Репп внезапно проснулся: где-то стреляли.

Он скатился с кровати и быстро подошел к окну. Мельком взглянул на часы и увидел, что нет еще и девяти. Маргарита недовольно заворочалась под одеялом; ее волосы разметались по подушке, одна стройная босая нога свисала с кровати.

Репп ничего не мог разглядеть в ярком свете. Ружейная пальба снова резко ударила по ушам. Мощный залп. Бой? Он что-то вспомнил о том, что немецкие солдаты должны были сегодня куда-то явиться. Может быть, некоторые решили вести себя более достойным образом и война наконец-то пришла и в Констанц? Но потом он сообразил, что могло произойти, и холодный палец на мгновение надавил ему на сердце.

Он включил радио. На немецкой волне ничего. По расписанию раньше полудня передач не будет. Репп начал крутить ручку настройки и поймал возбужденную болтовню на английском и итальянском языках, которых не понимал.

Наконец он натолкнулся на франко-говорящую станцию. Эта фраза была ему знакома с 1940 года. Тогда он мечтал о том, как увидит ее написанной на стенах.

«A nous la victoire».

«Победа за нами».

Зазвучала «Марсельеза». Репп выключил радио, когда Маргарита подняла голову с припухшим от сна лицом. Мягкая грудь с розовым кончиком колыхнулась, когда она поднялась с кровати.

— Что это? — спросила она.

— Время идти, — ответил Репп.

Он на восемь часов опережал Литса.

Репп еще раз взглянул в зеркало. Оттуда на него смотрел преуспевающий стройный гражданский человек, недавно принявший ванну, чисто выбритый, с зачесанными назад набриолиненными волосами. Из нагрудного кармана хорошо скроенного элегантного костюма торчал накрахмаленный хрустящий платочек, поверх лоснящейся белой рубашки был завязан аккуратный галстук. Он с трудом узнал в этом изображении себя самого, с такими румяными щеками и глазами, застывшими на бледно-розовом лице.

— Ты выглядишь как кинозвезда, — сказала Маргарита. — Я даже не представляла, какой ты красавчик.

И все же в лучах света, играющих у него на лбу, он заметил, что там стали собираться бусинки пота. Приближалась граница, кошмарный переход.

— Репп. В последний раз, — сказала она. — Останься. Или перейди границу и спрячься где-нибудь в безопасности. А лучше всего останься со мной. Здесь где-то все же есть какое-то будущее, я это знаю. Возможно, у нас даже будут дети.

Репп уселся на кровать. Он чувствовал себя разбитым. Его преследовали образы, которые рисовал его возбужденный мозг: упрашивание пограничной охраны и допрос с пристрастием. Он заметил, что у него дрожат руки, и понял, что ему непременно надо сходить в туалет.

— Пожалуйста, Репп. Уже все закончилось. Все сделано, завершено.

— Хорошо, — сказал он слабым голосом.

— Ты остаешься? — спросила она.

— Это уже чересчур. Я не гожусь для того, чтобы изображать других людей. Я солдат, а не актер.

— О Репп! Я так счастлива.

— Ну, ну, — успокоил ее он.

— Ты такой храбрый. Ваше поколение невероятно смелое. На вас была возложена такая большая ответственность, и вы с честью несли ее. О господи, я сейчас опять начну плакать. Ох, Репп, и в то же время мне хочется смеяться. Все будет прекрасно, я знаю. Все будет к лучшему.

— Да, Маргарита, я тоже это знаю, — согласился он. — Конечно, я все сделаю. Все будет отлично.

Он подошел к ней.

— Я хочу, чтобы ты знала, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты знала одну необыкновенную вещь. Самую необыкновенную вещь в моей жизни: я люблю тебя.

Маргарита улыбнулась сквозь слезы. Она похлопала себя по мокрому лицу.

— Я выгляжу ужасно. Вся зареванная, волосы в беспорядке. Послушай, это так чудесно. Мне надо привести себя в порядок. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.

— Ты прекрасна, — сказал он.

— Мне надо привести себя в порядок. Она повернулась и сделала шаг к двери.

Репп выстрелил ей в основание черепа, и она вылетела в холл. Делая это, он хотел всего лишь проявить доброту, но все равно чувствовал себя ужасно.

«Она даже не поняла, — сказал он себе. — Она ни на одну секунду ничего не узнала». Теперь все ниточки были порваны, и не осталось никакой связи между Реппом, пришедшим сюда рядовым и господином Петерсом.

Репп положил тело на кровать и деликатно прикрыл простыней. Он выбросил пистолет в подвал и вымыл руки. Взглянул на часы. Было почти девять часов.

Моргая от яркого света, он смело вышел на улицу.

Французский солдат, злой оттого, что его товарищи перепились без него и затеяли стрельбу где-то в центре Констанца, спросил у Реппа паспорт. Репп видел, что парень мрачен и, возможно, глуповат, а значит, склонен к ошибкам. Приветливо улыбаясь, он вручил свой документ. Солдат пошел к столу, где сидел сержант, а Репп остался ждать у ворот. Здесь, на немецкой стороне, оборудование было более впечатляющим: бетонный пост, платформа под орудие, мешки с песком. Но это военное оборудование сейчас казалось идиотским, так как весь пост обслуживался всего несколькими французами, а не взводом немецкой пограничной стражи.

