9
Замкнутое пространство машины не позволяло выразить ни чувств, ни эмоций целых три часа. Отчего-то все сидели как на иголках, и это странным образом развлекало Арчеладзе. Воробьев был за рулем, но за дорогой следил невнимательно, поминутно вертел головой, и было непонятно – то ли от интереса, что происходит на заднем сиденье, то ли укачивал постреливающий нерв зуба. Нигрей был рядом с ним и тоже не находил себе места: оглядка назад у него стала навязчивым движением. Он поворачивал себя всякий раз лицом на дорогу, однако в течение трех минут его тело – плечи, колени, голова – само по себе ориентировалось на начальника.
Полковник понимал, отчего всю дорогу вертятся и молчат мужчины. Машинистка Капитолина сидела рядом с ним и тоже чувствовала себя неуютно в этой компании. Она не могла отказаться от приглашения самого Арчеладзе, к тому же была шокирована им и в первое время сидела несколько бесчувственная и отрешенная. Затем тоже стала проявлять беспокойство и не знала куда деть свои прекрасные колени – кожаная юбка и так была коротка, тут же, в положении сидя, ее длина уворовывалась бедрами, обнажая их выше середины. И руки с прекрасными музыкальными пальцами ей тоже мешали и не находили занятия. Испуганно-нежный взгляд Капитолины ни на секунду не задерживался ни на одном предмете, однако не бегал, а плавно и бесконечно скользил в пространстве. Ощущая его на себе, полковник чувствовал прикосновение, как если бы она тронула рукой. Он единственный всю дорогу сидел непринужденно и испытывал тихий восторг. Предощущение отдыха в осеннем лесу, прогулки с Капитолиной, вечер в охотничьем доме – все будоражило и возбуждало его душу.
И было совершенно наплевать, что спецотдел, этот корабль в автономном плавании, на целые сутки останется без капитана, что рядом сидит сотрудница, предающая его интересы, и что по этому поводу волнуются и переживают мужики.
Охотничий домик, а вернее, небольшой деревянный терем, окруженный постройками-подсобками и домами обслуживающего персонала, строился когда-то для партийного вельможи и был обставлен соответствующим образом: зал трофеев с камином из дикого камня, где на полу искрились медвежьи шкуры, извивались оленьи рога, из которых была сделана мебель, кабаньи и косульи морды таращили блестящие глаза из яшмы, на аскетически бревенчатых стенах висели медные рожки, старинные ружья с пороховницами, охотничьи пистолеты и ножи. Полковнику хотелось именно сюда, в эту исконно мужскую обстановку, – тянуло к дереву, шкурам, открытому огню. Хотелось мяса, жаренного на костре, много вина в глиняной посуде и чтобы рядом на медвежьей шкуре лежала женщина. Не обязательно любимая, не обязательно преданная, а просто как символ, женское начало, та, другая половина живого мира, имеющая детородные формы, необъяснимую притягательность.
Обслуживающий персонал остался прежним, обученным, внимательным, по виду гостей знающим, что требуется для отдыха. Кроме двух егерей и трех профессиональных стрелков-загонщиков, добавилось еще два инструктора – по рыбной ловле и поиску грибов. К приезду полковника все было готово – стол, огонь и вино. Осталось лишь заполнить собой пространство зала трофеев, освещенного газовыми фонарями. Две молодые барышни, две оленицы с кружевными наколками на волосах в виде ветвистых рогов гостеприимно приглашали к дубовому столу.
И тут Воробьев все начал портить. Он выбрал подходящий момент, пока мыли руки в туалете, и зашептал:
– Никанорыч, на хрена ты эту… привез с собой? Посмотри, какие девушки!
– Володя, не шуми, – добродушно предупредил полковник. – Мне так хочется.
– Ну ведь ни поговорить, ни погулять при ней! – возмутился тот. – Все «пожарнику» доложит!
– Не доложит, Володя…
– Ты делаешь глупости, Никанорыч! – расходился и потерял чувство меры Воробьев. – Давай отправим ее с машиной к чертовой матери. Бери любую телку на выбор!
Полковник схватил его за бороду – благо есть за что взять, подтянул к себе:
– Мне не нужны твои телки! Я не бык, я человек, понял? Еще раз услышу! Не смей трогать Капитолину.
Воробьев завращал глазами:
– Ты что, влюбился, Никанорыч? Отпусти…
Полковник оставил его, вымыл руки и стал вытирать их полотенцем, одним с Нигреем. Тот невозмутимо наблюдал за этим разбирательством и лишь заметил, что негоже делить полотенце, по примете, можно и поссориться. Арчеладзе отмахнулся.
Воробьев в какой-то степени сам был виноват в том, что Капа оказалась в компании. Он столько о ней трещал, столько восхищался ее ножками, коленями и грудью, что незаметно вбил, вдолбил полковнику некий идеал, тот самый женский символ, после Чернобыля утраченный, обращенный в неприязнь. И теперь настойчивое нежелание Воробьева видеть здесь Капитолину вызывало подозрение – уж не влюблен ли он сам в машинистку? И таким образом сейчас пытается отнять ее у шефа.
