Роджер сидел на балконе в своем номере класса А в отеле «Риц». Перед ним лежал последний номер «Нью-Йорк геральд трибюн», на первой странице которого была помещена большая статья, написанная женщиной по имени Маргерит Хиггинс, которая прибыла вместе с 22-м полком, каким-то моторизованным элитным подразделением, в концентрационный лагерь Дахау.

Роджер чуть не подавился. Тела навалены как мусор, костлявые мешки, торчащие ребра… Контраст между тем, что он увидел, и тем, что его окружало, — Париж, Вандомская площадь, дорогой «Риц», город в преддверии дня победы, повсюду девушки, — был слишком разителен.

Литс и Аутвейт где-то там, что-то высматривают. Примерно через день Роджер должен будет вернуться к ним.

Но он принял решение: он туда не поедет. «Я не поеду. И плевать на то, что будет». Он вздрогнул, подумав об этой гнили в Дахау. Представил себе стоящий там запах. И его снова передернуло.

— Холодно?

— Что? Ах!

Роджер смотрел в лицо самому известному теннисному игроку всех времен.

— Вы Ивенс? — спросил Билл Филдинг. Роджер судорожно сглотнул и вскочил на ноги.

— Да, сэр, да, сэр. Я Роджер Ивенс, Гарвард, сорок седьмой год выпуска, хотя теперь, возможно, сорок девятый, с этим небольшим перерывом, хе, хе. Первый номер среди одиночек во время моего первого года.

Великий человек был на голову выше Роджера, по-прежнему худой как сосулька, одетый во все безупречно белое, что делало его загар темнее полированного дуба; ему было далеко за сорок, но выглядел он едва ли на тридцать пять.

Роджер осознал, что вся деятельность на оживленной террасе остановилась. Все присутствующие: генералы, газетчики, прекрасные женщины, аристократы и гангстеры — смотрели на Билла Филдинга. Филдинг был звездой даже в таком экзотическом окружении, как «Риц». И Роджер знал, что все смотрят и на него.

— Ну что ж, позвольте рассказать вам, как все будет происходить. Вы играли на турнире «Ролан Гаррос»?

— Нет, сэр.

— Ну, мы, конечно, будем на «Кур сентраль»… «Конечно», — подумал Роджер.

— …глинистая поверхность, в амфитеатре примерно восемь тысяч раненых парней, как мне сказали, плюс обычное начальство — вы ведь играли перед большим скоплением народа, у вас не было проблем с нервами?

У Роджера? С нервами??

— Нет, сэр, — ответил он. — Я играл в финале в Ивисе и вышел во второй тур в Форест-Хиллз в сорок четвертом году.

На Филдинга это не произвело особого впечатления.

— Ладно, надеюсь, что проблем не будет. В любом случае я обычно провожу с этими парнями небольшую беседу, демонстрирую им фундаментальные основы игры, используя Фрэнка как модель. Идея состоит в том, что надо не только немного развлечь этих бедных раненых ребят, но еще и популяризовать теннис. Вы понимаете, что это шанс представить игру совершенно новой категории любителей.

«Да какая там категория, большинство из них просто рады, что им не оторвали яйца в этой драчке», — подумал Роджер, но все же согласно кивнул.

— Потом вы сыграете с Фрэнком два сета, а может быть, три, это зависит от вас.

Роджеру совсем не понравилось, что ему отводится здесь роль жертвенного ягненка.

— После чего вы и я, Фрэнк и майор Майлз, наш постоянный связной с армией, играем двое на двое, просто чтобы познакомить их с этим. Согласны?

— Как скажете, мистер Филдинг. Ух, я видел вас в Форест-Хиллз в тридцать первом году. Я тогда был еще совсем мальчишкой…

Опа! Этого не следовало говорить. Филдинг нахмурился.

— Для меня это был не лучший турнир.

— Четверть финала. Вы играли с Морисом Мак-Лохлином.

Лицо Филдинга просветлело от воспоминаний о давнишнем матче: его золотые годы, он тогда как раз выходил на первое место, и у него еще оставались большие резервы для славных дел, для высокооктанового тенниса.

— О да, Мори. Огромные воля и сила. Но чего-то не хватало… Всухую, три-ноль, правильно?

Он помнит?

— Именно так, сэр.

— Что ж, надеюсь, вы вынесете отсюда больше, чем бедняга Мори с того турнира, — с пренебрежением сказал Филдинг.