— Mein Herr?

Репп поднял глаза. Перед ним стоял французский офицер.

— Да, в чем дело? — спросил Репп.

— Не могли бы вы пройти сюда? По-немецки офицер говорил плохо.

— Что-то случилось?

— Сюда, пожалуйста.

Репп глубоко вздохнул и последовал за офицером.

— Мне надо успеть на поезд, — сказал он. — Полуденный поезд. До Цюриха.

— Это займет одно мгновение.

— Я швейцарский подданный. У вас мой паспорт.

— Да. Первый швейцарский паспорт, который я увидел. Какие дела привели вас в Германию?

— Я адвокат. Мне надо было получить подпись одного человека на документе. В Тутлингене.

— И как там в Тутлингене?

— Шумно. Пришли американцы. Было сражение.

— Ну да, за мост.

— Было очень страшно.

— А как вы добрались из Констанца в Тутлинген?

— Нанял частную машину.

— Думаю, что бензин сейчас найти просто невозможно.

— Это была забота того парня, которого я нанял. Мне пришлось заплатить ему целое состояние, но как он это сделал, я не знаю.

— А почему вы выглядите таким беспокойным?

Репп сообразил, что ведет себя не лучшим образом. Ему показалось, что сердце у него сейчас разорвется или выскочит из груди. Он старался не мигать и не глотать постоянно слюну.

— Мне очень не хочется опоздать на поезд, господин гауптман.

— Используйте, пожалуйста, французское слово. Capitaine.

Репп неуклюже повторил французское слово.

— Да, спасибо.

Репп знал, что он был на волосок от того, чтобы не назвать офицера эсэсовским словом «штурмбанфюрер».

— Теперь я могу идти?

— А что вы так торопитесь? Спешите попасть на чудесные швейцарские склоны?

— В это время года происходят обвалы, капитан.

Капитан улыбнулся.

— Еще одна деталь. Я заметил любопытную отметку на вашем паспорте. Это первый швейцарский паспорт, который я вижу. Вот здесь, отметка «R-A». Что это означает?

Репп сглотнул.

— Это административная категория. Я ничего об этом не знаю.

— Это означает: «раса — арийская», так?

— Да.

— Я не знал, что вы, швейцарцы, обращаете внимание на такие вещи.

— Когда маленькая страна находится рядом с большой, она старается во всем угодить соседу.

— Да. Ну что же, большой стране нынче не повезло. «Сколько это еще продлится?»

— А вот Швейцарии повезло. Швейцария выигрывает в любой войне, разве нет?

— Полагаю, что вы правы, — согласился Репп. Во рту у него было кисло.

— Идите. Все это нелепо. Давайте же, проходите.

— Да, господин капитан, — ответил Репп и поспешил вперед.

У него было такое впечатление, что его внезапно перенесли в волшебную страну люди розовые и веселые, шумные, упитанные, процветающие. Всего лишь несколько километров, забор, язвительный офицер, ревниво охраняющий свои ворота, — и совсем другой мир Кройцлинген, швейцарская окраина Констанца. Репп боролся с опасностью быть отравленным этой обстановкой. Он старался найти глубоко внутри себя изначальное чувство правоты или остатки моральных норм. Но он был слишком ослеплен поверхностным очарованием: в витринах магазинов — яркие товары, шоколад и различные продукты; красиво одетые женщины, которые прекрасно представляют, как они выглядят; толстые детишки, из окон выставлены развевающиеся флаги, на улице поток частных машин. В воздухе висит праздничное настроение: неужели он попал на какое-то старинное швейцарское празднество?

Нет, просто швейцарцы тоже радовались окончанию войны. Репп помрачнел, когда это стало ему ясно. Толстая мама с двумя детишками материализовалась из толпы у края тротуара.

— Разве это не замечательно, mein Herr? Больше никаких убийств. Война наконец-то кончилась!

— Да, чудесно, — согласился он.

Они не имеют никакого права. Они не принимали в этом участия. Не завоевывали победу и не страдали от поражения. Они просто извлекали прибыль. Ему стало противно, но, хотя он чувствовал себя в этой толпе как пария, он все же продолжал двигаться вперед — несколько кварталов по Гауптштрассе, в Кройцлингенский торговый центр, затем по Банхофштрассе к вокзалу. Он уже видел его впереди: не такое огромное строение, как предвоенные монстры в Берлине или Мюнхене, но вполне приличное в своем роде, со стеклянной крышей.

Стекло!

Все это неразбитое стекло белесо сверкало среди металлических рам, целые акры стекла. Репп тупо замигал. Неужели здесь на самом деле есть поезда, которые пыхтят по мирной сельской равнине и не боятся, что американские или английские бандиты обрушатся им на голову с неба и будут сеять смерть? Как бы в ответ на его вопрос раздался паровозный свисток и поднялось облачко белого дыма.

Не дойдя квартала до самой станции, Репп подошел к кафе под открытым небом, кафе «Мюнхен».

«Они уже к полудню поменяют название», — подумал он.

Несколько столиков было не занято. Репп выбрал один из них и уселся.

