Глава 18
Служба
– Ты какого хера творишь?!
Летяга врезал по фонарю, жирный луч сделал сальто, хлестнул по лишним лицам, обнаружил стены, пол, потолок – все тут, оказывается, имелось. Какой-то коридор, какая-то дверь, какие-то люди. Люди жмурятся, матерятся. Двое во вспышке проявились подле друг друга: знакомые будто Артему. Один – брыластый, лысеющий и машинкой остриженный по серебристым вискам, в офицерском бушлате. Другой – остроносый, под глазами мешки, волосы темные уложены, откуда бы его Артем знал, как во сне встречались…
Пока фонарь в угол укатывался, Артем успел ухватить автомат, а наставить на Свинолупа не успел – вцепились и в руки, и в автомат, и разорвали в разные стороны; погас свет; в черноте навалились на два вроде бы знакомых красных силуэта разные незнакомые, прикрывая тех собой от пуль.
– Это красные! – захрипел Артем. – Пусти! Мы красным патроны привезли! Это красные!!!
– Тихо. Тихо-тихо…
– Это что за говно у вас развыступалось? А?!
Ладонь в беспалой кожаной перчатке – Летягина – заткнула его, на вкус как ружейное масло, соляра, порох и старая кровь. Артем вцепился в нее зубами, задергался, закричал забитым ртом непонятно что. Зря грыз – у Летяги нервов нет. Сорвали прибор со лба, ослепло ночное видение.
– Не тъожь его! – Лехин голос, и Лехиного автомата перещелк. – Сава, наших бьют!
– Отпустили! Отпустили его! – это Савелий уже. – Всех положу сейчас!
– Дамир… Омега…
В черноте крякнуло, хныкнуло, забулькало передавленным горлом, полыхнула очередь – в потолок, захрипел кто-то, завырывался, исступленно заголосил.
– Кончать? – прерывисто дыша, спросили в темноте.
– А у вас тоже не все гладко, – гыгыкнул невидимый Свинолуп. – А, спецура?
– Нет. Не сейчас. Сюда их, за мной, – Летягин бас.
– Полкан сказал, если будут чудить…
– Я в курсе, что полкан. За мной их!
– Это что было? – голос знакомый, не Свинолупов, а такой – усталый, ленный; от этого голоса встает перед незрячими глазами бордель, занавески изнутри подсвеченные…
– Все, простите за накладочку. Забираем, уходим! – Летяга.
Стальные ручищи поволокли Артема по полу, товарищи его сзади засучили ногами, замычали – но орденские хорошо обучены, у них не вырвешься.
– Сюда их. Тут клади их. Все, сам разберусь. Поднимайтесь. А вы харей в пол!
– Полкан сказал, всех троих в расход, если че начнется.
– В какое в расход?! Озверели?! – Савелий очнулся.
– Дамирчик, я помню. Я справлюсь. Обыскали их? Пустые они?
– Пустые.
– Все. Давайте. Я быстро.
– Ладно, пацаны… – с растягом согласились, с сомнением. – Пошли. Летяга сам пусть. Его кореш.
Застучали каблуки, как будто удаляясь – но тоже с сомнением, с притворством. Вроде вверх, а вроде и в сторону. Промасленная кожа отпустила рот.
– Это Свинолуп! Это кагэбэ красное! Мы красным патроны! Красным – мы – патроны! Ты сечешь, что делаешь?!
– У меня приказ, братик, – мягко ответил Летяга. – Доставить. Кому, что – не мое дело.
– Красным! Красным! Патроны! Мы с тобой! Их! С ними! В бункере! Пацаны наши там! Десятый! Ульман! Шляпа! Красные их! Ты помнишь это?! Тебя чуть! Меня! Как мы? Как вы – им?!
– Сказано со склада забрать и сюда привезти. И передать.
– Ты врешь! – заорал, сорвался Артем. – Пиздишь, сука! Предатель! Мразь! Ты их! Ты меня! Ты их всех, убитых! Ты пацанов наших! Вы! Ты, и гнида эта старая! Всех предали! За что – они?! За что сдохли?! Чтобы мы – мы! Красным – оружие?! Патроны?!
– Тихо. Тихо! Это помощь! Это не патроны. У них голод. Они на эти патроны грибы будут покупать. У Ганзы. У Ганзы. У самих весь урожай сгнил.
– Я не верю тебе! Вам всем!
– Хеъотень какая-то, – в камень сказал Леха.
– Ты сам-то?! Сам веришь?! Ты?!
– Мое дело…
– А что – твое дело? Я не слышал, думаешь? Что тебе еще сказано… Сказано, убрать меня. Если я не схаваю это, да? Что значит – чудить? Я это схавать должен был? Что мы – мы! – патроны – красным?!
– Прости.
