Глава 39

Энто готов был поделиться многими интересными наблюдениями и мыслями. Он комментировал события так, словно был профессором дублинского Тринити-колледжа, поэтом, известным своим красноречием, богатым на славословия литературным критиком золотой эпохи ирландской беллетристики, к примеру двадцатых годов прошлого века, когда революция открыла дорогу кровопролитию и блестящей прозе.

— Итак, — обратился Гроган к Бобу, — бывают истязатели нескольких типов. Во-первых, сексуальный истязатель. У этого парня в голове все здорово перемешалось. В его зловонном маленьком мирке боль и удовольствие не только переплелись между собой, но и безнадежно перепутались. Наслаждение поцелуем в сосок, прикосновением к влагалищу, пикантностью заднего прохода, первым погружением во влажное лоно — нет-нет, это все не для него; скорее, его орудие нальется кровью при виде шрама, оставленного плетью, проникающей глубоко, до самой кости. Это настоящее чудовище, и в любом здравомыслящем обществе его отбракуют как можно раньше, всадят ему под ухо девятимиллиметровую пулю, а потом выбросят в грязный переулок, где его подберут мусорщики. Но у бывших христианских народов Запада больше нет былого мужества; у одних только варваров есть сила воли и уверенность в себе, чтобы беспощадно расправляться с извращениями, хотя, по слухам, они сами склонны к извращениям за высокими глухими заборами своих домов.

Реймонд и Джимми обмотали Боба толстой веревкой, крепко привязав к стулу от плеч до пояса. Затем, разом потянув за концы, осторожно завалили связанного пленника назад, не до самого пола, а до ящика, обеспечившего подпорку стулу, при этом голова Боба оказалась отклонена под нужным углом, который ребята знали по долгому опыту.

— Теперь второй тип, — продолжал Гроган. — Это человек, движимый глупостью. Он отличается леностью и неповоротливым умом. У него нет никакого желания постигать премудрости ремесла и искусства мучителя, осваивать тонкости последовательного разрушения человеческого духа, нюансы психологии, оттенки боли. Это чистый громила, как правило, жирный верзила, над которым издевались слабые, когда он сам был слабым и дохлым. Поэтому он вырос в боли, он ненавидит собственное жирное естество за его необъятные размеры, за то, что оно сделало его неповоротливым и медлительным, за то, что от него отворачиваются девчонки, ну кому охота связываться с таким толстяком, который к тому же наверняка потеет и пыхтит как паровоз. Этот тип просто принимает боль и накапливает ее в себе. Затем, лет через пятнадцать своих мучений, он решает, что настала пора самому стать источником страданий. К этому времени жир, обеспечивший его изгнание из общества, преобразовался в мышцы благодаря алхимии ярости, и наш герой вдруг понял, что в его габаритах тоже есть свои прелести: он способен сокрушить, растоптать, смять, он гигант перед былинкой, распевающий: «Хо-хо-хо-хо, я чую кровь англичанина!» Его способность сопереживать выжжена дотла, растрачена на самого себя. Он не чувствует того, что делает со своим пленником. На нем это никак не отражается. Он энергичен, беспощаден, неудержим. Увы, в нем нет утонченности. Радуйся тому, что не он проведет тебя через страну мучений, а тот, кто многократно мудрее. Ведь крушитель крушит; к этому времени он уже переломал бы тебе все ребра, выбил все зубы, раздробил все пальцы. Твой нос давно превратился бы в свиную отбивную, а если бы твои губы сомкнулись в судороге, ты захлебнулся бы собственными кровью и блевотиной, прежде чем их бы разжали, поскольку наш тип понятия не имеет, какой нерв является ключиком, способным отпереть этот замок. Так что был бы полный кошмар; я дышал бы часто, словно бегун-спринтер, ребята были бы по уши в поту, крови и блевотине — грязно, грязно и, что хуже всего, абсолютно неэффективно. Но если я противопоставлю твоей силе свою, я введу в уравнение твое чувство собственного достоинства и ты найдешь способ одержать надо мной верх. Сколько я ни буду тебя раздирать, сколько мои тяжелые кулаки ни будут бить твое тело, чувство собственного достоинства не устанет подпитывать в тебе ненависть — это анестезирующее средство, заглушающее боль. Стоит дать тебе надежду на победу — и победа будет за тобой.