За столом он вдруг начал капризничать, отказался есть обжаренное на костре мясо, ссылаясь, что болит зуб и он не может грызть его; просил то колбасы, то коньяку вместо вина, то апельсинового сока. Оленицы носились возле него, старались угодить, и таким образом он становился центром внимания за столом, тянул одеяло на себя, будто бы хотел ущемить самолюбие начальника.
А полковнику стало все равно, потому что по левую руку сидела Капитолина, а по правую – все понимающий и молчаливый Нигрей, горел огонь в камине, струился тихий свет газовых рожков, было вино, мясо и много острых, терпких приправ, овощей с грядки, трав и корней хрена. В глазах Капы скоро выгорел испуг и осталась лишь нежность, подсвеченная живым огнем. Она расслабилась и улыбалась ему и уже не боялась открыто и долго смотреть в его лицо. Полковник ощутил то желанное состояние духа, когда отлетели все заботы, головные боли и беспокойство; он забыл, что начальник, что женщина рядом с ним – изменница, предающая его интересы. И она тоже преобразилась, став просто женщиной, чувствующей, что нравится этому мужчине, что он думает о ней и желает ее. После дороги и автомобильной тесноты, где ей, вероятно, казалось, что везут на казнь, после напряженного ожидания – что же будет? – она поняла, что страшного ничего не случится, что у начальника – чистые помыслы, и как бы сейчас заново открыла его, увидела в нем человека, мужчину. Можно было представить, что говорили в женском обществе отдела о своем начальнике – известном женоненавистнике: даже секретарями посадил мужчин. Теперь все это сломалось в ее сознании, и она чувствовала себя счастливой избранницей, готова была защищать полковника от всех пересудов и домыслов. Полковник читал это в ее глазах, замечал, как высвобождается активность, воля и появляется первый признак высвобождения – желание шутить. Капа огладила ладонью его лысую голову и, склонившись, засмеялась.
– Все думают, что вы лысый… Зачем вы бреете голову? Вам так лучше?
Она почувствовала, как растут волосы!
– Зарок дал, – шепотом сообщил полковник. – Обет. Только никому!
Эта тайна, придуманная на ходу, этот шепот в отблесках живого огня вдруг сблизили их, сломав, может быть, десятки преград.
– Увидеть бы вас с прической! – мечтательно проговорила она и наверняка уже видела в своем воображении.
– Придет час, – таинственно сказал полковник. – Никогда не следует торопить события.
– Почему вы не говорите тостов? – спросила она. – Вы же грузин?
– Тоже по секрету… Я не грузин.
– Кто же вы? А фамилия?
– В моих жилах течет крутая огненная смесь, – зашептал он. – Если поднести спичку – будет взрыв.
– Мне казалось, вы холодный…
– Представляете, сколько нужно сил и терпения, чтобы сдерживать страсти?
– Представляю…
Нигрей откровенно и как-то романтично тосковал. Он взял гитару и сел на голый пол у камина. И пока просто наигрывал, полковник притащил к огню огромную медвежью шкуру, потом взял на руки Капитолину, отнес и положил в густой и высокий, как трава, бурый мех. Она была счастлива и не могла скрыть этого. Арчеладзе сел рядом с ней, сложив ноги по-турецки, намотал на голову полотенце – изображал султана. И Капитолина тут же подыграла ему, выстелилась возле его ног, положила голову на колени. За столом оставался один Воробьев в окружении молодых олениц и, пожалуй, больше походил на хана: его кормили с ложечки. Нигрей тихо теребил струны – играл превосходно, однако чувствовал, видимо, что сейчас не нужно ни песен, ни громкой музыки.
Полковник больше ничего пока не хотел. Дров – специально напиленных березовых чурбачков – хватило бы до утра. И вина бы хватило, и тепла, только бы ночь не кончалась…
И вдруг в момент радости, оживления души и забытых чувств, в миг тишины, когда даже дрова не стреляли в камине, взорвался и опалил всех огнем незаметный Нигрей.
– Не могу! – закричал он и ахнул гитару об угол камина. – Не могу! Всё, не могу… Эдуард Никанорович! Убей меня! Растопчи меня! Я трус! Я предатель! Я – мерзкая блевотина!.. Эдуард Никанорович! Я предал тебя! Ты спас меня, ты ко мне, как отец!.. А я – предал.
Он не знал, что еще говорить, и только тряс кулаками над своей головой. И как от всякого взрыва, заболело в ушах, зазвенело пространство.
– Что с тобой, Витя? – наконец спросил полковник, медленно возвращаясь к реальности.
Нигрей подтянул колени к подбородку, сложился в комок, уткнул лицо.
– Мне стыдно смотреть…
Полковник ощутил, как напряглось плечо Капитолины под его ладонью и будто током пробило ее безвольное тело.
– Я предал всех. Я вас всех сдал!..
– Прекрати истерику. – Полковник сорвал «чалму», швырнул в огонь. Полотенце накрыло огонь, угли, и в зале потемнело.
– Прости, Эдуард Никанорович. – Нигрей встал. – За истерику прости. За все остальное мне прощения нет. И я знаю, что мне нужно сделать.
Умные оленицы бесшумно покинули зал и растворились где-то в чащах охотничьего терема.
– Говори, Витя. – Арчеладзе взрыл угли щипцами. – И включите верхний свет!