Появился официант, мужчина в белом смокинге с внимательными глазами.

— Mein Herr?

— А… — Репп запнулся. — Кофе, пожалуйста.

Он чуть было не сказал «настоящий кофе». Мужчина исчез и через несколько секунд появился с дымящейся чашечкой. Репп сидел с чашечкой кофе, ожидая, пока он остынет. Ему хотелось бы перестать нервничать. Хотелось бы перестать думать о Маргарите. Все самое трудное позади, почему бы не расслабиться? И все же он не мог успокоиться. Этот мир отличался от его мира тысячью разных мелочей: швейцарцы более толстые, более жизнерадостные, их улицы чище, их машины сильнее сверкают. Невозможно было поверить, что с деньгами он сможет стать частью этого мира. Он сможет завести сверкающую машину, одеваться вот в такой же костюм и иметь сотню белых рубашек. Он сможет купить себе десяток широкополых шляп, пару сотен галстуков, приобрести домик в деревне. Он сможет все это иметь. Но сначала надо провести саму операцию, а именно в этом он был самым лучшим.

Репп старался не думать о том, что будет после. Все придет в свое время. Он знал наверняка: будешь заглядывать далеко вперед — попадешь в неприятность. А сейчас оставалось место только для операции.

На другой стороне улицы он увидел небольшой парк, зеленеющий изогнутыми ветвями вязов, со скамейками и детскими спортивными снарядами. Странно, что деревья так рано зазеленели, хотя почему рано? Какое сегодня число? Действия Реппа были привязаны к капитуляции, а не к конкретной дате. Он усиленно задумался: он пересек мост в Констанц 4 мая; затем сидел взаперти с Маргаритой — как долго? Кажется, что прошел целый месяц. Нет, всего-то три дня; значит, сегодня 7 мая. И все же бледное солнце заставило лопаться почки на деревьях и играло в лужицах среди травы, тоже зазеленевшей и уже не напоминавшей ту солому, которой она была совсем недавно.

На площадке двое светленьких детей играли на качелях, сделанных из доски. Репп лениво наблюдал за ними. Они определенно были швейцарцами, но в данный момент он смотрел на них как на немцев. Что было ему совсем не свойственно, он вдруг начал испытывать к ним какие-то сентиментальные чувства. И именно в этот день. Эти два прекрасных ребенка, настоящий арийский тип — круглолицые, краснощекие, — действительно говорили ему о чем-то, они были тем, что могло бы быть. «Мы старались создать для вас чистый, совершенный мир», — мысленно сказал он им. Эта чудовищная ответственность, основная очистительная функция, GroBsauberungsaktionen, легла на плечи их поколения. Тяжелая, трудная работа. Но необходимая. И так близко, так чертовски близко! Эти мысли наполнили его горечью. Так многое уже было достигнуто, и тут — пуф! — все превратилось в дым. Хвастливые евреи все-таки остановили это. Репп чуть было не заплакал.

— Милые мальчик и девочка, не правда ли, господин Петерс?

Репп обернулся. Это и есть Феликс? Он не привык к таким конспиративным встречам. Он взглянул на подошедшего, мужчину примерно его возраста с прыщеватым лицом, в костюме в мелкую полоску. Феликс? Да, Реппу показывали в Берлине фотографию именно этого мужчины. Феликс всего лишь псевдоним, на самом деле это был штурмбанфюрер Эрнст Дорфман из Амт VI-а, внешняя разведка СД.

— Гензель и Гретель, — сказал Феликс, — как в сказке.

— Да, милые, — согласился Репп.

— Можно присесть?

Репп холодно кивнул.

— О, извините мою рассеянность. Вы получили подпись в Тутлингене?

— Без всякого труда.

— Великолепно. — Феликс улыбнулся, а потом признался: — Глупая игра, правда? Как в романе. В Берлине думают, что очень важно действовать таким образом. — В его невозмутимых глазах можно было прочитать веселое любопытство. Но его легкомысленное отношение к делу беспокоило Реппа. — И как прошла поездка?

— Не без трудностей.

— И все же вы уложились во времени.

— При расчете времени учитывались максимальные его потери. Я обошелся минимальными.

— А что с женщиной?

— Все прекрасно, — ответил он.

— Ну да, могу поспорить, что вы с ней приятно провели время. Мне ее однажды показывали. Вы, асы, всегда получаете все по первому классу, да?

— Машина? — спросил Репп.

— Господи, да вы как на пожар торопитесь. Все играете в штандартенфюрера, да? Вон там.

Реппу вовсе не понравилось, что его собеседник так непринужденно воспользовался словом «штандартенфюрер», но в пределах слышимости никого не было. Он встал вместе с Феликсом и вытащил из кармана какие-то деньги, не имея понятия, сколько оставить на столике.

— Двух франков будет вполне достаточно, господин Петерс, — подсказал Феликс.

Репп тупо уставился на незнакомые монеты, лежащие у него на ладони. Черт бы их побрал. Он выбрал две самые большие, бросил их на стол и последовал за Феликсом.

— Вы оставили этому парню приличные чаевые, господин Петерс, — сказал Феликс — На эти деньги он сможет послать сына в кадетский корпус.

