Глава 24
ВОСЕМЬ УДАРОВ
Больше не было четырех сторон света. Не осталось ни левого, ни правого. А что же верх и низ? Исчезли полностью. Так же как и цвета, числа, ориентиры, все указатели, позволяющие осознанно перемещаться в пространстве, — пропало все.
Вместо этого вся действительность сосредоточилась в восьми ударах.
Ударов всего восемь.
Ни больше ни меньше.
Цуки.
Миги йокогири.
Хидари йокогири.
Миги кесагири.
Хидари кесагири.
Миги кириаге.
Хидари кириаге.
Синдзёкугири.
Иначе говоря, прямой выпад, удар справа налево, удар слева направо, удар справа налево наискось вниз, удар слева направо наискось вниз, удар справа налево наискось вверх, удар слева направо наискось вверх и вертикальный удар вниз, рассекающий голову.
Боб стоял, обливаясь потом, сжимая в руке очень острый меч, который не позволял ему ослаблять внимание. Малейшая ошибка с таким острым клинком может обернуться серьезным порезом, и у него уже в десятке мест выступила кровь от соприкосновения с якибой — закаленным лезвием. Досю не обращал на кровь никакого внимания. Смысл этого таков: если работаешь с настоящим мечом, порезы неизбежны. Только и всего. Ничего страшного в этом нет. Надо привыкать к крови. Или рана заживет сама, или надо будет накладывать швы, и ничего в промежутке.
— Миги йокогири! — скомандовал старый мерзавец.
Боб послушно выполнил нисходящий режущий удар справа налево. Не выпад, не рубящий удар, не укол — режущий удар.
— Кире! Кире!!! — заорал Досю.
Резать.
Боб находил в этом японском слове какое-то волшебство. В нем не было ничего от «сказал как отрезал», «обрезать сигару», «черт, кажется, я порезался» или «срезать углы», всех этих милых иносказаний, основанных на принципе столкновения твердого тела с мягким, какие рождаются в цивилизованном обществе, которое никогда не относилось к клинкам серьезно.
Нет, в японском языке слово «резать» имеет особое значение. Шутить с ним нельзя. Мечом режут. То есть убивают или пытаются убить. Оружие предназначено исключительно для этой цели; тут все серьезно, это не шутка, не смех, не спорт и не развлечение. В каком-то смысле меч наполнен таким же эмоциональным смыслом, как и заряженный пистолет, и, может быть, даже в большей степени, потому что пистолет можно разрядить, а меч — нет.
— Удар слева наискось!
— Удар справа!
— Удар слева наискось вверх!
Всего ударов восемь. Но от этих восьми зависит все. Тому, кто не овладел в совершенстве этими восемью, надеяться не на что.
— Нет, нет. Угол совсем плохой! Угол дерьмо. Угол должен быть идеал. Повтори медленно!
Сколько все это продолжалось? Происходящее напоминало Бобу безумные занятия в Пэррис-Айленде, еще в те времена, когда Пэррис-Айленд что-то значил, когда полевые учения продолжались по семьдесят два часа подряд, когда ночи кровью перетекали в дни, а дни кровью перетекали в ночи до тех пор, пока усталость не становилась столь невыносимой, что тебе начинало казаться, будто конца этому не будет, и все твои движения делались неуклюжими и неточными. «Как тебя зовут? Откуда ты?»
Но именно это позволило Свэггеру трижды пройти через Вьетнам, так что, хотя каждое мгновение тех дней было мучительным, дело того стоило. Это нужно было вытерпеть.
— Удар Слева наискось вверх! Нет, нет, лезвие сгибать — нет! Потрогай!
Маленький человечек подошел к обливающемуся потом гайдзину сзади и, схватив похожими на клещи пальцами его руки, повторил движение от начала до конца, контролируя положение локтя, контролируя угол лезвия, который должен полностью совпадать с углом разреза, так как в противном случае весь процесс нарушится, удар пойдет вбок и меч вырвется из руки или, по крайней мере, замедлится настолько, что противник успеет сильно порезать тебя.
Нет, не так.
Японцы сказали бы: «бассари киру».
«Разрубить тебя».