Под потолком вспыхнула люстра из оленьих рогов: тупые рожи кабанов взирали бесстрастно каменными глазами.
– Никанорыч, убери уши, – вдруг сказал Воробьев. – Ну прошу тебя!
– Молчать! – Полковник швырнул щипцы. – Говори, Виктор.
Капитолина села и подобрала ноги.
– Понимаю… Мне уйти, да?
Полковник обнял ее плечо: возле огня ей вдруг стало холодно…
– Слушаю, Витя…
– Я влетел, товарищ полковник, – вымолвил Нигрей. – На «мочалку» не хватило сил… Нет, я хотел, но замерз. И не успел. Не смог. Впрочем, что теперь!..
– К кому влетел?
– Владельцу вишневого «Москвича».
Арчеладзе непроизвольно вздрогнул, и это ощутила Капа – на мгновение отпрянула от него, затем и вовсе отстранилась.
– Продолжай…
– Похоже, он профессионал. Но чей человек – неизвестно. – Нигрей говорил глухо, будто сквозь повязку. – Выждал меня… Видел, как я отрабатывал объект. Все видел… И взял у машины, вытряс все, и «мочалку».
– Продолжай, Виктор…
– А все, Эдуард Никанорович, – выдохнул Нигрей. – Сделал копию пленки. Аппаратура была в «линкольне»… Я виноват, я первым стал искать компромисс. Он диктовал, вязал по рукам и ногам… Очень осторожный и какой-то… неуязвимый. Хотел вырвать у него «мочалку»! И руки согрелись, кофе с ним пил… Не мог! Не знаю почему! Не знаю! Какое-то оцепенение…
– Как у кролика перед удавом, – мрачно заметил Воробьев. – В штанах-то ничего?..
– Уйди, кошкодав, – тихо предложил полковник. – Ступай в лес грибы собирать.
Воробьев неловко выбрался из-за стола, опрокинув несколько рюмок, и поплелся к двери.
– Поверить трудно, – сказал Нигрей. – Но это так… Потом я пытался анализировать свое психическое состояние… Не исключаю, что он воздействовал психотропиком. Хотя кофе пили из моего термоса, сидели в моей машине. Он и не прикасался ко мне, разве что стволом пистолета, когда брал. Я не знаю, что это! Не знаю!
– Спокойно, майор…
– У меня сильно заболело под ложечкой. Ком стал вот здесь. – Он приложил руку к солнечному сплетению. – Сначала думал, желудок болит. Когда-то эрозия была… Только вышел из машины – все прошло.
– Почему ты решил, что он профессионал? – спросил Арчеладзе.
– Поведение… Спокойный, как танк. – Нигрей глубоко вздохнул и, показалось, всхлипнул. – Весь разговор в его машине записал на пленку. А мой материал обещал не использовать против меня и против вас… Обставлял меня со всех сторон, требовал сотрудничества, обмена информацией… Сегодня утром заявился ко мне, спрашивал об иностранце. Кристофер Фрич исчез из гостиницы.
– Исчез? – вскинулся полковник. – Почему наша служба не доложила?
– Не знаю… Я от него услышал, что иностранец исчез.
– Значит, этого «вишневого» интересует Фрич?
– Похоже, так… Но еще и Зямщиц, и… ваши отношения с Комиссаром. – Нигрей помедлил и добавил: – Он показал золотой значок. Который должен быть у вас, товарищ полковник.
Арчеладзе ощутил, что и у него заболело в солнечном сплетении.
– Ты не ошибся?
– Нет, поднес к самому лицу. Еще и потряс на ладони…
Капитолина сидела у ног в позе кающейся Магдалины: только обращалась к огню в камине, тянула к нему руки и что-то шептала…
Полковник встал, выключил верхний свет, погасил газовые рожки, и в зале все стало багряным и тревожным от пламени.
– Почему сразу не признался? – жестко спросил Арчеладзе. – Почему промолчал в самолете?
Нигрей подтянул к себе разбитую гитару, поскрипел свернутыми в кольца струнами и промолчал. Полковник вырвал у него гриф со щепастыми обломками и бросил в камин. Отскочивший красный уголь упал на медвежью шкуру перед Капитолиной, остро запахло паленой шерстью. Она же сидела и смотрела, как струится синий дым. Арчеладзе аккуратно взял уголь щипцами, положил в огонь.
– Понял свою вину?
– Все понял, – тихо выговорил Нигрей. – Я пойду… В лес, грибы собирать… Разрешите идти, товарищ полковник?
– Сдай оружие и иди, – приказал полковник.
– Оружие?.. Но у меня нет оружия. Я не взял…
– Врешь! – отрезал Арчеладзе. – В заднем кармане, в брюках…
Нигрей достал пистолет, подержал его на ладони.
– Эдуард Никанорович… Но как мне теперь? Я не могу после этого… мне мерзко…
– Сможешь!
– А честь офицера?..
– Посмотрите какие мы честолюбивые! – взвинтился полковник. – Ты где работаешь? Ты где служишь? В гусарах? Или в жандармах?.. Честь офицера!
Ему хотелось наорать на него, затопать ногами, дать по физиономии, как истеричной барышне, однако он вспомнил прошлую ночь, упаковку нитроглицерина и приступ головной боли, вызванный просто резким расширением сосудов. Молча налил себе стакан вина и выпил, будто воду. Нигрей положил пистолет на мраморную плиту возле каминного зева.