Они пересекли улицу, прошли мимо нескольких витрин и затем свернули на маленькую улочку. Черный довоенный «опель» при виде их запустил двигатель. Когда они подошли, водитель обернулся.

Репп сел на заднее сиденье.

— Господин Петерс, это мой помощник господин Шульц. Помощником был молодой человек с живыми глазами и открытой улыбкой, ему едва перевалило за двадцать.

— Добрый день, добрый день, — поздоровался Репп.

— До того как меня ранили, я был в СС «Викинг» в России. Мы все там о вас много слышали.

— Спасибо, — ответил Репп. — Как далеко до Аппенцеля?

— Три часа. У нас еще уйма времени. Советую попробовать расслабиться и отдохнуть.

Машина отъехала от тротуара, и через несколько минут Шульц уже вывез и из города. Они поехали на юг по шоссе номер 13, следуя вдоль берега Боденского озера. Оно сияло с левой стороны, его горизонт терялся в дымке. Справа, на склонах холмов вдали от дороги, располагались аккуратные фермы. Время от времени Репп видел виноградники или ухоженные фруктовые сады. Вскоре они начали проезжать маленькие прибрежные городки: Мюнстерлинген с его бенедиктинским монастырем; Романсхорн, более крупный городок с ярмаркой и лодочной мастерской, за которым открывался прекрасный вид на вздымавшиеся вверх голубые Аппенцельские Альпы; а потом Арбон, гордящийся своим замком и красивой старинной церквушкой…

— Швейцарцы могли бы сделать и автобан, — заметил Феликс.

— Что? — переспросил Репп, замигав.

— Я говорю, могли бы сделать и автобан. Эти дороги слишком узкие. Очень забавно: швейцарцы не истратят и сантима, пока это не станет необходимостью. Никаких больших общественных зданий. Совершенно не интересуются политикой или философией.

— Я видел, как они танцевали на улицах, — ответил Репп, — праздновали окончание войны.

— Скорее потому, — возразил Феликс, — что скоро откроются рынки и Швейцария снова станет центром услуг для всех наций Они не верят ни во что, кроме франков. Они не такие идеалисты, как мы.

— Смею предположить, что обо всех деталях уже позаботились, иначе мы не могли бы вот так вот болтать, словно сидим на приеме в ожидании фортепианного концерта, — сказал Репп.

— Конечно, господин Петерс, — заверил Феликс.

— Оружие…

— Все в том же ящике. Не открывалось. Как сказано в инструкции.

— Британская или американская разведка про вас ничего не знает?

— О, я известен. В Швейцарии все друг друга знают. Но после тридцатого апреля я им уже не интересен. Они ожидают, что я вежливо пущу себе пулю в лоб. Сейчас они больше уделяют внимания своим новым врагам, русским. Вот куда теперь переместилась вся активность. Я — свободный человек.

— Но вы тем не менее проявили осторожность в приготовлениях?

— Господин оберштурмбанфюрер, неосторожный человек при моей профессии, равно как и при вашей, долго не живет. А я работаю с тридцать пятого года. Здесь, в Лиссабоне, в Мадриде во время гражданской войны, некоторое время в Дублине. В Буэнос-Айресе. Я достаточно профессионален. Вы хотите детали? Ничто при подготовке нашей части операции не проходило по нашим обычным каналам; все делалось по переходящим из рук в руки инструкциям, особыми курьерами, особыми маршрутами. Последнее время я не доверяю шифровальным машинам. И в прошлую субботу я взял билет из Цюриха в Буэнос-Айрес. По которому и выехал. Я доехал до Лиссабона, где мое место занял другой агент. А я вернулся на самолете в Италию, а затем на поезде проехал через перевал Бреннер. Меня не было в Цюрихе около недели. Я остановился в отеле «Гельвеция» в Кройцлингене по такому же швейцарскому паспорту, как у вас. Все в порядке?

— Примите мои извинения, — кивнул Репп.

Он зажег сигарету и тут заметил, что они повернули и теперь удаляются от озера. Воды уже не было видно, а впереди за лобовым стеклом величественно поднялись Альпы, которые казались намного ближе, чем тогда, когда они увидели их в первый раз.

— Последний город был Роршах, господин Петерс, — сказал молодой шофер. — Теперь мы направляемся к Санкт-Галлену, а оттуда в Аппенцель.

— Понятно, — кивнул Репп.

— Горы прекрасны, правда? — спросил Феликс.

— Да. Хотя я с равнинной территории. Я предпочитаю леса. Сколько еще по времени? — спросил Репп.

— Часа два, — ответил шофер.

Репп увидел в зеркале его теплые глаза, когда молодой человек взглянул на него.

— Думаю, мне следует немного поспать. Сегодняшняя ночь будет долгой.

— Хорошая идея, — согласился Феликс.

Но Репп уже погрузился в чуткий сон без сновидений.

— Господин оберштурмбанфюрер, господин оберштурмбанфюрер.

Он резко проснулся. Шофер тряс его за плечо. Репп заметил, что машина находится в каком-то помещении.

— Мы уже приехали. Мы приехали.

Репп окончательно проснулся. Теперь он чувствовал себя намного лучше.

