Глава 19
Что писать
На Трубную его внесли.
Летяга на закорках втащил. Поверху нес, в метро боялись спуститься.
Артем уже ржавым кашлял. Пока он болтал ногами у Летяги на спине, все убеждал дать ему самому пойти. А как только становился на ноги, сразу падал на колени. Кончался завод. Останавливался ключ в спине.
Но когда пришли на Цветной, какая-то пружинка в груди перещелкнула и решила еще пожужжать. Артем разогнал рукой красную хмарь перед глазами, распрямился. Сам чувствовал: много сделать он не успеет. Надо сделать одно, но важное. Нащупал наганную рукоять: так? Наган соглашался.
– К Саше отведи меня. Слышь, Леха? Помнишь, где?
– Ага. Къасивой смеъти хочешь! На теъочке окоъеть? Не, сначаъа айда дыъки заштопывать!
Ну ладно. Если только дырки.
На Цветном творилось странное.
Станция была забита беглыми фашистами. Потерянными, жалкими, побитыми. Железнодорожная фашистская форма, промоченная и теперь высыхающая, садилась и малела им, как будто ее шили для детских игр или спектаклей, а взрослые напялили на себя и стали в ней все делать всерьез. Лица их были исцарапаны и извожены в грязи, подкованные ботинки рассохлись.
– Что? Что съучиъось? – допрашивал Леха знакомых шлюх.
– Рейх затопило весь. Пушкинская рухнула. Таджики расширяли криво. Рухнула, а потом и соседние. Затопило.
– Таджики криво… – криво улыбнулся Артем. – Таджики во всем виноваты. Суки какие.
– Все разбежались. С Тверской – на Маяковскую. С Чеховской – сюда люди пришли.
– А война что?
– Мы не знаем. Никто ничего не знает.
Поделом вам, думал Артем. Может, Господь и вправду слушает, принимает жалобы. Кто-то, может, та женщина из тачки, успела богу наябедать перед тем, как у нее голова от арматуры лопнула. Господь посчитал на костяных счётах, сколько в Рейхе грешников, а сколько праведников, и постановил Рейх закрыть и опечатать. Только зачем и открывал?
А Гомер что?
– Старик не знаете, спасся? С Чеховской? – приставал Артем к железнодорожникам. – Гомер?
От него шарахались.
Взяли его к врачихе: та среди укусов от колючих плеток нашла кровоточащие язвы, лучами, как шилом, в коже проделанные. Сказала: недолго. Переливание нужно срочное, но доктору по дурным болезням переливать нечем и нечего. Пулю выковыряла, ругаясь на Артема, перебродившей бодягой залила дыры, проложила мятой тряпкой, чтобы из застеганной кожи туда капало. Дала просроченного анальгина. От него похорошело. Вот где Савелий его брал.
– Мы что теперь? – спросил Летяга. – Надо нормального врача найти тебе. Не эту пизду ивановну. Юшки тебе твоей обратно плесну. С процентом.
– Не. Я к блядям, – сказал Артем, едва анальгин подул ему на раны. – Потом рассчитаемся.
– Ну и я, – подмигнул Леха. – Мне тоже пеъеъивание нужно сделать.
– На твоем месте, Темыч, я бы молился лучше, – покачал головой Летяга.
– Без сопливых как-нибудь, – ответил Артем.
– На, пулек возьми.
Артем взял.
– Сдаваться пойдешь? – он заглянул в косые Летягины глаза.
– Не. Старик дезертиров не прощает.
– А если меня сдашь?
– Тогда меня Анька твоя сгнобит, – сказал ему Летяга. – Еще что хуже. Ладно. У меня тут тоже есть одна любимая. Там вон. Умаешься – приходи.
– Отвести тебя? – спросил Леха.
– Не надо. Я вспомнил.
Правда, вспомнил.
Расстались.
Артем, ковыляя прочь, прячась в толпе, еще оглянулся: расстались ли? Для этого важного дела не хотелось ни у кого помощи просить. Цветной кишел сбродом. Кто тут агент красных, кто Ордена, а кто Ганзы? Слушают, ищут его. Наверняка ищут.
Правая рука в кармане. Нагана из пальцев не выпускал.
А у Саши пусто оказалось.
Внутри никого, дверка заперта.
Забеспокоился: а если ее Бессолов отсюда забрал? А если с ней что-нибудь похуже случилось?