Бобу казалось, он вот-вот отключится. Однако маленький человечек с жиденькой бородкой продолжал делать свою работу как ни в чем не бывало, и, следовательно, Боб тоже каким-то образом сможет найти в себе силы. Но это продолжалось долгие часы подряд, пока наконец не прозвучало:
— Убери меч.
Боб поклонился, не зная, как это правильно делать и почему он так поступил.
Отыскав сайю, Боб вспомнил, что нужно отставить ее от себя, и надел ее на меч, в соответствии с правилами повернув его лезвием к себе. Затем он поставил меч в стойку, похожую на алтарь какого-то божества.
Обернувшись, Боб увидел, что Досю уже вернулся на татами и завязывает на голове повязку-мен.
— Иди, иди. Сейчас ты и я сражаться. Сражаться со вся сила. Ты убивать меня дерево. Хороший удары. Делать хороший удары.
Должно быть, Боб непроизвольно застонал; сейчас он мог думать только о том, чтобы немного вздремнуть.
— Ну же. Сражаться еще всего шесть, может быть, десять часов. Потом я давать пятнадцать минут перерыв.
Боб понял: это неслыханная редкость. Шутка.
Боб быстро выяснил, что он может или сражаться, или правильно наносить удары. Делать и то и другое одновременно было чертовски сложно. Быстротой движений он не уступал Досю и время от времени умудрялся доставать его, хотя, возможно, Досю просто сражался с ним не в полную силу, даже несмотря на то что удары деревянным мечом по незащищенным рукам и туловищу оставляли синяки и ссадины, которые не пройдут в течение нескольких дней. Однако когда Боб наносил удар быстро, удар получался размазанным. Если же удар был выполнен правильно, происходило это слишком медленно.
— Мне за вами не угнаться.
— Никаких «не угнаться». Болезнь. Болезнь самолюбия. Не побеждать, не проигрывать. Нужно сражаться в одном уме.
Сражаться в одном уме? Что это может означать, твою мать?
— Сосредоточиться, не сосредоточиваясь. Видеть, не видя. Побеждать, не побеждая.
Что это за язык?
— Стой, — наконец сказал Досю. — Тебе нравятся девушки?
— Ну да, разумеется.
— Помнишь самый хороший время с девушкой?
— А то как же.
— Что?
— Э, нет! Это я не могу вам рассказать.
— Когда?
— О, в девяносто третьем. Мне уже долгое время было паршиво. Я успел забыть, когда в последний раз находился в обществе порядочной женщины. Впутавшись в одно грязное дело, я подался в бега и в конце концов пришел к женщине, на которой был женат мой корректировщик, с кем мы вместе были во Вьетнаме. В каком-то смысле я сначала влюбился в ее фотографию. Она была тем, что я потерял, потеряв своего друга. У меня внутри все перевернулось. В любом случае, идти мне больше было не к кому, и я пришел к ней, и с тех пор у нас все хорошо. Она спасла мне жизнь. А что касается секса — ну, черт побери, о лучшем не стоит и мечтать.
— Думай о секс, — сказал Досю и с силой полоснул его мечом по горлу.
— Ай! — вскрикнул Боб, — Эй…
— Думай о секс, — повторил Досю, больно хлопнув его лезвием по правому плечу.
— Нет! — закричал Боб, — Это слишком личное, черт побери. Здесь сексу не место. Я не могу думать о сексе. Это неправильно.
— Глупец! Ты не есть японец. Думай о… думай о гладкое.
Думать о гладком?
А что гладкое?
— Я не…
— Нет! Думать о гладкое!
И что пришло ему на ум при слове «гладкое»? Боб подумал о косе. Вспомнил свое одиночество на высоком холме, длинные дни в конце весны и начале лета, старую косу в руках, силу, разливающуюся по всему телу, то, как в первый день ему удалось выдержать только три часа, а в конце, когда работа была уже почти завершена, он мог работать по пятнадцать — шестнадцать часов подряд, на одном дыхании, не задумываясь. Он вспомнил невысокую, но жесткую пустынную растительность, вспомнил то, как старое лезвие, на котором ни один самурай не задержит взгляд, гладко ее срубало. Рассекая воздух с ласкающим слух свистом, разбрасывая срезанные стебли и листья.