Машина стояла в сарае; Репп чувствовал запах сена, коров и навоза. Феликс возился в углу с чем-то. «Чемодан», — подумал Репп.

— «Вампир»?

— Да.

— Хорошо.

Репп подошел к приоткрытой двери сарая и выглянул наружу. Они поднялись довольно высоко в горы и находились на границе сельскохозяйственных земель. Он посмотрел вниз по склону, покрытому тщательно возделанными полями и лугами, и увидел в нескольких километрах главную дорогу.

— Здесь довольно пустынно, — заметил он.

— Да. Этой фермой владела пожилая пара. Мы купили ее у них по баснословной цене. Должен сказать, что никогда не принимал участие в операции с таким бюджетом. Мы привыкли отчитываться за каждую канцелярскую скрепку. А тут: нужна ферма — покупай ферму! Кто-то действительно очень хочет увидеть этих маленьких еврейских ребятишек мертвыми.

Репп вышел из сарая, зашел за угол и посмотрел вверх по склону. Поля резко обрывались в нескольких сотнях метров от сарая, уступая место лесу, который покрывал оставшуюся часть горы, смягчая ее размеры и крутизну. И все-таки он знал, что ему придется потрудиться. В лучшем случае, судя по данным аэрофоторазведки, между ним и аппенцельским монастырем около двадцати километров, вся дорога проходит по горному лесу, вверх до вершины, за вершину и дальше вниз по склону. Он поднял руку и посмотрел на часы: 2:35 пополудни. До наступления темноты еще шесть или семь часов.

Репп встряхнулся, чтобы прогнать вялость из тела. Ему предстояла прогулка с «Вампиром» и винтовкой за плечами. Он подсчитал, что придется идти по меньшей мере пять часов, и в этом случае он выйдет на позицию для стрельбы в сумерках, что чрезвычайно важно. Ему надо будет хотя бы мельком оглядеть здание при свете, так чтобы суметь сориентироваться, прикинуть поле стрельбы, границы его убойной зоны.

Репп загасил сигарету и вернулся обратно.

Он снял галстук и кинул его в машину, затем стянул пиджак и аккуратно его сложил. Надел горные ботинки, спортивные брюки из зеленой саржи и рубашку цвета хаки. Затем надел камуфляжную куртку, новую, из мастерской в Дахау, с четким рисунком: зеленое на бледно-зеленом, покрытое коричневыми и черными пятнами. У Реппа тоже было свое тщеславие: против всяких правил он позволил себе, в лучшей традиции войск СС, оставить на левом рукаве нашитого орла со свастикой.

«Против чьих правил?» — спросил себя Репп. Потому что теперь он не просто представлял войска СС, он и был войсками СС: он все, что осталось от тридцати восьми дивизий и почти полумиллиона человек, таких героев, как Макс Зела и Панцер Майер, Макс Зимон и Фриц Христен, Зепп Дитрих и Теодор Эйке; и «Мертвая голова», и «Рейх», и «Полицай», и «Либштандарте», и «Викинг», и «Германия», и «Хоэнштауфен», и «Норд», и «Принц Евгений», сами дивизии. Фрундсберг и Гитлерюгенд — все пропало и все пропали, под землей или в тюрьмах, ожидая, когда их повесят русские или американцы. Он один остался из всей этой армии крестоносцев, он был и главнокомандующим, и разведкой, и штабом, и, что самое важное, человеком, просто человеком. Это было огромное наследие, но его тяжесть доставляла Реппу удовольствие. «Лучше я, чем большинство других. Я могу сделать это. Теперь осталась простая вещь — дойти и выстрелить. После России все кажется просто, а эта последняя миссия будет самой простой из всех».

— Господин оберштурмбанфюрер?

Перед ним стоял молодой шофер и смотрел, как он застегивает последнюю пуговицу.

— Да?

— Было бы безопасней идти в гражданской одежде, как турист. Если вас так…

— Неважно, во что я одет. У меня будет это, — он указал на стол, где Феликс уже разложил блестящие от масла компоненты оружия, — а такого не несет ни один турист. Но я никого не встречу. Дремучий лес, высоко в горах, вдали от всяких туристических маршрутов. И сегодня праздник, люди повсюду танцуют, пьют вино, занимаются любовью. Они не будут бродить по окрестностям.

— Вообще-то мальчик говорит правильно, — заметил Феликс.

— И наконец, это не операция СД. Это последнее дело «Мертвой головы», дивизии СС. Я не убийца, идущий убивать. Я — офицер, солдат. Это сражение. И поэтому я иду в форме.

— Ну, как хотите, — устало согласился Феликс. — Это ваши похороны, а не наши.

— Нет, — возразил Репп. — Это не будут мои похороны.

Он подошел поближе, заметил грязные отпечатки пальцев Феликса на блеске холодного замасленного металла компонентов оружия, и это его несколько встревожило.

— Можно надеяться, что это до сих пор не открывалось?

Он знал, что Феликс бросил в сторону шофера недоверчивый взгляд, но звонкий голос заявил, хотя и без особой убежденности:

— Все, как нас инструктировали.