– Все равно мне не пережить…
– Ну иди утопись! Удавись!.. А может, яду дать?
– «Мочалку».
– Какие мы храбрые! – язвительно произнес полковник. – «Мочалка» была у тебя! Что же ты сплоховал? А теперь тут мне устраиваешь спектакль!.. Браво! – Он похлопал. – Я прослезился! Я в восторге от твоей решимости! Ты раскаивался блестяще! И время подобрал подходящее…
Нигрей вышел из света камина и как-то неслышно побрел к выходу. Полковник понял, что его нет в зале, лишь когда колыхнулся огонь от закрываемой двери. Капитолина съежилась, подобрала ноги и каким-то судорожным движением пыталась натянуть предательски ползшую вверх юбку. Арчеладзе налил шампанского в два хрустальных бокала, один поднес ей; утратившая символ женственности Капа напоминала испуганную, прижатую к полу птицу. Бокал дрожал в ее руке, шампанское плескалось на голые колени и вспенивалось, словно на раскаленной сковороде.
– Пью за женщин, – невыразительно проронил полковник и выпил.
Она с трудом, словно кипяток, осушила бокал и, положив его на пол, толкнула – хрусталь, покатившись, тонко зазвенел.
– Ждете, когда я покаюсь? – низким, незнакомым голосом спросила она. – Для этого взяли с собой… по грибы?.. Только не дождетесь.
– Зачем же так трагично? – Арчеладзе сел около нее на шкуру, дотянувшись, поднял пистолет Нигрея. – Мне нравится, когда вы шепчете. У вас приятный шепот… И взял я вас не для покаяния.
– Я понимаю, – вымолвила она. – Взяли для других целей… Придется немного подождать, товарищ полковник. Налейте мне водки! Целый бокал. Тогда я с вами пойду в спальню и сделаю все, что пожелаете. Но все равно не стану каяться.
– Идите отдыхать, Капитолина. – Он протянул ей пистолет. – Спросите у барышень, где ваша спальня. Идите! Спокойной ночи!
– А это… зачем? – спросила она, глядя на пистолет.
– Для самообороны от начальника, – невозмутимо сказал полковник. – Суд вас оправдает, если «пожарник» поможет…
Капитолина встала и стремительно вышла из зала. Арчеладзе несколько минут сидел, глядя в огонь остекленевшими глазами, затем принес на медвежью шкуру блюдо с остывшим жареным мясом, бутылку клюквенной настойки и большую глиняную кружку. Он выбрал кусок побольше, с косточкой, насадил его на конец кочерги и сунул его в огонь. Жир на огне затрещал. Приятный, желаемый запах слегка будоражил. Полковник вылил всю бутылку в кружку и в предвкушении стал ждать, когда обжарится, возьмется крепкой коркой мясо. Много ли человеку нужно? Совсем немного, чтобы почувствовать себя мужчиной. И провалитесь вы все со своими проблемами, муками совести и комплексами! Пусть каждый отвечает за себя и перед самим собой.
Он пил из кружки, без всяких ножей и вилок ел мясо, отгрызая его от большого куска, не пьянел и не ощущал сытости. Медвежья шкура и живой огонь создавали впечатление первозданности жизни и чувств. Не хватало лишь женщины рядом, которая бы точно так же могла есть и пить с ним, смело глядя в глаза и на огонь. Ему вспомнилась в тот миг та, что была в вишневом «Москвиче» – темноволосая, с огромными глазами, смотрящими открыто и прямо. Вот кто бы разделил с ним трапезу! И он был уверен, что ему будет безразлично, кто она, почему она оказалась в этой странной машине. Даже бы имени не спросил, ибо важнее всего было сейчас видеть рядом символ воплощенной женственности, а не плотскую ее суть.
Управившись с трапезой, полковник скомкал край шкуры, сделав себе изголовье, и лег у огня. Было так хорошо, что он засмеялся и уснул. Пламя камина просвечивало веки, и сон оттого снился в багровых тонах. Будто по необъятной и какой-то первозданно-пустой земле бредут люди, эдакий «железный поток» от горизонта до горизонта. Живая эта река огибает холм, движется по долинам, поднимается на горы, и невозможно рассмотреть ни одного лица. Будто они бегут от неведомой трагедии, случившейся где-то за горизонтом, и это можно заметить лишь потому, что люди опалены огнем и над головами потока реет ощущение тревоги и страха перед стихией. Полковник вдруг сообразил, что видит великое переселение народов, что совершается оно вовсе не из-за потопа или извержения вулкана, а по какой-то другой, неведомой причине, в основе которой лежит ритуал, обрядовое действо, инстинкт, равный по силе инстинкту перелетных птиц. И эта догадка всколыхнула его, возбудила в нем стремление и страсть к движению. Но он никак не мог приблизиться к людскому потоку, хотя бежал с горы вниз и кричал, словно домашний гусь, завидев осеннюю стаю диких перелетных гусей.