— Угу, я непременно постараюсь, — сказал Роджер. Филдинг определенно отличался прямотой.

— Ну и славно. Как я полагаю, у вас есть транспорт, чтобы добраться до отеля.

— Да, сэр. У людей из специальной службы есть машина и…

Но Филдинга детали не интересовали.

— Прекрасно, сержант. Увидимся в час.

Он развернулся и начал прокладывать себе путь к выходу. Публика с благоговением расступалась перед ним.

— Э-э, мистер Филдинг, — окликнул его Роджер и поспешил за ним вслед.

Сердце у него бешено колотилось, но он понимал, что ему выпал шанс, который вряд ли когда-нибудь повторится.

— Да? — слегка раздраженно поинтересовался Филдинг.

У него был длинный нос, который он нацеливал на собеседника, как дуло винтовки, и голубые глаза, бледные и жесткие.

— Фрэнк Бенсон. Я слышал, что он хороший игрок.

— Он мой протеже. Надеюсь, будущий чемпион мира. Ну, если…

— Я лучше, — вырвалось у Роджера. Ну вот. Он это сказал.

Лицо Филдинга вытянулось от презрения. Казалось, что он даже побагровел под загаром. Всем было известно, что он приходил в ярость от некомпетентности, от рассеянности, от недостатка настойчивости, от чрезмерной наглости, от медлительности, от нечеткости, от задержек и от неумения. Роджер храбро улыбнулся и продолжил наступление. Он знал, что здесь, так же как на корте, споткнуться значит умереть. Атака, атака; еще ближе к сетке, и удар с лета на поражение.

— Я могу его разгромить. Именно это я и сделаю сегодня днем. И я просто хочу, чтобы вы задумались об этом. Продолжать этот тур с кем-нибудь второсортным будет, я бы сказал, просто смешно.

В воздухе повисла зловещая тишина.

Роджер продолжал наступать.

— И если я его похороню, если я загоню его в угол, если я разгромлю его в пух и прах…

Он готовился продолжить описание своего будущего триумфа еще какой-нибудь красочной метафорой, но Филдинг оборвал его.

— Чего же вы хотите?

— Все очень просто. Я хочу участвовать. И сразу же.

— В туре?

— Да, сэр.

Лицо Филдинга приняло озадаченное выражение.

— Отбор закончился. Но почему сейчас и так внезапно?

Роджер не мог признаться, пожалуй даже самому себе, насчет этих тел в Дахау, насчет перспективы возиться с червивыми трупами.

— Просто мне все уже надоело, сэр. Так же как и вы, я пришел на эту землю ударять по теннисному мячику. Все остальное для меня пустая трата времени. Я выполнил свой долг. На самом деле моя часть только что принимала участие, возможно, в последней воздушной операции в Европе, ночное десантирование и всякая фигня, прошу прощения. — А это значило, что теперь снова придется сидеть в 82-й десантной группе на скудном пайке из кофе и пончиков. Роджер принял скромный вид. — И наконец, э-э… — Небольшая уловка: он слышал, что Филдинг не может устоять против подхалимов. — И наконец, здесь есть вы, есть шанс поучиться под руководством Филдинга, под руководством самого лучшего игрока. Я знаю, что должен отдать всего себя этому делу, полностью выложиться, дойти до крайней черты, иначе потом всю жизнь буду жалеть об упущенном.

Он выглядел очень скромно — или полагал, что выглядит скромно, — в своих десантных сапогах.

— А вы не из робких, верно? — после паузы произнес Филдинг.

— Да, сэр, — согласился Роджер. — Я верю в себя. Здесь и на корте.

Он вдруг сообразил, что Филдинг еще не сказал «нет».

— Слова перед матчем ничего не стоят. Поэтому я всегда помалкиваю перед игрой. Фрэнк мой протеже. С того самого момента, как я нашел его на воздушной базе в Англии, я верил, что в нем есть нечто такое, что может сделать его лучшим в мире, каким был я. Вы хотите участвовать в туре? Ладно, сегодня вечером мы посмотрим, так ли велика ваша игра, как самомнение. Или язык.

Он повернулся и вышел с террасы. «Полдела сделано», — подумал Роджер.