Далее последовало полотенце. Его туго замотали вокруг лица Свэггера, расплющив ему нос, пережав дыхательные проходы, лишив возможности видеть. Зачем пленить все тело, когда можно пленить одну только голову? Это одно и то же. Клаустрофобия, бич большинства людей, вырвалась на свободу благодаря складкам плотной ткани, стиснувшим лицо, превратившим процесс дыхания в тяжкий труд, бросившим в благодатную почву семена страха, которым в ближайшее время предстояло распуститься пышными цветами.

— Затем идет мучитель, который сам терзается раскаянием, — рассуждал Энто, — таких я презираю больше всего. Он слишком хорош для подобного ремесла, и то, что привело его в подвал к животным, которые несут боль, унижение и грязь другому человеческому существу, — это долгая и запутанная история, и нашему герою ужасно хочется поделиться ею с тобой, со всеми мрачными шутками и черным юмором, достойными пера второсортного ирландского писателя, однако ему некогда, он должен поджарить твое хозяйство, прикоснувшись к нему оголенными проводами. «Я очень сожалею. Не думайте обо мне плохо. Я такая же жертва, как и вы. Я отчетливо чувствую вашу боль. Сердцем я с вами. Между нами неразрывная связь, и если вы сломаетесь, тем самым вы избавите нас обоих от следующих мучительных часов. Это в ваших силах. Не вынуждайте меня так поступать. Я этого не хочу, и лишь ваша непреклонность заставляет меня совершать все эти ужасы. Неужели вы не видите, что в моральном и интеллектуальном плане я неизмеримо выше подобного поведения?» Ну как, заметили в причитаниях этого типа бесконечное самолюбование? То, что тебе приходится терпеть боль, касается в первую очередь не тебя, а его. Это он тайный герой и жертва происходящего. Ребята, давайте первое ведро. Бобби Ли, друг мой, постарайся не вырываться. Если окажешь сопротивление, будет гораздо хуже и от твоего героизма ничего не останется. Прими судьбу покорно, потерпи немного, и тем самым ты выполнишь свой долг. Скорее всего, ты побьешь рекорд подполковника, и этого будет достаточно, но ни один человек не сможет вытерпеть больше двух ведер. Ты получишь три ведра, это продлится целый час. Понимаю, ты герой. Он ведь настоящий герой, а, как думаешь, Имбирь?

— Даже не знаю, Энто. Возможно, он сразу же наделает в штаны. Ведь так происходит со многими.

— Да уж, со многими. Тот подполковник, я хорошо помню, в конце концов тоже наложил в штаны.

— Точно.

— И все же я сомневаюсь, Имбирь, что снайпер сразу же обделается. У него голова слишком забита такими пустыми понятиями, как честь и долг. Он заткнет свою задницу пробкой, вот посмотришь.

Свэггер почувствовал воду сначала как вес, затем как влагу, потом как сырость, как потоп и наконец как смерть. Она пришла, подобно лазутчикам, проникающим во вражеский лагерь, сразу со всех сторон, без особого шума и суеты, будто далекая точка, которая внезапно многократно разрослась и оказалась повсюду, заполнив весь мир.

Вода намочила полотенце, и оно прилипло к лицу. Боб попытался держать все отверстия тела наглухо закрытыми и не пускать воду в себя, однако его сопротивление продолжалось считаные мгновения. Вода спустила с привязи безотчетный страх. Свэггер был не из пугливых, долгие суровые годы научили его, как защищаться от крысиных зубов ужаса, как объективно оценивать страдания, анализировать их, словно продукт чужого сознания, научный феномен, подлежащий исследованию. Какое-то время это работало, но затем оборона не выдержала под отчаянным натиском.

Словно со стороны, Боб ощутил, как его тело судорожно дергается и извивается в руках ирландцев. Вся его сила схлестнулась с их объединенной силой, а поскольку мучителей было больше, они одержали верх и в итоге оставили его одного, наедине с водой.