– Не прощу! Тебя – не прощу! Одной крови, сука. Ага. Ты! Ты-то – ты как теперь? Как ты веришь, Летяжка?! Во что?! Теперь?! Это все – для чего?! Для пайка?!
– Ты… Ты не.
– Давай! Ты же знаешь! Мне по херу уже. Я сдохну все равно. Стреляй, говно. Выполняй, что сказано. Вторая, блядь, минус! Только моих отпусти. Этих. Они что? Им старик ничего не должен! Не за что рассчитывать!
Летяга молчал, сопел. Что-то металлическое напряглось рядом. Но было непроглядно, и смерти, которая уже совсем изготовилась, Артем не чувствовал.
– Ну?!
Вонючая кожа снова упихала все звуки обратно в Артема.
– Поднялись, оба, – шепотом приказал Летяга. – Прости, Артем.
Пшикнул пистолет над ухом.
Раз, два, три.
Ничего не изменилось.
Как отличить в кромешной темноте от смерти – жизнь?
А вот как – по вкусу крови и соляры, пороха и масла во рту. Живой.
– За руки взялись! – прошептал Летяга. – Кто отцепится – на месте шлепну.
Они не стали удирать от него вслепую, доверились Летяге в последний раз. Летягина пятерня повела Артема, заткнутого, куда-то, поспешно, и остальных за ним – цепью.
– Эй! Ты как там? Готово? – окликнули их с эскалатора.
– Теперь бегом, – сказал Летяга. – Догонят – меня с вами положат.
Побежали, не глядя и не видя, держа друг друга за холодные, скользкие от предсмертного пота пальцы.
– Куда?! – заорали сверху. – Стой!
Летяга, кажется, сам не знал, куда – бежал просто куда-то. Через полминуты вокруг засвистело, позади застучали ботинки. Они свернули куда-то, спотыкаясь, сталкиваясь, мешая друг другу.
– Кто это, Феликсович этот? – на бегу требовал у Летяги Артем. – Бессолов! Кто это, Бессолов? Кому нас старик продал?! А?!
Прилетел с неба столп света. А они вчетвером – от него, как тараканы.
Ткнулись в тупик, развернулись. Чужой бег стал дальше, потом снова приблизился. И опять расползалось из щелей в черноте смутное грудное гудение, как в самом начале, когда они только спускались на Комсомольскую.
Снова чиркнули рядом безголосые пули, отразились от стены, отлетели наугад, нехотя пощадили.
– Бессолов, кто такой?! – не отставал Артем. – Кто это?! Ты знаешь, Летяга! Ты знаешь! Скажи мне!
Летяга остановился, запутался: может быть, тут везде было одинаково черно, везде далеко до теплой красной жизни, и нельзя было найти никакое направление.
Зажег фонарь.
– Вон они! Вон! Там!
Стояли у сваренной решетки. Летяга примерился, снес выстрелом навешенный замок, втроем рванули прутья, втиснулись, ползком-ползком от смерти, на карачках по-глупому, вдруг поленится за ними гнаться?
– Ааааааааааа…
Это нарастал стон, распевался хором, в лицо как ветер дул из трубы, по которой они ползли. И уже вибрировали с ним в унисон барабанные перепонки, сердце и селезенка. А сзади не отставали, старались выполнить приказ, щекотали лучами затылок, выбирали цель.
Летяга уперся; железная крышка какая-то. Из-за крышки гудело так, словно она была к скороварке на огне привинчена, и вот-вот ее могло вынести взорвавшимся паром.
Надавил на крышку – тщетно. Уже ржавчина корни пустила, соль срастила затвор с косяком. Вжикнула пуля, укусила последнего из них – Савелия.
– К стене!
Летяга вытянул руку, обернул к погоне свой фонарь, выслепил их, раз, раз, раз, послал в ответ свинца, ранил кого-то, кажется. В закупоренной кишке трудно не попасть.
И оттуда вернули сторицей.
– Помогите, ну, бль, что?!
Ударили вдвоем, втроем ногами, железо впереди заколебалось, шатнулось. Савелий еще поймал, ойкнул, его уже мягкого втащили за собой в лопнувшую дыру. Вывалились – под самым потолком в туннеле. В тысячу кричащих человек. На головы упали, не расшиблись.
Стало теперь ясно, что тут стонали.
– ЖРААААААТЬ!!!
* * *
Нигде и никогда прежде Артем не видел разом столько народа. Туннель был необычный – широченный, на два пути сразу, с прямыми сводами; людьми он был залит весь, сколько хватало глаз.
Здесь было море из людей. И море бушевало.
