Во сне он получил прекрасный пас от боковой линии, и, когда рванулся вперед, в сторону зачетного поля соперников, все блокирующие преотличнейшим образом посбивали своих противников с ног и защитники повалились, как кегли, открыв свободные проходы до самого конца зоны. Это было нечто наподобие геометрического построения или, по крайней мере, физической проблемы, сведенной к абстрактной формулировке, нечто очень приятное и далекое от действительности, которая заключалась в том, что ты бежал, движимый исключительно инстинктом, и совершенно не помнил подробностей того, что происходило с тобой во время прорыва. Он все-таки прорвался в зачетное поле, люди приветствовали его, и это было так тепло и хорошо. Джулия обнимала его. Его отец тоже был там и плакал от радости. Там был еще и Триг, неистово подпрыгивавший на месте, а рядом с ним точно так же подскакивал и сержант Боб Ли Суэггер, бог среди снайперов, воплощение нелепой радости; он выделывал пируэты, весь увешанный оружием и одетый в свой пестрый грязный камуфляж.

Это был такой отличный сон. Это был самый лучший, самый счастливый, самый прекрасный сон из всех, какие ему когда-либо приходилось видеть, и вот он рассеялся, как это всегда бывает с подобными вещами, подчиняясь непреклонному нажиму чьей-то руки, потряхивавшей его за плечо; на смену сну пришло ошарашивающее понимание того, что находишься не там, а здесь.

– А?

– Пора за работу, Свинина.

Донни заморгал, вдохнул влажный запах джунглей, влажный запах дождя и почувствовал влажный холод. Суэггер уже отвернулся от него и занялся своими загадочными приготовлениями.

Рассвет прибыл в виде чуть различимого светового пятна, показавшегося над горами с другой стороны долины.

Как ни странно, в этом слабом пятичасовом свете окружающий ландшафт казался очень даже красивым: клубы тумана стелились по влажной земле в долинах, прогалинах и ущельях, плотно окутывали деревья, и хотя дождь на время утих, он, несомненно, должен был очень скоро начаться заново, так как было видно, что нависавшие над самой землей облака разбухли от влаги. И все равно окружающее казалось таким тихим, таким спокойным, таким древним.

– Шевелись, – прошептал Суэггер в самое ухо Донни Фенну.

Донни встряхнул головой, отгоняя сон, отодвинул видение Джулии в сторону и вернулся к своему насущному бытию. Он находился в густом лесу на склоне холма над долиной Анлок, неподалеку от границы с Лаосом и совсем рядом с Кхамдуком. Впереди ждал еще один дождливый день, и погода не обещала перемен, так что авиация работать не будет.

– Нам нужно спуститься пониже, – сказал Боб. – Отсюда стрелять совершенно невозможно.

На сей раз сержант повесил автомат М-3 за спину, а в руках нес снайперскую винтовку М-40, неуклюжий «ремингтон» с толстым дулом и массивным деревянным прикладом уныло-коричневого цвета. Ружье было снабжено оптическим прицелом «Редфилд». Оружейники Корпуса морской пехоты немало потрудились над оружием: подвижный ствол ходил идеально свободно, стебель затвора не имел ни малейшего люфта, деревянные части тщательнейшим образом подогнаны под механизм, все болты затянуты не сильнее и не слабее, чем это нужно для безотказной стрельбы, и все равно винтовка нисколько не походила на те изящные карабины, с которыми солдаты почетного караула так грациозно выполняют ружейные приемы: она была сделана только для эффективной работы, а никак не для красоты.

Боб мазал лицо жирным красящим кремом, и из-под обвисших полей его тропической панамы виднелась прямо-таки гнусная рожа; он казался существом, выскочившим из чьих-то отвратительных ночных кошмаров, каким-то атавистическим порождением воинственных обитателей древних джунглей, обвешанным пистолетами и гранатами. Он густо намазал себе все лицо, так что даже белки глаз каким-то образом потускнели.

– Вот, давай раскрашивай свой портрет, и мы выходим, – сказал он, протягивая тюбик с камуфляжным кремом.

Донни поспешно вымазал себе лицо, поднял с земли М-14 и немыслимо тяжелую рацию РКС-77, своего главного и самого настоящего врага, и, крадучись, двинулся вниз по склону рядом с Бобом.

Казалось, что они погрузились в облака, словно ангелы, снисходящие на землю. Туман не поднимался и не расползался клочьями, а цеплялся за почву долины, как будто намереваясь еще больше сгуститься и покрыть землю слоем эмали. Никакому солнцу не было под силу разогнать его, уж по крайней мере сегодня.