Напротив-наискось был смурной кабак на полтора места. Отгороженный «дождиком» из соломки от потолка к полу. Можно было так устроиться, что Сашина шарашка отсюда видна была сквозь соломенные струи, а Артема прохожим было бы сразу не узнать.
Артем глядел на запертую дверь. Хотел думать о Саше, а думалось об Ане. Надо же, Владивосток. Почему она раньше про Владивосток не говорила? Ему, может, с ней лучше жилось бы, если бы он про Владивосток знал.
Рядом бубнили, склонившись, двое мокрых фашистов. Оглядывались на Артема подозрительно. Он тужился почувствовать к ним ненависть, но не удавалось никак: весь перегорел на Комсомольской. Чтобы их успокоить, заказал к анальгину спирта. На еду смотреть не мог, кружило от одной мысли.
– Дитмар… – дошелестело до Артема сквозь нарочно зажеванные слова. – Дитмар…
Он посомневался и решился.
– Дитмара знаете? – поинтересовался он у этих.
– Ты кто?
– У него работал человек. Илья Степанович. Книгу для него должен был писать. И с этим человеком еще один. Звал себя Гомером. Товарищ мой.
– Кто ты, спрашиваю.
– Я для Дитмара выполнял задание, – шепотом признался Артем. – На Театральной.
– Агент? – фашист подсел вплотную.
– Диверсант.
– Дитмар героически…
– Я в курсе.
– Вся его агентура ко мне перешла, – заявил тот. – Теперь со мной работать будешь. Я Дитрих.
Артему от этого стало смешно. На Дитриха он уже глядел немного из-под облаков. Оттуда многое смешным могло показаться. Но не все.
– Мужик, – Артем вытер губы тыльной стороной ладони, показал Дитриху жидкую кровь. – Дай помереть спокойно.
– Облученный? – понял Дитрих и отодвинулся. – Ты тот сталкер, что ли? Завербованный?
Артем под столом потянул на себя осторожно револьвер, чтобы бойком за карман не цеплялся.
– Знал Гомера?
– Тебя разве там не убили, на Театральной?
– Как видишь.
Похоже, в жизненное пространство Дитмар его без лишних согласований определил.
– Ладно… Если ты ветеран наш…
– Не ори. Тут вокруг уши.
– Здесь они. Выбрались. Рядом пьют. И тот, и другой. Тоже мои подопечные. Проводить?
– Проводи.
Гомер жив. Слава тебе. Надо его найти, подождешь, Саша?
Это Артему неделя осталась или сколько там. А Гомер никуда не собирался. Надо хотя бы Гомеру, в его тетрадку, исповедоваться. Пускай запишет все себе. Про вышки, про ямы, про туннели, про грибы и про патроны. Про Орден про блядский пускай запишет все. И главное, святое – про то, что мир есть.
Хотел историю, вот тебе история.
Оказывается, старик всего-то в двадцати метрах сидел. Пили с Ильей Степановичем угрюмо, не чокались.
А увидел Артема – загорелся.
Гомер был встрепан – седые волосики венцом вокруг лысины топорщились и в лампочном желтом свете казались золотым нимбом. Оправился. В руках у него была курица – та самая, Олежкина. Никто ей не отвернул шею, никто в суп не сунул; она отожралась даже на фашистских кормах, лоснилась, зараза.
Артем поднялся к нему, обнял старика. Сколько не виделись? Год?
– Живой.
– И ты живой.
– Ты как, дед?
– Я-то как? Да вот. Начали с Ильей… Работать, – Гомер посмотрел на Артемова провожатого. – Здравствуйте.
– И как идет? – спросил Артем у Ильи Степановича.
– Хорошо, – ответил тот Дитриху. – Пишем. Получается.
– Славно, – сказал Артем. – Пойдем, деда, пройдемся, что ли? Спасибо, геноссе, – кивнул он Дитриху. – Век не забуду.
Дитриху нужно было, конечно, за ними, подслушивать. Но за соломенным дождем стыли грибы и грелась бодяга. И Рейха больше, кажется, не было.
– Со станции ни ногой! – строго распорядился он. – До дальнейших распоряжений.
Побрели через комнатенки: бабы на коридор как бусы насажены. Как тут найти угол поукромней?
– Пишется? – уточнил у Гомера Артем пока что.
– Не то что бы.
– А что?