Они вчетвером выпали метрах в пятидесяти от станции – и погребли через живые тела туда, на свет. Савелия тянули за собой, не смотря уже, где там его ударило пулей. Савелий поймал Артема за ворот, подтянулся к его уху со своего танкистского роста, закричал-шептал в ухо, Артем услышал, но отмахнулся: ну что ты говоришь такое?! Жить и жить еще тебе! Остановиться на месте было нельзя – толпища эта колыхалась и могла раздавить их о стены или подмять под себя. И еще надо было идти, чтобы потеряться в давке: погоня могла последовать за ними в любую секунду.
Тела тут были тощие, изморенные, кожа на них свисала. Пробираться через них было ощутимо: безмясые кости цеплялись о идущего, как ребра терки, и будто состругивали с каждого проходящего немного чего-то – себе. Это голод их собрал и сюда согнал со всей Красной Линии, понял Артем. Но почему сюда?
– ГРИБООООООВ!
Странно, как они держались на ногах – ясно казалось, что никаких сил в этих худых палках быть не может. Но держались не все – то и дело приходилось спотыкаться о что-то сдавшееся, ботинки вступали в мягкое – может, в животы? – и скатывались на твердом и округлом. Но ни о чем другом, кроме грибов, живые плакать уже не могли.
Направление было угадать легко: все головы в туннеле были повернуты в одну сторону. И между ревом они тихонько распевали слово «Комсомольская».
Они двинулись вместе со всеми и сквозь всех – к Комсомольской. Навстречу им были одни затылки. Стриженые, простоволосые, обритые, серые и белые. Как будто тут без лиц люди обходились.
Артем обернулся – и увидел, как из потолка солдатиком в волны ныряет одна черная фигура в орденской балаклаве, за ней еще одна. Летяга не стал выполнять приказа, но другие ослушаться не могли. Буруны проглотили ныряльщиков; сейчас они поплывут искать Артема, чтобы его утопить.
Он удвоил усилия, пошел на полусогнутых, чтобы его черная форма спряталась за чужими бурыми плечами; и остальных одернул.
Говорить между собой было нельзя: плач и рев человеческого моря все скрадывали, получалось только открывать и закрывать рот без звука. О чем бы ни хотелось сказать, получалось про грибы.
Пробились на Комсомольскую. Радиальную, красную.
Снизу, с путей посмотрели на нее – огромную, торжественную и страшную.
Станция чем-то походила на Библиотеку имени Ленина: тоже была высокая, как двухэтажная, и уже совсем какая-то нездешняя – своды прямоугольные, никаких скруглений, колонны высоченные, античные, с завитыми пшеничными колосьями, упирающимися в потолок.
Она вся про хлеб была, про самое важное, эта станция: храм урожая у безбожников. Колонны облицованы бурым мрамором в красных брызгах, стены у путей – кафелем, как в пыточных, а колосья под потолком из бронзы отлиты, как мечи.
Толпа стояла и на платформе, и на путях; те, кто были на путях, хотели взобраться на платформу – а те, кто держался на платформе, старались не упасть на пути. И все перли, распевая грудным стоном голодный гимн, куда-то дальше, вперед. Станция была в полумраке; сверху падали, рыскали по белым и голым черепам-гребням фонарные лучи, как если бы искали в бурной воде спасшихся после кораблекрушения.
Артем задрал голову.
У Комсомольской был второй этаж – балконы, которые опоясывали всю станцию метрах в четырех над платформой. И эти балконы пока не затопило. Там стояли только красноармейцы с автоматами, оперев для удобства стволы о балюстраду. Но в кого им было целиться? Не во всех ведь сразу?
Между бойцов были расставлены офицеры; что-то они пытались кричать в громкоговорители, но толпа своим рокотом забивала и их электрический надрыв.
По плечам, по головам, друг по другу, закарабкались Артем с остальными на платформу. Снова оглянулся назад – и отметил черные шерстяные лица в толпе. И они его, черного, отметили.
Присел, потея. Все раны его разом заговорили: плечо дырявое, разбитое колено, исстеганная спина. Говорили: все, хватит. Остановись, останься.
Впереди завиднелось то, куда все так отчаянно хотели.
Посреди зала спасательным трапом в людей опускалась широкая мраморная лестница с балконов. По краям зала были еще две – но обе снесены и замурованы. И только из серединной оставался подъем – и переход на Кольцевую линию. На Ганзу. Туда и ломила толпа.
На ступенях в три кордона стояли пограничники; на переносные ограждения была навинчена колючка, а на промежуточной площадке в обе стороны из заботливо устроенного гнезда щерились пулеметы. Хода наверх тут не было оставлено никакого.
– ГРИБООООООООООВ!!! – ревела станция; вся линия, кажется, ревела.
