Они составляли странную пару: Сьюзен в своем невзрачном гражданском платье и доктор Фишельсон, одетый по моде прошлого столетия, с вычурным древним стоячим воротничком, с гетрами, в полосатом костюме, с эспаньолкой и пенсне. «Мы выглядим так, словно сошли с фотографии моих дедушки и бабушки», — думала она.

Вроде бы она уже немного успокоила его, но не была в ном полностью уверена. В любой момент старик мог взвинтиться и затараторить на дикой смеси польского, идиша, немецкого и английского, вытирая слезящиеся глаза, облизывая пересохшие губы и возбужденно рассказывая о неизвестных ей событиях и людях. Сьюзен знала, что его нельзя назвать человеком дела, но, когда что-либо касалось определенного предмета — участи евреев, его воля становилась железной. Казалось, что он постоянно носит с собой этот воображаемый груз, который с каждым днем все ниже и ниже пригибает его к земле, приводит его к еще большему безумию. Однако сейчас он вел себя относительно тихо. Сьюзен успокаивала его, выслушивала, кивала в ответ, поддакивала, что-то шептала. Они сидели на двух неудобных стульях в стерильном коридоре частной клиники в Килбене, пригороде Лондона, перед дверьми, за которыми отдыхал Человек с Востока, как напыщенно окрестил его Фишельсон.

Вечерний кризис уже прошел. Похоже, что во второй половине дня сюда приходили какие-то дознаватели и задавали неприятные вопросы. Фишельсон ударился в панику. Последовала некрасивая сцена. В бешенстве он вызвал Сьюзен. Она отпросилась, не дождавшись конца смены, как можно быстрее добралась сюда — и обнаружила, что дознаватели ушли, а Фишельсон сидит здесь, трясущийся и что-то несвязно бормочущий.

— Ну, ну, — успокаивала она. — Я уверена, что ничего страшного не произошло. Возможно, это люди из эмиграционной службы или из полиции. Вот и все. Им же надо все это проверить.

— Грубияны! Они так грубо себя вели. Никакого уважения.

Какими словами могла она объяснить этому человеку, как действуют армии, в данном случае армии современных государств?

— Ничего страшного, доктор Фишельсон. Абсолютно ничего не произошло. Им надо все это проверить. — Она незаметно взглянула на часы. Господи, уже совсем поздно, почти полночь. Она сидит здесь с этой старой птичкой почти с восьми часов. Завтра в шесть она должна быть на службе. — Может быть, нам стоит уйти. Уже все успокоилось.

— Конечно, иди. Ты иди. А я — старик, я останусь здесь.

Старые евреи, они все на один манер. Сейчас он очень похож на ее мать. Манипуляции с чувством вины — самое эффективное средство. Господи, сколько это может продолжаться?

— Хорошо. Мы еще немного посидим здесь.

Как можно быть грубым с Фишельсоном? Это же не сопляк, который лапает тебя. Но Сьюзен очень устала. У них теперь был свидетель, возбуждающий любопытство человек в комнате за их спинами. Невероятная история. История, которая наконец-то будет рассказана. Даже если это уже и слишком поздно. Нет, не поздно. В лагерях еще осталось очень много народу, стоящего на пороге смерти. Если власти все-таки удастся убедить, то кто знает, что еще можно предпринять? Бронетанковая атака, направленная на концентрационные лагеря, с докторами и лекарствами, — и можно еще спасти тысячи жизней. Надо только убедить в этом нужных людей.

Доктор сидел, сложив руки, и тяжело дышал. Затем снял свое пенсне и начал протирать стекла лацканом пиджака. У него были длинные костлявые пальцы. В желтом свете коридора он выглядел так, словно был сделан из старой бумаги, из пергамента. «Наш еврейский генерал, — подумала Сьюзен. — Наполовину безумный, наполовину впавший в маразм, яростно негодующий. Это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

Фишельсон находился здесь с 1939 года. Когда в конце этого года филантроп Гиршович примкнул к сионистам, его первостепенной задачей было создать на Западе мнение. Он был очень проницателен, этот Гиршович: он знал, что участь евреев находится в руках Запада. Первым, как своего рода авангард, он послал туда Фишельсона, чтобы тот подготовил почву. Но когда разразилась война и Гиршович пропал во время одной из нацистских ликвидационных операций, Фишельсон стал играть главную роль. Старик оказался совершенно непригодным для этой работы: в нем не было никакой деликатности, никакой тактичности, никакого политического предвидения, он мог только хныкать или произносить напыщенные речи.

— Его документы в порядке, — сказал доктор со своим обычным сильным акцентом.

— Извините? — переспросила Сьюзен.

