— А сейчас я объясню тебе одно простое правило, — сказал начальник участка. — Ты будешь работать усердно, иначе я изобью тебя палкой до крови. Все понял?

Эрл ничего не ответил.

Начальник участка возвышался над ним на огромном жеребце. Времени было семь часов утра. После долгого пути заключенные через лес вышли к плотине. С одной стороны от нее был расчищен обширный участок земли, и через него проходил оросительный канал. С другой стороны простирались бескрайние джунгли.

— Значит, ты считаешь себя крутым? Вчера вечером отлупил пару цветных ребят? Ха, это все ерунда. А вот если ты раскроешь на меня свою пасть, я буду дубасить тебя этой палкой до тех пор, пока ты не подохнешь. Ты все понял?

И снова Эрл ничего не ответил этому человеку, защищенному от палящих лучей солнца широкополой шляпой и темными очками. Начальник участка положил на луку седла пистолет-пулемет Томпсона с большим вороненым дисковым магазином, любовно обхватив правой рукой приклад. На запястье этой же руки висела на кожаном ремешке гибкая отполированная палка длиной дюймов восемнадцать, достаточной как раз для того, чтобы при ударе ее конец развил необходимую скорость и причинил жгучую боль, не сломав при этом кость.

— Поэтому не вздумай раскрывать на меня свою пасть, иначе тебе придется очень несладко. Ты даже представить себе не можешь, как несладко.

Его глаза, скрытые плоскими дымчатыми стеклами очков, не отрывались от заключенного. Эрл почувствовал, что начальник участка при малейшей возможности с превеликим наслаждением изобьет его до полусмерти, как в свое время это с огромным удовольствием проделывал Великан.

— Надеешься сбежать? Ха! Это я люблю больше всего на свете. Просто обожаю, когда ниггеры пытаются бежать. В этом случае тобой займется «Мейбел Луиза», парень. Ты понял?

Он ласково похлопал «Мейбел Луизу» — этим любовным именем начальник участка называл свой большой пистолет-пулемет. Эрл сразу понял, что он относится к «томпсону» как к любимому домашнему животному и никогда с ним не расстается. Эрл готов был поспорить, что он ходит с ним даже в сортир.

— Ну а если тебе все же удастся удрать до того, как я познакомлю тебя с «Мейбел Луизой», знаешь, кто тобой займется? Видишь вон тех собачек?

Начальник участка махнул через плечо. Свора из двенадцати доберманов злобно хрипела, лаяла и рвалась с цепей, на которых их держал псарь.

— Эти собачки непохожи на всех тех, каких тебе когда-либо доводилось видеть, — продолжал начальник участка. — Это чистокровные доберманы. Умные и свирепые. И знаешь еще что? Каждую ночь, черт побери, я отправляюсь на псарню и от души луплю их сыромятной плетью, смоченной потом ниггеров. Да, сэр, поэтому собачки хорошо знают запах ниггеров и больше всего на свете хотят вонзить свои клыки в какого-нибудь черномазогои отплатить ему за все мучения, которые им принес его запах. Поэтому собачки люто ненавидят ниггеров, черт побери. А для них всякий, кто ковыряется в этой яме, является ниггером. Так что даже не мечтай отсюда смыться: я пущу по твоему следу собак. Они разорвут тебя на части. Они обожают разрывать на части ниггеров, а ты для них — лишь еще один ниггер, понятно?

Эрл даже не поднял взгляда. Под плотиной простиралось на пару десятков акров недавно осушенное болото. Посреди осушенного участка проходил канал, несомненно вырытый руками, и у Эрла не возникло никаких сомнений по поводу того, чьими руками. Вся вода стекала в канал, а затем откачивалась насосами обратно в Яксахатчи. Обнажившаяся после отступления трясины земля все еще оставалась сырой и предательски скользкой; но что гораздо хуже, она была усеяна полусгнившими пнями, лианами, валунами и прочими отходами болота, всем тем, что с незапамятных времен скапливалось под слоем черной воды. И расчищать этот участок было поручено обитателям «обезьяньего дома».

— Так что спускайся вниз, — приказал начальник участка, — а я буду за тобой присматривать. Спускайся вниз и принимайся за работу, иначе, черт побери, ты почувствуешь спиной мою палку.