Матери со свертками на руках – у кого молчаливыми, у кого еще визжащими. Отцы с лупоглазыми испуганными детьми на шеях – повыше, повыше, чтобы мертвые не поставили подножку, не утянули к себе на пол, на дно. Все хотели к лестнице, к ступеням. Все знали, что тут им не дадут никаких грибов. Им всем надо было на Кольцевую линию, другой дороги к жизни не оставалось.
Почему еще не обрушилась толпа на тонкие заборы, в сущности – простой воздух в обрамлении трубочек и проволочек? Люди уже давили, подступали к шипам, облизывались на них и на красноармейцев. Те махали на голодных прикладами, но красная черта пока не была переступлена ни с одной стороны, ни с другой.
Как такая прорва народа собралась на Комсомольской? Мешали ли им уйти со своих станций дальше по линии – и что стало с теми, кто хотел помешать? Неизвестно; но из туннеля они все прибывали, продолжали забираться по чужим плечам на платформу, набиваться тесней и тесней – по три, по пять, по семь душ на метр.
Это все должно было прорваться вот-вот; мыльная пленка эта между солдатами и людьми. Песчинки-секунды последние дотекали до этого, до взрыва атома.
Тут было чудовищно душно, и жар стоял, как в плавильне – неоткуда на станции Комсомольская было взять кислорода всем, кто сюда пришел. Люди дышали часто, мелко – а от воды, которую они из себя выдыхали, на станции стояло марево.
Артем посмотрел опять назад: где там в толпе черные лица? А они мелькнули ближе. Как будто чуяли, где его искать, и ничто их сбить со следа не могло.
А под потолком что-то происходило.
Сколько там людей – тысячи! – заражаясь друг от друга, стали задирать головы вверх.
По балкону шагал решительный и быстрый конвой, во главе которого танковым силуэтом пер вперед Свинолуп.
Жутко похоже было это на службу, которую на ВДНХ однажды, во время черных, проводил приглашенный откуда-то батюшка со служками. Конвоиры что-то несли на руках; останавливаясь у каждого из балюстрадных стрелков, Свинолуп его этим одаривал.
Артем тормозящим и проваливающимся сердцем понял, чем их там благословляли: теми самыми патронами, которые они с Летягой час назад привезли. Вот оно, средство от голода.
– Вот она, помощь! – Артем вцепился Летяге в плечо, ткнул пальцем вверх. – Вот! Твоя!
Обойдя всех стрелков и каждого ободрив, Свинолуп со своими спустился на межэтажную площадку к мешочному гнезду; его свита стала кормить патронами пулеметные расчеты. Майор пошептал что-то на ухо командирам расчетов, похлопал их по плечу.
Народ внизу волновался, но, чувствуя, что творится сверху, начинал неметь; хор разладился, заробел.
Свинолуп зычно заговорил с народом.
– Товарищи! – протрубил он. – От имени руководства Красной Линии просим вас уважать законы нашего государства, в их числе закон о свободе собраний. Прошу вас разойтись.
– Грибов! – выкрикнул кто-то.
– Грибоооооов! – поддержала толпа.
– Пустииииииии! – перебил рев толпы женский визг. – Пусти, ирод! Выпусти нас!
Свинолуп кивнул. Как будто соглашался.
– Мы не имеем права! Допустить вас! На территорию! Другого! Государства! Я! Требую! Разойтись!
– С голоду пухнем! Доченька умерла! Спаси! Пусти! Еле на ногах! Живот болит! Сам-то! Отожрался! Пусти! Отпусти! Выпусти! – разноголосицей сказала толпа.
– На Ганзу! Жрать!
Не пустят этих людей на Ганзу, глупо и медленно от духоты думал Артем. Никогда этих людей не пустят на Ганзу. Никого, ни одного. Ганза все знает: про глушилки. Про патроны. Про Рейх. Про жизненное пространство. Про красных. Про голод. Их туда не пустят, этих людей.
– Это провокация! И те, кто призывают! Провокаторы! – обведя толпу медленным и основательным взглядом, пропечатал Свинолуп; словно каждого тут запоминал в лицо, чтобы потом поквитаться. – С провокаторами! Разговор! Будет! Короткий!
– Мрем! Вымираем! Сил нет! Пощади! Господи, избавь! Выручи! Не дай! Не дай загинуть! Крошечку! Баланды! Не себе, ребенку! Мразь! Отпусти! – толпа перестала говорить по-человечески и опять застонала единой глиняной грудью. – ГРИБООООООООВ!
Задние пошли ближе к мостку, к лестнице, к Свинолупу – и стиснули передних. Передние выдохнули вместе воздух, чтобы поместиться, и от этого выдоха станция, хлебный храм, задрожала. Люди хотели на лестницу, в алтарь; как будто в алтаре было приготовлено им хлеба или вина. А там – ничего. Там жертвенник только – и нож.
Сейчас все случится. Сейчас будет горячо и скользко.