— Его документы в порядке. Я это гарантирую. Гарантирую. Его освободили из лагеря для военнопленных. Наши люди нашли его в больнице для перемещенных лиц. Больным, очень больным. Ему оформили визу. Евреи помогают евреям. Он пересек Францию на поезде. Затем переправился сюда на пароходе. Юристы оформили все документы. Все как положено, все по закону. Это я могу сказать с полной уверенностью. Так зачем же еще дознаватели? Зачем теперь присылать дознавателей?

— Не надо, пожалуйста, не надо, — взмолилась она, чувствуя, что старик поднимается и собирается произнести речь. У него на шее под сухой кожей принялась пульсировать жилка. — Это какая-то ошибка, я уверена. А может, так и положено. Вот и все. Слушайте, у меня есть друг, который служит в разведке, капитан.

— Еврей?

— Нет. Но он хороший человек. Порядочный человек. Я позвоню ему и…

Она услышала, как двери в конце коридора открылись, но сначала не смогла разглядеть вошедших. Эти люди не производили какого-то особого впечатления: просто крупные, сильные, немного смущенные. Недоконченное предложение так и застряло у Сьюзен в горле. Кто это такие? Доктор Фишельсон, заметив в ее глазах замешательство, посмотрел в ту же сторону.

Они шли молча, без всяких разговоров. Четверо, а чуть позади них пятый, очевидно старший. Они прошли мимо Сьюзен и Фишельсона и вошли в комнату, где лежал Шмуль.

«Господи боже мой», — подумала она.

— Что это такое? Что здесь происходит? — закричал Фишельсон.

Сьюзен почувствовала, как ее сердце учащенно забилось, а руки начали трястись. Ей стало трудно дышать.

— Спокойно, — совсем не грубо сказал старший.

— Мисс Сьюзен, что здесь происходит? — спросил Фишельсон.

«Скажи же что-нибудь, идиотка», — подумала Сьюзен.

— Эй, ребята, что вы делаете? — спросила она дрожащим голосом.

— Особый отдел, мисс. Извините. Мы недолго.

— Мисс Сьюзен, мисс Сьюзен…

Старик встал, его глаза наполнились паникой. Он начал лопотать на идише.

— Что происходит? — закричала она. — Черт возьми, что здесь происходит?

— Спокойно, мисс, — ответил старший. — К вам это не относится. Особый отдел.

Первые четверо вышли из комнаты. На носилках оказался завернутый в одеяло выживший свидетель. Он с изумлением смотрел по сторонам.

— Я американский офицер, — заявила Сьюзен, роясь в поисках удостоверения. — Ради бога, этот человек болен. Что здесь происходит? Куда вы его забираете?

— Не волнуйтесь, мисс. Не волнуйтесь, — успокаивал ее старший. Если бы он не был так вежлив, то его было бы легче возненавидеть.

— Он больной.

Доктор начал что-то говорить им на польском.

— Пожалуйста, не надо так волноваться, — попросил старший.

— Где ваш ордер? — закричала она, потому что больше ей ничего не пришло в голову.

— Извините, мисс. Вы, янки, этого не знаете, не так ли? Конечно же нет. Особый отдел. Нам не нужен ордер. Особый отдел. Вот и все.

— Он пропадет, mein Gott, он пропадет, пропадет… Доктор снова сел.

Сьюзен уставилась на вращающиеся двери в конце коридора, через которые унесли еврея.

Старший повернулся, чтобы уйти, но Сьюзен схватила его за руку.

— Что случилось? Господи, это кошмар какой-то. Что вы делаете, что происходит?

Она чувствовала, как глаза у нее расширились от ужаса. Они просто пришли и забрали его, и ничто на свете не может их остановить. Она ничего не может поделать. Они со стариком одни в этом коридоре.

— Мисс, пожалуйста, — сказал старший. — Вы обязаны носить форму. Таковы правила. Я сейчас не буду спрашивать ничьих имен. Давайте расстанемся друзьями. Самое лучшее для вас — уйти отсюда. Возьмите старика, напоите его чаем, а затем уложите в постель. Забудьте обо всем. Это государственное дело. Я не буду спрашивать имен. Пожалуйста, мисс, уходите. Я не хочу спрашивать ничьих имен.

Он сделал шаг в сторону. Он ощущал неловкость, этот сильный здоровый мужчина, отмеченный печатью армейской или полицейской службы. Он старался быть любезным. Ему самому было не по душе то, что он делал.

— С кем я могу поговорить? — спросила она. — Господи, скажите мне, с кем я могу об этом поговорить?