Полковник проснулся от собственного крика и с щемяще-тоскливым, тревожным чувством. Все было по-прежнему, только дрова догорели, рассыпались в дотлевающий, подернутый пеплом уголь. В зале было почти темно. Кажется, в охотничьем тереме все спали – тишина постукивала в ушах. Он пробрался в коридор, освещенный неяркими бра из лосиных рогов, отыскал туалет и тщательно умылся. Остатки сна и воспаленная живым огнем, иссохшая кожа на лице – все отошло. Осталась лишь тревога, вынесенная из сновидения. Полковник вдруг вспомнил о Нигрее, быстро пошел в конец коридора и открыл дверь его спальни – постель даже не расстилали. Его сумка и корзина валялись возле порога… Он шагнул к соседней двери, где должен был ночевать Воробьев, но замер: из спальни явственно доносились скрип кровати и «характерные возгласы», как писала наружка в донесениях…
На миг ему показалось, что там, у Воробьева, сейчас Капитолина. Чтобы досадить Арчеладзе, отомстить ему за то, что выставил из зала, не послушал советов «убрать уши»… Решил, что полковник напился в одиночку и уснул у камина. Воспользовался, стервец…
Однако он в тот же момент и раскаялся за свою ревность: Капитолина вышла из своей спальни и притворила дверь спиной. Сиреневая хламида – то ли ночная рубашка, то ли халат – волочилась по полу, скрывая руки и шею.
– Простите меня, Эдуард Никанорович, – слабо попросила она. – Я думала о вас дурно… Я не поняла, что вы хотите… Что с вами…
– Где Нигрей?
– Не видела… Но кто-то ходил на улице, под окнами.
Полковник выбежал на высокое, с галереей, крыльцо. Ветер сотрясал фонари, в свете которых мельтешил дождь со снегом. Кругом ни души, в домах обслуживающего персонала света не было – третий час ночи, лишь во дворе одного в маленькой летней кухне горели окна. Арчеладзе обошел терем. Рубашка из «мокрого» шелка прилипла к телу. Показалось, что на берегу, у ивняка, мелькнула человеческая фигура.
– Нигрей?! – крикнул он и побежал на призрак.
Оттуда донеслось приглушенное ворчание: охотничья лайка грызла ободранную лосиную ногу с копытом…
Он вернулся к терему, на всякий случай заглянул в машину сквозь заплаканное окно – пусто. Надо было поднимать тревогу! Этот самолюбивый идиот может сделать что угодно! И тогда подтвердится самая страшная версия: все люди, к которым он прикасался, немедленно умирали…
Полковник перескочил через забор и направился к летней кухне. Свет из окна слепил, не позволял рассмотреть, где вход… Он приблизился к дощатому домику и услышал пение. За отпотевшим стеклом Арчеладзе увидел две фигуры, сидящие за маленьким столом с бутылками и стаканами. Нигрей и егерь пели, упершись лбами, ничего не видя и не слыша, кроме себя…
Арчеладзе вернулся в терем, сунулся было в зал, к камину, однако там и углей не осталось. Он вздул легкий пепел и лишь запорошил себе лицо. Подрагивая от озноба, он прихватил со стола непочатую бутылку, стакан и направился в свою спальню. За дверью Воробьева стонала кровать, слышались сдавленные вопли и страстное мычание: похоже, у него была оленица… вот кому все нипочем! Ни боли, ни мук совести! Полковник отворил дверь к себе и тут же услышал все эти звуки еще явственней: перегородки между спальнями были хилые. Он сдернул с себя рубашку и бросил на пол, как мокрую половую тряпку. Нашарил в темноте полотенце на спинке кровати и вдруг увидел на подушках неясное очертание головы в орнаменте светлых волос.
Полковник потянулся к бечевке выключателя торшера, ловил его наугад и никак не мог поймать.
– Не включайте, – попросила Капитолина.
– Надо полагать, ты напилась? – Полковник стал растираться полотенцем. – Приняла наркоз и пришла… так?
– Нет… Простите меня!
Он долго расковыривал пробку на бутылке, затем, отчаявшись, пробил ее пальцем.
– Сейчас… Мне тоже нужно принять наркоз. Чтобы не чувствовать себя образиной рядом с тобой… Сейчас!
– Прошу, не сердитесь на меня… Я женщина, мне можно простить слабости. Я каюсь перед вами…
– Наконец-то! – засмеялся он, прислушиваясь к звукам из-за стены. – А я-то решил, пришла ко мне в постель, чтобы убедиться: импотент я или нет? Вам же интересно узнать своего начальничка! Гадаете сидите…
– Поверьте мне! – взмолилась Капа. – Не хотела обидеть! Не знала, что вы такой… беззащитный.
– Я – беззащитный?
– Нет, я хотела сказать, – заспешила она, – с вами что-то произошло… или происходит! Не ожидала, что вы такой, что так можете… Способны пожалеть человека! Способны чувствовать!
– И потому ты пожалела меня? – Полковник навис над ней. – Пришла ко мне в постель? Из благодарности за чувства? Или из любопытства?
Он включил свет и сам сощурился от его вызывающей резкости. Капитолина закрыла ладонями глаза.
– Уходи! – приказал он. – Эксперимент окончен.