Свинолупу их не отговорить. Да он и не старается.
Надо их. Надо не дать им. Увести их.
Зачем им сейчас всем умереть? Они же могут еще жить.
Надо.
Его колыхало вместе с остальными – то на шипы, то обратно. Мутило от качки. У Артема осталось бедного воздуха всего капля. И он на эту каплю сказал: сначала шепотом, а потом громко.
– Там для вас нет ничего… Вам не надо на Ганзу! Не идите на Ганзу! Там вы никому не нужны! Слышите?! Люди! Не ходите! Пожалуйста! Не надо!
Мало кто услышал Артема, но Свинолуп услышал – близко стоял.
– Во! Никто вас там не ждет! – лениво, для порядка поддержал он Артема. – Тут ваше место!
– А куда?! Куда тогда?! Куда нам?! – заволновались ближние люди, и волнение водными кругами стало расходиться в стороны от Артема.
Они ведь ничего не знают, вспомнил Артем.
Они ведь верят, что ничего нет, кроме метро, кроме Москвы. Им ведь всем врут, что мир сгорел, что они одни, их в этих туннелях, их под землей держат, им даже про врагов ничего не объясняют, просто заперли их тут, в подполе, в темноте…
– Наверх! Наверх надо! Люди! Мир цел! Мы не одни выжили! Слышите? Мы – не одни! Москва – не одна! Есть другие города! Я сам слышал! По радио! Есть они! Можно идти отсюда – в любое место! Куда хочешь! Жить где угодно! Все открыто! Вся земля открыта!
Люди стали оборачиваться, искать его. И Артем тогда понял: вот сейчас, вот теперь-то нужно им рассказать. Рассказать, и пусть знают, и пусть решают сами. Кто-то подставил руки ему, кто-то – спину, и он стал взлезать по ним – чтобы встать на плечи другим, чтобы его стало слышно.
– Вас обманывали! Там все… Сверху! Питер! Екат! Новосиб! Владик! Все осталось! Одни мы тут… Мы тут! В свином дерьме! Хлебаем его, дышим им! Там – солнце! А мы вместо него – таблетки жрем! Нас тут… В темноте! В духоте! Держат! Расстреливают! Вешают! И мы друг друга… Душим, режем! А зачем?! За идеи чужие?! За станции эти?! За туннели?! За грибы?!
– ГРИБЫЫЫЫЫЫЫЫЫ! – подхватила толпа.
– Ты что, бля, делаешь?! – хрипел ему снизу Летяга. – Ты демаскируешь нас! Они же сейчас поползут отсюда!
Артем обнял людей воспаленными глазами – сухими и горячими. Как им объяснить-то? Как до всех достучаться?
Буйками вынырнули поблизости черные шапочки. Мельника посыльные. Сейчас его… С чужих плеч… Скинут. Но теперь нельзя прятаться. Теперь нужно обязательно досказать до конца все, что он не сказал им тогда, по глушилкам.
Свинолуп стоял молча, ждал, убедит ли этот полудохлый остальных отойти от лестницы. Стрелки ждали его приказа.
– Мы дохнем тут! Мы опухоли растим! Зобы! Все ворованное! Еда… У своих детей крадем… Одежда… У мертвых… Месим друг друга… В туннелях! Красные… Коричневые… Это зря все! Все! Братцы! Зря! Себе подобных жрем! В темноте! Ничего не знаем! Все врут нам! Все! Для чего?! Чтобы – что?!
– А куда деваться? – крикнули ему.
– Наверх! Можно уйти! Можно спастись! Там выход! Сзади! В туннеле! Люк! Назад идите! Там свобода! Там! Наверх вылезайте! И куда угодно! Сами! Сами живите!
– Он хотит нас от Ганзы увести! – проорал кто-то назло.
Увидел черные зрачки стволов. Одного, другого. В него целились. А он не успел еще им рассказать. Заторопился.
– Вы зря сейчас погибнете! Погибнете, а никто даже не узнает! Там мир целый! А мы тут… Под крышкой! Мы передохнем тут до единого, а никто не узнает! Это все ни зачем! Уходите! Не надо! Назад!
– Грибов где взять?!
– Провокатор! – крикнули. – Провокатор он! Не слушайте, люди!
– Стойте! – Артем махнул рукой, но тут изнутри толпы плюнулись в него свинцом.
От того, что махал, отшатнулся от пули в сердце. Попала она в плечо – снова левое. Толкнула Артема, сбила с мысли, опрокинула навзничь в толпу. И та, как только он замолчал, все сразу забыла.
– Грибоооооов! – завопил кто-то тоненько.
– ГРИБООООООВ! – застонал народ.
Летяга смог Артема вытащить, выровнять, накрыть собой – за секунду до того, как толпа пошла.