Репп быстро собрал винтовку, навернул газовый пистон, ручку и направляющую пружину на коробку винтовки, вставил запирающий болт, установил на место в петли ось спускового крючка и закрепил все вместе. Вся процедура заняла несколько секунд. Затем без всяких церемоний он зарядил шесть магазинов, в каждый по тридцать специальных патронов с пулями со сферической головкой, которые не развивают сверхзвуковой скорости. Отложив винтовку и боеприпасы в сторону, он проверил соединения и провода электрооптического устройства. Наконец, после тщательной проверки на изъяны и не найдя их, Репп при помощи специального ключа подсоединил сам прицел ночного видения с инфракрасной лампой на подложку zf.4 на коробке STG-44. Повернув неуклюжее оружие на бок, он вставил на место магазин, проверил, чтобы он вошел в направляющие, после чего резким ударом основания ладони загнал его до отказа, пока не послышался щелчок пружин стопора.

— Вы выглядите как врач, готовящийся к операции, — заметил Феликс.

— Это просто инструмент, модифицированная винтовка, — ответил Репп, смущенный явным благоговением этого человека перед его оборудованием. — А теперь помогите мне с этой чертовой штуковиной.

Он надел боевую портупею с фляжкой и чехлами для магазинов и поверх нее ранец с прибором. Феликс и юноша подняли прибор на нужную высоту, и он скользнул в него, как в пальто, потуже подтянул лямки. Отступил от своих помощников и принял на себя полный вес.

— Господи, ну и тяжелая фиговина, — сказал Феликс — Вы справитесь сами?

— Справлюсь, — мрачно ответил Репп, перебрасывая через плечо ремень винтовки.

Последний взгляд на часы: 2:45 пополудни.

— Господин оберштурмбанфюрер, — позвал его шофер и протянул что-то яркое. — Это вам. После дела.

Это оказался швейцарский шоколад, завернутый в зеленую фольгу.

— Спасибо. На завтрак. Хорошая идея.

Репп опустил шоколадку в карман куртки, затем отошел от стола, в первый раз приняв на себя еще и полный вес винтовки. Он почувствовал, как от усилия кровь отхлынула от лица. Его плеча коснулась рука.

— С вами все в порядке? — спросил Феликс.

— А если нет, то пойдете вы? — осведомился Репп. — Нет, со мной все в порядке, просто надо привыкнуть к весу. В последнее время я вел слишком легкую жизнь.

— Слишком много Fraulein, — сказал раздраженный Феликс.

Репп вышел из сарая на солнечный свет и замигал. Он уже чувствовал, как его тело начинает привыкать к весу.

Лес быстро поглотил Реппа. Он шел среди деревьев расчетливым упругим шагом — образец целеустремленности. Но лямки уже начали резать ему плечи. От усилий его мышцы стали теплыми и подвижными, и он знал, еще из России, что если сильно себя заставить, если иметь достаточно решимости, достаточно желания, достаточно сосредоточенности, то можно достичь состояния, когда уже не чувствуешь боли, когда становится возможной героическая выносливость и выдержка. Репп знал, что сегодня от нею потребуются великие усилия, все, на что он способен, и даже больше, и он готов был на это. На этой стадии он был вполне бодр, полон веры в себя и рвения к выполнению задачи, готов ко всему и доволен.

Он продирался сквозь кусты, не оглядываясь назад. Он знал, что выше, где воздух будет более разреженным, этот косматый молодой лес, состоящий из вязов, дубов и мелкой поросли, уступит место более древнему, из девственных сосен, и станет напоминать лес в Шварцвальде. Тогда будет намного легче идти сквозь торжественные ряды стволов по пыли из слежавшихся сосновых иголок, которая будет большим облаком подниматься в косых лучах солнца при его продвижении вперед. Но это будет через несколько часов, а сейчас — только эти густые заросли, клейкие от соков, замедляющие каждый шаг. Ему казалось, что он идет через ряд штор и ширм, каждая из которых открывается только для того, чтобы показать следующую; видимость была ограниченной, воздух — влажным и душным. Все листья были влажными, и казалось, что то тут, то там поднимается пар. У Реппа было такое ощущение, что он находится в джунглях. Но он знал, что с ним все будет в порядке, если продолжать идти по указанному компасом направлению, не обращая внимания на тропинки, которые время от времени попадались ему. Перепрыгивая через них, он каждый раз испытывал удовольствие оттого, что избежал их соблазна. Репп рассчитывал добраться до гребня горы, там пройти довольно большой кусок по ровной местности и затем спуститься по противоположному склону. Он начнет спуск задолго до того, как достигнет сурового пика, который возвышался над чертой леса на пять тысяч метров, а может, и более.