Время от времени раздавались крики каких-то, судя по голосу, крупных лесных птиц, то и дело из густого подлеска доносились шорохи, выдававшие присутствие невидимых животных, а вот о присутствии человека не говорило ничего, не было слышно никаких металлических звуков, не замечалось ничего упорядоченного. Донни смотрел налево, Боб смотрел направо. Они двигались очень медленно, неестественно медленно, тщательно выбирая дорогу, пока в конце концов не оказались почти на дне долины, заросшей невысокой – всего лишь по пояс – травой, а посреди долины извивалась широкая тропа, вытоптанная не то людьми, не то буйволами, не то слонами, не то еще невесть кем.

И наконец-то издалека донеслись какие-то неестественные звуки. Донни в первый момент не понял, что это такое, но потом до него дошло: этот шум могли издавать только люди – ничего определенного, никаких разговоров в нарушение дисциплины, звуки дыхания, движения, издаваемые человеческим стадом. Это был 3-й батальон, все еще находившийся на расстоянии в несколько сотен метров, настроившийся на то, чтобы совершить последний форсированный переход в шесть или чуть побольше километров и оказаться возле базы, ожидавшей их нападения.

Боб поднял руку, приказывая остановиться.

– Ну вот, – сказал он, – все в сборе. Ты знаешь координаты?

Донни знал: он накрепко запомнил их.

– Квадрат «виски-дельта» 5120-1802.

– Вот и прекрасно. Если все-таки небо расчистится и прилетят птички, ты сможешь вовремя заметить их, выйти на частоту ВВС и потолковать с ними. У них все равно не будет хорошей видимости. Ты скажешь им, чтобы они обратили внимание на долину и как следует намазали там пол своей мастикой.

– А как же ты? Ты будешь...

– Обо мне не беспокойся. Ни один из этих безмозглых индюков с «фантомов» не сможет спалить меня, даже если очень захочет. Я сам смогу позаботиться о себе. А теперь слушай, какая будет твоя чертова работа. Ты будешь играть им на своей дудочке. Ты – это глаза. Не вздумай переться вслед за мной, понял? Ты можешь услышать перестрелку, ты можешь услышать очереди; пусть все это тебя нисколько не волнует. Это моя работа. А твоя – оставаться здесь и говорить с летунами. После того как летуны уберутся, ты должен суметь пробраться в лагерь к этим пожирателям червей. Ты свяжешься с ними по рации, сообщишь о том, что идешь к ним, зажжешь дымовую шашку и пролезешь к ним сквозь дым, чтобы они точно знали, что это ты, а не какой-нибудь герой из армии северовьетнамцев. Тебе ясно? Если я смогу хоть ненадолго задержать этих дрянных мальчиков, с тобой все будет в порядке.

– Ну а как насчет твоего прикрытия? Твое прикрытие – это я. Моя работа заключается в том, чтобы защищать твою чертову задницу. А сидя здесь, я не смогу сделать ровно ничего полезного!

– Послушай, Свинина, я сделаю первые три выстрела, как только увижу их. Затем я перебегу назад и направо на пару сотен метров, потому что они сразу же попытаются засыпать меня дерьмом. С нового места я постараюсь сделать еще два, три, может быть, четыре выстрела. Так и играют в эти игры. Я уложу парочку и отползу назад. Ну а предположим, что-то сложится не так и я после третьей серии, вместо того чтобы отступить, продвинусь вперед? Потому-то я и хочу, чтобы ты сидел именно здесь. Я тоже не стану слишком удаляться от этого места. Я не хочу, чтобы они догадались, сколько народу воюет против них, смогли подобраться ко мне с фланга или даже вовсе окружить меня. Я тебе гарантирую, что у них найдутся знающие, опытные, умеющие быстро бегать дозорные, поэтому ты должен будешь спрятаться в укрытие не позже чем через двадцать минут после того, как я сделаю первый выстрел. Они могут подойти совсем близко к тебе, поэтому заройся в землю, укройся листьями, сделай так, чтобы тебя не было, и все будет в порядке. Главное, не пропусти патрули; я точно знаю, что они их вызовут. Тех самых ребятишек, которых мы с тобой видели вчера вечером. Они вернутся, можешь мне поверить.

– Тебя убьют. Говорю тебе, тебя прихлопнут. Ты не можешь...

– Я даю тебе прямой приказ, и ты будешь выполнять его. И не устраивай мне никаких младенческих истерик. Я говорю тебе, что ты должен делать, и, клянусь, ты будешь это делать, или же я это не я, а старый облезлый безрогий козел. Тебе все ясно, ланс-капрал Фенн?

– Я...