– Последний раз! – рявкнул Свинолуп, но задние ряды его и не слышали, и не видели.
Краем глаза увидел через пленку, как Свинолуп хлопает пулеметчика по плечу, а сам бежит вверх по лестнице, на балкон, прочь со станции. Ему нужно было дальше работать, делать важные дела, ему гибнуть было непозволительно. Он ушел, началось без него.
– Пустиииии! – сказала толпа пулеметчикам.
Летяга потащил Артема против людей – дальше от ограждений, дальше от стволов, греб изо всех своих медвежьих сил, а потоком их обратно притягивало, чтобы насадить на шипы, на вызревающие пули.
– Аааагонь!
Громыхнул пулемет, развернул жужжащие строки веером, скосил первый ряд. Артемовыми пулями скосил.
– Помилуй! – завизжал кто-то. – Помилуй, господи!
– Помилуй нас, господи! – застонал еще другой, женщина.
– Умрем тут! Помилуй!
– Там! Наверх! Уходите! Наверх! Не надо умирать! На свободу идите! – кричал им Артем, но тонул в разошедшемся, как электричество мгновенно – «Помилуй!»
И с этим плачем все тысячи надвинулись на ограждения, на пулемет.
– Помиииилуууууй господи!
Их не учили такому, поэтому каждый со своей музыкой говорил эти два слова. Жуткий от этого получился хор, нездешний, неземной. Задергали зажатыми внизу руками, чтобы покреститься, но достать их оттуда, снизу, не смогли. И пошли вперед безрукие, наступая на тех, кого выкосило, ничему у них не учась.
– Помиииииилуууууууууй! – завопил Леха, хватаясь за своего Христа.
Первые упали, вторые стали мягкими щитами для третьих. Артем с Летягой и Леха с Савелием – хотели назад, от пулеметов, а толпа все равно хотела вперед, потому что сзади для себя не видела ничего.
Артем и сам был безрукий, и не мог толпу остановить больше никак.
Заголосили сверху автоматы по головам, стали мякнуть тут и там люди, но в давке больше не могли упасть, и оставались стоять на ногах, даже умерев. Смерти тут никто не испугался. Может, им и хотелось на заклание уже, чтобы хоть куда-нибудь деть надоевшую жизнь и наконец успокоиться. Только пели «Помилуй» и все равно шли на лестницу, наверх, на тот верх, который понимали, – и на пули.
Пока меняли магазин в пулемете – секунды – сто рук уже схватились за ограду и разняли ее на части. Через мгновенье пулеметчику выдавили глаза, командира расчета разорвали, задушили остальных, и поползли, живые и мертвые вместе, наверх, лавой из вулкана. Не стали даже у утопших отбирать оружие, не до того было.
Полетели вниз с лестницы, с балюстрады автоматчики, беззвучно и согласно. Артем шел назад, в туннель, к люку, но все равно поднимался вместе со всеми по лестнице на балконы; уносило к переходу на Ганзу.
Красноармейцы, до кого еще не докатился народ, стали отступать, и уже просили заранее у толпы прощения, но слишком тихо кричали, поэтому их убивали все равно. Савелий выскользнул и канул, и больше никогда не всплыл. И еще сотни из тысяч, а может уже и тысячи из тысяч – пропали.
Задергал кто-то Артема за рукав.
Обернулся – женщина. Худая, синюшная.
– Парень! Парень! Не могу! Сына задавят! – закричала она ему. – Давят! На руки возьми! Подними! Задавят! Не могу сама!
Он поглядел вниз – увидел мальчишку лет шести, белобрысого, с размазанной под носом кровавой соплей. И еле успел выдернуть его к себе, вверх.
– Ладно! Его куда? Ты кто? Как зовут?
– Коля.
– А меня Артем.
Коля Артема обнял за шею сначала, чтобы не соскальзывать, но давило – смог перехватиться и забраться на шею. Колина мать взяла его за руку. Подержалась – и выпустила. Артем дернулся – где? Она стоит, зажатая толпой, упасть не может; а голова свесилась, пробитая.
– Туда! Туда! – кричал с плеч маленький Коля, не заметив еще, что мать убили.
Впереди шел Летяга – здоровый, несгибаемый. За ним Артем с Колей. Леха к своему распятию прибился, и на нем, как на отломанной корабельной мачте, молясь единственным известным словом, выгребал. Как-то они сумели склеиться, и так их вело к ганзейской границе.
– Мам! Ма-ма! Ты где? – вспомнил мальчишка; но там, где он ее оставил, уже ничего не было.
Всех красных смяло и стоптало. Появились из темноты переходов флаги – белое поле, коричневый круг.
– Наверх, – просил у людей Артем. – Не сюда. Наверх.
– Мам! Маааааааааааа!