Мужчина нервно огляделся. На улице сигналила машина. Его рука быстро нырнула в карман пиджака и появилась оттуда с листком бумаги. Он развернул листок и заглянул в него.

— Поговорите с капитаном Литсом, — сказал он. — Он такой же, как вы, американец. Или с майором Аутвейтом. Этим делом занимаются они.

И ушел.

— Евреи, — пробормотал доктор Фишельсон, сидя на стуле и уставившись пустым взглядом в никуда. — Кто расскажет об евреях? Кто будет свидетелем участи евреев?

Но Сьюзен знала, что никому до евреев нет дела.

Литс в одиночестве сидел в своем кабинете и ждал Сьюзен. Он знал, что она придет. Нервничал. Курил. Нога у него болела. Так как теперь было много работы, он отослал Роджера с поручением. И только что позвонил Тони, которому не терпелось проверить дюжину дополнительных идей, связанных с первой серьезной удачей. Но Литс осадил его:

— Сначала мне надо уладить дела с Сьюзен.

Голос Тони сразу же приобрел холодные нотки.

— У нас нет никаких дел с Сьюзен. Ты ничем ей не обязан. Ты ничем не обязан евреям. Все твои обязанности связаны с операцией.

— Я должен попытаться все ей объяснить, — возразил Литс, зная, что на такого твердого человека, как Тони, это не подействует.

— Тогда быстрей кончай с этим, дружище, и будь завтра готов к работе. Это будет первый день новой работы, согласен?

Литс завидовал майору. Для англичан война очень простое занятие: они бросаются в нее очертя голову и только потом начинают подсчитывать, чего им это стоило.

Он услышал в вестибюле какие-то звуки. Сьюзен? Нет, это просто что-то стонет в старом здании.

Но через мгновение дверь открылась, и появилась она.

Он мог видеть только ее темный силуэт на светлом фоне.

— Я думала, ты где-нибудь празднуешь, — сказала она.

— Это еще не триумф. Это только начало.

— Послушай, здесь можно включить какой-нибудь свет?

Литс включил свою настольную лампу — медную конструкцию с непрозрачным зеленым колпаком.

От того, что он знал, что умер для нее, она казалась ему еще более прекрасной. Он почувствовал, как его мужское достоинство напряглось и начало увеличиваться в размерах. Литс испытывал неудержимую потребность вернуться к прошлому: к тому времени, когда нынешние заботы были еще впереди, когда евреи были всего лишь маленькими, стоящими на заднем плане людьми, которых она изредка посещала, когда сам Литс занимался простой и бессмысленной работой, а Лондон был всего лишь далеким городом. На какую-то секунду он подумал, что готов сделать что угодно, чтобы вернуть все это обратно, но больше всего ему хотелось вернуть Сьюзен. Только ее. Он хотел снова познать ее, всю ее: кожу, руки, ноги. Ее рот. Ее смех. Ее грудь и лоно.

Она была одета в полную форму, как на параде. Армейский коричневый цвет, который делал большинство женщин бесформенными и бесполыми, удивительно шел Сьюзен. Медные пуговицы сверкали в мерцающем английском свете. Слева на груди к ее куртке было приколото несколько знаков отличия. На петлицах мерцали шпалы и нашивка экспедиционного корпуса, на рукаве выделялся вертикальный меч. На волосах примостилась одна из этих маленьких шапочек. В руках была сумочка или что-то в этом роде.

— Ты знаешь, я пыталась тебя остановить, — сказала она. — Пыталась. Я встречалась с людьми. Со знакомыми. С офицерами, с которыми сталкивалась в госпитале. Даже с генералами. Я даже пыталась найти Хемингуэя, но он куда-то исчез. Вот в каком отчаянии я была.

— Но ты так ничего и не добилась?

— Нет, разумеется.

— Это очень важное дело. По крайней мере, мы думаем, что очень важное. Ты не можешь его остановить. Сам главнокомандующий уже не может это остановить.

— Ну ты и проныра.

— Хочешь сигарету?

— Нет.

— Не возражаешь, если я закурю?

— Я была там, когда они приехали и забрали его. «Особый отдел». Мы ничего не могли поделать.

— Знаю. Я читал рапорт. Извини. Я не знал, что все так получится.

— А что бы это изменило?

— Ничего, — признался Литс. — Да, Сьюзен, ничего бы не изменило.

— Ты просто грязный ублюдок.

Казалось, она вот-вот сломается. Но ее глаза, в которых только на мгновение блеснула влага слез, очень быстро вернули свой твердый блеск.

— Сьюзен…

— Где он?

— В другой больнице. В британской. С ним там будет все прекрасно. Если тебя беспокоит именно это, то не волнуйся. Мы о нем хорошо позаботимся. Он нам очень важен.