Она протянула руку, погасила свет и белым привидением поплыла к двери. Полковник сел на край постели: будто бы утихнувшие за стеной звуки вновь набирали темп. Слушать это уже не было сил. Он постучал кулаком в стену – там ничего не слышали…
Полковник разделся и лег. Постель была еще теплая, нагретая ее телом, насыщенная энергией и едва уловимым запахом цветочных духов. Он стиснул зубы и застонал, выдавливая из себя неистовую глухую боль разочарования. Это была пытка – слушать все «характерные» звуки! Воробьев резвился там с оленицей и умышленно дразнил его! Все его дразнили, будоражили, как медведя в берлоге. И Капитолина тоже… Возможно, сговорились!..
Он торопливо оделся и выскочил в коридор: мстительная мысль испортить Воробьеву эту ночь заслонила все остальное. Полковник рванул дверь и включил свет…
Воробьев сидел на кровати, полубезумно стонал и качался, усмиряя зубную боль. Щека его была перевязана полотенцем, из-под которого торчком стояла борода.
Пока Арчеладзе свозил Воробьева в районный центр да пока там удаляли больной зуб, занялось серенькое утро. Спать уже было некогда, хотя полковника потряхивало и в глазах резало, словно от песка. Инструктор по поиску грибов – немолодой, седовласый человек, больше походивший на инструктора местного райкома, – поторапливал на завтрак и готовил снаряжение и амуницию. Оживший, но еще с тампоном во рту, Воробьев говорил сквозь зубы и тоже командовал. Присутствие инструктора оскорбляло его, и, воспользовавшись моментом, Воробьев отослал «знатока» грибных мест домой. После завтрака все обрядились в армейские брюки, куртки и сапоги, каждому досталась плащ-накидка, корзина и палка. Свежее всех выглядел Нигрей, поскольку успел напиться и хорошо выспаться у егеря в летней кухне, остальные зевали, терли глаза, в том числе и сам Воробьев.
– Шаг влево, шаг вправо считается побегом, – предупредил он. – Ходить в пределах видимости друг друга, если что – кричать.
И повел в лес, который начинался сразу же за огородами.
Утром полковник всего лишь несколько раз переглянулся с Капитолиной, проверяя ее чувства и отношение: она ничем не отпугивала, не напоминала о вчерашнем. В лесу же Капа оказалась рядом, и они незаметно откололись от Воробьева и Нигрея. Воробьев покрикивал, чтобы не отставали, потому что лес очень большой и Арчеладзе бывал в этих местах всего один раз. Полковник отмахивался и отвечал, что он приехал сюда не грибы собирать, а просто отдохнуть на природе и что в жизни никогда не терялся в лесу, даже в тропиках Никарагуа, где одно время исполнял должность вроде инструктора по поиску грибов – помогал сандинистам отлавливать остатки сомосовских вооруженных формирований.
Они брели молча и через километр окончательно оторвались от спутников. Как назло, не попадалось ни одного гриба, чтобы хоть как-то разрядить напряженное, испытывающее молчание. Но зато еще через километр они вышли на луг, где стоял бревенчатый сеновал на сваях.
– Так спать хочется! – вдруг призналась Капитолина. – Все равно грибов нет…
– Никогда не спал на сеновале, – признался полковник. – А говорят, здорово.
Они забрались под самую крышу доверху набитого сеновала, разгребли яму, постелили плащ-палатку и улеглись. Было сухо, мягко и тепло, запах сена напоминал жаркий летний день, но к нему примешивался стойкий солдатский дух, исходящий от армейской одежды и сапог. Несколько минут они лежали тихо, касаясь друг друга плечами.
– Жду, когда ты спросишь, – вдруг сказала она, – почему я стала шпионить.
– Я знаю почему, – отозвался полковник. – Все старо как мир…
– Нет, ты не знаешь! – горячо заговорила Капа. – Ты ничего не знаешь!..
– Сначала он сделал тебя своей любовницей, – объяснил он. – Потом заставил приносить ему информацию. А ты не могла ему отказывать, потому что боялась.
Она долго молчала, затем повернулась к нему и подперла голову рукой.
– Я его и сейчас боюсь… Но откуда тебе все известно?
– О тебе конкретно мне не известно ничего. Но так делают все начальники. В нашей конторе все просто и даже безвкусно.
– Когда я познакомилась с ним, не знала, что он – шеф, – призналась Капитолина. – Все тривиально: подвез меня на машине…
– Вроде бы случайно…
– Да… Потом еще раз… А потом меня вызвали в кадры, дали какую-то бумажку, чтобы я подписала ее у шефа…
– Ты входишь, а шеф – твой любовник. Он пригласил тебя в комнату отдыха, вы пили коньяк, возможно, с лимоном, – монотонно рассказывал полковник. – Ты сияла от счастья и воображала себе карьеру. Он тебе обещал, что скоро переведет в свой аппарат.
– Нет, не обещал…
– Ну, тогда посулил загранкомандировку месяца на три!
– На полгода, в наше посольство в Аргентине, – поправила Капитолина.
– И обманул, подлец!
– Трудно сказать… Второй год откладывает сроки. Говорит, ты незаменимая.
– Значит, ты единственная шпионка в отделе…
Она пошуршала сеном, угнездилась.
– Нет, не единственная.
– Вот как?! – Полковник сел. – Сколько же вас?
– Я знаю четверых. Они приносят мне информацию, я передаю ее дальше.