Он попытался слезть, спрыгнуть в жернова, чтобы оттуда вытащить мамку свою. Но Артем поймал: растопчут в секунду.
Подумалось такое: он этого мальчика не может теперь бросить. Он должен его взять себе. На сколько ему жизни хватит – на столько и взять. А как растить? Вдруг представил себе: он вернулся к Ане и у них этот пацан, которого Артем сейчас за лодыжки держит. И живут они все вместе… В Полисе? На ВДНХ? Захотелось туда, в такую жизнь – на минутку, посмотреть.
Загорелись над укреплениями прожектора, постарались народ ослепить. Но народ и вслепую знал, куда идти.
– Грибоооооооооов!
– Государственная граница! – крикнули им. – Федерация станций! Кольцевой линии! Откроем огонь! На поражение!
– Помиииииилууууууууй!
И все: напрасно они все выжили там, на лестнице.
Спустил мальчишку с плеч, взял на руки – чтобы не сняло поверх голов его пулями. Он вырывался. И Артем думал: черт, а ведь ответственность какая – сейчас его с собой таскать везде.
А Сухой как… Как Сухой Артема – взял вот и таскал всю жизнь, так же вот, случайно подобранного. Он – смог. А Артем – сможет?
Тактактактактактактактактак! – застрекотало.
Повалились первые, самые храбрые, упали вторые, отчаянные, но сзади все перли и перли – третьи, четвертые, сотые, двухсотые. Артем спиной вперед повернулся, чтобы Колю закрыть.
– Мама, – сказал Коля.
– Тише, – попросил Артем.
Прошли мимо заплутавшего мертвеца в черной балаклаве.
Страшно на себя брать ответственность за другого, тем более шестилетнего. На всю жизнь с ним себя связывать… Это как?
Коля расслабился, перестал вырываться.
Артем опустил глаза – а тот мертвый. Руки свесились, ноги болтаются, голова белобрысая запрокинута, в груди дырки. На излете попало. Закрыл собой Артема.
– Сука трусливая, – сказал Артем себе. – Трусливая дрянь. Говно.
Размазал сопли, поискал, куда мальчишку положить, но не было куда. А потом и их троих швырнуло на укрепления, на ганзейские пулеметы. Такие же были пулеметы, ничем от красных не отличались. И пули, наверное, те же были самые. Убивали ровно так же.
На них троих уже поворачивалось кровохаркающее дуло, но Летяга вспомнил про свой винторез, остановил стрелка на полпути, и через секунду гнездо смыло волной, поволокло труп по камням.
Колю Артем держал на руках, сколько мог, но все равно потерял.
Все вообще было забросано людьми.
Мертвые глядели рассеянно, молчали. Остальные не могли. Кто дальше шел, ревел. Те, к кому пули подлетали, мычали о помиловании. Умирающие договаривали свой разговор с Богом. Друг друга не слушал никто.
Но вдруг стали браться за руки – чтобы цепью идти и не распасться. Артема взяли с одной стороны, с другой – незнакомые люди. Теплые, горячие руки. Недолго продержались. Сделали несколько шагов – отпустился слева человечек, а потом и справа.
Уже шагали по мнущимся лицам ганзейских пограничников, уже катил авангард голодных через колючку – уже почти дошли к кольцевой Комсомольской, когда сзади выскочили, как черти, огнеметчики.
Артем с Летягой и другими выметнулись в огромный и торжественный зал: потолок в счастливых мозаиках, люстры незаслуженный свет дают, ласковый-божественный, мытые людишки шарахаются от нашествия, вереща, а сбежавшие, а прорвавшиеся – как крысы, как тараканы, скорей-скорей из этого дворца, с глаз долой – в туннели, в норы, чтобы разбежаться, пока всех не переловили.
За спиной, в переходах заревели огнеметы, завыли первые обожженные, раздался запах жареного мяса и горелого волоса, но Артем, обнявшись с Летягой и с Лехой, бежали в туннельную черноту, не оборачиваясь на то, что там, позади, осталось.
Из туннеля сзади кричали, требовали остановиться, кого-то там уже винтили подлетевшие сотрудники ганзейской безопасности, тащили обратно, на Красную Линию, домой. Не нужны тут были эти беглецы.
Между собой не говорили.
Не было воздуха говорить.
* * *
До выхода на Курскую случился межлинейник, через него, подранив охрану, получилось выпасть на другую ветку, синюю, Арбатско-Покровскую. Летяга вспомнил там о вентиляционном колодце. Выкарабкались во дворах расползшихся кирпичных особняков, между облезшим купольным золотом и облезшим золотом над разбитыми витринами.
Сели посидеть. Оглохшие от крика.
Летяга молчал, Леха лупал глазами, Артема рвало. Перекурили.
– Как ты теперь с этим? – спросил у Летяги Артем. – Понял ты?