– У Ильи жена повесилась. Наринэ. Пьет он.
– Когда? Когда случилось?
– Ну, пару дней мы поработали – и… А фюрер требовал… Каждый день приходил лично, читал, спрашивал. Пришлось мне за двоих, в общем. Зато Илья обещал в соавторы взять. Имя на обложке и все дела. Лестно?
– Ого, – Артем поглядел на Гомера. – И как он, фюрер?
– Ну… Если так… В быту… То обычный.
– Обычный, – сказал Артем. – Надо же. Самый обычный человек. И тоже наверняка какой-нибудь Василий Петрович.
– Евгений Петрович, – поправил его Гомер.
– Почти, – усмехнулся Артем. – До уродов дошли уже? В учебнике?
– Не успели, – ответил Гомер и мимо посмотрел. – И теперь непонятно уже, успеем ли. Все разбежались. Рейху конец. Фюрер делся куда-то.
Курица расправила крылья, как будто бы для полета; а Гомер, зная уже куриные повадки, выставил ее на вытянутых руках подальше. Она поджалась и нагадила на пол.
– Несется хоть? – поинтересовался Артем.
– Нет. Бойкотирует, – невесело улыбнулся старик. – Хоть я ее уже скорлупой и запичкал. Фиг знает, в чем дело.
Шли далее, разговаривали мимо битых фашистов и вдохновленных блядей, под чужими ахами и охами, между посвистом хлыста, подстраиваясь под ритм чьей-то испорченной любви.
– Ну что. Не придется зато совесть глушить, – сказал Артем, чувствуя, как через усталость подступает зуд: все рассказать. – Теперь можешь свою собственную книгу. Как хотел.
– Свою, которую никто печатать не станет.
– Смотря, что напишешь в ней.
– А что я напишу?
Показалось, что кто-то тащится за ними. Обернулся раз, другой. Вроде рассеялся человечек в мареве. Может, и не за Артемом шел, а по своим веселым делам. А может, приотстал, чтобы глаза людям не мозолить.
Рука на нагане.
– Ты Сашу нашел свою? – спросил Артем у Гомера.
– Свою? Нет. Ты…
– Она тут, дедуль. Вчера тут была. Я говорил с ней. Про тебя.
– Ты знаешь?.. Знаешь, где она?
– Знаю.
– С ней все в порядке? Куда мы? Давай лучше к ней… И что… Она здесь… что делает?
– Что тут женщины делают, дедуль? Работает.
– Не, брось! Саша?.. Не верю.
– Ну.
– Неправда!
– А скажи… Про Хантера – правда? Что он спился? Я ведь и не знал, что вы знакомы.
– Хантер? Ты его тоже?.. Откуда?
– Он меня в поход и отправил. Тогда. Против черных. За ракетами. Я не рассказывал? А он – не рассказывал? Он не из-за этого ли пил? Не из-за черных? Или отчего?
– Он? Не знаю. Он… Мы с ним вообще мало говорили. Недостаточно.
– Ты ведь это о нем книгу писал. Свою, ту, в тетрадке. Как же?
– Не знаю. Он, понимаешь… Не настоящий герой. Я хотел из него героя сделать. Чтобы люди читали и вдохновлялись.
– Поэтому ты его непьющим сделал?
– Откуда ты…
– Говорю тебе: мне Саша все это. Не веришь, что ли?
– Мне к ней надо. Посмотреть. Я сам хочу убедиться.
– Попозже. Потерпи. Важно. Вот, кажется, тут никого… Заходи. Погоди, я тут проверю все…
– А по поводу Хантера… Да! Ну кому захочется про алкоголика читать? Идти за ним? Понимаешь? Миф должен быть. Красивый. Люди сидят в темноте, в безнадеге. Им свет нужен. Они без света совсем опустятся.
– Понимаю. А теперь ты послушай.
Артем наклонился к нему, и в стариковское волосатое ухо горячечно зашептал:
– Люди сидят в темноте, дед, потому что от них свет прячут. Запад не уничтожен, дед. И Россия не вся. Есть другие выжившие. Весь мир выжил почти. Не знаю уж, как они там живут, но… Владивосток, Полярные Зори твои, Париж, Америка.
– Что?..
– Их всех от нас скрывают. Работают глушилки. Вокруг Москвы глушилки расставлены. Радиобашни, которые все сигналы из других городов гасят.
– Что?