— Ты не представляешь, через что прошел этот человек.

— Думаю, что представляю. Конечно, мы понимаем, это было очень тяжело для него…

— Ничего вы не понимаете, Джим. Вы не можете даже вообразить себе такого. А если ты думаешь, что можешь, то ты сам себя обманываешь. Поверь мне.

Литс ничего не ответил.

— Зачем? Ради всего святого, зачем? Вы просто похитили бедного еврея. Прямо как казаки, пришли и забрали его. Зачем?

— Он источник разведанных. Экстраординарный источник. Мы полагаем, что он является ключом к очень важной немецкой операции. Надеемся, что благодаря полученной от него информации сможем отследить эту операцию. И остановить ее.

— Ты прохвост. Ты даже не представляешь, какая на него сделана ставка, что он значит для этих людей.

— Сьюзен, поверь мне: у меня не было выбора. Несколько дней назад я шел по ночным улицам Лондона с женщиной, которую люблю. Совершенно неожиданно она рассказала мне историю, которая попала в самую сердцевину того, над чем я работаю с января. Тебе нужен был свидетель? Ну что ж, мне он тоже был нужен. Я никак не мог предположить, что это окажется один и тот же человек.

— Ты и этот ублюдок англичанин — вы и были теми офицерами, которые приходили позавчера в клинику. Я должна была догадаться. Доктор Фишельсон сказал мне, что приходили дознаватели. Я подумала про полицейских. Но нет, это был ты и тот оксфордский хлыщ. Ты готов сделать для них все, что угодно, правда, Джим? Все, что угодно! Только для того, чтобы попасть в компанию этих оксфордских и гарвардских мальчиков. Да, ты прошел долгий путь от Среднего Запада, черт бы тебя побрал.

— Извини. Но я не посылал этого еврея в пункт номер одиннадцать в Шварцвальде. Я не отдавал его в руки войск СС, «человека с дубом» и оберштурмбанфюрера Реппа. Это сделали немцы. И я должен выяснить, зачем они это сделали.

— Мерзавец.

— Пожалуйста, будь благоразумна.

— Именно это все вокруг и твердят. Именно это мы и слышим с тридцать девятого года. Будьте благоразумны. Не преувеличивайте. Сохраняйте спокойствие. Не надо так кричать.

— Ну, ори во всю глотку, если тебе от этого легче.

— Вы все на один манер. И вы, и немцы. Вы все…

— Заткнись, Сьюзен. Не смей так говорить.

Она с негодованием уставилась на него. Литс никогда не видел столько ярости в человеческом лице. Он с трудом сглотнул и зажег сигарету. Руки у него дрожали.

— Вот, я тут кое-что принесла. — Сьюзен полезла в свою сумочку. — Давай. Посмотри. Давай, ты же у нас смелый. Посмотри, я требую.

Это была подборка фотографий. Нечеткие изображения, подобие порнографии. Обнаженные женщины, стоящие в поле в окружении немецких солдат. Рвы, забитые телами. Одна фотография, особенно ужасная, изображала немецкого солдата в полной боевой форме, который приставил карабин к голове женщины, держащей на руках ребенка.

— Это ужасно, — согласился Литс — Господи, конечно же, это ужасно. А что ты хотела от меня услышать? Все это ужасно. Ты удовлетворена? Что ты, черт подери, хочешь? Я должен выполнять свою работу, будь она неладна. Я не напрашивался на это, работа сама нашла меня. Так что не мешайся, черт подери, у меня под ногами.

— У доктора Фишельсона есть интересная теория. Хочешь, я тебе ее расскажу? В ней говорится, что неевреи все еще наказывают нас за то, что пять тысяч лет назад мы изобрели совесть. Но они не понимают, что, убивая нас, убивают сами себя.

— Это теория или проклятье?

— Если это проклятье, Джим, то я адресую его тебе. От всего сердца я надеюсь, что это убьет тебя. Надеюсь, что так оно и случится. Надеюсь, это убьет тебя.

— Думаю, тебе лучше уйти. У меня еще очень много работы.

Она ушла, оставив его одного в кабинете. Фотографии лежали перед ним на столе. Немного спустя он сгреб их в кучу и выбросил в мусорную корзину.

На следующее утро, еще до того как начались допросы, Литс составил запрос и с полного одобрения Аутвейта поставил на нем гриф, обязывающий все разведывательные структуры, начиная от батальонной разведки американской группы войск в Европе и их английского аналога, британских войск на европейском театре военных действий, подавать в соответствии с ним еженедельный отчет.

— Господи, ну и наприсылают же нам чепухи на такой запрос, — пожаловался Роджер.