— Он уже там, — сказал Тони. — В горах. Над монастырем. С «Вампиром».

— Да, — устало сказал Литс. Он откинулся на спинку стула, положил ноги на стол и начал массировать переносицу. — Господи, как у меня болит голова, — сказал он.

Из армейской радиоточки где-то по соседству зазвучала популярная американская музыка. Литс слышал смех, женские голоса. Женщины? Здесь? Уж не померещилось ли ему?

— Давайте позвоним в швейцарскую полицию, — оживленно предложил Роджер. — Они могут послать туда людей и предупредить…

— Нет связи, — возразил Тони — Война окончилась. Но все равно, ты ведь не можешь просто так взять и позвонить оператору, а?

— Ну хорошо, хорошо, — быстро согласился Роджер, — но вот что я придумал, мы свяжемся по радио с отделом ОСС в Цюрихе или Берне. А они войдут в контакт со швейцарской полицией. Тогда есть шанс, что…

— Нет никакого шанса, — оборвал его Литс. — Сейчас самый разгар самого большого за последние триста лет празднования в Европе Они это предвидели с самого начала.

— Думаю, следует подойти к нашему провалу с рациональной точки зрения, — предложил Тони. — Мы можем сказать, что это вовсе не наше дело: одинокий немецкий преступник и несколько бесправных евреев на нейтральной территории. Мы приложили большие усилия. Никто не посмеет сказать, что мы не старались.

— У кого-нибудь есть аспирин? — мрачно спросил Литс — Господи, да там, похоже, настоящая вечеринка, черт подери. Я продолжаю слышать женские голоса Роджер, там что, женщины?

— Несколько девушек из Красного Креста, — ответил Роджер — Слушайте, давайте попробуем еще одну вещь: дипломатические каналы. Здесь должен быть дежурный офицер. И вот он может…

— Я бы лучше пошел и прилег, — сказал Литс — Я не ложился с… — Он не докончил фразы.

— И конечно же, не надо забывать о политической стороне дела, — продолжал свои рассуждения Тони — Все эти деньги идут сионистам. Вполне возможно, что часть денег попадет в такие руки, что это не пойдет на пользу королю и стране, а? Давайте на этом закончим, пойдем найдем себе пинту пива и присоединимся к празднованию.

— Капитан, мы…

— Хорошо, Роджер.

— Капитан, мы не можем просто…

— Хорошо, Роджер, — сказал Литс — Слушай, у меня болит голова. Я всегда знал, что именно так и произойдет. С самого начала. Я чувствовал это, я знал, что это неизбежно. Черт бы все это побрал.

— Я тоже знал, — сказал Тони, устало вставая. — А темнеет сейчас очень быстро, верно?

— О чем это вы, парни, толкуете? — спросил Роджер, боясь услышать ответ.

— Роджер, готовь джип, — сказал Тони. — И скажи мне, где в этом мавзолее телефон.

— Эй, что…

— Роджер, — объяснил наконец Литс, — это сваливается на нас. На тебя, на меня, на Тони. Это единственная возможность. Иди готовь джип.

— Мы не сможем доехать туда, — запротестовал Роджер, — мы в сотнях миль оттуда. Сейчас почти восемь. Так далеко за такое короткое…

— Возможно, мы сумеем добраться до Нюрнберга за два часа. Затем, если нам повезет, если нам по-настоящему повезет, мы добудем самолет. Затем…

— Господи, да что это, страна чудес, что ли? Нам надо получить разрешение на посадку, визы и прочие подобные штуки. Разрешение от швейцарцев. Надо будет найти там другую машину. Доехать до, как он там называется, Аппельвел, что ли, а потом еще найти то место. И все — до полуночи. Это самая сумасшедшая идея, которую я…

— Нет, — сказал Литс, — никаких машин, никаких виз, никаких карт. Мы спрыгнем. Как в Нормандии, как в «Университете», как в пункте номер одиннадцать.

— Где этот чертов телефон? — закричал Тони.

Тони нашел телефон, даже целый коммутатор с несколькими телефонами, на огромной лестнице, вокруг которой и был построен Шлосс-Поммерсфельден. Но это место постепенно стало наполняться людьми, тянущимися из кабинетов и комнат или привлеченными с дороги ярким светом. Это был один из тех редких вечеров, когда никто не хочет оставаться один, когда нет хмурых или несчастных. Перед всеми только что открылось будущее.

