Пролог

Приятный ноябрьский день в Сталинграде: 14 градусов ниже нуля, двенадцать футов снега и практически начавшийся буран, обещающий вскоре принести ещё двенадцать футов, а назавтра должно было похолодать.

Перекрёсток Таувинской и Самаркандской улиц возле бензиновых цистерн недалеко от фабрики «Баррикады» был пуст: не было ни пешеходов, ни движущегося транспорта. Там и здесь из-под белого снега, устилавшего улицы, торчали руки и ноги — как обутые, так и разутые, в перчатках и без, а кое-где торчали и головы. Мёртвая собака, мёртвая старуха… надо всем этим низко нависало угрожающе серое небо. В нескольких милях отсюда, над северным пригородом Спартаковска в небо поднимались столбы дыма, отмечая места яростных схваток. Разбитый «Ханомаг» Sd.Kfz 251 в морозно-сером камуфляже лежал на боку — единственная видимая гусеница была разорвана, а катки разлетелись по всей улице. Его экипаж либо скрылся, либо пошёл на корм бродячим собакам и крысам. Чуть дальше ржавел Т-34 без башни — ещё с тёплых месяцев.

Здания по обеим сторонам каждой из улиц были низведены уничтожением до запутанного лабиринта из раскрошенного кирпича, перекрученной стали, почерневших стен и уничтоженных транспортных средств. В этом лабиринте небольшие группы людей охотились друг за другом, и то там, то здесь попадали в засаду, вспыхивавшую винтовочным огнём или извергавшуюся пулемётной очередью, а то и взрывом русской или немецкой гранат. Иногда в воздухе взрёвывал самолёт — штурмовик или «Штука», словно хищник, высматривавший себе добычу.

Но прямо сейчас перекрёсток был спокоен. Его засыпало хлопьями снега, подхватываемыми кружащимся ветром, покрывающими кровавые пятна, человеческие внутренности, кучи дерьма, заглушавшими крики людей, которым оторвало ноги или яйца — весь паноптикум тотальной, отчаянной войны практически врукопашную, затягиваемый усиливающимся морозом.

Однако, одному человеку было вполне тепло и комфортно. Он занимал позицию лёжа, расположившись в месте, которое раньше было квартирой 32 в доме 27 по Самаркандской улице — типовом здании для советских рабочих, которому теперь недоставало стен и крыши. Он лежал на животе на трёх одеялах и был накрыт тремя одеялами. Всё его лицо было покрыто слоем цинковой мази для защиты от обморожения, а на руках было по две пары перчаток. Белый капюшон покрывал голову, нос и рот замотаны шарфом, так что оставались видны только глаза за тёмными снежными очками. Каждые полчаса к нему пробирался, проскальзывая вверх по лестнице, рядовой, подкладывавший под одеяла бутылку с горячей водой, добываемой в котелке, кипевшем двумя пролётами ниже.

Лежавшего человека звали Гюнтер Рамке — фельдфебель, сержант, 3-й батальон второго полка 44-й пехотной дивизии XI корпуса Шестой армии Паулюса, противостоявшей 13-й стрелковой гвардейской дивизии 62-й армии Жукова в тяжёлых боях в ходе операции «Уран», гремевших неподалёку. Жуков отчаянно пытался окружить Паулюса, тем самым предзнаменовав последующее уничтожение как его, так и трёхсот тысяч его коллег.

Однако, фельдфебеля Рамке это нисколько не заботило. Он не думал ни о чём, кроме того, что видел в свой «Хенсольдт-Диалитан» — 4-хкратный оптический прицел, стоявший в кронштейне на его Маузере K98k.

Он был снайпером и охотился на другого снайпера, только и всего.