– Ты будешь исполнять то, что я говорю! Черт тебя возьми, Фенн, ты выполнишь приказ, и никаких разговоров. Или же я отдам тебя под трибунал и ты, вместо того чтобы вернуться домой, отправишься прямиком в Портсмут.

Конечно, эта угроза не стоила и цента, и Донни сразу же это понял. Она не стоила ни цента, потому что если Суэггер отправится в долину без прикрытия, то он не вернется. Его просто не будет. Так утверждали законы физики огневого боя, а физика огневого боя была непререкаемой, железной реальностью войны. И она не оставляла для данного случая никакой надежды.

Он жертвовал своей жизнью ради нескольких незнакомых ему парней из лагеря, который он никогда не сможет увидеть. Он знал это, знал совершенно точно. Таким был его путь, очень похожий на путь Трига: он жаждал смерти, потому что война засела в нем очень глубоко и он знал, что не сможет жить без нее. У него не было никакой жизни, ради которой стоило бы возвращаться домой. Он безжалостно муштровал себя ради как раз такого безумного момента, когда он сможет выйти против батальона с одной лишь винтовкой и раз ему не суждено выжить, то совершенно ясно, что он будет сражаться до самого конца. Было похоже, что он знал в любом другом мире для воинов не будет места, и поэтому предпочитал принять свою судьбу, а не играть с нею в прятки.

– Ради Христа, Боб...

– Тебе все понятно?

– Да.

– Ты хороший мальчик. Ты вернешься в мир, к своей красивой девочке. Ты придешь к ней, оставишь все это поганое дерьмо в прошлом и никогда не будешь вспоминать о нем. Тебе понятно?

– Понятно.

– Вот и чудненько. Пора открывать охоту. «Сьерра-браво-четыре» ведет последнюю передачу и закрывает связь.

И, двигаясь со своими прирожденными легкостью и изяществом – бесценный дар для снайпера, Боб, казалось, пропал из глаз. Не оглянувшись назад, он скользнул вниз с холма и канул в неподвижный туман.

Боб пробирался сквозь густую листву, точно зная, что направляется туда, куда нужно. Так что все другие мысли нужно отбросить. В голове не должно быть ничего, кроме задания, никаких воспоминаний или размышлений, никаких колебаний и сомнений, которые могли бы взбудоражить его нервы перед стрельбой. Он постарался погрузиться в военную составляющую его существа, в некотором роде самому стать войной. Это был дар, которым были наделены мужчины в его роду; его отец получил Почетную медаль во время большой войны против японцев, участвовал в грязных делах на Иводзиме, а затем вернулся домой, чтобы получить синюю орденскую ленточку от Гарри Трумэна и десятью годами позже оказаться убитым какой-то поганью посреди кукурузного поля. В роду были и другие солдаты, суровые гордые люди, истинные сыновья Арканзаса, имеющие два дара: метко стрелять, не испытывая излишних переживаний при виде смерти жертвы, и уметь работать как проклятые на протяжении всего длинного жаркого дня. Так что не слишком-то много они и имели. Впрочем, присутствовала в роду еще и меланхолическая тень, она то проявлялась, то исчезала и брала свое начало в давно ушедших поколениях Суэггеров, от того странного парня и его жены, которые неведомо откуда появились в Теннесси в 1786 году, и от них пошла череда убийц и просто одиноких людей, изгнанников. В их душах властвовала чернота. Боб видел ее в своем отце, который никогда не говорил о войне и был столь же уважаем в том болоте, которое представлял собой городок Блу-Ай в штате Арканзас, как и Сэм Винсент, окружной прокурор, или Гарри Этеридж, известный конгрессмен, а то и поболее, чем они оба. Но у его отца бывали дни хандры, а вернее сказать, черной тоски. В такие дни он почти не двигался и редко когда произносил хотя бы слово; он сидел в темноте и молча смотрел в пространство. Что его терзало? Война? Ощущение его собственной удачливости? Понимание ее недолговечности? Воспоминание обо всех пулях, которые были выпущены в него, обо всех снарядах и о том, что ни одна из этих железяк не смогла причинить ему серьезного вреда? Удача такого рода должна была когда-нибудь иссякнуть, и отец понимал это, но все равно выходил навстречу опасностям, и это его в конце концов убило.

Как уйти от судьбы?

Никак. Если уж карта выпала, то, ей-богу, она выпала, и отец знал это, и смело смотрел в лицо судьбе, как это подобает мужчине, и плевал на всех черных котов, пока судьба наконец не повернулась к нему задом и не прикончила его в кукурузном поле возле границы округа Полк.