Заключенные не были скованы вместе: покрытая толстым слоем ила почва была слишком скользкой, и один оступившийся мог повалить за собой всю цепочку. Но они не были и совершенно свободны в движениях. На ногах заключенных были цепи, достаточно длинные, чтобы можно было семенить мелкими шажками, но лишавшие возможности бегать. Кроме того, эти цепи постоянно задевали за растительность и камни, устилавшие землю. Точно так же руки были соединены отрезком цепи длиной в двенадцать дюймов, который давал свободу работать, и больше ничего.

Охраняли неприкосновенность плотины пятеро верховых разъезжавших по насыпи с «винчестерами». В любой момент они были готовы обрушить на работавших внизу шквал огня, так что ни о каком бунте нечего было и думать.

— Всем вниз! — послышался властный окрик, и это был сигнал приниматься за работу.

Но начальник участка, нагнувшись к Эрлу, добавил вполголоса кое-что, предназначавшееся только для него одного:

— Ты знаешь, что сказал Великан. Если хочешь, чтобы с тобой обращались как с белым человеком, выкладывай все начистоту. Расскажи ему все, что он хочет от тебя узнать. А до тех пор, пока это не произойдет, ты будешь просто еще одним ниггером. Я волен делать с тобой все, что мне заблагорассудится, лупить тебя палкой по тощей заднице. И так будет продолжаться до скончания века.

Вместе с остальными осужденными Эрл сполз вниз по скользкому откосу насыпи, и тотчас же его поглотила грязь. Даже просто ходить по этой топкой трясине было мучительно тяжело.

Эрл обратил внимание на то, что больные негры, те, у кого помутился рассудок, также находились здесь. Их пригнали конные охранники. Одни сумасшедшие оживленно разговаривали сами с собой, другие обхватывали себя руками за плечи, спасаясь от воображаемого холода, третьи были настолько переполнены яростью, что ничего перед собой не видели. Эрл не мог вынести этого жуткого зрелища. Поскольку многие умалишенные уже успели забыть собственное имя, у них на робах были намалеваны крупные цифры, видные издалека.

— Эй ты, белый парень, — протянул нараспев начальник участка, — иди вместе с остальными ниггерами вон к тому поваленному дереву. Ну-ка, навалитесь на него дружно, а то, клянусь Господом, я хорошенько отлуплю вас всех до одного!

Чавкая по грязи, Эрл добрел до горстки заключенных, окруживших ствол большого наклонившегося кипариса. Они обкапывали корни, обрубали их лопатами, пытаясь освободить упавшее дерево от цепко ухватившейся за него грязи.

Заняв место в кругу, Эрл вместе с остальными начал ковырять землю вокруг дерева. Для того чтобы вонзить острие лопаты глубоко в глинистую почву, требовалось прилагать огромное усилие; комья земли, пропитанной водой, получались тяжелыми. Эрл обладал недюжинной физической силой, но не прошло и нескольких минут, как у него заныла поясница.

Солнце поднималось все выше и выше, пока наконец его лучи не стали поливать несчастных заключенных с беспощадностью жидкого пламени, обжигающего и неумолимого. В воздухе кружили тучи москитов, и в ушах Эрла стоял постоянный гул этих кровожадных насекомых, слетевшихся, чтобы полакомиться его плотью. Пот ручьями струился по лицу. Быстро накатившая усталость лишила Эрла сил, сделав его движения неуклюжими и медлительными.

Один из негров ткнул его в спину.

— Подстраивайся под общий ритм, белый парень. Ты портишь нам всю работу.

Только тут Эрл прочувствовал это. Нечто неосознанное, скрытое в потаенных глубинах, куда не проникала мысль, но тем не менее очень значимое и важное. Заключенные настроились на некий размеренный ритм бессознательно, не задумываясь; они нашли способ согласованным движением подниматься, а затем снова опускаться, и это позволило каждому положить свою боль на алтарь коллективной воли и тем самым, как это ни странно, чуть облегчить ее, сделать более терпимой. Чавк-шлеп, чавк-шлеп, чавк-шлеп.

Лопата взмывала в воздух, словно секира, на мгновение застывала в верхнем положении, а потом обрушивалась вниз с неумолимостью бомбы, взрываясь в земле, разбрызгивая во все стороны комья грязи. Человека настолько захватывало величие происходящего, что он не замечал ничего вокруг а только ставил на лопату одну ногу, загоняя острие еще глубже в землю. Затем следовала короткая пауза, отточенная до совершенства, после чего вырытый ком поднимался, не за счет мышц поясницы, а рывком бедер, и, освобожденный, отбрасывался в сторону.