– Ганза это. А Орден мой в курсе. Ганзе служит. И подчищает всех, кто снаружи сюда проберется. Находит и ликвидирует. И всех, кто отсюда пытается с внешним миром связаться, тоже. Поэтому никто и не знает. А Красная Линия для Ганзы, я думаю, строила ветряки. Там такие ветряки стоят, в Балашихе, чтобы глушилки электричеством снабжать. И ров экскаватором вырыт, котлован большой, весь трупами завален, и собаки жрут их, пятиногие. Строители и иногородние вместе. А Ганза красным за это патроны. Или не за это, а так просто, в поддержку. Двадцать тысяч патронов, представь-ка себе! А красные этими же патронами грибные бунты расстреливают. Прямо по толпе. Люди идут на пулеметы, просят грибов, а их косят, косят, косят… Ничего не хотят знать. Говоришь им: вы можете все уйти отсюда, из метро! Там жизнь есть, наверху! Уходите! А они на Ганзу прут, и под пули… Поэтому и важно, чтобы ты записал все это себе. В тетрадь. Да, и еще. Они-то врут всем, что нас нужно тут прятать, потому что кругом враги, что война продолжается, но это вранье все, я уверен, что вранье. А зачем – я, если выйдет, узнаю. Но пока так пиши. Хорошо? Пиши, чтобы люди знали. Это важно.
Гомер отнял ухо, посмотрел на Артема аккуратно; так, как будто ему нужно было растяжку на ощупь разминировать. И еще – сочувственно, но сочувствие старался спрятать, потому что понимал: леска невидима, сочувствием за нее зацепиться можно.
– Ты как? – спросил он. – Ты скверно выглядишь, по правде.
– Мне-то хана, – сказал Артем. – Может, неделя осталась. Ты пиши поэтому, дедуль. Записывай.
– Что записывать?
– Все. Все, что я тебе рассказал сейчас.
Гомер кивнул.
– Ладно.
– Тебе все понятно? Рассказать еще раз? – Артем привстал на здоровой ноге, выглянул в проход.
– Мне не все.
– Что не ясно?
Гомер мялся.
– Ну это… Все… Немного странно… Звучит. По правде.
Артем отодвинулся. Осмотрел старика с расстояния.
– Ты думаешь… Не веришь? Тоже думаешь, я ебнулся?
– Я этого не говорил…
– Слушай. Я понимаю, это все дико звучит. Но это правда, понимаешь? Наоборот, все, что ты знаешь про метро – что наверху жизни нет, что нам деваться некуда, что красные против Ганзы, что Ганза эта – добряки, что все вообще… Да вообще все – вот это именно – ложь! Мы просто в ней столько жили…
– Один город, еще может… Два там… – Гомер нахмурился, сделал над собой усилие, чтобы поверить Артему. – Но весь мир? И глушилки. И Ганза.
– Неважно. Ты пока запомни просто. А потом запишешь. Запишешь к себе? Меня не станет скоро, дед. Я не хочу, чтобы это пропало все. Вот тебе задача, слышишь? Я такое узнал. И если ты – ты! – не занесешь все это в тетрадочку свою… Никто никогда так и не узнает. Я сегодня попытаюсь… Неважно. У меня может и не выйти ничего. Но ты – понимаешь? – ты! – можешь что-то изменить. Сделаешь? Запишешь?!
Старик пожевал. Погладил курицу. Та сидела сонная.
– Даже если это и правда все… Кто же такое напечатает-то?
– Какая разница, кто?
– Ну как… А люди-то как узнают?
– Дед! Что, печататься обязательно? Гомер – тот Гомер, который настоящий – он ведь вообще ничего не писал. Он слепой был! Он говорил просто. Пел там… И люди слушали его.
– Тот Гомер – да, – согласился старик. – Который настоящий, – с унылой усмешкой повторил он. – Ладно. Запишу, конечно. А тебе к врачу надо. Что это за разговор – неделя осталась! И пойдем… Отведешь меня к ней?
– Спасибо, дед. Я потом тебе еще… Поподробней. Когда узнаю. Надиктую прямо. Если получится.
Гомер помолчал, пока шли. Что-то у него на языке еще нарывало, и он все сосал свой язык, стискивал зубы, чтобы не отпускать это. Потом пробубнил:
– И знаешь еще, что? Пришлось еще пару статеек для их газетки тиснуть. Заставили. Ну там, знаешь… Про прорыв на Шиллеровской…
– Но ведь это заставили, – сказал ему Артем.