– О, все-таки он тебя повысил! – усмехнулся Арчеладзе. – Сделал резидентом. Или резидентшей!
Он лег и отвернулся. Сено было еще пышным, хрустким и шуршало от дыхания.
– Тебе неинтересно, кто эти люди? – после долгой паузы спросила Капитолина.
– Интересно, – пробурчал он. – Но сейчас мне так хорошо… И я хочу спать. Никогда не спал на сеновале… А ты говори, раскаивайся. Будет легче.
– Мне не в чем каяться, – вдруг отрезала она.
– Как же – не в чем?
Она надолго замерла, даже сено перестало шуршать от дыхания. Полковнику показалось, что она уснула. Он повернулся: Капитолина сидела к нему спиной, подобрав ноги.
– Я каюсь, что родилась женщиной, – проговорила она. – Каюсь, что слабая, беспомощная, что боюсь злой воли мужчин. Каюсь, что не могу совладать с жестокостью, каюсь, что мне растоптали душу, что меня обманули, использовали. Каюсь, что ненавижу ваше подлое племя! Что должна унижаться перед вами, просить милости, ждать ваших чувств, которых нет в природе!
Полковник взял ее за плечи, но Капитолина вырвалась, отшатнулась. Он увидел ненависть, смешанную со слезами беспомощности.
– Каюсь и проклинаю вас! – крикнула она в лицо. – А ты спи! Тебе же хорошо. Ты никогда не спал на сеновале. Ты такой же, как остальные… или даже опаснее, потому что презираешь женщин.
В этот миг он поразился своим чувствам. Он ощущал свою вину перед ней, жалел ее и задыхался от восторга – она сейчас нравилась ему! Хотелось утешить ее, приласкать, усмирить бушующую в ней ненависть любовью и сделать так, чтобы Капа почувствовала себя счастливой. Но одновременно с этим, каким-то задним, параллельным сознанием он анализировал ее поведение и будто бы ухмылялся каждому слову. Мол-де сыграно совсем неплохо. Можно поверить, что тебя завербовали обманом, втянули в мужские игры через постель. И теперь, припертая к стене, ты стараешься внушить к себе доверие через женские слабости…
Все это уживалось в полковнике, существовало вместе всегда, и впервые только он осознал, насколько сильна в нем власть противоречия. Не воли, не ума, не силы и интеллекта, а именно противоречия – раздвоенного сознания и чувств. И это раздвоение считалось качеством положительным, благородным, высоким и называлось – мужеством. Под властью противоречия можно было смело шагать и по головам, и по судьбам, и по трупам, быть судимым и оправданным, ужасаться и творить жестокую реальность.
«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать – да, а так – нэт…» Слезы делали ее некрасивой, и она, зная об этом, наверное, старалась никогда не плакать. Теперь же не стеснялась ни красных пятен на скулах, ни растянутых, бесформенных губ и заложенного носа.
– Не плачь, – попросил полковник, сдерживая дыхание. – Давай вместе делать дыхательную гимнастику… Вот так, медленно втягиваешь воздух и задерживаешь дыхание. Чтобы успокоилась диафрагма. Считается, что диафрагма разделяет в человеке душу и тело. Если душа болит и человек плачет, плевра трепещет и бьется в конвульсиях… Ну, давай еще раз?..
Капа набрала в грудь воздуха, затаила дыхание. Он осторожно запрокинул ее голову, уложил возле своей груди и стал вытирать слезы ладонью. Она сделала несколько упражнений и тихо проговорила:
– Какая смешная у тебя борода… Мягкая, как у подростка.
– Потому что еще ни разу не брил.
– И голову не брил?
– Нет… Я был лысый.
– Теперь седой… волосы серебристые.
Она уткнулась в шершавую армейскую куртку и уснула.
Ему вновь казалось, что на сеновале стоит один лишь солдатский запах…
Полковник проснулся от шума дождя. Старая крыша на сеновале отчего-то перестала светиться щелями, но кое-где о хрусткое сено билась капель. Он хотел посмотреть, который час, однако на этой руке спала Капитолина. Это была отработанная привычка – отмечать время, сейчас совершенно ненужная, потому что ничего вокруг, кроме сеновала и дождя, не существовало. Полковник укрыл Капу краем плащ-накидки, прижал к себе плотнее расслабленное сном тело и бездумно закрыл глаза.
И вдруг где-то неподалеку раздался выстрел, затем еще два, почти слитых в единый. По звуку он определил, что стреляют из карабина. Капитолина вздрогнула, но не проснулась. Через несколько минут выстрел грохнул где-то на краю луга, и сквозь шум дождя послышались неясные крики.
– Что это? – спросила она испуганно.
– Не знаю… Наверное, охотники, – предположил он.
– Почему так темно? Который час?
– Кажется, вечер, – легкомысленно сказал полковник.
– Это нас ищут! – уверенно заявила Капитолина. – Слышишь голоса?..
Кто-то шел к сеновалу – хлюпала вода, доносился непонятный говор.
– Давай спрячемся? – тихо засмеялся он. – Пусть ищут!
Полковник ухватил большой пласт сена и навалил на гнездо. Сразу стало тепло, пыльно, окружающий мир отдалился и на некоторое время заглох даже шум дождя.