Русский появился несколько недель назад — исключительно талантливый следопыт и стрелок, он уже уничтожил семерых и среди них двух офицеров СС. Предполагалось, что раньше он же работал в районе фабрики «Баррикады» и, скорее всего, на Мамаевом кургане. Ему нравилось убивать ССовцев. Рамке вовсе не чувствовал какой-то особенной приверженности к СС (будучи уроженцем фермы, он считал, что чёрные костюмы хороши лишь для сцены или кино, да и о политике он ничего не знал за исключением того, что Фатерлянд в 18-м году был покорён и ввержен в голод Версальскими соглашениями — он просто был хорошим солдатом, отличным стрелком (29 убитых) и у него было задание, которое он собирался выполнить. Это порадовало бы его капитана, а для всей роты жизнь стала бы лучше — как происходило во всех когда бы то ни было существовавших армиях всего мира, если капитан был доволен.

Он знал, что сейчас играет в измерении, в которое не попадал раньше. Обычно ты ищешь, проникаешь, выглядываешь или смотришь снизу, и рано или поздно видишь парня с Мосин-Наганом или красным томмиганом. Ты принимаешь позицию, задерживаешь дыхание, упираешь оружие в кость (а не в мышцы!), наводишь перекрестье в центр тела и выживаешь спуск. Парень вздрогнет и упадёт, или просто упадёт — но упадёт обязательно. Шлёп — об землю, подняв облачко пыли или снега и придя в спокойствие, свойственное только мёртвым.

Но тип на другой стороне улицы был слишком хорош. Так что новым правилом стало — ни в коем случае не шевелиться. Нужно было изображать убитого, не осматриваясь и не поднимая головы. Полем боя было поле зрения — порядка 30 футов в ширину на 250 метров вдаль. Дисциплина и ещё раз дисциплина. Винтовка была взведена и снята с предохранителя, так что не было нужды в ритуале передёргивания затвора с двигающейся головой и летящим локтём, который убил бы тебя. Игра эта звалась терпением. Оппонент сам придёт, нужно только дождаться.

Гюнтер идеально подходил для такой работы: практически неграмотный, не мыслящий себя где-либо в другом времени и месте, не размышляющий ни о чём, чего не было здесь и сейчас, он не нуждался в предположениях и размышлениях, не был любопытен и не фантазировал.

Расположился он так, чтобы контролировать пятый и шестой этажи сильно пострадавшего здания на другой стороне улицы и пятачок на пересечении улиц, на котором стояли на пьедестале отломанные до колен ноги кого-то некогда важного для русских. Появись вражеский снайпер в этой тесно очерченной вселенной — Гюнтер его подстрелит. Однако, будь он этажом выше или ниже, окном левее или правее — они так и не встретятся друг с другом. Рискованное дело. Ждать, ждать, ждать.

Наконец-то его мучения окончились. Он пришёл к выводу, что в темноте внутреннего помещения здания, лежавшего в его поле зрения, оформился более плотный и чётко оформленный участок, нежели темнота во все предшествующие часы. Он убедился, что видел движение. Полной уверенности не было, но если выстрелить и не попасть — позиция будет провалена и завтра придётся начинать всё сначала.

Он не хотел всматриваться сквозь стёкла слишком пристально. Напряжение глаз и зрительная усталость вели к галлюцинациям, и позволь он себе — он увидел бы Иосифа Сталина, сидящего там с банкой сардин и вытирающего жирные руки об крестьянский кафтан. Осознав опасность такой ловушки, он каждые несколько секунд закрывал глаза, давая им отдых и снижая напряжение. Однако, каждый раз открывая глаза снова, он осознавал, что новая форма тени не исчезает. Это мог быть самовар на полу или остов стула, проигравшего бой с миномётной миной, а может быть и тело жильца, но это также мог быть лежащий человек, точно так же, как и он, приникнувший к оружию и смотрящий сквозь прицел.

Разобраться в увиденном было нелегко ещё и потому, что случайные солнечные лучи прорывающиеся сквозь облака, иной раз освещали пространство точно над предполагаемым врагом. Это нарушало концентрацию Гюнтера и сбивало настроенное зрение, так что ему приходилось промаргиваться и смотреть в сторону до тех пор, пока освещение не возвращалось в прежнее состояние.