«Вода, вода, кругом вода» — эта забавная строчка из какого-то давно забытого стихотворения содержала суровую правду настоящего. Сознание Боба теперь тоже билось в судорогах, как и его тело, теряя контроль перед лицом неминуемой гибели и влаги, атаковавшей лицо. Боб что есть силы выдохнул в полотенце, исторгнув из себя малую толику того, что успело попасть внутрь, после чего сделал вдох, повинуясь рефлексу, однако воздуха не было — одна неудержимая стена воды, пропитанной холодом и смертью. Вот смерть и пришла, ему самому не раз приходилось разносить ее по миру, превращая батальон «Пантера» в безымянные могильные холмики на чужой земле, простреливая руку Пейну и легкие Шреку, выигрывая в нелюдимых лесах Арканзаса дуэль с генералом, заваливая кубинцев на высокогорной дороге, пуская в свободный полет голову жирного японца, собравшегося осквернить малышку Мико, затем расправляясь с Кондо, мастером фехтования, ошеломленным тем, что его меч отразился от стального бедра Боба, после чего сам Боб всадил ему в грудь свой меч — господи, кровь, сколько же крови было в этом человеке, потом четыре отморозка Грамли, в бакалейной лавке и на стоянке, каждый из которых считал себя непревзойденным стрелком, но вдруг выяснил, что нет, он и в подметки не годится Свэггеру, и наконец двое латиноамериканских громил в перестрелке на перекрестке в Чикаго. Всех их было так много, и вот теперь он должен присоединиться к ним, они заняли ему место в аду, к себе поближе.

Чьи-то руки сорвали полотенце. Хлынул свежий воздух, и Боб жадно его глотнул — чистый эликсир амброзии, несущий жизнь. Его легкие стремительно раскрылись.

— Ну что я говорил, ребята? Крепкий парень, это точно, вот какой наш Бобби. Почти целая минута во вселенной утопления — и ни одного словечка.

— И дерьма тоже нет, — добавил Джимми. — У него в заднице пробка.

— Он силен, — ухмыльнулся Имбирь. — Надо отдать бедняге должное. Впечатляющий старт. Настоящий герой. Энто, ты был прав. Видимо, нам предстоит трудиться всю ночь.

— С другой стороны, — заметил Джимми, — возможно, на этом парень и кончится. Теперь он измотан. Начало удалось ему на славу, но долго он не продержится, особенно теперь, когда уже знает, что это такое и к чему может привести.

Воспользовавшись возможностью, Энто продолжил лекцию.

— И наконец, — произнес он, — существует тип истязателей, к которому принадлежу я: мучитель по долгу. Я не прошу понимания, и если Клара Бартон пристыдит меня в выпуске новостей, я с достоинством приму свою судьбу, оставаясь убежденным в правоте своих поступков, что бы там ни верещали эти изнеженные дамочки, выставляя нас как вселенское зло. Благодаря Энто Грогану и трем его гномам сотня с лишним британских парней вернулись в благословенную Англию, где они пьют черное бархатное пиво мистера Гиннеса и наслаждаются сытным крестьянским обедом. Мы не будем останавливаться на том, что долбаные англичане всегда заставляли своих любимых ирландцев быть мучителями, поскольку знают, что у нас есть сила, которой нет у них, и в то же время мы примем свою участь, увольнение и позор с достоинством, подобающим нашему гордому народу. Так что когда нас четверых накрыли, назвали зверями и выгнали из армии, которой мы отдали свои жизни, мы нисколько не обиделись, честное слово. Мы выполняли свой долг так, как его понимали. И мы приняли все дерьмо, которое выплеснула на нас Клара Бартон. Может, ребята думают иначе, но благодаря тому, что мы сделали ночью в подвале тюрьмы с помощью многих и многих ведер замечательной сопливой воды, и благодаря тому, что мы выяснили, где будут днем любители потрахать верблюдов, мы их перестреляли всех до единого. Видит Бог, снайпер Свэггер, ты один из всех живущих на земле можешь представить, как это было здорово — своими указательными пальцами, нажимающими на спусковой крючок, мы защищали христианскую цивилизацию. Ты читал Оруэлла? Тогда тебе знакома моя любимая фраза про тепло и уют замечательных людей в Англии, и я распространяю эту идею на всю христианскую цивилизацию, потому что крепкие ребята творят черные дела ночью. Вот мы здесь, мы друзья, и все мы творили черные дела, все мы были крепкими ребятами. Снайпер, ты готов к водным процедурам?

Кто мог состязаться в красноречии с поэтом? Только не Свэггер.

— Ступай к чертовой матери, Картофельная Башка!

Энто вздохнул, словно разочарованный неуклюжей остротой, придуманной на ходу Свэггером, и еще больше разочарованный тем, что его герой не Оскар Уайльд, отвечающий отточенными эпиграммами.

— Совершенно пустая фраза. Ругательство, достойное портового грузчика. Мы еще не закончили? — Гроган всмотрелся в мокрое, искаженное от боли лицо Свэггера и сам ответил на свой вопрос: — Нет, не закончили. И все-таки я надеюсь, что ты сломаешься до того, как наступит время завтракать. Второе ведро, ребята.

