Глава 2

— Я знаю, в это трудно поверить, глядя на меня, но я эксперт по женской красоте, — сказал майор.

ЗиЛовский лимузин 1936 года катился по залитым солнцем широким проспектам нетронутого разрушением города. Кругом были аккуратность, спокойствие, порядок и люди, спешившие по своим делам. Продуктов было в избытке, листва деревьев шелестела на ветру, небо было ясным и ярким.

Для неё же было привычнее видеть города ландшафтами развалин, населённых главным образом трупами, крысами и оборванными людьми, копошащимися в грязи. Круглые сутки подразделения были заняты выживанием. Столица же была контрастно нетронутой, хотя несколько бомб и упали на неё в далёком 1941-м. Немцы не дошли восемнадцати миль, как подоспела зима, а вместе с ней — пятнадцатая гвардейская армия. Сталинграду, в котором она провела в битвах полгода, так не повезло, и ей было трудно воздержаться от ненависти к Москве. Она ненавидела все города, где располагались штабы. Их нетронутость была вызывающей, и поделать тут ничего было нельзя. Но такова война: кто-то выживает, кто-то нет: как солдаты, так и города.

— Что удивительно, — продолжал майор, — так это банальность большого количества красоты. Да, восхищение, конечно…но всё же ладно скроенная деревенская девушка была бы неприятно разочарована, узнай она о своей обыденности. Когда я бывал на Мосфильме — не по делам профессии, а у меня там было околоофициальные дела, я знал там многих важных людей — так вот, когда я бывал там — каждый день был Голливудом: красивые девушки отовсюду, и все стараются себя показать. Они считали, что их лица были их билетом к славе и возможностью покинуть родину-матушку. Многие, однако, заканчивали как проститутки или содержанки. Ты знаешь, почему?

Даже если он ожидал ответа — Милли не удостоила его. Звезда на его плече указывала на звание майора, а голубые околыш и козырёк говорили о принадлежности к секретной полиции, ночным визитам, исчезновениям и НКВД, но лицо его выражало всё то же, что и лица столь многих мужчин: я хочу тебя, ты нужна мне, я жажду тебя, мечтаю о тебе, надеюсь и строю планы. Знакомое послание, слышанное ею много раз в самых разных формах. Но в иерархии женщин и мужчин она была на тысячу званий выше него, пусть даже и носила всего лишь сержантские лычки. По законам более древним, нежели политика, ей не было нужды отвечать.

Вместо ответа она задумалась о сути дела. Это всё насчёт Курска? Он знает? НКВД знает?

— Потому что камера говорит правду, — безнадёжно продолжал майор. — Или, вернее, слишком много правды. Камере не нравится обыденность — ей не будет позволено продлиться дальше. Она находит открытость вызывающей и враждебной. Ей нужно быть дразнимой, соблазняемой, обманываемой. Не знаю, почему так, но даже среди красоток только одно лицо на десять тысяч имеет особенности, которые привлекут камеру. Такая красота весьма редка.

Машина поравнялась с Лубянкой, где этот дурак, видимо, трудился. Здание не было ничем большим кроме огромного куска бетона сырного цвета в девять этажей высотой. Но Милли его не замечала. Она видела Курск. Горящие люди, горящие танки, библейских масштабов поле разрушений, заполненное вездесущей смертью во всех её проявлениях.

Там, под Курском она совершила дурной поступок. Но, как бы она ни пыталась убедить себя в этом, ощущение своей правоты в тот момент всё равно оставалось.

И сейчас дело в Курске?

— Видишь ли, я говорю об этом потому, — продолжал идиот, — что я чувствую в тебе эту самую особенную красоту. Твои глаза, большие и глубокие, с острым и ясным взглядом, всё же замутнены. Они не выдают впечатлений сразу же, но выражают неторопливую вдумчивость, осторожность суждений и рассудочность. Да и твоё дело говорит об избытке рассудительности. Сержант Петрова — определённо не глупая женщина.

Ещё миля вокруг обнесённого стеной периметра — и, наконец, лимузин свернул влево, в средневековые ворота и въехал на околокремлёвскую територию, покатив по брусчатке Красной площади. Хоть Москве никто всерьёз не угрожал, но через каждые сто метров широченной площади стояли зенитки, целящиеся в небо из своих гнёзд, сложенных из мешков с песком, а над головой болтался флот аэростатов заграждения, примотанных на километровые верёвки, разбрасывая по земле хаотично пляшущие тени. Со стен зданий смотрели лица героев Родины, нарисованные на ярких баннерах, заслонявших собой архитектуру и напоминавших, что люди важнее домов. Однако, надо всем господствовали мудрость и благодушие товарища Сталина, скрытые за усами размером с танк и в глазах с тяжёлый бомбардировщик. Однако, её это не впечатляло, поскольку Сталин убил её отца.

Иногда над головой ревел истребитель Як-3, пролетавший на скорости в триста миль в час с какой-то тренировочной миссией, поскольку война теперь была очень далеко. Самолёт напоминал ей о том человеке, чьё лицо не выражало похоти, а лишь доброту — её муже Дмитрии, разбившемся и сгоревшем где-то в Белоруссии.

Она моргнула, не будучи способной думать о Дмитрии — так же, как о папе или маме, о братьях — Григории и Павле. Или о Курске.

Машина подъехала ко входу, охраняемому не только зенитным расчётом, но и четырьмя бойцами в мундирах, увешанных медалями, чьё непринуждённое обращение с пистолетами-пулемётами свидетельствовало о немалом опыте.

— Итак, моя дорогая, я хочу оставить решение за тобой. Если позволишь, я могу сделать ради тебя несколько звонков, назначить встречи. Война не продлится дольше, чем до 1946 года. А с твоим послужным списком и при том, что стальные на твоём фоне смотрятся как крестьянские лошади, да при правильной тренировке — у тебя определённо есть будущее, отличное будущее! Путешествия, роскошь, будущее, о котором не может мечтать ни одна советская женщина! И всё это может быть тебе доступно с моей помощью, тебе нужно только…

— Я снайпер, — ответила она. — Я хочу быть одна.