Чавк-шлеп, чавк-шлеп, чавк-шлеп.

Наконец настал момент, когда один тощий негр, не дожидаясь команды старшего, отбросил лопату и пополз вверх по наклонившемуся стволу, добавляя свой вес к тяжести дерева. Забравшись достаточно высоко, он несколько раз подпрыгнул.

— Черт побери, оно пошло! — крикнул кто-то.

Как раз в это мгновение вес тощего негра помог дереву вырваться из трясины, и оно, обнажая корни, повалилось на дно осушенного болота.

Заключенные не стали ждать, что будет дальше. С упавшим кипарисом разберется команда негров с топорами, которая разрубит дерево на части, после чего третья команда отволочет куски к откосу насыпи и втащит наверх. Наконец подъедет тележка, обрубки погрузят на нее и отвезут, чтобы сжечь.

Однако у Эрла не было времени постигать этот многоступенчатый процесс. Подчиняясь каким-то внутренним командам, в которые Эрл еще не был посвящен, бригада заключенных дружно перешла к следующему препятствию, на этот раз к огромному пню, оставшемуся от сгнившего дуба, и снова принялась за работу. От всего этого веяло духом доисторической охоты, и Эрл вспомнил рисунок, который видел где-то в прошлом, еще до службы в морской пехоте и до войны на Тихом океане, в другой, почти нереальной жизни: рисунок из детской книги, на котором были изображены люди, столпившиеся вокруг глубокой ямы, в которую попало животное, напоминающее волосатого слона, и они тыкали это животное копьями с наконечниками из обтесанных камней. То же самое сейчас можно было сказать про обитателей «обезьяньего дома» и огромный пень; люди окружили своего врага, стараясь убить его, а тот не сдавался, упрямо цепляясь за жизнь, и чем больше люди обкапывали и обрубали корни, тем более отчаянным становилось сопротивление мертвого дерева. Сражение было упорным, ибо скользкая земля не давала надежной опоры и каждый заключенный падал раз десять, больно расшибая колени об узловатые корни и обдираясь о грубую кору. Эрлу в дополнение ко всему этому выпало еще одно мучительное испытание: его ладони, тершиеся о шершавый черенок лопаты, быстро покрылись волдырями.

Работа продолжалась и продолжалась, без поправки на время и температуру, хотя первое медленно текло, а вторая стремительно повышалась. Ничто на свете не было хуже этого: ни заточение в «гробу», ни бои за Иводзиму, ни десант на Тараву, когда Эрл брел к берегу полторы мили по пояс в воде, ни Гуадалканал, где в течение двух ночей на позиции его роты непрерывными живыми волнами накатывались японцы, ни яростные побои и крики отца. Ибо все эти испытания, по крайней мере, ограничивались самой своей сутью, надеждой на то, что когда-нибудь обязательно наступит конец. Эрл знал, что он или погибнет, или останется жить, повзрослеет и уйдет из дома и тому подобное. Но этому было суждено продолжаться вечно — бесконечному рабскому труду, истощающему физические силы, под бдительным оком не знающих пощады вооруженных охранников в темных очках и широкополых шляпах.

— Вот теперь, белый парень, ты почувствовал, каково быть ниггером, — пробормотал кто-то у Эрла за спиной. — Должно быть, ты спятил, если вляпался в такое дерьмо, когда у тебя был выбор. У нас-то выбора нет.

— Держи язык за зубами, — одернул его второй негр. — Если Полумесяц прознает, что ты болтаешь с белым, он с тебя живого шкуру сдерет.

Обостренные до предела органы чувств Эрла то и дело ловили чей-то тяжелый взор. Тогда он оглядывался по сторонам, рискуя нарушить размеренный ритм работы, и один раз он успел перехватить взгляд верзилы Полумесяца, который, орудуя топором в бригаде вместе с другими заключенными, пытливо таращился на него. Но Эрл тотчас же снова вернулся к слаженному ритму, потеряв гиганта из виду.