– А корзины?! – зашептала Капа. – Найдут! Корзины остались где-то сверху.
– Темно, не заметят…
Здесь было так хорошо, что не хотелось думать о каких-то корзинах. Они лежали, прижавшись друг к другу, касаясь щеками, плотно придавленные сеном, как душным, толстым одеялом. Кто-то распахнул дверь, сказал громко:
– Были бы тут – услышали!
– Залезь посмотри! – приказал Воробьев. – Лежат, поди, трахаются!
– Никого! – откликнулся незнакомый голос. – Сеновал течет…
– Крыша у него течет! – Воробьев выматерился. – Я эту прошмандовку удавлю на березе!
Полковник дернулся, поднимая головой сено, но Капа схватила за шею, обвисла, удержала:
– Не надо… прошу тебя…
Дверь захлопнулась, шаги прочавкали вдоль стены и, когда смолкли, растворились в шуме дождя. Полковник выбрался из ямы, помог встать Капитолине. На опушке луговины грохнул выстрел, и белая ракета, взвившись в небо, высветила все щели над головой.
– Крыша течет, – повторил Арчеладзе. – Ладно, пусть течет. Идем!
Они выбрались из сеновала, оставив там корзины, – за шиворотом кололась сенная труха, встречный ветер сек дождем по лицу. Мир был темным и неуютным, за спиной время от времени гремели выстрелы. Они почти бежали, спотыкаясь и уворачиваясь от деревьев, уходили, словно партизаны от облавы. Похоже, Воробьев с Нигреем подняли на поиски всю обслугу охотничьего домика. Крадучись, они обогнули терем – в окнах горел яркий свет – и тихо сели в машину. Полковник запустил двигатель, не включая света, вырулил на дорогу.
– Пусть поищут!
Выехав на трассу, полковник стал откровенно лихачить. Это забавляло Капитолину и возбуждало в нем жажду риска, испытания судьбы. Он опасно шел на обгон, стиснув зубы, ждал встречной машины из-за поворота – везде проносило. Взрывались под колесами лужи на асфальте, «дворники» на лобовом стекле не справлялись с дождем, впереди колыхалось туманное пространство, в котором мельтешили яркие пятна фар, едва различимая дорожная обочина, красные огни впереди едущих машин и россыпь фонарей придорожных поселков. Эта ночная гонка увлекала полковника, отрывала его от земли, и создавалось полное ощущение полета. В машине было тепло, уютно, как на сеновале, и окружающий мир вновь перестал что-то значить. Капитолина сняла сапоги, армейскую куртку – вся их одежда осталась в охотничьем тереме – и, устроившись с ногами на сиденье, не сводила с него глаз. Он чувствовал восторг в ее взгляде – тот самый, уже забытый, будоражащий душу; он ждал этого ее восхищения еще там, в зале трофеев, возле живого огня. Только эти глаза и эти чувства были в состоянии возродить в нем утраченную мужскую силу – то, что может врачевать лишь женщина, испытывающая хотя бы мимолетную любовь.
Он почти физически ощущал, как вырывается, выламывается из коросты неуверенности, как этот вездесущий ядовитый стронций, не подвластный ни лекарствам, ни вину, тает и превращается в ничто под ее доверчивым и восхищенным взглядом. Он как бы насыщался этим светом, тянул, как вампир, впитывал целительную его силу и торжествовал. Он уже знал, что никогда не сможет расстаться с этой женщиной, что она превращается для него в нечто большее, чем просто приятная и красивая женщина, избранная для прогулки. Возможно, она становилась тем самым символом, образом, о котором он мечтал и который подспудно носил в своем воображении, даже испытывая ненависть к женщинам. Власть противоречия довлела повсюду…
Ему не хотелось, чтобы кончалась эта лихая дорога, чтобы прервался этот полет в тесном, замкнутом пространстве машины. Окружающий, пронизанный дождем, ветром и холодом, мир преследовал повсюду. Он ворвался в их уединение там, возле камина в зале трофеев; он отыскал их на сеновале, разбудив стрельбой. И теперь он наплывал, накатывался девятым валом московских огней.
Полковник не заметил поста ГАИ, как, впрочем, многого не замечал на этой дороге. Будто бы мелькнули перед капотом полосатый жезл и фигура в белой каске, на миг выхваченная светом фар, – все унеслось и пропало в темноте. Он не обнаружил погони, поскольку летел без оглядки, и не увидел, как впереди перед ним раскатали «ежа» – ленту, унизанную шипами. Машина резко осела на все четыре колеса и потеряла скорость. И тут же путь перекрыл автомобиль с блистающим «попугаем» на крыше. Полковник затормозил. В тот же момент кто-то распахнул обе передние дверцы одновременно, чьи-то жесткие, как рачьи клешни, руки вырвали его из кабины и тут же прижали к мокрому асфальту. Арчеладзе сделал попытку встать и услышал злобный, какой-то механический голос:
– Лежать!
Ствол автомата больно вдавился в щеку. Его обшаривали, ощупывали с ног до головы: вот жесткая рука полезла в боковой карман, где лежал пистолет…
Он вспомнил, что все документы вместе с одеждой остались в охотничьем домике, но тут же и забыл о них, поскольку услышал пронзительный крик Капитолины.