Репп пробивался вперед, борясь с увеличивающейся крутизной, обходя, где возможно, начавшие попадаться на его пути большие каменные валуны или, в случае необходимости, перебираясь через них. По мере того как он поднимался в горы, лес начал постепенно меняться; Репп как-то не заметил этого, не уловил ни одного из тех моментов, когда растительность сменила свой характер, когда лес стал совсем другим, хотя, возможно, это произошло из-за того, что далеко наверху солнце спряталось за облаком. Во всяком случае, лес скоро перестал казаться джунглями: деревья, хотя и более величественные, стояли теперь дальше друг от друга; заросли уступили место более открытой перспективе; ощущение тропического зеленого света, непрозрачного для солнечных лучей хлорофилла исчезло в более темном покрове. Теперь Реппу казалось, что он находится в подвале, пронизывающе холодном, напоминающем туннель или катакомбы, в путанице неопределенных теней, участков абстрактной темноты, настоящих вспышек света в неожиданных местах, где прорехи в шатре над головой пропускали солнечный свет. Деревья стали огромными и сучковатыми. Кустарник остался, но теперь он пробивался сквозь ковер разложения, опавшие листья и плоды, возвращающиеся в первозданное состояние. В этом темном зрелище было свое великолепие, но Репп был не в том расположении духа, чтобы наслаждаться им. Он весь сосредоточился на ходьбе, на шагах, и все же иногда он испытывал чувство облегчения, когда выходил на ровные места, где, казалось, сами горы устали подниматься вверх.

В одном из таких мест он позволил себе передышку. Репп был один среди деревьев, слышал в этом мраке собственное дыхание, неровное и тяжелое. Ему было жарко. Он все еще не добрался до сосен. Все было незнакомым, совсем не похожим на лес, который он знал, а Репп знал много лесов.

Ему нестерпимо хотелось услышать щебетание птицы или крик животного, увидеть какое-нибудь движение. Он вгляделся вперед: одни сплошные стволы, белые или серые пятна стоящих между ними камней и какая-то мшистая, тупая абсолютная тишина. Ремень винтовки плотно лежал на плече, а лямки глубоко врезались в тело. Репп не обращал внимания на дюжину более мелких неприятностей — царапины, подвернувшуюся ногу, усталость в суставах, признаки судорог; по-настоящему его беспокоили только лямки. Однако он знал, что возиться сейчас с этими чертовыми лямками будет ошибкой. Репп наклонился и попробовал пристроить прибор повыше, так чтобы не весь вес лежал на плечах, а частично перешел на спину. Процедура была очень болезненной, и, чтобы ее облегчить, он начал вспоминать, как они уже готовы были провести операцию с прибором, весящим более пятидесяти килограммов. При таких условиях он бы уже давно выдохся. Этот заморыш Ганс-жид действительно выполнил свою работу; он заслужил медаль. Сейчас Ганс-жид был для Реппа большим героем, чем кто бы то ни был. Слава богу, что Германия может рожать таких людей. Он устало пошел дальше. Теперь валуны начали сильно досаждать, и Реппу приходилось протискиваться в щели между ними или залезать на их неожиданно гладкие склоны. В одном месте он подошел к просвету в деревьях и смог выглянуть из леса: далеко впереди виднелась голубоватая дымка. Так как он шел на север, а видимость была очень хорошая, то это вполне могла оказаться Германия. Но какая в том разница? Репп заставил себя пойти дальше. Ничего, кроме постоянного подъема в гору, под деревьями, по листьям, сухому папоротнику и чертополоху. Ни сосен, ни легкой дороги. Он даже не захотел остановиться попить, хотя в горле у него саднило. Иногда его ботинки скользили по обманчивой почве, а один раз он упал и сильно ушиб колено о камень. В месте ушиба появилась пульсирующая боль. Реппу показалось, что у него поднялась температура. Он испытывал неестественный жар. Раньше ему казалось, что здесь будет гораздо прохладней. Почему же так жарко?

Куда он идет? Знает ли он куда идет? Да, знает. «Wir fahren nach Polen urn Juden zu verschlen». «Мы едем в Польшу убивать евреев». Он видел такую надпись мелом на борту военного эшелона в 1939 году. Рядом с надписью были нарисованы уродливые еврейские профили с горбатыми носами и скошенными подбородками, напоминающие рыб, — отвратительный образ. А он, Репп, идет в Швейцарию убивать евреев. Все то же самое, тот же процесс, та же война. Он идет убивать евреев.

Боль в плечах усилилась. Следовало бы замедлить шаг или даже отдохнуть, но Репп не мог себе этого позволить. Его тревожило убывание света. Если он не успеет прийти туда до наступления темноты, то игра проиграна.

Он идет, чтобы убить нескольких евреев.

Евреев.

Ты убивал их. Грязная неприятная работа. Никому она не нравилась, и в Берлине были достаточно умны, чтобы тех немногих, кому она нравилась, не посылать на фронт. Это была ответственность, доверие, обязательство перед будущим.

Однажды Реппа назначили для выполнения специального задания.

Он был ранен в Демянске, и хотя рана была несерьезной — царапина на бедре, которая быстро зажила, — однако анализ крови у него оказался таким плохим, что было решено назначить его временно на более легкую службу. Но Репп хотел принимать участие в другом деле, в другой войне. Это было просто выполнение долга; никто его не заставлял, и ему это вовсе не нравилось. Это было просто частью работы, не лучшей частью, но надо делать и то, что не нравится.

День, который всплыл сейчас в его памяти, был в октябре 1942 года в аэропорту Дубно, в Волынской области. Почему именно этот день? Он не так уж отличался от множества других. Может быть, из-за девушки и папирос, а точнее, из-за странного совпадения папирос и девушки.