Прошла тысяча лет, а может быть, миллион. Но в тот момент времени, когда Эрлу начало казаться, что он вот-вот умрет, послышался какой-то совершенно новый звук — глухие шаги, позвякивание, что можно было связать с какими-то животными и колокольчиками. Подняв взгляд на насыпь, где дежурили надсмотрщики, Эрл увидел негра, который приехал на повозке, запряженной парой тощих, облезлых старых мулов.

У этого негра было одно из тех нестареющих черных лиц, которые взирали на жизнь, может быть, сорок лет, а может быть, и все семьдесят и повидали немало горя.

— Ребята, приехал Окунь, — нараспев произнес негр, останавливая повозку. — К вам приехал старик Окунь, черт бы его побрал!

Подавать какой-либо специальный сигнал не было необходимости. Появление Окуня означало что-то вроде обеденного перерыва. Заключенные, оставив работу, зашлепали по грязи к плотине и стали карабкаться по откосу вверх, помогая друг другу. Однако Эрлу никто и не подумал предложить помощь, поэтому он взобрался наверх одним из последних и оказался в самом конце длинной очереди, выстроившейся к повозке.

Подходя к повозке, каждый заключенный сначала жадно пил из оловянной кружки, прикрепленной на цепи к баку с водой, затем бросал кружку и получал у Окуня что-то вроде галеты, политой соусом или подливой, после чего отходил к краю насыпи и поглощал ее, наслаждаясь краткими минутами отдыха. Из этого и состоял весь обед, но Эрлу он показался пышной трапезой.

Однако когда наконец подошел его черед, Окунь смерил его холодным взглядом.

— Эта очередь для цветных, — строго заметил он.

Охранники, которые, спешившись, поглощали куда более сытную и аппетитную пищу, громко расхохотались. Засмеялся и кое-кто из заключенных.

— Парень, ступай ищи очередь для белых, — продолжал Окунь.

— Старик, не тяни, — сказал Эрл. — Я голоден.

Схватив кружку, он поднес ее к крану, но Окунь накренил бак, и тот опрокинулся на землю. Остатки воды вылились в пыль.

— Это не для белых, — строго заметил Окунь. — Ты должен найти место специально для белых.

— А где здесь такое?

— Не знаю. Белые мне об этом ничего не сказали!

Его слова были встречены новым взрывом хохота.

Эрл посмотрел на пустой бак из-под воды, окруженный темным пятном промокшей пыли. Казалось, никогда в жизни ему еще не приходилось видеть такого трагического зрелища. В горле у него пересохло, растрескавшиеся губы онемели. Эрл перешел к корзине с галетами, но, когда он протянул руку, Окунь вручил ему нечто особенное — галету, вымазанную дерьмом какого-то животного.

— Это для вас, сэр. Специальное блюдо. Ну же, парень, давай кушай, потом расскажешь мне, какой у этой галеты вкус.

— Дай мне другую галету.

— О, а теперь ты говоришь как босс. Сэр, — крикнул Окунь начальнику участка, — это наш новый босс?

— Нет, это обыкновенный ниггер. Ты ничего ему не должен, ни сейчас, ни впредь.

Окунь пнул ногой корзину. Она упала на землю, и галеты вывалившись, скатились по склону насыпи в густую, черную зловонную жижу у основания.

— Вот твой обед, парень. Даже с добавкой, потому что ты особенный, понял? У нас здесь никто не получает добавку.

Эрлу неудержимо захотелось свернуть коротышке шею. И он мог бы это сделать меньше чем за секунду, ибо силы у него еще остались. Но только зачем?

Эрл отошел от повозки, терзаемый голодом и жаждой. Однако он не собирался умолять, из того ослиного упрямства, в котором уже нет ничего героического, а только безумное. Эрл стоически прошел вдоль ряда заключенных, которые, разлегшись на склоне насыпи, жадно жевали галеты, наслаждаясь мгновением отдыха и вполголоса переговариваясь между собой. Для него здесь места не было, впрочем, он и не надеялся его найти. Эрл просто присел на корточки с краю, уставившись в пустоту.

Бум!

Ощутив резкую боль в области ягодиц, Эрл резко подскочил. Поскользнувшись, он не удержал равновесия и в облаке пыли скатился по откосу насыпи до лужи липкой грязи у подножия.

— О-го-го! Вы видели, как подпрыгнул этот белый парень? Я и не предполагал, что белые могут так прыгать!