Никуда от судьбы не уйдешь. Боб прибавил шагу, уходя все дальше в туман. Удивительно, но этот туман цеплялся за одежду, словно влажная шерсть; Бобу никогда еще не приходилось видеть что-либо подобное, а ведь он в 'Наме уже третий раз.

Как и всегда, он почувствовал, что в нем пробуждается страх. Некоторые дураки заявляли, что он вовсе не знает страха, такой он герой, но это доказывало лишь то, что они очень мало знали. Страх был похож на большой кусок холодного сала в желудке, твердый, сырой и скользкий, и это ощущение было отлично знакомо Суэггеру: он испытывал его каждый раз. Его нельзя отогнать, на него нельзя не обратить внимания, и любой, кто говорит, что это возможно, просто дурак и еще хуже, чем дурак. «Валяй, бойся, – приказал он себе. – Все может быть». Но была одна вещь, которая пугала его больше всего, и это была на самом деле вовсе не смерть, это была мысль о том, что он не сможет выполнить свою работу. Вот чего он боялся в самой глубине сердца. Он сделает свое дело, Бог свидетель, он справится.

Деревья. Он скользил сквозь их лес от ствола к стволу, его глаза неустанно изучали окружающее, а мысли сравнивали, оценивали, анализировали возможности. Какое здесь укрытие? А путь отхода? Не попадает ли его дальнейший путь на линию огня? А хорошая ли здесь зона обстрела? Проклятый туман, сможет ли он вообще разглядеть их? Удастся ли разглядеть знаки различия при стрельбе издалека? Искать укрытие или ограничиться маскировкой? Где же солнце? А-а, ладно, это неважно.

Заморосил мелкий редкий холодный дождик. Как это повлияет на траекторию? А какой ветер, влажность? Сильно ли отсырела ложа винтовки? А что, если она разбухла и сейчас какой-нибудь маленький, невидимый глазом изгиб тайно ото всех трется о ствол, смещая к чертям точку попадания? А вдруг прицел разгерметизировался и представляет собой никчемную трубу с парой запотевших стекол, не оставляя ему никаких надежд?

И еще одно немаловажное дело: далеко ли от него вьетнамцы? Не услышали ли они его шаги? Может быть, они сейчас посмеиваются про себя и ждут, когда же он наконец подойдет поближе? Может быть, они уже прицеливаются на звук, пока он гадает о своих возможностях? Боб постарался изгнать из мыслей страх, как он уже изгнал свое собственное прошлое и будущее, и сосредоточиться на чисто практических соображениях о том, как он будет использовать свои навыки, как побыстрее перезарядить ружье, если до этого дойдет, ведь у «ремингтонов» не используются обоймы и поэтому патроны М-118 приходится закладывать по одному. Стоит ли ему выставить две имеющиеся у него клейморовские мины, чтобы хоть немного подстраховать себя с флангов? Нет, подумал он, времени на это, пожалуй, не хватит.

«Помоги мне», – взмолился он к Богу, в существовании которого не был уверен; может быть, на небе, за облаками, просто сидит какой-нибудь старый стрелок, который ничего не делает, а только смотрит, как плохие парни, вроде него самого, делают безнадежную работу для людей, которые даже не знают их имен.

Боб остановился. Он находился среди деревьев, это было хорошее укрытие и хороший туман, в котором можно было отступить к вершине пригорка, а оттуда перейти в любом другом направлении. Глазом профессионала он видел, что это именно то, что ему требовалось: ключевая позиция, цели на открытом месте, туман, скрывающий его местонахождение, большое количество боеприпасов. Нечасто удается подобраться к солдатам СВА – северовьетнамской армии, когда они находятся на виду.

«Если и может быть подходящее место, то, клянусь богом, это оно и есть», – думал он, устраиваясь за поваленным деревом, буквально просачиваясь в кусты, чтобы найти удобное положение. Он сумел лечь наземь и хотя и не смог вытянуть, как полагается, одну ногу – очень уж мешал какой-то камень или пень, но все же приник почти всем телом к земле. Предплечье левой руки, охваченное ремнем винтовки, без напряжения опиралось на бревно, ложа уверенно лежала на ладони, приклад плотно прижимался к плечу. Правая рука обхватила шейку приклада; палец пока что не прикасался к спусковому крючку. Дыши ровно, приказал он себе, постарайся полностью успокоиться. Очередной рабочий день в офисе. Он устроился так что можно совершенно не волноваться из-за бликов от объектива прицела. Окружающие деревья должны были приглушить и рассеять звук выстрелов. Во всяком случае, в первые минуты никто не сможет определить, откуда ведется стрельба.