— Ты слишком много болтаешь.

— Это правда. Проклятие ирландца.

Второе ведро, как живое существо, набросилось на Свэггера сквозь полотенце. Боб стал биться и извиваться, стараясь вырвать последние крупицы кислорода, застрявшие между волокнами ткани, но вода быстро его одолела. Он представил себе скользкого осьминога, монстра из бездонных темных глубин человеческого страха, блестящую желеобразную тварь с мощными щупальцами, крепко стиснувшими его и прижавшими его лицо к центральному сплетению, где сходящиеся ноги образовывали отвратительную, розовую, холодную маску из фильма ужасов, прилипшую к лицу наподобие присоски. Мокрое, противное, скользкое, древнее как океан чудовище стремилось вырвать у Боба душу; он чувствовал, как его тело судорожно дергается в беспощадных объятиях, как его связанные ноги пытаются освободиться, как руки рвутся из пластиковых пут. Боб отчетливо представил себе, как срывает мерзкую тварь с лица, швыряет ее на пол и безжалостно топчет, сокрушая ботинками, а она корчится в бесконечной боли и в конце концов расстается с жизнью, извергая на пол маслянистые зеленые внутренности… Затем Боб куда-то провалился.

— Ты говорил, что он боец, и он действительно боец, — сказал Имбирь, когда Боб пришел в себя, хотя еще не понимал, где находится и что с ним происходит.

Воздух, он вдыхал воздух.

— Практически никому не удается продержаться до отключки, — заметил Джимми, в его голосе прозвучало что-то напоминающее благоговейное восхищение. — Если честно, даже не припомню, отключался ли вообще кто-нибудь. Все впадают в панику, молят о пощаде, но никто не может по своей воле задержать дыхание так надолго, чтобы просто потерять сознание.

— Да, — отозвался Энто, — для такого доходяги силенок у него с лихвой. Мне казалось, что у какого-нибудь верзилы объем легких больше и поэтому он лучше держится под полотенцем, но этот тип — кожа да кости, однако в его тощем теле обитает крепкий дух. И опять же, Имбирь, в штаны он не наложил. Надо было с тобой поспорить. Согласись, Имбирь, я был прав. Я сразу понял, что наш Бобби не обделается.

Энто склонился над Свэггером и пристально всмотрелся в его лицо в поисках ответов.

— Снайпер, ты доставляешь нам слишком много неприятностей.

— Прошу прощения, Энто, — раздался новый голос — наверное, Реймонд, который до сих пор произнес лишь пару слов, — но тебе лучше перестать называть его снайпером. Это напоминает ему, кто он такой, и, возможно, он черпает в этом силы, черт побери.

— Гм, — задумчиво хмыкнул Энто, — справедливо, Реймонд. Может, попробовать обратное?

— Я бы поступил именно так, — заявил Реймонд. — Не поднимай его вверх, швырни вниз. Покажи ему, какое он ничтожество, дай понять, что он не сможет победить, что все карты у нас на руках, сила на нашей стороне. Человек, которого пытают в подвале, — это низшая форма жизни, целиком и полностью зависящая от прихотей мучителей.

— Ты это слышал, долбаный урод? — рявкнул на Боба Энто. — Реймонд считает, что я тебя превозношу, в то время как лучше втоптать тебя в грязь. Ну хорошо, я попробую. Никто не упрекнет меня в том, что я игнорирую дельные советы. Герой? Ты требуха! Гнилое отребье! Желтый понос! Ты пыль. Ты меня слышишь? Ты обыкновенный убийца, прячешься в траве с навороченной винтовкой и ждешь, когда появится какой-нибудь бедолага и ты отнимешь у него все одним нажатием на спусковой крючок, и для тебя ничего не значит, что где-то останется плачущая вдова, голодные детишки, скорбящий друг, безутешный отец, убитая горем мать. Но это ничто для мерзавца, хладнокровно сидящего в кустах, не получившего ни царапины, который высматривает следующую жертву, надеясь вернуться домой, пока ужин еще не остыл. Да, ребята, от одного только его вида меня тошнит. Ну-ка, давайте еще раз его окатим. Расправимся с этой сволочью, чтобы мне не пришлось возиться с блевотиной.