Каким-то образом ему удалось найти что-то личное, свое, и, используя это, он отразил следующий удар, шагнул вперед и с силой резанул Досю по запястьям, отдавая себе отчет в том, что он сознательно нанес удар чуть дальше эфеса, чтобы маленькому ублюдку стало действительно больно.
Думай о косе!
Боб не мог точно сказать, когда это закончилось, не мог точно сказать, когда он отдыхал, однако внезапно он обнаружил, что покинул татами и находится среди бесконечных циновок.
— Скатай плотно. Недостаточно плотно! Скатай плотней!
Черт возьми, а это тут при чем?
— Зачем мы…
— Никаких «зачем», глупец! Никаких зачем! Делать! Делать хорошо, делать правильно, делать, как говорит Досю, делать, делать, делать!
Боб подчинился. Он скатывал тростниковые циновки в плотные рулоны, обматывал их веревкой и туго связывал. У него в голове мелькнула абсурдная мысль, что он перевязывает член слону, но, когда он улыбнулся, Досю больно ударил его прутом.
— Никакой шутка, черт побери, глупый гайдзин!
Наконец Боб скрутил все циновки. Ему потребовалось какое-то время, чтобы наловчиться, но в конце концов у него стало получаться довольно быстро. Когда все циновки были скатаны, их набралась солидная куча, штук семьдесят пять или восемьдесят.
— А теперь мочить!
— Что?
— Мочить, черт побери! Мочить!
Как выяснилось, под этим подразумевалось то, что все скатанные в тугие рулоны циновки нужно сложить в большое корыто, а затем взять шланг и наполнить корыто по самые края. Уже стемнело. Какой это был день? Боб решил, что третий, хотя это запросто мог быть и четвертый день, а может быть, только второй. Кто мог сказать? Кто мог сказать, когда уймется этот маленький садист? Кто мог сказать, когда придет конец…
— Сейчас ты спать. До рассвет. Два часа. Потом мы резать.
— Резать?
— Да, больше никакой ерунды. Меч есть для того, чтобы резать. Если не резать, это не есть меч. Мы резать, резать хорошо, резать сильно, или я давать тебе пинок под зад, бестолковый гайдзин, и посылать ко всем чертям.
Три часа спустя, немного отдохнув, но по-прежнему едва держась на ногах, Боб стоял во внутреннем дворике. Досю приказал ему установить пять скатанных циновок, пропитавшихся водой, на пять массивных деревянных подставок с заостренным вертикальным штырем. Рулоны сползли по штырям и застыли навытяжку, словно солдаты.
— Тамесигири.
— Хорошо.
— Сначала смотреть, потом делать.
Старик-японец взял меч, поклонился ему, затем достал из ножен. Крепко схватив рукоять, он повернулся к пяти скатанным циновкам на пяти штырях.
— Кияй! — выкрикнул Досю и так стремительно, что Свэггер едва сумел проследить за его движениями, пронесся через строй, сжимаясь в пружину и распрямляясь.
Шелест лезвия в момент искривления, мелькание полоски света, мимолетная тень, ощущение сознательного возмущения Вселенной — и меньше чем через секунду старик аккуратно разрезал все пять циновок под углом приблизительно сорок семь с половиной градусов, сказал что-то про «гладкость» и застыл неподвижно.
— Теперь делать ты. Тамесигири. Пробный удар. Должен резать по-настоящему. Представить перед собой враг. Делать. Делать хорошо.
Боб отвесил поклон божеству, обитающему в мече, — не потому, что верил в него, а просто чтобы избежать лишних сердитых окриков, — достал клинок из ножен и приблизился к ближайшей скатанной циновке.
— Дзёдан-камаэ! — крикнул старик, предлагая поднять меч высоко.
Правша Боб принял соответствующую стойку, выставив одну ногу чуть впереди другой, пошире раздвинул руки на рукояти и сосредоточился на мысли об убийстве.
— Кияй! — крикнул он и со всей силой обрушил меч под углом сорок пять градусов на туго скатанный тростник.
Погрузившись в рулон всего на полдюйма, меч задрожал у него в руках и застыл.