Однако прежде чем перевести поездку в Дахау в разряд того, что могло бы произойти, но не произошло, надо было сыграть с Бенсоном, а если точнее, разгромить Бенсона, и Роджер знал, что это будет не так-то просто. Он навел кое-какие справки об этом парне: № 1 в Стэнфорде в 39 и 40 годах, в 41-м вышел на третий тур в Форест-Хиллз, калифорниец с западной манерой игры, родившейся на жестких бетонных кортах, — резкие подачи и удары с лета, теннис Паттоновского стиля, всегда атакующий. Но Бенсон не играл в теннис четыре года, служил в авиации, сделал двадцать три вылета над Германией на бомбардировщике В-17 (кавалер ордена «За лётные боевые заслуги»: еще один герой вроде Литса), дважды чуть не был сбит над Швайнфуртом и вернулся к игре только для того, чтобы успокоиться и расслабиться, потому что к тому времени реакция у него стала не та, нервы были на пределе, а голова забита чертями, сиренами, осветительными ракетами и прочими ужасами. Когда Филдинг осенью 1944 года попал на воздушную базу, где была первая остановка в его туре, Бенсона уговорили с ним сыграть. Это была любовь с первого взгляда, шесть-ноль в пользу Бенсона. Филдинг, игра которого клонилась к закату, но еще не настолько, чтобы так проигрывать, увидел в этом худом быстром калифорнийце что-то чистое, светлое и жесткое и сразу же узнал в нем себя самого, каким он был двадцать лет назад, в самом начале своего величия.

Филдинг сразу же захотел заполучить Бенсона — и заполучил, даже не дав ему долетать два вылета до двадцати пяти.

Бенсон был высокий, худой, прилизанный блондин со спокойными серыми глазами и великолепной фигурой. Двигался он с какой-то медленной быстротой, то есть обладал столь естественной фацией, что казалось, он никогда не делал бросков или скачков, а скорее скользил по корту в своих белых спортивных штанах, — его эксцентричность заключалась в том, что он оставался верен свободным фланелевым брюкам конца двадцатых — начала тридцатых годов, в отличие от модника Роджа, который с младых ногтей носил элегантные шорты. Бенсон делал подачи, все эти закрученные штучки, заставляя мяч свистеть и высоко подлетать, ударившись о землю, и это несмотря на то, что «Курт сентраль» имел пористое глинистое покрытие, во всяком случае очень затрудняющее быстрые движения. Это было все равно что играть на поджаренном куске хлеба. Поверхность всасывала шлепки, создаваемые этими звучными западными ударами справа, но для Роджера, находящегося напротив него во время разминки, парень выглядел как семь костлявых футов белой смерти, методичной, невозмутимой, неотвратимой.

Однако Роджер ставил на уверенность в себе, а его уверенность в себе после утренней стычки с великим игроком не изменилась ни на йоту. Он и раньше справлялся с мастерами удара; для этого требовалось терпение, хитрость и уйма нервов. Главное, надо держать себя в руках при большом счете, когда тяжесть матча начинает давить на тебя. Если ты сумеешь отбить их самые резкие удары, они приходят в неистовство, злятся, начинают терять голову. Он встречал много таких, которые совершенно разваливались на части, не обладая тем твердым, жестким ядром самоуверенности, какое обычно и дает возможность победы.

«Кур сентраль», место проведения турнира «Ролан Гаррос», располагался в центре пологого амфитеатра, цементные ярусы которого сейчас были забиты людьми в военной форме. Цветочные клумбы вдоль одной из сторон, прямо под ложами, где сейчас собрались важные шишки, пестрели ярко и весело, по-весеннему свежо, — приученные к аккуратности немецкие офицеры, которые играли здесь во время оккупации, поддерживали их в хорошем состоянии. Лакост владел этим местом и его песочно-коричневым покрытием совместно с безжалостными мастерами боковых ударов Боротрой и Коше; в зените славы их называли «тремя мушкетерами», и только Филдинг с его силой, самообладанием, а главное, волей был способен одолеть их. Таким образом, Роджер был не просто игроком, он был частью истории, частью традиции. Он чувствовал, что эта атмосфера поглотила его, захватила, согрела его, и вот мячик с щелчком отлетает от центра натянутых струн. Это просто его воображение или же все эти подстреленные юнцы тоже затрепетали от восторга? Флажки колыхались на ветру. Тени стали отчетливей. Разметка корта была точной и чистой. Мячи стали белыми и яркими. Родж чувствовал себя на вершине счастья. Да, он принадлежит этому месту.