Следующее ведро принесло боль. И только. По всему телу Свэггера разлилась однообразная безликая боль. Она не имела никакого отношения к таким понятиям, как «вода» и «пытка», к тому, кто он такой, что знает и перед кем держится; в ней вообще не было никакого смысла. Выдержка оставила Боба, он впустил в себя воду, по всем каналам, глубоко внутрь, и теперь была лишь чистая, пронзительная, абсолютная боль, исходящая от легких. И однако сквозь все это Боб чувствовал выкрученное назад запястье, там, где острый пластмассовый край гибких наручников впился в тело так сильно, что это ощущение пробилось сквозь покрывало общей агонии. Желая любой ценой сохранить контроль над собственным сознанием, Боб включил какой-то сервомотор, выкручивая руку еще больше. Проклятая пластмасса впивалась глубже и глубже, и он постарался представить себе, как она перепиливает мышечные ткани, безжалостно перетирает их и как те по собственной прихоти отделяются друг от друга, вываливаются наружу, испуская тонкие струйки крови из подкожной сети капилляров, не кровавый поток, а лишь ползущие капельки. Боб сосредоточился на боли, острой, пронзительной боли от крошечной ранки, заслоняясь от полномасштабного надругательства над всем его телом, разумом и…

— Проклятье, ребята, он не собирается ломаться! — возмутился Энто. — Долбаный урод начинает действовать мне на нервы. Мы здорово его отделали, это точно. Что, Джимми, сколько уже ведер?

«Три, — пронеслось в голове у Боба. — Я продержался три ведра».

— Это было седьмое, Энто, — ответил Имбирь.

Семь! Он потерял счет, его сознание включалось и отключалось. Семь. Наверное, пытка продолжается уже несколько часов. Боб понятия не имел, сколько сейчас времени.

Кто-то с силой отвесил ему затрещину. Открыв глаза, Боб не разглядел ничего, кроме мутной пелены, усыпанной звездами, за которой двигались неясные силуэты. Затем ему насухо вытерли лицо, и он увидел, что четверо ирландцев сняли рубашки и остались в одних майках, три здоровяка с бицепсами, покрытыми татуировками, блестящими от пота или пролитой воды, и тощий Реймонд, напоминающий мокрую крысу. Все четверо учащенно дышали, у всех влажные волосы липли к черепу.

«Семь ведер на ваш счет, козлы», — подумал Боб, хотя ему нелегко было вспомнить, кто он такой, почему находится здесь и что происходит. Все это исчезло где-то вместе с пропущенными ведрами.

— Господи всемогущий Иисусе, он крепкий орешек, доложу я вам, — пробормотал Гроган. — Ну хорошо, Свэггер, будь проклято твое черное сердце, сейчас я выложу все начистоту. Слушай внимательно. Я уже чертовски устал от твоего спектакля. На этот раз мы тебя убьем. Если бы тебе было что сказать, ты бы давно все сказал, я в этом уверен. Твое молчание красноречиво говорит: ты от всех скрывал свои находки, иначе ты бы настучал на своих хозяев. Отгородился бы ими от ужасов воды. Помнишь Уинстона из комнаты сто один, когда он в конце концов выдает Джулию, испугавшись крыс, обедающих его носом? Если бы у тебя была какая-нибудь Джулия, ты бы давно уже ее выдал. Значит, никакой Джулии нет…

Что несет этот отморозок?

— …нет никакого Бюро, никаких договоренностей, никаких условных знаков, нет ждущего в засаде спецназа. Ты здесь один, снайпер, мне следовало сразу догадаться, потому что мы, снайперы, — сами по себе, действуем далеко впереди позиции, творим черные дела в полном одиночестве, а когда приползаем назад, все вокруг притворяются, будто нас не видят, ведь мы — это смерть, а они чистенькие, совершенно другая порода, они убивают врага в честном бою, если только у Джонни Мухаммедов нет своих снайперов, но когда это так, все вдруг сразу проникаются к нам любовью. Сейчас ты один, и это означает, что при текущем положении дел ты ничуть не лучше меня. Ты не благородный рыцарь, сражающийся за высокую цель, вроде тех проклятых любителей ковров, ты самый обыкновенный наемник, твою мать. Ты работаешь за деньги и скоро умрешь, и небо не обрушится, и земля не перестанет вращаться. Ты просто сдохнешь. Отлично, ребята, достаточно слов, мне надоело возиться с этим уродом. Свэггер, жаль, что ты окончишь свой путь, утонув в ведре, словно крыса с «Титаника», но такова жизнь.