— Нет, нет, нет! — закричал маленький человечек. — Угол совсем плохой, большая глупость. Угол лезвие должен быть такой же, как угол меч, или получаться вот такая дрянь. Я тебе говорить. Делай, как я сказать.
Боб снова повернулся к своему тростниковому противнику и тряхнул головой, стремясь прогнать из нее все мысли, стараясь чувствовать себя не идиотом в банном халате, который собрался резать длинным ножом циновки, а свирепым воином-самураем, готовым сразиться с врагом.
Меч двигался будто сам собой; ум Боба оставался совершенно пустым, и на мгновение он подумал, что промахнулся, настолько все прошло гладко, но затем с ленивым изяществом мертвеца верхняя половина рулона сползла с нижней и упала на пол.
— Снова!
Снова, снова и снова.
В какой-то момент Бобу удалось выполнить последовательность из двух ударов: полоснуть лезвием в одну сторону, гироскопическим движением локтей от середины плеч развернуть меч и ударить в другую сторону. Ему казалось, у него начинает получаться; он проникался ощущением силы, сосредоточенной у него в руках, слегка корректировал движение лезвия, резал не одними руками, а «серединой тела», то есть вкладывал в удар всю свою массу. Кроме того, ему доставляло странное удовлетворение видеть, как от его меча беспомощно падают рассеченные пополам рулоны тростника.
— Не хорошо, — наконец заключил Досю, — Может быть, ничего. Но делать хорошо нет времени. Теперь ты немного уметь резать, так что завтра мы учить тебя сражаться.
— Плавучий ощущение в большой и указательный пальцы, средний палец не напряжен и не расслаблен, последний два пальца напряжены. Когда ты брать в руки меч, ты должен сосредоточиться на том, чтобы разрезать свой враг. Никакой скованность. Рука живая. Я не любить скованность в мечах и руках. Скованность значит мертвая рука. Гибкость есть живая рука.
«Ну да, конечно, легко тебе говорить», — размышлял Боб, наблюдая за тем, как Досю изящно и плавно поднял свой меч — свернувшаяся перед броском змея, взлетающий лебедь. Все мышцы работали в полной слаженности.
Боб попытался скопировать это движение, ощущая, как все его тело сопротивляется, чувствуя себя смешным — этакий босой Фред Астер с бутафорским мечом в спортивном зале.
— Нет! Нет, снова никакой мысль. Никакой мысль. Слишком много мысль.
Ну а это-то что значит?
Боб попробовал сосредоточиться, но при этом подумал, насколько ему стало бы проще, если бы Досю разложил все по частям: один, два, три, затем четыре, пять, шесть — и можно было бы отточить каждое движение по отдельности и…
Прогнав приступ отчаяния, Боб попытался прочувствовать движение, медленный разворот бедер, поднятие рук, это проклятое «плавучий ощущение в большой и указательный пальцы», но — с тем же успехом.
— В один время, Свэггер, — строго произнес Досю, имея в виду черт знает что.
— Но я…
— Не говорить! Один время. Один время!
Что означает это «один время»?
— Сделать щит из кулаки.
— Я…
— Наклонить тело вбок.
— Хорошо, но…
— Держать плечи вровень с кулаки противник.
— Попробую, если…
— Держать дальняя нога открытой, Свэггер.
— Вот так?
— Принять такой же стойка, как твой противник.
Боб пытался выполнить все это, и, разумеется, у него ничего не получалось. Не было ни конца, ни продвижения вперед, ни начала, ни окончания, ни плана занятий. Досю отдавал туманные приказания, криками призывая «приближаться к не думать!», словно приказывал новобранцу упасть на пол и сделать пятьдесят отжиманий. И все это продолжалось, бессмысленно, бесконечно. Четвертый день? Пятый? Вечер первого дня? Кто может сказать? В определенный момент Боб понял, что выдержать можно только одним способом — не думать о том, когда всему этому наступит конец. Не думать о том, когда все останется позади. Тут нет начала и конца. Надо сосредоточиться только на том, что перед тобой. Делать все в точности так, как говорят. Делать и не думать, не анализировать, не пытаться «выучить». Просто делать, черт побери, и не искать пространственно-временных и причинно-следственных связей, не разбирать, что сначала, а что потом. Смотреть на все как на стрельбу (и это действительно помогло). Научить свое тело вести себя определенным образом. Тело знает, что делать, поэтому ему не надо давать указаний; оно действует на подсознательном автопилоте, отсутствует ощущение «управления», просто вся работа связана в единое целое — и тело учится, не сообщая об этом своему владельцу.