– Заставили.
* * *
Вернулись.
А там все по-новому. Дитрих с товарищем доели и сгинули. А в Сашиной кабинке стонали. Все с ней было в порядке.
– Вот тут, – сказал Артем.
Переглянулись.
Сели ждать за дождиком, уставившись каждый в свой стакан. Гомер ерзал, кашлял. Артем слушал себя: что там? Ветер внутри выл. Крутил железные лопасти, скрипел, переделывался в силу, чтобы Артему еще немного побыть на земле. Где вы, белобрюхие небесные корабли? Куда летите по этому ветру? Глотал водку: в стакане от того, что пригубливал, расходилось розовое облако, а внутри у Артема – облако мутное, как самогон. Сон наваливался. Сколько он не спал? Сутки?
Достонали; вышел какой-то хмырь, застегиваясь. Улыбнулся, как победитель. Что с этим делать?
Гомер сорвался с места, зашаркал туда. Курицу бросил.
– Саша?!
– Гомер… Ты?..
Артем не двигался. Не его разговор. Но не слышать не мог.
– Боже… Ты тут… Зачем ты? Сашенька…
– Со мной все в порядке.
– Я… Я думал, ты умерла… Искал тебя там, на Тульской…
– Прости.
– Почему ты не сказала мне? Не нашла?
– А ты как меня нашел?
– Я… Артем. Знаешь его? Он мне показал.
– Он тут?
– Ты… Зачем этим занимаешься? Саша? Зачем ты – этой грязью?
– Разве – это – грязь?
– Тебе не надо. Нельзя этим. Давай, ты… Собирай вещи свои. И пойдем.
Артем огладил наганный барабан. Не прямо сейчас. Завтра, послезавтра – когда к ней явится Бессолов. Пускай ответит. После этого – пожалуйста. Хорошо? Курица смотрела на него, голова набок.
– Куда? Я не пойду никуда.
– Как это? Тебя держат тут? Ты в рабстве? Мы можем… Я попрошу…
– Нет.
– Я не понимаю! Ты можешь другим зарабатывать… Если тебя выкупить нужно… Тебя нужно выкупить?
– Я не в рабстве.
– Тогда что?! Я не понимаю…
– Я тут на своем месте. Расскажи лучше про себя, как ты? Как… Хантер?
– Не знаю. Господи… Что значит – на своем месте?!
– Я там, где я нужна людям.
– Это глупость, это бред! Тебе восемнадцати нет еще! Что ты такое говоришь?! Это бордель! Притон! Все эти грязные мужики… Это не может так продолжаться! Мы уходим!
– Нет.
– Пойдем!
– Пусти!
Курица вслушивалась: переживала за Гомера. А Артем не вмешивался. Прав не хватало. Да и на чьей стороне вмешиваться?
– Ты не должна! Ты не имеешь права! Ты не проститутка!
– Как будто это самое плохое, что может случиться с человеком.
– Ты… Бедная девочка. Я потерял тебя… Я виноват…
– Ты не виноват. И ты не мой отец.
– Я и не… Зачем тебе здесь быть? Тебе не нужно!
– Это все? Ты же думал, что я умерла. Вот я, живая – какая разница, проститутка я, или нет?
– Ты! Не! Проститутка!
– А кто?
Какой-то человек остановился у открытой двери. Затылок обритый собран в складки. На плечах куртка кожаная топорщится. Охранник? Проверяет, можно ли хозяину зайти? Артем протер глаза, подался вперед, посмотрел вправо и влево. Темные волосы на пробор, мешки под глазами – нет такого человека в толпе?
– Ты не та девушка, которая станет за патроны себя… Которая позволит… Себя… С собой такое… Я тебя не такой помню!
– Ясно. А если я такая теперь, то что?
– Нет! Это мерзко!
– Ну сделай меня другой в своей книжке. Сделай меня такой, как тебе нравится. Какая разница, чем я занимаюсь в жизни? Какая разница, что там с Хантером?
– При чем тут это?!
– Ты закончил свою книгу? Чем? Что случилось на Тульской?
– Я не понимаю. Потоп! Прорыв вод.
– Чудо. Чудо у тебя там?
– Это не финальный вариант.