Начали появляться женщины. Откуда? Разве здесь не было что-то вроде тюрьмы? Девушки из Красного Креста, из вспомогательной службы, корреспондентки из газет, несколько британских медсестер, даже какие-то немецкие женщины. Лестница была забита плотью. Все протискивались, натыкались друг на друга, толкались. Спиртное, хранившееся где-то в замке, начало появляться в колоссальных количествах. Ни у кого не было времени на стаканы, и солдаты пили столетнее рейнское вино из темных пыльных бутылок, как кока-колу. Салаги и генералы стояли плечом к плечу, плотным кольцом окружая девушек. Литсу показалось, что он слышит, как в тюремном крыле немецкие офицеры поют что-то занудное и сентиментальное в противовес ревущему по радио биг-бенду.

Литса поцеловала какая-то девушка. Он почувствовал, как ее груди расплющились о его грудную клетку. Она засунула проспиртованный язык ему в ухо, прошептала что-то специфическое и куда-то пыталась утащить, но в этот момент ее от него оторвали.

А тем временем Тони трудился на телефоне. Литс волей-неволей все прекрасно слышан.

— Это я говорю, — вещал Тони, как настоящий английский актер, прямо-таки Дэвид Найвен. — Майор Аутвейт, стрелок его королевского величества, алло, алло, это Нюрнберг, войска связи, вы вообще-то говорить можете, пожалуйста, да, теперь намного лучше, мне сказали, что здесь располагается эскадрилья британских «москито», ну, конечно же, на аэродроме, можете вы меня соединить с моим старым приятелем, он должен быть каким-нибудь авиационным командиром, нет, нет, английский приятель, так же забавно разговаривает, как и я, правильно, англичанин, по меньшей мере полковник авиации, да, похоже, у вас веселая вечеринка, да, у нас на этом конце не хуже, но вы все же считаете, что сможете соединить меня с полковником авиации Менвиллом?.. Понятно, да, жаль, тогда, если это возможно, свяжите с этой компанией, да, королевские воздушные силы, да, алло, алло, вы меня слышите, полковник.

Менвилл?.. Да, тоже англичанин, Аутвейт, из Ми-6, отдел специальных операций, вы не кузен Сары Финчли, ага, я так и подумал, кажется, я вас видел в тридцать седьмом году, на регате в Хенли вы были рулевым на шлюпке номер два, да, геройский поступок, а вы не из «Магдалены»?.. А в футбол вы не играете, так и думал, нет, не «Магдалены», «Христианская церковь» в тридцатых, языки, попал в эту шпионскую контору, да, гнилое место, хотя спокойное, согласен, да, несколько раз во Францию, так синяки, да, очень рад, что все это кончилось, но я слышал, что Лабур получил очередное генеральское звание, заставил беднягу Уинстона выпрыгнуть из собственных штанов, ужасно пьет, я и сам это слышал, все еще остается?.. Боже милостивый, сейчас?.. Могу поспорить, хотя уже поздновато, все будет по-другому, сейчас что ни меняется, все к худшему, однако пройдет год, другой, десять или двадцать лет, и мы будем говорить, что все было очень здорово, лучшее наше времечко, хотя сейчас все выглядит довольно мрачно, да, в каком-то смысле даже жалко, что все кончается, были славные денечки, разве не так?.. И как там дорогая Сара, действительно, простой валлиец Джонс, Ивс, точно, Ивс, обе ноги, и она все равно за него вышла?.. Ну великолепно, прямо как в романе, Арнем, слышал, он все время лезет на рожон, вот черти, бравые ребята, перед ними мы выглядим бледно, это было зрелище, настоящее зрелище, адъютант у Фроста?.. А как там Джонни?.. Могу побиться об заклад, очень доволен, что теперь свободен, кстати, полковник, Том, Том, алло?.. Это Тони, да, Энтони, майор, в нашей тыловой конторе не очень щедры на звания, не думаю, что это меня удержит после демобилизации, все равно что напишут, слушай, Том, дружище, у меня тут трудности, нет, не то чтобы очень, да вот время поджимает, нужен самолет, на самом деле «москито», хорошая машина, да. — Тони взглянул на Литса, прикрыл рукой микрофон и сказал: — Парень в хламину пьян, — а затем вернулся к разговору, не пропустив ни слова: — Да, кругом лес, всегда удивлялся, как они уворачиваются от фрицевских зениток, пролетают между, хо, хо, хо, очень хорошо, Том, так вот, Том, нам надо быстренько попасть в Швейцарию, знаю, знаю, это лучшая вечеринка с того момента, как Китченер вошел в Хартум и, бог знает, мы все ее заслужили, и это, конечно, только по-приятельски я тебя и прошу, уж слишком срочно, еще один фрицевский узелок, с которым надо покончить, время идет, а у меня нет времени звонить нужным людям наверх, и уж конечно, не с американцами же разговаривать, как обычно, они лучше будут в дурачка играть с русскими, но, как я сказал, было бы очень мило, если бы нас подбросили, да, да, около двух часов, да, понимаю, очень приятно, что ты понимаешь всю важность, да, да, мои лучшие пожелания Саре, и этому парню Джонсу, Ивсу, извини, Ивсу, прелестная девушка, такая храбрая, — и наконец положил трубку на рычаг.