Наверное, он все-таки начинал потихоньку осваиваться.
Свэггер, стоя на четвереньках, моет пол в додзё. С помощью мягкой влажной тряпки и ведра с теплой водой оттирает каждый квадратный дюйм. Выпрямляясь, он принимается за деревянные стены и, при его росте, достает дотуда, докуда до него никто не доставал. Он полностью отдается работе и гордится тем, что выполняет ее хорошо.
И в процессе уборки Свэггер доходит до маленького алькова, где выставлены на всеобщее обозрение скудные сокровища, свидетельства честолюбия. Он понимает, что это своеобразный алтарь, духовное сердце этого додзё, место, куда идут молиться страждущие.
А увидел Свэггер под полотнищем с непонятными иероглифами и фотографиями пожилых людей, которые, должно быть, основали эту школу, или стиль, или что там еще, множество снимков из прошлого, на которых были изображены мужчины, юноши и мальчики, а в последние годы и девушки. Все обливались потом, у всех на лицах были торжествующие улыбки, все были в кимоно и с мечами. Боб безошибочно находил на фотографиях Досю, а на ранних снимках — и своего проводника в это безумие, доктора Отову, невозмутимого и интеллигентного. На одной фотографии Отова и Досю были сняты вместе с мальчиком, который, судя по разрезу глаз, умному рту и упрямому лбу, был сыном Отовы. Мальчик держал в руках какой-то трофей, все трое были вспотевшие и счастливые. Все это напоминало семейный альбом с фотографиями юношеской бейсбольной лиги семидесятых годов. И все это было таким далеким во времени и в пространстве, но в то же время говорило о неразрывной связи отцов и сыновей, идущей через многие поколения.
Такие фотографии можно увидеть в любом уголке Арканзаса, но только обычно с подстреленным на охоте оленем, бейсбольной битой или футбольным мячом вместо деревянных мечей. Все они похожи между собой: отец передает сыну свои знания, тот с жадностью тянется к ним.
— Свэггер! А теперь меч. Быстро!
Досю подобен сержанту из учебки. Он громогласен, настойчив, требователен. Но самое трудное — то, что нет никакого прогресса в привычном смысле этого слова, нет ощущения перехода от одного к другому. Грани событий размыты и сливаются друг с другом. В какой-то момент — начало неопределенно — Боб перешел к ката, последовательностям движений с мечом, ритмических наступательных выпадов. Лезвие поднималось вверх, плавно облетало вокруг плеч, занимая определенное идеальное положение, затем обрушивалось вниз, и во всем этом непременно сквозило изящество, а не одно лишь проявление грубой физической силы. Казалось, все движения подчиняются динамике гармонических колебаний. Боба не покидало ощущение, что он держит в узде порыв энергии, который поднимается от бедра, растекается через тело к противоположному плечу, разливается до самых кулаков, которые направляют его затем в противоположные стороны, увлекая лезвие с поразительной скоростью и огромной силой, причем все это происходит на подсознательном уровне, без усилия мысли. Время от времени Досю лениво взмахивал своим мечом, Боб отбивал удар, чувствуя, как деревянный меч скользит по его собственному деревянному клинку. При этом он высматривал возможность сделать выпад, найти дорогу к открывающемуся телу противника. Потом он разворачивался и приступал к выполнению следующего ката.
— Атаковать и выжидать вместе, — говорил Досю, — Миги йокогири!
И Боб послушно наносил боковой удар.
— Через ложь достигать истина, — говорил Досю, — Хидари кесагири!
И Боб пытался постичь истину через удар слева направо наискось.
Досю уточнял, добавляя:
— Скосить трава и напугать змея, цуки!
И Боб делал выпад, стараясь напугать змею.
Затем, чтобы было совсем уж понятно:
— Использовать мысль, чтобы приблизиться к не думать, использовать сосредоточенность, чтобы приблизиться к несосредоточенность.