Это был старик Окунь. Его худое черное лицо было искажено в усмешке демонического злорадства, которой удавалось лишь наполовину скрыть переполнявшую его злобу. Именно удар тяжелым тупым носком его ботинка, нанесенный с большой силой и ловкостью, только что отправил Эрла в грязь.

Эрл с огромным трудом сдержался, чтобы не выругаться и не обозвать старика самым грязным словом, каким только можно оскорбить негра. Он уже готов был взобраться на насыпь и хорошенько оттузить Окуня, но вовремя спохватился.

Так поступают в нормальном мире, когда кто-то лягнул тебя под зад. Однако сейчас Эрл находился не в нормальном мире; он был в Фивах. Подняв взгляд, он увидел горстку осужденных, с любопытством таращившихся на него.

— Ну же, белый парень, иди, покажи ему! Да, сэр, иди, покажи ему, и посмотрим, чем это для тебя обернется!

Внезапно рядом с Окунем появился начальник участка верхом на коне, направивший пистолет-пулемет на Эрла.

— Окунь, что здесь происходит?

— Вот этот человек только что обозвал вас старым ублюдком, босс, — солгал пожилой негр, обнажая в ухмылке редкие гнилые зубы, спрятавшиеся за сморщенными старческими губами. — Поэтому я хорошенько лягнул его под зад.

Он уставился на Эрла злобными желтыми глазами.

— Это правда, осужденный? — спросил начальник участка.

Эрл молча покачал головой.

Внезапно начальник участка выстрелил из пистолета-пулемета. Дал длинную очередь из десяти патронов. Пули выбили фонтанчики земли рядом с Эрлом, прошив аккуратную строчку свинцовыми стежками. Воздух огласился громом выстрелов, который отразился от деревьев, растущих вдоль реки, и вернулся раскатистым эхом. Все негры, лежавшие на земле, испуганно повскакивали. Пулеметная очередь призвана была напугать Эрла, заставить его задрожать от ужаса. Однако Эрлу уже не раз приходилось бывать под пулями, поэтому он просто поморщился от резкого звука выстрелов, вытер с лица капли грязи и сказал:

— Если хочешь, чтобы я научил тебя обращаться с этим оружием, так прямо и скажи. А то можешь ненароком зацепить кого-нибудь.

Глаза начальника участка зажглись злобной яростью; судя по всему, он очень кичился своим умением владеть «томпсоном». Вероятно, он сам поддерживал эту легенду среди заключенных, и именно в ней и был источник его власти. Начальник участка ждал от тех, кем повелевал, уважения, восхищения и страха.

Он развернул коня, натянул поводья, осаживая его, и, удерживая пистолет-пулемет одной рукой, дал еще одну оглушительную очередь. На этот раз фонтанчики земли поднялись с другой стороны от Эрла.

Но тот даже не шелохнулся.

Помолчав, Эрл сказал:

— Не думаю, что Великан уже хочет моей смерти. Так что если ты всадишь в меня хоть одну пулю, он надерет твою задницу так, что она не пройдет и к Новому году. То есть лично я считаю, что ты впустую расходуешь патроны.

— Парень, кажется, ты хочешь попробовать вкус моей палки!

— Если у тебя есть желание меня угостить, спускайся сюда.

— Парень, здесь от твоего дерзкого языка у тебя будут одни неприятности. Обещаю!

Натянув поводья, начальник участка повернулся к заключенным.

— Поскольку вы все нашли это таким увлекательным, я отменяю перерыв на воду в три часа, черт побери, и вам придется работать без отдыха до самого наступления темноты. А если кто-то захочет жаловаться, обращайтесь к белому парню. Ну а теперь все за работу!

— Всем вниз! — послышался крик.

Со стонами, вздохами и приглушенной руганью заключенные поднялись с земли и стали спускаться с насыпи.

Эрл вернулся к пню. Его окружили чернокожие осужденные, и работа возобновилась. В один момент кто-то налетел сзади на Эрла, и тот повалился на четвереньки. Эрл быстро встал, готовый к новой драке, однако вместо этого ему незаметно вложили что-то в руку. Опустив взгляд, Эрл увидел, что это недоеденная галета. Он запихнул ее в рот, перемолол зубами и ощутил наслаждение пищей.

Наконец с пнем было покончено, и бригада снова взялась за лопаты.