— Он отказал?

— Согласился. Он настолько пьян, что с трудом говорит, да еще музыка у них там вовсю орет. Но в десять часов на взлетном поле в аэропорту Гросройт будет стоять «москито». Вот так.

Он встал, и они с Литсом начали проталкиваться сквозь праздничную толпу в ночь, где их уже ждал Роджер с джипом и автоматами «томпсон».

Репп находился в четырехстах метрах и под углом в тридцать градусов к зоне цели. Это был наилучший вариант: достаточно близко, чтобы уверенно всадить пулю, и достаточно высоко, чтобы не закрывал забор. Он скрючился и притаился за грудой камней. Винтовка с «Вампиром» стояла на камне на двуноге, с привинченной сбоку неуклюжей оптической системой. Репп снял ранец с плеч и положил его рядом с винтовкой, чтобы тот своим весом не помешал ему при стрельбе.

Еще было достаточно света, чтобы рассмотреть здания, лежащие внизу перед ним. Построенные пятьсот лет назад ярым иезуитом, здания были модернизированы и обнесены стеной в начале двадцатого столетия, когда ими завладел орден святой Терезы и превратил все это в монастырь. Все строение выглядело как тюрьма. Церковь, самое старое здание, была невыразительной, даже рядом нельзя поставить с Фрауэнкирхе в Мюнхене: там настоящий памятник папизма, а здесь утилитарное каменное здание с высокой крутой крышей, с двумя колокольнями, на куполах которых установлены маленькие мрачные кресты. Но Репп навел свой бинокль на другое, более крупное строение, жилое помещение ордена, выходившее во двор. В угасающем свете он терпеливо изучал здание, пока не обнаружил недалеко от главного входа с крылечком и импозантной аркой темную деревянную, надежно запертую дверь. Дети должны будут выскочить оттуда.

Их будет двадцать шесть, и ему надо поразить их всех: двадцать четыре, даже двадцать пять будет недостаточно. В рапорте СД говорится, что дети выходят во двор каждую ночь и играют там около сорока минут. Репп прикинул, что примерно в течение пяти секунд они все вместе будут находиться в убойной зоне, которая находится перед дверью, прежде чем рассеются по двору, что существенно затруднит его задачу. Он начнет стрелять, когда последний выйдет из дверей. Конечно, фантастическая задача, но с его — и «Вампира» — способностями вполне выполнимая.

А что, если выйдет двадцать семь целей, или двадцать восемь, или двадцать девять, вместе с монашкой, послушницей или обеими сразу, которые вздумают наблюдать за детьми? Это было вполне возможно, даже вероятно. В Берлине они на этот счет говорили с нотками вины в голосе и неопределенно. Возможно, даже рейхсфюрер, который миллионами посылал на смерть на Востоке, в отношении швейцарской монашки испытывал сомнения. Но они выбрали Реппа благодаря его воле и умению и предоставили ему самому принять это трудное решение. Если монашка должна умереть для того, чтобы сделать мир Judenrein, чистым от евреев, то так оно и будет. Он убьет всех, кого увидит в прицеле.

Когда последний луч света угас, Репп отложил в сторону бинокль, похлопал руками и плотнее запахнул куртку. Он замерз и боялся усталости, которая могла помешать ему. К тому же им владело странное беспокойство: все так просто, все детали оказались на своих местах. Репп был достаточно опытен, чтобы не доверять такой простоте. Он повернул руку и взглянул на часы. Почти девять.

Еще несколько часов.

Было почти девять часов. Пьяный лейтенант пытался что-то объяснить, но его слова то и дело утопали в икоте. Он принял Роджера за офицера и, кажется, думал, что чем больше он икает, тем больше неприятностей ему предстоит, и из-за этого икал еще больше.

— Перевозчик танков, сэр, э, он надорвал свой двигатель, стараясь вытащить его из грязи, э, или просто думал, что он сможет это сделать, сэр, э, он начал его разворачивать и соскочил с дороги…

Окончание сообщения утонуло в икоте.

Лейтенант пытался объяснить, почему грузовик с платформой, предназначенный для перевозки танков, лежит на боку поперек дороги в сверкании дюжины красных огоньков. Вокруг него собралась группа американцев, которым выпало дежурить в эту праздничную ночь, у кого-то из них была бутылка, и это означало, что сегодня ночью они своих обязанностей выполнять не будут.