Тогда Боб попробовал прибегнуть к скорости. Наследственный дар Свэггеров — быстрые ловкие руки.
Развив максимальную скорость, Боб нанес горизонтальный удар, однако Досю отнесся к этому так, будто он высморкался в полковое знамя или сделал что-то еще более непристойное.
— Нет! Нет! Скорость неправильная. Скорость плохая. Скорость больная, Свэггер. Скорость нет. Нет скорость!
На этот раз странный маленький человечек был не просто возбужден; он был чем-то явно расстроен.
— Скорость больная. Скорость плохая.
Досю повторял это снова и снова.
«Не думай о скорости, — мысленно предостерег себя Боб. — Если нацелиться на скорость, все пойдет наперекосяк. Нет, нет, нет. Медленно, уверенно, гладко. Гладко значит быстро. А быстро не значит быстро. Быстро значит медленно. Гладко значит быстро. Действуй гладко».
— Луна отражаться в холодный ручей, как в зеркале.
Это было самое странное высказывание, однако именно к нему постоянно возвращался Досю. Туманное, даже остроумное, какая-то азиатская шуточка из старого телевизионного шоу. В ней было что-то застенчиво «мистическое».
Боб вспомнил Йоду из какого-то эпизода «Звездных войн»: «Не надо пытаться. Надо делать или не делать. Пытаться не надо». Что-то в таком духе. И действительно, он стал похож на постаревшего неумеху Люка Скайуокера, оказавшегося на незнакомой планете вдали от дома. Он пытается постичь поэзию коротышки-колдуна, которая сработает только в том случае, если в нее поверить, однако он не может поверить в нее сердцем, потому что он душой и телом морской пехотинец Соединенных Штатов и верит в силу приказов, в силу традиций, в то, что ни в коем случае нельзя сдаваться в плен, и в то, что оружие нужно разобрать перед тем, как чистить.
Однако, сознавал Боб, само по себе это тоже какая-то форма дзен-буддизма, бусидо или что там еще проповедует этот коротышка. Все дело не в действии, а в вере. Нужно полностью отдаться, поверить. Нужно отдать самого себя, потому что чем больше тебя, тем меньше веры и тем сильнее ты уязвим.
День и ночь слились воедино. После первого утреннего занятия на открытом воздухе Боб больше ни разу не видел солнца. Он спал урывками; его выдергивали из полудремы, тащили в додзё и заставляли выполнять упражнения. Какие-то дети смотрели на него и смеялись. Они находили его до невозможности смешным, этого большого, высокого, неуклюжего, неловкого гайдзина. Иногда улыбался даже Досю.
Однако, похоже, в определенный момент ритм появился — неизвестно откуда. Собственные движения стали казаться Бобу неплохими, может быть, даже хорошими. Чем меньше он старался, тем лучше у него получалось. Возможно, все дело было в том, что, измученному до предела, ему уже было все равно. Но он обучался гладкости.
Досю стоял напротив него; его боккен, длинный деревянный меч, устремился Бобу в лицо, но тот успел отразить удар. Он увидел три следующих шага: можно, не поднимая меч, нанести горизонтальный удар — миги йокогири, который рассечет Досю грудь; можно развернуться, сближаясь с Досю настолько, что тот станет беспомощным, отвести меч назад и нанести колющий удар в грудь — цуки; можно отступить назад, снова принять стойку и ждать следующей, более благоприятной возможности.
Пока Боб размышлял, Досю резал. Отпрянув, Досю освободил отбитый боккен, отступил и ударил Боба в гортань. Если бы мечи были не деревянными, а стальными, Боб оказался бы на полу, пытаясь удержать в теле остатки своих семи пинт крови, однако на это у него не хватило бы быстроты.
Так продолжалось дальше; последовательность боевых ката увеличивалась, Боб их выполнял, видел своего противника, понимал принцип, находил свой шанс, но никогда не успевал им воспользоваться.
— Твою мать! — в сердцах выругался он.
— Луна отражаться в холодный ручей, как в зеркале, — сказал маленький человечек.