Это была бесконечная песнь про Рози. Про Рози, мечту, любовь, вдохновение. Именно Рози позволяла осужденным пережить монотонные часы непосильного труда, которые лишь как-то скрашивались какими-то происшествиями.

Один из заключенных убил лопатой змею.

Охранник ударил палкой бездельника, а может быть, заключенный вовсе и не бездельничал, а ему просто стало нехорошо.

Начальник участка выругал ленивого ниггера.

Люди работали, только и всего, без передышки, не убыстряя и не замедляя темп, повинуясь строгим порядкам и находя хоть какую-то отдушину в мыслях о Рози.

За то ее и любили, что она сводила с ума, ибо, думая о Рози, заключенные могли на время забыть о начальнике участка с палкой и пистолетом-пулеметом, о собаках, жаждущих вцепиться им в горло, о подхалиме Окуне, лизавшем охранникам задницу и носившем свое обособленное положение, словно корону. Они могли не думать о жаре, грязи, солнце, москитах; они могли не думать о завтрашнем дне и всех последующих днях, которые будут бесконечно приносить одно и то же.

Эрл дважды поскользнулся в скользкой грязи и один раз больно разбил колено о валун. Его распухшие руки горели от боли, и, взглянув на ладони, он увидел кровавые мозоли.

— Эй ты, белый парень, не отлынивай, копай, — крикнул ему начальник участка, — а на свои нежные ручки тебе смотреть незачем, потому что теперь они уже совсем не нежные!

— Белый парень, работай, — произнес за спиной у Эрла чей-то голос, — а то тебя изобьют до полусмерти, а заодно и нас, просто так, ради забавы.

Вняв совету, Эрл навалился на лопату и больше за целый день ни разу не остановился и не поднял взгляд; он полностью отдался ритму работы, стараясь начисто выбросить ее из головы, подобно окружающим его собратьям по несчастью.

Эрла поразило лишь одно: ближе к вечеру он поймал вдалеке отблеск лучей заходящего солнца в линзах бинокля. В самом начале войны так выдавали свое местонахождение японцы, и ответом на подобный краткий блик была длинная очередь из станкового пулемета 30-го калибра или минометный залп. Эрл понял: кто-то издалека наблюдает за ним в бинокль, терпеливо и профессионально.

Начальник участка выжал в этот день из заключенных все соки, как, впрочем, и во все остальные дни. С наступлением темноты всех отогнали назад в «обезьяний дом». Но и там их не ждали ни душ, ни уют. Заключенных раздели донага и прогнали под струями воды из шлангов, которые держали белые охранники, — это заменило душ. Затем пришлось надеть ту же самую грязную, пропитанную потом одежду. На ужин дали холодную овсянку, кофе, галету и бобы; все это навалили в оловянные миски на кухне. Заключенные быстро проглотили еду под пристальным надзором вооруженных охранников. Ели руками, усевшись на корточки во дворе, после чего все вернулись на кухню и бросили миски в котел с кипящей водой.

Потом заключенных загнали в «обезьяний дом». Картежники уселись за карты, словоохотливые продолжили бесконечные рассказы о злачных местах, где они когда-то веселились, а помешанные и больные забились в уголки, каждый в свой собственный маленький ад, где бормотали бессвязно себе под нос. Эрл задвинул свою койку в угол и заснул чутким сном.

На следующий день в четыре часа утра все началось снова, все то же самое, и так продолжалось и продолжалось: жар солнечного утра, злорадные издевки обезьяноподобного Окуня, полные ненависти взгляды Полумесяца, песни о Рози и о надежде на избавление. Снова и снова. Опять и опять. И больше ничего, если не считать того, что время от времени Эрл ловил вдалеке отблеск линз. Неизвестный, следивший за ним, поставил это на постоянную, научную основу. А сам Эрл потерял счет времени. Сколько он уже здесь пробыл? Неделю, месяц, год? Каждый день не приносил ничего нового.

Однажды, когда заключенные выбирались из колодца, настолько разбитые усталостью, что у них даже не было сил говорить, кто-то на мгновение прижался к Эрлу. Это был один из картежников, который вроде бы никогда не обращал на Эрла никакого внимания, однако он успел шепнуть Эрлу на ухо зловещее предостережение и тотчас отшатнулся в сторону, прежде чем кто-либо успел это заметить.

— Сегодня тебя будут убивать, белый парень. Полумесяц со своими дружками. Они будут с ножами.