И снова полотенце облепило лицо, и снова сильные, мускулистые руки стиснули связанное тело, удерживая спазмы утопающего, и снова Боб ощутил ужас проникновения воды внутрь, сначала первые слабые подтеки, нарастающий холод, длинные мокрые пальцы, продирающиеся в рот и нос, чтобы раскрыть их пошире и принести смерть.

Это ведро было голубым. То есть когда вода хлынула сквозь полотенце и охватила все лицо, Боб мысленно вернулся почти на пятьдесят лет назад, вспоминая открытый плавательный бассейн в Литл-Роке, где-то в начале пятидесятых, душный летний день, он вместе с тысячью других ребят плещется и резвится в необъятной голубой влаге, он пробует плыть самостоятельно, и каким-то образом его худые детские руки позволяют ему преодолеть несколько метров, целую секунду он действительно лежит на воде, продвигаясь вперед в такт ритмичным сокращениям мышц, но вот у него заканчиваются силы, он встает на дно и только тут вдруг понимает, что заплыл слишком далеко и теперь вода покрывает его с головой; именно так тонут дети. Маленький Боб, охваченный внезапной паникой, открыл рот, пытаясь крикнуть, но вместо этого в легкие и желудок ворвалась холодная хлорированная вода, нехватка кислорода вызвала вспышку страха, Боб забарахтался, уходя еще глубже, и на какое-то мгновение почувствовал, что умер, увидел вокруг голубую-преголубую вселенную, насыщенную поднимающимися вверх пузырьками, словно все происходило в стакане с газировкой, но внезапно чьи-то сильные руки подхватили его, над ним ракетой ослепительно взорвалось солнце, и в легкие хлынул воздух. Жадно стараясь отдышаться, Боб лежал в руках своего спасителя, которым, разумеется, был не кто иной, как его отец. «Ого, Бобби, ты едва не отправился к Дэви Джонсу. Ты здорово напугал своего старика отца, и мама очень расстроилась бы, — бормотал отец, неся Боба в безопасное место. — Вот уж точно, она бы устроила мне сладкую жизнь».

Отец рассмеялся, и Боб отчетливо увидел его лицо, всего на одно мгновение, лицо человека доброго, храброго, великого, лучшего из живущих на земле, и у Боба вдруг мелькнула мысль: если он умрет, кто будет вспоминать его отца? Никто. Он последний из тех, кто знал Эрла Свэггера из Блу-Ай, штат Арканзас, сына шерифа Чарльза Свэггера. Отец Боба воевал в морской пехоте и получил «Медаль почета» за Иводзиму, затем вернулся домой и еще добрых десять лет прослужил в дорожной полиции штата Арканзас, пока не покинул этот мир из-за ничего не значащего пустяка. И Боб ощутил прилив сил: если вы меня убьете, если я умру в вашей воде, для мира это будет сущая мелочь, но память об Эрле Свэггере также умрет, а этого я допустить не могу.

Время шло.

Отец старел.

Это случилось через несколько лет после случая в бассейне. Папа уезжал из дома вечером. Он шел, даже не оборачиваясь — знал, что сын смотрит вслед, и поднял руку. Пока, малыш. До скорой встречи, сынок. Папа вернется, и мы поиграем, прогуляемся по лесу и все такое, обязательно.

Но отец больше не вернулся. Вместо этого поздно ночью явился полковник, затем Сэм Винсент, газетчики, соседи, а потом какие-то негры из соседнего города. Все молчали, и только мать всхлипывала; полковник присел рядом с Бобом и сообщил, что его отец погиб. В сравнении с той болью, с долгим и упорным путем через пустыню и джунгли, все это дерьмо с пыткой водой ничего не значило.

— Будь он проклят! — взвизгнул Энто, отдаваясь безумной ярости, когда мокрое полотенце оторвалось от лица Боба, казалось, часа через три. — Только посмотрите на этого гада! Он просто пялится на нас своими сумасшедшими глазами снайпера, становится только сильнее. Как думаете, ему это нравится? Или он отрастил себе жабры и может жить в воде? Деградировал обратно в рыбу. Грубая скотина!

И он дал себе волю, двинув Боба рукой с узелками мышц. Боб вместе со стулом с грохотом повалился на пол.

В комнате наступила тишина, нарушаемая лишь учащенным дыханием четверых мучителей. Наконец Энто сказал:

— Приведите его в порядок. Сполосните водой. Дайте ему поесть. Пусть отольет и посрет уже. Надо будет попробовать что-нибудь другое. Проклятая тварь! Наверное, он ирландец, раз у него голова и сердце из стали.