— Отлично, ребята, — крикнул им Филдинг.

Они сели и начали вытирать пот полотенцами, в то время как Филдинг под все возрастающие горячие аплодисменты прошел в центр корта и встал лицом к толпе, держа в руке микрофон. Он по акульи улыбался.

— Привет, ребята, — сказал он, и его усиленный голос эхом прокатился по трибунам.

— Билл, Билл, Билл! — кричали зрители, хотя большинство из них были слишком молоды, чтобы отчетливо помнить те три года, 27, 28 и 29-й, когда Филдинг властвовал над теннисом — и над всем огромным миром — словно бог.

— Парни, — продолжал Билл, — я знаю, что все это для вас несколько ново… — Акцент Среднего Запада, канзасского кукурузного пояса, сглаживал резкость Принстонского голоса великого человека. — Но позвольте мне сказать вам правду: теннис — это игра искусства, мужества и выносливости; это почти как война, только жестче.

Солдаты в восторге взвыли. Роджер был зачарован их пульсирующим воодушевлением: единая масса, кипящая, захваченная обаянием звезды.

— Ну а сегодня мы покажем вам, как играют в теннис взрослые мальчики. Вы видели Ди Маджо и великолепного Сплинтера? Ну что ж, вам стоит посмотреть на теннис Ди Маджо и Теда Уильямса.

Филдинг примерно десять минут произносил свою отшлифованную маленькую речь, в которой он объяснил правила, показал основные удары, продемонстрированные невозмутимым безупречным Фрэнком Бенсоном, выдал несколько забавных анекдотов и наконец льстиво сравнил теннис с другими видами спорта, подчеркнув необходимость выдержки, силы и смелости, отчаянное соперничество и психологическое противоборство игроков.

И на этом он закончил.

— И вот, ребятки, — жизнерадостно сообщил Филдинг, — перед вами взрослые мальчики: капитан Фрэнк Бенсон, Стэнфорд, сорок первый год, в настоящее время в Восьмой воздушной армии, двадцать три воздушные прогулки над Германией, и техник-сержант пятой категории Роджер Ивенс, приписан к Отделу стратегической службы, ветеран нескольких миссий в тыл врага…

Ага, только не врага, а нашего тыла. Хорошо хоть Литс не слышит об этой маленькой выдумке.

— А теперь, — продолжил Филдинг, подсмеиваясь над еще одной спортивной традицией, — игра!

Они уже бросили жребий, Бенсон выиграл и получил право подачи, но сначала он подошел к сетке и посмотрел в глаза Роджера так, как тот и представлял себе это.

— Удачи, сержант, — сказал он Роджеру.

— И вам то же самое, начальник, — ответил Роджер. Роджер был великолепным теннисистом, определенно игроком национального уровня, и хотя за время службы в армии он играл нерегулярно и мало, но умудрился при этом поддерживать форму, тренируясь один, когда не мог найти партнера, и всеми возможными способами стремясь к совершенству. Однако в первые же секунды он понял, что его противник серьезно превосходит его: это была разница между мастером и гением. Бенсон яростно и умело атаковал с любого положения: белый мячик отчаянно нырял вниз, приближаясь к задней линии площадки, за счет вращения преодолевал скорость, уходил к земле и в результате как сумасшедший отскакивал от покрытия и летел навстречу Роджеру быстрее, чем грех. Удар справа был у Бенсона по-настоящему убийственным, просто белый дымок, но, когда Роджер, быстро освоив этот урок, попытался ответить ударом слева под заднюю линию, Бенсон начал резать. Роджер тут же понял, что не сможет выдержать напора на задней линии корта, и при счете 1:1, после того как он со скрипом выиграл свою подачу, которую Калифорнией воспринял не очень серьезно, Роджер попробовал перенести игру глубоко в углы, — теперь они наносили удары на приближение, хотя настоящий термин такой игры «вынуждающая». За этим последовала катастрофа: у него, похоже, не хватало силы удара, чтобы отбивать мяч на край площадки, и каждый раз, когда мяч устремлялся к сетке, Бенсон с удивительным предвидением улавливал удар и наносил убийственно красивые удары, которые всего лишь на волосок выходили за зону досягаемости Роджера.

