Глава 41

Теперь и Роберто тоже не было в живых. Тревитт видел, как он умирал, получив пулю в легкое с большого расстояния.

– Да примет Иисус его душу, – перекрестился Рамирес, – и да вытрясет он душу из того недоноска со снайперской винтовкой и подотрет ею свой святой зад.

Тревитт забился за одного из чахлых уродцев, которые заменяли деревья на высокогорье Сьерра-дель-Каррисаи. Его бросило в дрожь при воспоминании о внезапной гибели, которая настигла Роберто – вчера? Позавчера? Дрожь объяснялась и холодом, который пронизывал до самых костей, и на миг у него промелькнула мысль обо всех пальто, которые были в его в жизни, о чудесных, основательных американских пальто, куртках, пиджаках и ветровках, о летописи всей его жизни, переложенной на язык пальто; а теперь, когда ему действительно понадобилось, этого предмета одежды у него не было, у него вообще ни черта не было.

– Матерь Божья, ну и заваруха, – покачал головой Рамирес. – Господи Иисусе, мистер гринго, зря вы не подстрелили этого козла тогда в машине.

Тревитт и сам жалел, что не подстрелил его тогда. Жалел он и о том, что Рамирес застрелил Месу и не поговорил с «ними» – кем бы они ни были. И о том, что оказался в горах.

Сверху посыпались мелкие камешки, Тревитт обернулся и увидел, как грузный мексиканец скользит по склону. Тревитт устало подумал, что надо бы последовать его примеру. Фокус был в том, чтобы не задерживаться на одном месте, переползать, перебираться и перепрыгивать от скалы к скале, от расселины к расселине, от бугра к бугру. Их преследовали – сколько уже человек? Бог весть. Но пули нередко пролетали в их направлении, оставляя яркие облачка в местах попадания. Страшно было до ужаса. Откуда знать, куда ударит следующая?

В то же самое время Тревитту было почти все равно, уйдет он живым или нет. Ужас лишил его большей части сил, усталость отобрала остатки. У него текла кровь из разнообразных порезов, царапин, ссадин. Он был грязен до омерзения, от собственного запаха его мутило. Его преследовало ужасное уныние, ощущение собственной никчемности, чувство, что он вновь оправдал самые худшие свои ожидания.

Ты вообще ни на что не годен, Тревитт. Полное ничтожество. Всегда был и всегда им останешься.

Мексиканец пробирался между скалами, словно юркая ящерка. Вот еще что беспокоило Тревитта во всем этом деле: дорога к отступлению была одна, и она вела вверх, но что будет, когда они поднимутся на самую вершину и гора кончится?

– Мы будем стоять намертво. Как настоящие герои, – заявил Рамирес.

– Может быть, стоит попытаться поговорить с этими ребятами?

– Пожалуйста. Говори. Вперед, на здоровье, говори сколько влезет.

– Кто они такие? Сколько их? Это что, Кафка?

Рамирес ничего не мог сказать о Кафке. Равно как и о численности их преследователей. Но, по его мнению, их было не менее пяти.

Этот Рамирес был тот еще тип: начисто лишенный любопытства, совершенно безразличный ко всему, кроме себя самого. Тревитт понимал, что и он существует для мексиканца лишь как бесполезное, но экзотическое приложение к реальности, что-то вроде второстепенного героя, удостоенного появления на странице-другой сервантесовой эпопеи собственной головокружительной жизни. Norteamericano. Рамирес презирал американцев, но Тревитт не принимал это на свой счет, поскольку толстяк относился с таким же презрением и к мексиканцам. Он презирал всех и вся: это был признак величия, символ громадной, алчной силы духа, которая в первобытные времена могла бы превратить Рамиреса в легенду, в Панчо Вилью, в ацтекского вождя, в диктатора. Или у Тревитта снова не в меру разыгралось воображение? Ведь с другой, более прозаической стороны, Рамирес был всего лишь грузный недалекий крестьянин с крестьянской хитрецой и сугубо практической сметкой.

И все же он был важен.

Каким-то образом он укладывался в общую схему, которую Тревитт никак не мог разгадать.

Он был настолько важен, что его попытались убрать, значит, настолько важен, что стоило спасти ему жизнь.

– Эй, мистер гангстер. Вы идете? – на своем приграничном английском позвал тот.

Тревитт перевернулся на другой бок и пополз вверх по склону. По крайней мере, оттуда, куда он направлялся, открывался какой-никакой вид.