Но Гюнтер чувствовал себя в безопасности. Снайперы Ивана использовали 3,5-кратную оптику ПУ, что означало — наведись враг на него прямо сейчас, картинка будет настолько смазанная, что прицелиться будет невозможно. Не на 250 метров — практически предельное расстояние для Мосин-Нагана с такой оптикой. Так что он чувствовал себя неуязвимым, даже немного богом — его более высокая кратность увеличения давала ему достаточно преимуществ.

Он подождёт подольше. Скоро низкое солнце окончательно зайдёт и наступит полная темнота. Оба противника (если там был противник) дождутся этого времени и начнут отступать, чтобы вернуться к противостоянию завтра. Но Гюнтер решил стрелять. Он занимал свою позицию уже неделю и теперь убедил себя, что увидел нечто новое, появившееся около трёх часов дня и это мог быть только…

Закрыв глаза, он досчитал до шестидесяти.

— Гюнтер, недолго осталось — донёсся голос его сослуживца, выглянувшего из лестничного пролёта позади Гюнтера. — Ещё горячей воды?

— Шшшш — прогнал его Гюнтер.

— Стреляй, может быть, пораньше закончим!

На этом боец исчез, понимая, что дальнейшее отвлечение не послужит ничему хорошему. Гюнтер же приготовился выстрелить, аккуратно собрав себя в позицию за винтовкой, методично настроившись от пальцев ног до головы, напрягая суставы, отыскивая правильные углы расположения конечностей, находя тонкие нюансы, подбирая прочный упор для семифунтовой винтовки калибра 7,92 мм, покоящейся на мешке с песком, снимая предохранитель и просовывая указательный палец сквозь заранее сделанные прорези в каждой из двух перчаток. Почувствовав прикосновение, он ощутил холод спускового крючка, ощутил движение назад с лёгкими изменениями усилия, пока наконец не довёл спуск до тончайшей грани между выстрелом и не-выстрелом. Теперь он полностью существовал в поле зрения, предоставляемом «Хенсольдт-Диалитаном», вчетверо большем, нежели в жизни и успокоил перекрестье прицела. Выдохнув наполовину, он приложил усилие к спуску, ощутив его готовность к срыву и тут увидел вспышку.

Пуля ударила его под слегка нисходящим углом в середину правого плеча, поломав целую тучу костей, но не задев никаких главных артерий или кровоснабжающих органов. Ранение не было смертельным. На самом деле оно спасло его жизнь: плечо настолько пострадало, что этой же ночью его эвакуировали из Сталинграда на одном из последних самолётов, покинувших Котёл (как его позже назвали) — полный несчастных людей Паулюса. Гюнтер дожил до восьмидесяти девяти лет и умер в процветании и уходе в окружении внуков на своей ферме в Баварии.

Но в тот момент он чувствовал, что пот нему пришёлся удар десятикилограммовой кувалды, приподнявший, перевернувший и уничтоживший его. В неосознанной реакции на ранение он тоже выстрелил, но осознавал, что такой рваный и спастический выстрел не имеет шансов поразить цель.

Оглушённый шоком, он тем не менее быстро собрался и попытался взвести винтовку, но, естественно, ощутил, что рука больше ему не повинуется, поскольку плечо практически уничтожено. Всё же он инстинктивно вернулся щекой к прикладу и всмотрелся сквозь прицел. Выстреливший оппонент в тот же момент поднялся, собираясь покинуть позицию, а блуждающий солнечный луч осветил пространство комнаты. С головы повернувшейся фигуры слетел капюшон, и Гюнтер увидел волну светлых волос, сверкнувшую на солнце словно золото. Затем снайпер исчез.

К нему подбежали люди, немедленно наложив повязки и шину, но Гюнтер лишь повторял всякому, кто его слышал:

— Die weisse Hexe!

Белая ведьма!