Боб пытался выбросить ко всем чертям сосредоточенность, но тогда у него вообще переставало получаться. Во время каждого последующего спарринга ему доставалось все сильнее и сильнее, и удары длинным деревянным мечом, хотя и далеко не смертельные, оставляли болезненные шишки на костях и суставах. Пот тек с него ручьями. Пальцы онемели. Сколько еще это будет продолжаться?
И вдруг все кончилось.
Встав перед ним, Досю посмотрел ему в лицо. И вынес приговор.
— Первый день, восемь ударов — не плохо. Второй день, резать тамесигири — не плохо. Вчера сражаться — хорошо. Сегодня сражаться — совсем не хорошо. Ничего.
— Сегодня не мой день, — пробурчал Боб.
— Не может быть никакой «сегодня не мой день». Ни один якудза не спрашивать: «Сегодня твой день? Хорошо, тогда мы сражаться». Есть только сейчас.
— Я пытаюсь, — словно со стороны услышал собственный голос Боб, ожидая услышать ответ Йоды: «Не надо пытаться. Надо делать».
Однако ответил ему Досю:
— Ты не знать достаточно. Тебя победить кто угодно.
Бобу захотелось сказать: «Но ты же сам говорил, что скорость — это плохо, что хотеть победить — это плохо». Но он сдержался. Зачем спорить? Коротышка разбирается в этом дерьме, а он — нет. Так что не ему указывать на эти противоречия. Нужно просто смириться.
Он поклонился, демонстрируя своему мучителю смирение, и тотчас же увидел, что коротышка этим доволен. Боб придал своему лицу выражение пустоты. Ничего нет. Он ничто. Лишь пустота. Войти в пустоту. Не существовать. Воспользоваться мыслью, чтобы достичь состояния без мыслей.
— Сейчас ты спать.
— Нет, я чувствую себя хорошо. Можно продолжать.
— Нет, спать. Усталый, больной, разочарованный, сбитый с толку. Сосредоточенность нет. Ты спать. Приходить, когда ты просыпаться. Но тогда ты сражаться.
— Сражаться?
— Точно. Поединок. Но ты должен победить.
— Я обязательно одержу победу.
— Ты должен победить. Не победить — я давать тебе пинок под зад. Я не могу тебе ничем помогать. Ты уходить. Свэггер все равно скоро умирать, помогать ему бесполезно.
— Я обязательно одержу победу, — решительно заявил Боб, веря в свои слова.
Ему пришлось по душе это маленькое событие; он почувствовал, что возвращается в причинно-следственное пространство. Это был конец, кульминация, в противоположность бесконечной дороге по бесконечной равнине. Он будет сражаться, он победит, он пойдет дальше. Определенность доставляла удовольствие.
Досю поклонился, Боб ответил на поклон и ушел. Он направился на кухню, где его ждала на удивление сытная трапеза, и Боб с жадностью расправился с ней. Затем пожилая женщина, то ли мать Досю, то ли его сестра, то ли служанка — никто не представлял их друг другу, — отвела Боба в комнату, где он еще ни разу не бывал. Там он обнаружил современный душ. Женщина ушла, он разделся и насладился роскошью обжигающе горячей воды, ощущая, как она ласкает его болящие мышцы и ноющие, распухшие суставы. Затем, закутавшись в полотенце, Боб отыскал рядом с кухней свою койку. Кто-то застелил ее свежей льняной простыней, и Боб устроился спать с неслыханными удобствами.
Он спал до тех пор, пока не проснулся сам, увидев свет.
«Я готов, — подумал он. — Я одержу победу».
Обнаружив рядом с койкой комплект свежей одежды, Боб надел армейские трусы, натянул штаны хакама, которые он уже умел завязывать — все эти маленькие узелочки и ленточки — аккуратно и красиво. Полностью облачившись, Боб минут двадцать разминался, разогревая мышцы. Наконец, взбодрившийся, он прошел в зал.
Там его уже ждали Досю и соперник.
— Ты должен победить, — сказал Досю. — Никакой пощада, никакой колебание, никакой сомнение. Отдаваться весь. Становиться пустота.
— Я… — начал Боб и осекся, увидев своего противника.
Дело было даже не в том, что противник был лет десяти от роду и четырех футов роста. Все было гораздо хуже. Это была девочка.