Он пошевелил головой, находя необходимое расстояние – восемь сантиметров – от глаза до окуляра. Ничего. Все равно что смотреть в чашку со сливками. Клубящаяся белизна, темные контуры двух или трех низкорослых деревьев, нет даже намека на холмы по другую сторону долины; небольшое понижение рельефа казалось головокружительной бездной. Не было видно ни одного предмета, по которому можно было бы прикинуть расстояние.

Боб посмотрел на часы: 7.00. Они должны были вот-вот появиться; конечно, из-за тумана они идут не очень быстро, но спокойно и уверенно, так как знают, что непогода их защищает и уже через считанные часы они смогут завладеть «Аризоной».

Ну, идите, ублюдки.

Чего вы ждете?

И тут он увидел первого. По его телу пробежала нервная дрожь, которую испытывает каждый охотник после долгой засидки, наступил тот волшебный момент, когда впервые возникает связь между охотником и его жертвой, связь, хрупкая, как фарфоровая лошадка. Кровь забурлила в жилах: извечная лихорадка самца-добытчика. Ее не может не испытывать ни один охотник, когда видит животное, которое собирается убить и съесть; эта лихорадка стара, как мир.

«Я не стану есть вас, – думал он, – но, клянусь Богом, я буду убивать вас».

А из тумана возникали все новые и новые солдаты. Господи... Впереди тонкая цепочка саперов в матерчатых шляпах, утыканных ветками со свежими листьями, винтовки наперевес, глаза шарят по сторонам дороги – полная боевая готовность. Следом плотной колонной пехотный взвод, тоже готовый в любой момент вступить в бой; солдаты в фуражках и плетеных шляпах, с нагрудной амуницией, в зеленых чехословацких ботинках «батя», с автоматами АК-56 и без всяких других отличительных признаков. Командиры взвода идут впереди, следом за ними, сбившись в тесную кучку, поспешает группа управления; знаки различия на грязном обмундировании не разглядеть.

Такого вы никогда не видали. Северовьетнамский пехотный батальон идет вперед быстрым шагом, почти бегом, минуя ключевую местность, идет в сомкнутом строю, не растягиваясь на четыре тысячи метров, не бросаясь на землю, чтобы поспешно выкопать окопы, в которых можно будет отсидеться до темноты. Пилоты никогда такого не видели, фотографы никогда этого не снимали. СВА, черт бы побрал их холодные профессиональные души, достаточно быстры, достаточно ловки, достаточно дисциплинированны и умны для того, чтобы так передвигаться. Они передвигались по ночам, маленькими отрядами, которые потом собирались вместе, они передвигались по туннелям или свободным от бомбежек территориям Камбоджи или Лаоса, всегда очень осторожно, ничем не рискуя, зная наверняка, что чем дольше они будут пускать кровь американскому зверю, тем лучше будут становиться их шансы. Возможно, такого зрелища еще не видел ни один американец.

Командир изо всех сил подгонял их, делая упор на то, что они смогут выдержать непогоду, стереть с лица земли «Аризону» и спокойно уйти восвояси. Скорость была его самым главным союзником, а вторым – холодная дождливая погода. Дождь начал усиливаться, под ногами снова зачавкала жидкая скользкая грязь, но это не останавливало северовьетнамцев, которые как будто вовсе не замечали этого. Не сбавляя шага, они шли вперед.

Боб немного приподнял голову в своем укрытии и принялся высматривать через прицел офицера, радиооператора, гранатометчика с РПГ, сержанта, командира пулеметного расчета. Цели одна за другой проплывали перед ним, разрезанные на четыре части перекрестьем прицела. Его никогда не тревожила мысль о том, что он собирается убивать людей: его образ мышления сложился таким образом, что он думал лишь о том, что готовится стрелять.

Наконец выбор был сделан: ты, братец. Офицер, моложавый, с тремя звездочками капитан-лейтенанта, идущий во главе пехотного взвода. Он будет первым номером, следующий выстрел в радиста, а затем податься влево, одновременно передергивая затвор, поймать парня в сбруе «чи-ком» и с РПД-56 на плече, свалить его и сматываться. Таков был план, а любой план лучше, чем отсутствие плана.

Перекрестье редфилдовского прицела чуть заметно опустилось, затем медленно поползло вверх, ухватило первую мишень и уже больше не отпускало его, а стрелок сделал глубокий вдох, медленно, сквозь зубы, выпустил из груди половину воздуха, дал винтовке замереть в полной неподвижности, еще раз напомнил себе о том, куда он переведет прицел после выстрела, попросил Бога смилостивиться над всеми снайперами и почувствовал, как спусковой крючок легко и плавно подался под указательным пальцем правой руки.