– Ну поправил же резню на чудо. Вот и меня поправишь. Сделай меня феей. Прости. У меня следующий гость сейчас. Я по записи принимаю. Как доктор. Сделай меня доктором.
– Я не уйду!
Человек со складчатым затылком послушал это все, плюнул и ушел. Артем обмяк. Гладил Рябу пальцами. Курица дремала. Наган не спал.
* * *
Вертели анальгин со спиртом этот вертеп, вертели мир, Артемову голову, ненадежно закрепленную, вертели. Вышел наконец Гомер – потерянный, как ледяной водой облитый и током встряхнутый.
– Зачем она так?
– Ты иди. Иди, дедуль. Дай мне с ней поговорить. Потом… Увидимся. Давай в той же харчевне. Где вы с Ильей. Соболезнования ему.
– Ты тоже… Ее?
– Посмотри на меня. Куда мне? Мне поговорить.
– Забери ее отсюда, Артем. Ты хороший парень. Искренний. Забери.
– Искренний. Ладно.
Постучал. Она слышала уже голос, не удивилась ему. Он качнулся внутрь.
– Привет.
– Ты вернулся! Был в своей Балашихе?
– Был.
– На тебе лица нет. Сядь. Хочешь что-нибудь? Воды? Вот тут, вот сюда.
Она была удивительно чистой, Саша. Свежей. Никакая грязь к ней не приставала. Вот только что мяли ее, разрывали на куски, а она волосы всего поправит – и воспрянет снова. Как это она делает? Как женщины это делают? Может, пьют мужчин?
– Там… Там глушилки. В Балашихе.
– Какие глушилки?
– Сашенька. Этот человек, которого ты хозяином называешь… Бессолов…
– Погоди. Это что тут у тебя? Господи, какие ужасные язвы. И это… Ты горячий. У тебя жар.
– Постой. Ты слышишь? Этот Бессолов. Кто он такой?
– У тебя пистолет.
– Когда он придет?..
– Бедный. Тебе хуже, да?
– Это он? Тот извращенец, который тебя использовал тогда, ночью? Который меня использовал? Который смотрел на нас?
– Который нас познакомил?
– Послушай. Послушай меня. Когда он придет? Я хочу с ним поговорить. Мне нужно.
– Зачем?
– Зачем. Он во главе этой пирамиды стоит. Он всем тут заправляет. Красными крутит, фашистами… Мельником. Я хочу понять. Какой в этом смысл. Что мы все в метро. В чем план. Пускай скажет.
– Смотри. У тебя корочки отсохли. От ожога. Можно?
– Это… Ты говорила, я это сам себя прижег?
– Да.
– Почему я это сделал? Зачем?
– Поговорил с ним и прижег себя. С Алексеем.
– Я? То есть… Из-за Ордена? Это я… Я орденский девиз прижег… Он мне рассказал об Ордене что-то? Чем они занимаются теперь?
– Вспомнил?
– Значит, и ты все знала?
– Артем. Хочешь прилечь? Ты еле на ногах держишься.
Он сел на корточки у стены.
– Почему ты не объяснила мне? Зачем отправила меня в Балашиху?
– Ты ничего тут не сделаешь, Артем. Иногда можно только прижечь себя сигаретой. И все.
– И про глушилки?! И про мир?!
– Да.
– Когда он придет? Когда?!
– Я не знаю.
– Ты знаешь! Ты же говоришь, что чувствуешь его! Скажи!
– Что ты хочешь от него?
– Спрячь меня. Спрячь. Прошу тебя. Спрячь меня тут.
– Спрячу, – она опустилась рядом с ним на корточки, погладила нежно по вискам голым, по темечку. – Вот за шторкой посиди.
Задернула занавеску.
– Еще можно сделать. Еще все можно.
Он смотрел еще в ткань, расписанную цветочками, и в сердцевине каждого цветочка видел чей-то затылок безглазый, целое цветочное поле из затылков. Тут были изображены все люди с Красной Линии, безликие, живущие только для того, чтобы им однажды в этот затылок выстрелили: такой орнамент.
– Зачем, – шептал себе Артем упрямо, чтобы не уснуть. – Хоть ты хозяин, хоть ты сам черт. Все расскажешь. Зачем ты так с нами. Зачем ты с людьми так. Зачем нам тут сидеть. А если не скажешь – в лоб тебе. Из вашего же нагана. Промеж глаз. Сука.
Баюкал-баюкал себя – и уснул.