Это были папиросы «Сибирь». На вкус они были великолепны, наполняли его голову приятным гудением. Репп тогда только что узнал удовольствие от этих злых русских папирос, которые на вкус напоминали сгоревшие деревни и вызывали у него легкое головокружение. Он сидел на краю рва в холодный солнечный день. Все были очень любезными, потому что дело могло оказаться грязным, трудным и тяжелым для всех. Однако в тот день дела шли вполне прилично. Вокруг было множество людей, гражданских, солдат-отпускников (некоторые были с фотоаппаратами и улыбались), полицейских.

У него на коленях лежат автомат «штейр-солотурн», именующийся МР-34. Прекрасное старое оружие, прекрасно сконструированное, но слегка тяжеловатое. У него был замечательный деревянный приклад, перфорированное дуло и горизонтальный магазин с патронами. Реппу оно нравилось: прямо-таки «мерседес-бенц» среди автоматов, слишком элегантное и точное для серийной военной продукции. Дуло наконец-то остыло. Репп кивнул полицейскому в черной форме. Полицейский исчез за грудой земли, которая образовалась, когда рыли ров, и Репп всего лишь на секунду остался один на один со своей утренней работой: к тому времени их, наверное, было около пятисот, заполнили половину рва, большинство из них безжизненны, хотя время от времени и раздавались крики. Они не так уж плохо выглядели, Реппу приходилось видеть гораздо более худшие тела на Восточном фронте: разбросанные кругом внутренности, дерьмо и ноги, разбитые черепа; а эти люди были убиты аккуратно, хотя крови и было очень много.

Полицейский загнал в ров очередную группу. Старик с ребенком, мать и отец с несколькими детьми. Мать нянчилась с ребятами, а вот от отца, похоже, помощи было немного. Он выглядел до смерти перепуганным и еле шел. Дети были в растерянности. Они говорили на своем ужасном языке, почти немецком диалекте, только чудовищно извращенном, как и многие другие немецкие вещи, к которым они прикасались. И все же Репп не мог их ненавидеть, этих обнаженных женщин, мужчин и детей, осторожно идущих по грязи, словно боясь запачкать ноги. Было еще несколько женщин, последняя из них — девушка лет двадцати, юная, темноволосая и довольно симпатичная.

Когда Репп устало поднялся, волоча за собой свое оружие, он услышал, как девушка сказала, ни к кому не обращаясь: «Двадцать три года».

Что за примечательная фраза! Он задумался о ней позже. Интересно: что она имела в виду? «Я слишком молода, чтобы умирать»? Ну что ж, все слишком молоды, чтобы умирать.

Репп передернул затвор, плотно прижал автомат к ребрам и начал стрелять. Пули четко ударяли в голые спины, и люди, вздрогнув, падали. Они лежали неподвижно, а один или двое бились в конвульсиях. Странно: никогда не видишь, как ударяется пуля или брызжет кровь, и все же, прежде чем застыть без движения, они, кажется, погружаются в нее, красную, густую, льющуюся из каждого отверстия. Ребенок снова пошевелился, застонал. Репп переключил оружие на одиночные выстрелы и выстрелил один раз, в голову, которая развалилась пополам.

Затем он поменял магазин.

Все были довольны, когда стрелял Репп. Он работал быстро и точно. Он не делал ошибок и не становился угрюмым через некоторое время, как это случалось со многими другими. Он даже начал верить, что и для евреев это тоже очень хорошо.

«Лучше я, — сказал он в тот день за кофе, — чем какой-нибудь мясник».

Репп увидел впереди свет и в тот же момент понял, что у него появилось новое ощущение. Он без всяких затруднений продвигался по ровной, чистой лесной почве. Наконец-то он достиг верхнего девственного леса. Репп поспешил на свет и оказался на гребне, среди елей и сосен, в холодном воздухе. Он огляделся вокруг, его глаза проследовали вдоль хребта, на котором он стоял, до самого пика, каменного и отдаленного. За пиком виднелись другие горы, их очертания были смягчены лесом, а за ними лежали настоящие Альпы, снежные и героические.

Но взгляд Реппа тянуло вниз. Его глаза скользнули по ковру леса, тянущемуся на сотни метров вдоль склона горы и наконец уступающему место обрабатываемым землям, напоминающим шахматную доску, на которой большинство клеток уже зазеленели. Долина Ситтер в кантоне Аппенцель. Города Репп не видел, тот располагался на другом конце долины, но монастырь был виден: средневековая церковь с высокой крышей и двумя куполообразными колокольнями и мешанина других вспомогательных зданий, отгороженных от мира стеной. Отсюда он даже мог разглядеть и двор.

Репп быстро опустился на колени и стянул с плеча винтовку. Он поставил ее на двуногу и на мгновение застыл, освободившись наконец от части веса, хотя громоздкий прибор за плечами все еще причинял боль. Потом он наклонился и снял крышку с непрозрачной панели аппаратуры «Вампира». Он увидел, как свет упал на пластину. Неужели этот блеск на мгновение ожил или это просто игра его воображения?

Что бы там ни было, оберштурмбанфюрер Репп позволил себе улыбнуться. Ему еще оставалось пройти приличное расстояние, но уже вниз, через девственные сосны, и он знал, что успеет занять позицию для стрельбы задолго до наступления темноты.