Глава 21

На следующее утро нога не посинела, но тем не менее потребовала выходного. Она нещадно болела от щиколотки к колену и выше, до стального шара в бедре, который болеть не мог — но болело всё вокруг него. Боб принял шесть таблеток ибупрофена, отчего его ещё и затошнило. Однако, лазить по горам сегодня не пришлось. Он встретил Рейли в лобби отеля с первым, самым спешным вопросом.

— Ты уверена, что не хочешь, чтобы я довёз тебя до станции и отправил обратно в Москву? — спросил он. — Мы можем быть в опасности.

— Нет, абсолютно. Это моя история. Я в неё влезла и я доведу её до конца. Теперь стало ещё интереснее. С чем она может быть связана — если спустя семьдесят лет это всё ещё важно?

Они прошли в ресторан, где был накрыт стол для завтрака и навалились на йогурты, фрукты, сок и кофе. Оттуда они проследовали на укромную обеденную секцию на открытом воздухе, где и разместились в окружении великолепной листвы.

Суэггер сел так, чтобы наблюдать за входом, заранее приметив выходы. Он изучал всех официантов, чтобы убедиться в одинаковости униформы и заодно подмечал всех, кто входил. Ему крайне не хватало пистолета, без которого он чувствовал себя крайне уязвимым.

— В горы сегодня не пойдём, — заявила Рейли. — Недалеко, в тридцати километрах к югу есть город — Коломыя. Там находится знаменитый музей пасхальных яиц.

— Отличная идея, — согласился Боб.

— Что ещё интересно — там также есть музей Великой Отечественной Войны. Роскошная коллекция, как говорит путеводитель, всякого военного добра — они не забывают, эта память никогда не уйдёт. Стронский говорил, что цветы на кладбище всегда свежие, помнишь? Может быть, там найдётся что-либо, на что стоит посмотреть.

— Да, отлично. Это мне нравится. Кроме того, на шоссе мы сможем увидеть, что делается и не пасёт ли нас кто-нибудь.

Музей представлял собой галерею, полную меланхолии, самопожертвования и отваги. Партизанское движение против германского вторжения было относительно успешным, но чертовски дорогим. То была война без пленных, милосердия, жалости — но лишь с обыденной жестокостью с обоих сторон. Немцы не чествовали своих оппонентов «партизанами», официально называя их бандитами и тем самым специально подчёркивая, что правила войны не распространяются на бандитов. Это позволяло им применять контрпартизанские силы в любом месте, где требовалось учинить очередную кровавую резню.

Пройтись по галерее было всё равно что заглянуть во временной туннель, в конце которого располагались затянутые сепией изображения виселиц и расстрельных ям, во множестве задействованных немцами в их расправах.

— Это просто ужасно, — сказала Рейли после экспозиции, демонстрировавшей разорённую деревню, всё население которой было убито. — Это тысячекратное Яремче. Настолько огромное, что Яремче просто не видно. Восемь сотен, шесть сотен, пять сотен в день… Жалкие сто тридцать пять человек в Яремче — просто ничто.

Один из залов был посвящён немцам и демонстрировал униформу, оружие, радиооборудование и обувь — всё за небьющимися стёклами витрин. Суэггер разглядывал чучело эсэсовца в пятнисто-леопардовой раскраске куртки поздневоенного камуфляжа, тяжёлых ботинках с берцами, держащего в руках МП-40 и увешанного снаряжением: сухарной сумкой, сапёрной лопаткой, Люгером в кобуре, жутким штыком в фут длиной, вещмешком. На нём была надета моментально узнаваемая каска, блестящая средневековой сталью и прикрывающая уши и заднюю часть шеи. Она делала любого германского солдата похожим на тевтонского рыцаря, сокрушающего низшие расы. Рядом с двойными молниями на воротнике куртки был изображён кривой меч.

Боб поглядел на поясняющую табличку на трёх языках, прочитав английский текст.

— Вот наш парень, — сказал Суэггер. — Они сожгли Яремче и искали Милли.

— Страшный, — подтвердила Рейли.

— Милли знала, как с ними справляться. Ей приходилось делать трудную работу. Роскошная чертовка. Одинокая снайперша под огнём… но, тем не менее, она стреляет в центр массы — и он никого больше не напугает. Я бы вложил ему пулю между глаз, — ответил Боб.

— Это загадка — даже спустя годы. Все эти люди, их приключения до самой смерти… Что вело их? Как можно было свести столь многих с ума?

Верно. Это была не просто партизанская война, которая заставляла хороших людей делать плохие вещи. Он знал это и видел подобное. Боб думал о том, что и сам был на плохой стороне в партизанской войне. Пока сам не попробуешь — не узнаешь, что такое ярость, раздражение и злоба на противника, который нападает ночью, сливается с джунглями и улыбается тебе на следующий день, продавая Кока-Колу, а твои товарищи обнаруживаются с отрезанными носами и членами. Это проклятый гадюшник, наполненный жуками, пиявками, крысами и опарышами, и он не может произвести ничего, кроме кровавых злодеяний.

Но было и нечто большее. Это не просто расстройство от жертв партизанских атак. Это нечто более мрачное, беспокоящее — массовое сползание в признание своего превосходства над этими недоделанными землями, которое давало им моральное право на жестокие убийства. У них был мандат мясников. Их сделали самой смертью. После того, сколько крови они увидели, сама кровь перестала иметь значимость — был превзойден некий предел, за которым других пределов не было и им оставалось лишь убивать, убивать и убивать. Из расстрельных ям через уничтоженные деревни до лагерей смерти звучал один и тот же мрачный мотив.

Наконец, он сказал:

— Я бы хотел думать, что не все они были такими. Ведь не все выстраивали людей для расстрела и убивали, не так ли?

— Полагаю, что среди них были и хорошие люди.

— Нам не помешал бы хороший парень в этой истории. Бедная девочка потерялась в стране чудовищ. Когда же появится герой?