Что-то подобное случалось на всем пути от самого Шлосс-Поммерсфельдена. Нюрнберг, мифический, как Камелот, все так же лежал где-то вдалеке, и, чтобы попасть туда, им надо было преодолеть еще больше всяких препятствий, чем они уже видели: пьяные радостные мужчины всех национальностей, дорожные аварии, ревущие гудки автомобилей, ослепительные вспышки, стрельба из ручного оружия. И женщины. В маленьком городке Форххайм (на солдатском жаргоне «Факхим»), через который им пришлось просто прорываться, закон о запрещении братания нарушался сплошь и рядом, и самыми ярыми его нарушителями оказались молодые офицеры. В основном это были ребята из колледжей, которых впереди не ждала военная карьера. Они превратили весь город в братскую попойку или студенческую вечеринку. Джип застрял на углу, в хвосте колонны сбившихся в кучу машин, и Литс, в дикой ярости ринувшийся вперед, чтобы выяснить причину затора, увидел две столкнувшиеся штабные машины, в каждой из которых на заднем сиденье горячо обнималась парочка, в то время как вокруг спорили и кричали военные полицейские. Литс вернулся обратно, и они развернулись, пытаясь найти обходной путь, но чуть было не оказались в реке под названием Регниц и чуть не заблудились, пока совершенно пьяный британский майор из гвардии подчеркнуто вежливо не указал им правильный путь.

— О господи, сколько же нам еще ждать, лейтенант? — спросил Литс, перегнувшись через Роджера.

Что-то в его голосе очень удивило юношу. Он сделал шаг назад и начал говорить, стараясь изобразить максимальную трезвость:

— Ремонтный автомобиль уже вышел из Нюрнберга, сэр.

— Господи, — с отвращением простонал Литс.

Он вылез из джипа и, оттолкнув лейтенанта, подошел к грузовику. Чертова штуковина застряла безнадежно, двойная задняя ось соскочила с дороги в кювет и зацепилась за его край, и, когда шофер пытался высвободить его, он просто сотрясал огромную платформу. Теперь все это выглядело как разводной мост на пересечении шоссе и полностью перегородило дорогу. Здесь требовался по меньшей мере тяжелый тягач, а то и вообще подъемный кран. Где-то впереди раздавалась громкая перебранка. Литс посмотрел в круг живого розового света фар и увидел двух стоящих друг перед другом мужчин. Они явно готовы были перейти к кулачным аргументам.

— Эй, что там происходит? — крикнул он.

— Этот гад поставил свою тачку посередине дороги и не хочет ее оттуда убирать, поэтому я сейчас уберу его самого, — объяснил один из них.

— Только попробуй, сосунок, — ответил другой.

— Кончайте это, черт подери, — приказал Литс.

— В этом «Факхиме» есть бабы, — сказал первый, — и я хочу сегодня поразвлечься.

— Ладно, — махнул рукой Литс.

— Эта чертова скотина со своим драным гру…

— Прекратите, я сказал! — рявкнул Литс.

— Капитан, — встрял Роджер.

— Замолчи, Роджер, иди к чертовой матери, с меня на сегодня довольно…

— Капитан, пусть он возьмет наш джип. А мы возьмем его машину. И все счастливы.

— Ты на какой машине? — спросил Литс у солдата.

— Штабной «форд», — мрачно ответил солдат. — Я водитель генерала Таплова. Но слушайте, я не позволю, чтобы с этой машиной что-нибудь случилось.

— Там, в этом «Факхиме», больше кисок, чем ты когда-либо видел за раз в одном месте, — уверенно сказал Роджер. — Некоторые немки так вообще ходят с голыми титьками.

— О господи, — ослабевшим голосом проговорил мужчина.

— Поспеши, а то сейчас все нарвемся на неприятности.

— С голыми титьками?

— Некоторые вообще без всего.

— О господи. На такое стоит посмотреть.

— Поспеши.

— Послушайте, но вы действительно ничего не сделаете с моей машиной?

— Знаешь аэропорт Гросройт в Нюрнберге?

— Ну конечно.

— Машина будет там. Все будет закрыто.

— Отлично, — согласился солдат, — отлично, отлично. — Тут его возбуждение несколько утихло. — Ух ты! Не видел, что вы офицер, сэр.

— Не бери в голову. Сегодня ночью единственное правило — это никаких правил.

— Так точно, сэр.

— Забирай майора и наше барахло, — сказал Литс Роджеру, который уже направился к джипу.

Две группы людей разошлись в тускнеющем свете фар. Один из пьяных солдат взглянул на трех проходящих мимо него мужчин с серьезными лицами, несущих свое автоматическое оружие с какой-то мрачной целеустремленностью.

— Господи, — сказал он, пораженный увиденным, — вы что, ребята, знаете, где еще идет война, или как?

