врагом. Я чувствую себя так, словно вступил в союз с нацистами; однако я уверен, что это необходимо. Поэтому я по-прежнему продолжаю бороться с ним, хотя сейчас в первую очередь сражаюсь за то, чтобы перетянуть его на свою сторону. Запятнал ли я себя своим тщеславием, верой в то, что мне удастся подчинить его себе? Возможно. Но я успокаиваю себя тем, что лично я, по большому счету, ничего не значу; имеет значение лишь продолжение борьбы, ну а то, что подумают обо мне другие, — что ж, все это меркнет по сравнению с грандиозной, величественной драмой нашего крестового похода. Дорогая, когда я думаю о том, что ты, такая чистая, вынуждена жить в этом мире, переполненном грязью, ложью, предательством, трусостью, малодушием, мне становится плохо. Это неправильно. Дорогая, ты слишком хороша для этого мира».
Что произошло с доктором Стоуном? У него начался бред? Он потерял контроль над собой? Нигде в предыдущей переписке Сэм еще не находил подобных сигналов безумия; казалось, доктор перестал быть самим собой, уступив место некоему существу, которое и писало эти письма. И что означает это таинственное «новое направление», в котором стали продвигаться исследования? Определенно, это отрицательным образом повлияло на настроение доктора Стоуна. Не этим ли объясняется причина его сумасшествия — попыткой примирить свою «доброту» с новыми поставленными перед ним задачами, какими бы они ни были?
Далее в письмах наступил длинный перерыв, продолжавшийся не меньше шести месяцев. К июню 1945 года рассудок доктора Стоуна определенно помутился окончательно.
«Являюсь ли я богом? Думаю, что нет. Я никогда не хотел быть богом! Но наука делает нас Богом или, по крайней мере, богами: что нам остается после этого? Я пытался постичь истину, помочь, и с меня было достаточно этой скромной миссии. Однако ОНИ призвали меня и дали возможность делать то, что хочу. Они сделали меня БОГОМ! Они дали мне ВЛАСТЬ! Что значат жизнь и смерть для БОГА? Я поражал зло везде, где только его находил. Затем я обнаружил зло в своем сердце и расправился с ним без тени пощады, однако при этом я уничтожил самого себя. Умирая, я выяснил, что я не БОГ, а лишь человек. Я сожалею о том ребенке, которого мы потеряли много лет назад. Я сожалею о том, что меня не было рядом, когда это произошло. Я сожалею о том, что происходящее под микроскопом значило для меня больше, чем происходящее у меня дома. Я сожалею обо всех тех обидах, которые причинил тебе. Дорогая, прости меня. Я никогда не собирался стать БОГОМ».
После этого были еще два письма. Похоронное извещение из министерства обороны:
"Миссис Дэвид Стоун.
Дом 12, Друид-Хилл-Парк-драйв,
квартира 854.
Балтимор, штат Мэриленд.
Уважаемая миссис Стоун, министерство обороны с прискорбием сообщает вам о том, что ваш супруг Дэвид М. Стоун, майор медицинской службы Вооруженных сил США, скончался после тяжелой непродолжительной болезни 23 июня 1945 года на своем боевом посту, в медицинском исследовательском центре в Фивах, штат Миссисипи.
Майор Стоун внес неоценимый вклад в дело общей победы над врагом, и мы сожалеем, что он не дожил до окончания войны.
Примите самые искренние соболезнования.
С уважением,
Джордж: К. Маршалл,
Председатель объединенного комитета
начальников штабов
Вооруженных сил Соединенных Штатов Америки.
Вашингтон, федеральный округ Колумбия".
Однако последнее письмо пришло уже после извещения о смерти; предположительно, доктор Стоун написал его в последнюю ночь своей жизни, ощущая близкое дыхание смерти.
В нем было всего одно слово: «Мрак».
— Какая жалость, — произнесла миссис Стоун.
Сэм не мог точно сказать, когда именно вдова вошла в кабинет. Сейчас она стояла напротив него, бледная и прекрасная, как смерть. Он отложил последнее письмо.
— Мэм, я очень сожалею.
— Вы нашли что-нибудь полезное для себя?
— Гм, пока что не могу точно сказать. В письмах есть несколько ниточек, которыми я, наверное, смогу воспользоваться. Время покажет.
— Дэвид так старался... Он сражался так доблестно... Он был настоящим героем.
— Мэм, мне показалось, что ближе к концу ваш муж... как бы это сказать... в общем, стал каким-то странным. Вам ничего не известно о том, что с ним произошло? И еще он писал о некоем «новом направлении» исследований. Вы не догадываетесь, что бы это могло значить?
— Полагаю, болезнь затронула его рассудок. Я посылала Дэвиду письмо за письмом, умоляя его остановиться, передохнуть, взять отпуск. Я писала в министерство обороны, командованию военно-медицинской службы, всем, кому только могла. Я чувствовала, что Дэвид занимается чем-то смертельно опасным. А насчет нового направления, честное слово, ничего не могу вам сказать. Дэвид не посвящал меня в такие вещи.
— «Мрак». Что бы это могло означать?
— Не знаю.
— Что стало с телом вашего мужа?
— Его переправили в запаянном гробу. Дэвид был похоронен здесь, с воинскими почестями.
— Здесь?
— Здесь, в Балтиморе.
— В Балтиморе?
— Да, мистер Винсент. На кладбище Грин-Маунтин. Но какое это может иметь отношение к вашему делу? В конце концов, вы ведь представляете интересы человека, который судится со штатом Миссисипи по поводу смерти, произошедшей через несколько лет после окончания войны.
На это у Сэма ответа не было. Он лихорадочно соображал: «Во что бы то ни стало мне нужно добиться разрешения на эксгумацию».