Через пятнадцать минут Роджер добился счета 3:3, но только потому, что его собственные подачи стали несколько более свободными и сильными, и потому, что подсохшее покрытие тормозило мяч, делало его отражение сильным и неопределенным, позволив Роджеру, отставив в сторону наглую надежду на победу, нанести два своих коронных удара, чего ни в коем случае не произошло бы при нормальных условиях, американских условиях, — два лучших удара за весь матч.

Но равновесие не могло сохраняться долго, и Роджер, который начал терять самоуверенность, понимал это лучше кого бы то ни было. Он почувствовал, как у него внутри зарождается чувство жалости к самому себе.

На подачах, с новым мячом, он быстро отразил два удара слева, которые Бенсон в свою очередь отправил обратно со скоростью ракеты. Ему грозил счет 0:30; он чувствовал, как сердце бешено колотится в грудной клетке.

Он сделал ошибку при подаче, когда после сильного удара мяч улетел за заднюю линию.

Роджер огляделся — дурной признак, так как это значило, что он уже не так сосредоточен на игре. На него уставилось множество солдатских глаз. Симпатичные медсестры, похоже, оставались совершенно равнодушными. Филдинг, сидевший на складном стульчике за судейской линией, смотрел без всякого выражения. Роджер почувствовал, как его тело с боков начинает сжимать злоба. Ему даже стало трудно дышать.

Он совершил две двойных ошибки подряд и проиграл гейм на своей подаче.

Во время перерыва Роджер сидел на скамейке, вытирался полотенцем и чувствовал себя совершенно разбитым. Впереди маячило унижение. Он чувствовал себя отвратительно, понимая, что вылетает. Собака, свинья, скунс, подонок. Он заслужил проигрыш. Отвращение к самому себе пропитывало его как наркотик, делая мир расплывчатым и неясным. Он чуть не плакал. Его охватило изнеможение.

Кто-то оказался совсем рядом с ним. Роджеру было на это наплевать. Несправедливость всего происходящего ошеломляла. Трибуны, корт, сетка — все было затуманено яростью. Но сквозь эту ярость послышался голос, тихий и настойчивый. Сначала ему показалось, что это говорит его совесть, но…

— Мальчик, — прошептал голос, — тебе здесь не место. Я тебя достану.

Бенсон, притворяясь, что завязывает шнурки на тапочках, говорил вполголоса, опустив лицо и спрятав его от зрителей.

— Это должно быть сделано прямо сейчас, и всухую.

Роджер ничего не ответил. Он невидящим взором уставился вперед, позволяя противнику насмехаться над собой. Он почувствовал, как у него под рубашкой выступил пот. И понимал, что сказанное — правда.

— Но Рождество в этом году приходит рано, — сказал Бенсон.

Этот непонятный намек явно имел отношение к происходящему, к нынешнему матчу.

Роджер выиграл следующие три гейма сета. Бенсон вел с минимальным разрывом, специально поддаваясь в ключевых моментах. Ведь при желании он был способен отбить эти мячи даже в дюйме от ограничительной линии! Затем Роджер выиграл еще пять геймов во втором сете, пока Бенсон, все еще играя слабо, не совершил прорыв, но Роджер победил в седьмом гейме этого сета и выиграл сам матч, и крики восхищенных зрителей накрыли его волной, хотя он знал, что это шутка, розыгрыш, что он этого не заслужил, и испытывал странное ощущение стыда.

— Поздравляю, — сказал Бенсон. Его серые глаза были полны злобы и сарказма. — Но постарайся держаться подальше от Калифорнии, пока не научишься бить с лета. — И добавил более искренне, с застенчивой улыбкой: — И пока не натешишься со своим новым приятелем.

А? Что такое?

Бенсон с опущенными глазами прошел мимо Филдинга.

— Фрэнки, Фрэнки, — взмолилась пожилая звезда. Бенсон уселся в стороне, всем своим видом выражая отвращение.

Филдинг повернулся к Роджеру. Его лицо было лабиринтом морщинок на загорелой коже. Он широко улыбнулся, похожий на старую безобразную ящерицу с желтыми глазами и жадными губами.

— Мальчик мой! — сказал он. — Ты это сделал. У тебя получилось.

Он обхватил Роджера рукой, сжав его так, что тот почувствовал каждый палец, вдавившийся в его мускулы, разминающий их, возбуждающий.

— Ты будешь моим чемпионом, моей звездой, — хрипло прошептал великий игрок в самое ухо Роджера.

«О господи!» — подумал Роджер.