Но ответа так и не получил.

Влезая в штабной «форд», Литс взглянул на свои часы. Он не хотел этого делать, но в эту ночь было много вещей, которых он не хотел делать и которые, он точно знал, ему все же придется сделать, и самое простое из них было посмотреть на часы.

Было почти десять часов.

Было почти одиннадцать часов. От длительного ожидания на холодных камнях Репп испытывал вялость. Все это время он, используя свою незаурядную способность к самоконтролю, полностью блокировал свой мозг, прогнал неприятные мысли, сомнения, укоры сожаления. Он положил свой мозг в огромное, холодное как смерть место, давая ему возможность очиститься в пустоте. Репп никогда с уверенностью не знал, что может произойти в этом похожем на транс состоянии и никогда не разговаривал об этом с другими. Он просто знал, что такое упражнение воли во многом идет ему на пользу, рождает ледяное, сверхъестественное спокойствие, которое является прочным фундаментом для хорошей стрельбы, для действительно фантастической стрельбы. Этому он научился в России.

Но сейчас настало время выйти из этого состояния, разогреться. Репп начал с упражнений, педантичной физической подготовки. Он перевернулся на живот, сцепил пальцы у себя на затылке, локти расставил в стороны. Затем медленно оторвал от земли торс, задрав подбородок вверх, насколько позволяли мышцы живота. Он покачивался, тянулся, чувствуя обжигающую боль по мере того, как росло напряжение мышц; затем с удовольствием расслабился. Вверх, удержаться, расслабиться; цикл из трех позиций, повторенный десять раз. Затем плечи и верхняя часть груди — это было труднее, он не хотел делать классические отжимания, чтобы не испортить чувствительность рук, упираясь ладонями в камни. Для этого он видоизменил отжимания и делал их на локтях: упирался ими в землю, держа кулаки перед глазами. Затем он опустил кулаки, оставив свое тело держаться на локтях, — трудный трюк, от которого вскоре заныли мышцы плеч, груди, всей верхней части тела. Но Репп заставил себя продолжать упражнение и наконец почувствовал, как его тело начало выделять капельки пота, а из воротника куртки заструилась теплота.

Он лег на спину и выставил руки вперед, повращал ими по часовой стрелке, потом наоборот, каждый раз вытягивая их как можно сильнее, заставляя кости еще на лишний миллиметр или более выдвинуться из своего ложа из хрящей и мышц. По мере того как руки наполнялись кровью и вены расширялись, он стал ощущать в них пульсацию. Репп делал каждое упражнение, пока не начинал чувствовать боль, зная, что это пойдет ему на пользу. Затем он стал быстро сжимать и разжимать руки, расставляя пальцы словно когти, до тех пор пока не почувствовал, что они начали гореть и дрожать. Наконец он снова лег на спину и замер без движения. Репп чувствовал, что его тело стало теплым и свободным. Он знал, что все это сейчас превратится в силу, а когда его сердце успокоится и начнет нормально биться, он обретет железное спокойствие. Сквозь полог из сосновых ветвей он уставился на мигающие в мертвом ночном небе звезды. Он внимательно глядел на темноту, нависшую над ним. Она была непроницаемой, мистической, огромной. Репп прислушался к лесным звукам. Он слышал шипение ветра в иголках, заставляющего их тереться друг о друга. Он чувствовал, что наступает необычный момент: он превращается в часть ночи, в ее силу. Ощущение силы разворачивалось в нем, словно спазм. Он тонул в потоке уверенности. Ничто не сможет остановить его. Он представил себе несколько будущих минут. В прицеле здание будет холодным и сплошным. Затем расплывчатый момент, почти что вспышка: из открытой двери в холодную ночь улетучивается тепло, поднимаясь вверх миллиардами крутящихся молекул. И вот в поле зрения появляется дрожащая, расплывчатая фигура, почти как одноклеточное существо, микроб, бактерия, феномен биологии. Затем другая, и еще одна, они суетятся, кружатся в черно-зеленом свете, который им придает «Вампир», и Репп начнет считать… три, четыре, пять… а пальцем отведет рычаг предохранителя STG и начнет наводить… тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… перекрестье «Вампира» абсолютно черное, модернизированное пересечение двух линий, и в нем он держит нарисованную фигуру… двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть…

И тут он начнет стрелять.

Звук самолета стер созданные образы из глаз Реппа. Он перевернулся на живот и пододвинул камень к винтовке. Он чувствовал спокойствие и целенаправленность, был сгустком воли. Он еще не хочет подтягивать к себе винтовку и слишком долго находиться в позиции для стрельбы.

Звук самолета начал затихать. Репп взглянул на часы. Была почти полночь. Еще уйма времени.

Была почти полночь. Они находились в воздухе уже около часа, и Роджер, может быть, и чувствовал себя когда-либо в своей жизни более несчастным, но не мог припомнить когда. Прежде всего, он боялся. Он еще никогда так не боялся, потому что еще ни разу в жизни не совершал боевых прыжков. Он был так напуган, что ему было больно дышать.

Вплотную за этим ужасом, делая его еще острее, сильнее, следовала горечь. Он испытывал чудовищную горечь. Война закончилась! Этот факт цеплялся за другой: он идет в бой!

Далее, еще ниже по шкале его невезения, было то, что он чувствовал себя очень неуютно. Он сидел, скрючившись в корпусе «москито», который несся вперед со скоростью 408 миль в час. Двухмоторный штурмовик, известный своей маневренностью и скоростью, был рассчитан на трех человек, а Роджер был четвертым после пилота и Аутвейта, которые сидели рядом в верхней кабине, и Литса, который сидел в носовом стеклянном колпаке. Для него нашлось только малюсенькое откидное сиденье, типичная британская штучка, втиснутая в туннель между кабиной и носом, и теперь ему приходилось сгибаться, как негритенку, чистящему туфли. К тому же он был нагружен снаряжением, что делало тесноту еще более невыносимой: во-первых, парашют и, во-вторых, очень странный автомат «томпсон» М-1, одиннадцать фунтов гангстерского дружочка. Хуже всего то, что люк, через который им всем вскоре придется сделать Великий Шаг, похоже, был не очень хорошо закрыт и свободно грохотал всего в футе от Роджера, а холодный воздух завывал через щель. Но вообще-то что на этой посудине не громыхало? Она действительно была деревянной, фанера, клей и парусина, прямо как дейтоновский аэроплан братьев Райт. И такой же холодный. И воняло бензином, а двигатели, достаточно большие, чтобы нести чертов торпедный катер, свисали по обе стороны с крыльев как раз рядом с корпусом, прямо «роллс-ройс 1680», и они страшно вибрировали, наполняя молодые кости Роджера страхом. У него болела голова, и не было аспирина. Он чувствовал легкую тошноту, а совсем недавно заглянул вдоль коридора к Литсу — это было совсем рядом, шесть футов — и увидел через его сгорбленное плечо белизну. Белизну? Это снег, дубина. Затем самолет накренился и плавно опустился вниз. На секунду в животе у Роджера образовалась пустота, и он понял, что они в Альпах. Они пересекают Альпы.

Внезапно Тони нагнулся вниз и оказался рядом с ним, спустившись со своего насеста в кабине. Он грубо отодвинул молодого Роджера, словно тот, черт подери, ничего не значил, и распахнул люк. Холодный ночной воздух ворвался в самолет и проник Роджеру под куртку. Его бледная кожа покрылась пупырышками, и он начал дрожать.

«Что происходит?» — подивился он.

Его «негритянская» лавочка в самолете не была даже снабжена разъемом для переговорного устройства. Весь этот период можно было изобразить в трех веселых картинках: вот он в темном туннеле в брюхе самолета, без возможности что-либо увидеть, не знающий, что происходит; вот внезапно открыли люк; и вот Тони проверяет свое снаряжение. Роджер почувствовал, что Литс пробрался по туннелю и оказался рядом с ним. Литс отчаянно жестикулировал. Он был охвачен каким-то нездоровым возбуждением. В глубине, под ощущением холода и страха, Роджер почувствовал онемение и даже усталость.

Литс прижал один из наушников Тони к уху Роджера и проговорил в свой ларингофон:

— Родж, думаю, мы нашли это место. Мы делаем круг, пилот постарается высадить нас в поле, к западу от монастыря. Тони прыгает первым, затем я, потом ты. Когда приземлишься, увидишь за стеной монастырь, он очень разукрашен орнаментом, четыре этажа…

— Цыплятки, цыплятки, это мама-наседка, тридцать секунд до прыжка, — перекрыл голос Литса спокойный, ровный молодой голос пилота.

— Он будет стрелять из гор за монастырем, прямо во двор. Мы подойдем с противоположной стороны. Наша задача попасть во двор до того, как туда выйдут дети. Понятно?

Роджер обессиленною кивнул.

— Прыгаем с шестисот. И не забудь дернуть за кольцо у парашюта, вытяжного стропа здесь нет.

Роджер в ужасе вдруг осознал, что хотя он и прошел парашютную подготовку, но никогда в жизни еще не дергал за кольцо, всегда был милый вытяжной строп, на который не действовала паника и который обязательно раскрывал для него парашют. А что, если это кольцо примерзнет?

— Десять секунд, цыплятки.

Тони посмотрел на них. Его лицо было вымазано камуфляжной краской. Десантная шапочка надвинута глубоко на уши. Он поднял вверх большой палец — очень подходящий жест для второй мировой войны. Но вторая мировая война ведь закончилась.

— Пошли, цыплятки, пошли!

Тони нырнул вперед. За ним последовал Литс.

Роджер бросил быстрый взгляд на часы. Было все еще около полуночи. На какую-то долю секунды ему пришла в голову мысль, что он может затаиться и вернуться в Нюрнберг вместе с парнем в кабине. Но пока он раздумывал над такой альтернативой, его ноги, похоже, сами, по собственной воле, приняли героическое решение и поднесли его к дыре в днище самолета. Он упал в тишину.

Настало время стрелять.

Репп, как всегда, был очень спокоен. Теперь остались только он и винтовка. Ее слегка маслянистый запах, знакомый запах среди ароматов леса, достиг его носа, и он воспринял это как заверение в успехе. Дыхание стало ровным и плавным, как тихая музыка, снабжая его тело потоком кислорода. Репп чувствовал себя необыкновенно живым, сосредоточенным, веселье щекотало нервы. Великое уныние прошло.

Он оперся на локти — живот и грудь прижаты к камням, ноги расставлены для опоры — и подтянул к себе винтовку. Прижал приклад к плечу. Сжал пистолетную ручку винтовки, металл с пластиком, холодные как кость, но быстро согревающиеся в его руке.

Репп установил оружие на двуногу, чувствуя его быстрый ответ на свои движения. Оно казалось живым, послушным. Репп обладал особым чувством к оружию, в его руках оружие оживало, было словно зачарованным. Другой рукой он выставил окуляр прицела «Вампира». Проверил заряд батарей. Указательный палец Реппа нашел изгиб курка, а найдя его, опустился.

Он передернул затвор, который скользнул по маслянистой поверхности, оказав небольшое сопротивление, затем со щелчком достиг упора, и Репп отпустил его, дав ему самостоятельно вернуться на место, унося из магазина в ствол первый патрон со специальным медленным зарядом, одновременно открывая пылезащитный козырек казенной части. Вся система слаженно работала, подчиняясь воле Реппа: газовая камера, ручка и сам затвор, подающая система и замок — все части двигались и вставали на свои места внутри оружия, и он, наблюдая, как части движутся, щелкают и встают на место, получал огромное удовольствие. Репп проверил переключатель рода стрельбы: полуавтоматическая — и снял винтовку с предохранителя.

Воздушный поток унес Тони. Литсу казалось, что он спускается в какой-то липкой патоке. Он видел англичанина в тридцати метрах ниже и метрах в ста в сторону, видел, как ветер треплет белое полотнище его парашюта, но больше ничего разглядеть было нельзя. Гудение моторов «москито» осталось только в памяти. Литс опускался в тяжелой тишине, а за минуту до того, как его ноги коснулись земли, он увидел, как трепещет парашют приземлившегося Тони. В момент приземления Литс испытал взрыв боли, из глаз у него посыпались искры, а ноги сразу же начали ныть. Он сделал ошибку, попытавшись освободить их от веса своего тела, упал на плечо и ягодицы и секунду лежал в растерянности, ошеломленный ударом. Парашют Тони трепетал на том конце поля, уже ни к чему не прикрепленный. Литс тяжело встал на ноги. Они болели, как черт знает что, но, похоже, работали нормально. Он расстегнул ремни, почувствовал, как они соскальзывают с него, и встряхнулся, чтобы полностью освободиться от парашюта.

— Черт, — сказал кто-то совсем рядом одновременно со звуком шлепнувшейся плоти и сотрясением земли.

Литс взглянул туда и увидел Роджера, который вставал на ноги, борясь со своей парашютной упряжью.

Литс скинул с плеча «томпсон» и огляделся вокруг. Он находился сейчас в долине, на лугу, по колено в траве, а вокруг маячили низкие холмы. Ему показалось, что примерно в четверти мили он различает здание и окружающую его стену.

— Туда, — прошипел он все еще не пришедшему в себя молодому сержанту и медленно побежал, превозмогая боль.

Тони нигде не было видно.

Тони бежал. Он быстро сокращал расстояние. Чувствовалась боль, но небольшая. Он не знал, где его автомат, — потерял его во время приземления. Но цель все еще оставалась далеко впереди.

Он просто продолжал бежать. Кто-то другой внутри его тела тяжело дышал. Ему хотелось откашляться или вообще остановиться. Пробежка. Они что, не представляют, что некоторые джентльмены не бегают вульгарно по полям, доводя себя почти до тошноты, так что их собственный пот начинает жечь им кожу? Джентльмены никогда не потеют. Сапоги казались до невозможного тяжелыми, а высокая трава замедляла движение. Но Тони чувствовал в себе абсолютную ясность.

Репп откинул крышку прицела и наконец — последний шаг — положил свободную руку на винтовку, прямо возле коробки. Он прижал правый глаз к мягкой резиновой чашке окуляра.

Мир, по понятиям «Вампира», был зеленый и безмолвный.

Репп чувствовал себя очень терпеливым и почти полезным. Он ощущал себя не частью истории, а самой историей, грубой силой, проникшей в ночь, чтобы настоящее сделать будущим. Возможно, что на данный момент это и выглядит дикостью, но при взгляде из далекого будущего это будет Добром, Справедливостью и Честностью.

В прицеле закрутились огоньки, словно миллиард миллиардов молекул вырвались из открытых дверей.

«Настало время вашей встречи с судьбой», — подумал Репп.

Вспыхнуло неясное пятно света, в котором с трудом можно было узнать человеческую фигуру. Затем другое.

Репп пропустил их сквозь перекрестье прицела, в то время как там появлялись все новые и новые точки.

— Сюда, сюда, мои детки, мои прекрасные детки, идите к папочке, — начал он ворковать.

Литс почти умирал от изнеможения. Он не был бегуном. Ему хотелось упасть на траву и втянуть в себя целую кварту прохладного кислорода. Роджер бежал рядом с ним. Парень догнал его, этот идиотский теннис сделал его сильным и быстрым, но Литс не даст ему обогнать себя. Это Тони там впереди у ворот?

Ворота!

Его охватило тоскливое чувство, почти рыдание.

Как же они пройдут сквозь ворота?

Тони толкнул дверь в стене. Она даже не пошевелилась.

Репп насчитал уже девятнадцать, затем двадцать. Палец Реппа лежал на спусковом крючке, убирая оттуда слабину, свободный ход.

У Реппа было уже двадцать один, двадцать два.

Литс пытался добраться туда. Ему никогда этого не сделать. У него было ужасное предчувствие относительно следующих нескольких секунд.

— Тони! — закричал кто-то, наверное, он сам.

Одна из старых уловок Инверейлор-хауза, усвоенная еще в первые дни курсов, проводимых Отделом специальных операций в Шотландии. Инструктор был бывшим гонконгским инспектором полиции и знал все хитрости своей профессии, в том числе и такую:

«Если перед вами замок в двери, а вы хотите туда войти и при этом спешите, скажем за вами идет фриц, выньте свой револьвер, как это делают ребята из голливудских ковбойских фильмов, и выстрелите, но не в замок — в этом отношении все киношки врут. Вы просто поймаете рикошет пули прямо себе в грудь. Стреляйте не в замок, а в дерево, под углом, за замок. Из этого вашего большого четыреста сорок пятого получится отличная отмычка».

Странно, что это всплыло в голове так быстро, после пяти лет непростой жизни и как раз в нужный момент.

Осторожно держа дуло «уэбли» в двух дюймах от дерева ворот, под углом к старой медной пластине замка, Тони выстрелил. Последовала белая ослепительная вспышка.

У Реппа было уже двадцать пять. В спусковом крючке не было никакой слабины. Но что происходит?

— Kinder, — закричал Тони на своем безупречном немецком, — плохой дядька видит вас в темноте, плохой дядька видит вас в темноте!

Когда они начали разбегаться, он видел их белые лица и белые глаза, выделявшиеся в ночи. Они были как призраки. Тони слышал паническое шарканье ног по камням двора, слышал визг и выкрики. Должно быть, он казался им гигантом, кошмарным существом. Они, наверное, решили, что он и есть тот плохой дядька, который может видеть в темноте: бежит по двору, дыхание тяжелое, лицо темное, в руках большой пистолет. Еще одна ироническая зарисовка в его коллекцию.

Как быстро они все исчезли! Некоторые из них, убегая, задели его за ногу, и все же на это ушла лишь одна секунда. Они попрятались, как маленькие зверьки. Он больше их не видел.

Женщина плакала, насмерть перепуганная и ничего не понимающая.

«Мы хорошие ребята, мадам», — хотел объяснить Тони.

Он услышал, как кричит Литс. Что ему надо?

Репп выстрелил.

Литс подбежал к воротам. Он слышал, как дети кричат и убегают. Он видел разбегающиеся фигурки, словно бы уносимые темнотой. Кто-то плакал. Женский голос, высокий от неудержимого страха и безнадежности, твердил: «Bitte, bitte».

— Уходи, бога ради, уходи!

Пуля снесла Тони полголовы. Он лежал на земле посреди двора, в темной луже, расплывающейся вокруг него по камням.

Затем Репп выстрелил в него еще раз.