Тот пожал медвежьими плечами.
– Пацаненка убили. У меня на руках.
– Видел.
– Он их нашими патронами, – сказал ему Артем. – Свинолуп. Мразь эта. Майор. Твоими патронами. Свои уже кончились, видно. Нас ждали. И он – ушел. Живой. Там столько мертвяков осталось. А он живой. И будет дальше живой.
– Я приказ выполнял.
– И он приказ выполнял. Вряд ли сам придумал. Они все там приказ выполняли.
– Что ты меня с ними сравниваешь-то?!
– А здоъово быъо бы тоже убить кого-нибудь, – сказал Леха. – Того, кто это пъидумаъ. Гадину эту бъядскую. Чтобы таких пъиказов бойше не даваъи.
– Я был уверен, что он сдох. Две пули в него всадил. В лоб надо было.
У Артема левая рука отнялась, плечо все мокрое было, но сейчас нельзя было о плече.
– А тоъку, майоъа ваъить? – возразил Леха. – Майоъов хоть жопой жуй. Заваъишь майоъа – тойко капитана объадуешь. Ваъить съазу маъшаъов нужно.
– А кончил бы я его там? Что бы поменялось? Они все равно бы на пулеметы пошли. Я им говорил. Ничего не понимают. Я им сказал же, что можно уйти. Наверх. Они не слышат! Никто! Даже те, кому дохнуть сейчас. Им на пулемет проще, чем наверх! Что делать?!
Летяга сморкнулся кровью себе в пятерню, стал рассеянно вытирать о штаны. Потер лоб.
– Хер с ними. Ты их не повернешь. Они как стадо. Куда мне-то идти? – сказал он. – Это же дезертирство. Некуда.
Артем поглядел на него. Несгораемый человек Летяга. Не горит, потому что гореть нечему. Вот и Артему бы так.
Откупоривались потихоньку уши.
Съеживались растянутые барабанные перепонки.
И вот снизу, из щелей, из коллекторов, канализационных решеток, через вентиляцию, отовсюду: стали из-под земли расти звуки. Плач и вопли. Слабые, придушенные московской жирной глиной, отраженные ото многих углов изломанных труб. Эхо. Люди не смогли сбежать, только их голоса смогли.
Это было как роды. Москва была как женщина, которая сама уже умерла, но в ее каменеющей утробе сидели еще живые дети. И они хотели родиться, и плакали там внутри. Но Москва никого больше не выпустила. Сжала свою бетонную пизду, и додавила всех своих детей, они отмучались и стихли, так и не рожденные.
А курево кончилось.
Была ночь.
Окунуло Москву в эту ночь, как в ведро с грязной водой, чтобы отстирать с нее всю кровищу. Кончится мутная ночь, будет мутный день, и никто в этот день не узнает всего, что было в день предыдущий. Все в ночи отмоется. Кто узнает о черном туннеле, где одни люди других кирками вслепую молотили? Никто. Кто о глушилках узнает? Никто. Кто о том, как безбожники крестились и на пулеметы шли? И для чего все умирали? По какой причине?
– Летяга. Летяга. А есть эти враги? Запад, Америка? Они есть? Есть они вообще? Честно скажи.
Летяга поглядел на него косо, но в темноте казалось, что глаза у него выровнялись и смотрят прямо, верно.
– Должны быть.
– Да на хеъа нам въаги? – сказал Леха. – Мы и без них спъавъяемся!
– Хотели бы они – на всякий случай бы по нам долбанули. Контрольным. Если бы сильно нас боялись. Не думал об этом?
– Нет.
– А остальные города все – Питер, Владик, и вся мелкая шушера – их почему не бомбят, не думал? Или они всех покорили, а мы тут такие одни последние непокоренные?
– Нет! Какая тебе разница, думал я или нет?!
– Да потому что нет никаких врагов. Им насрать на нас, Летяга. Врагам. Мы никому не нужны. Ты купился, и я купился. Все время мы думаем, что мы шибко сдались кому-то. Что тут, у нас, пуп земли. Что мы последние, или что единственные, или что главные. Что у нас тут судьбы мира решаются. Хера. Ничего тут не решается. Мы тут империи возводим, на пулеметы идем, на стройках дохнем, собак собой кормим, человечество спасаем, и все под крышкой. Вся наша борьба, жертвы, подвиги. Это все в муравейнике муравьиные подвиги. Никому их не слышно. Зря дохнем. Убери эту крышку…
– Щит! Щит, а не крышку!
– Убери этот щит, ничего не поменяется. Вот я уверен. Это не мы врагам нужны, Летяга, а враги нам.
– Я уверен, – тяжело и зло сказал Летяга. – Я уверен, что старик правду говорит.
– Значит, он мудак, – так же зло сказал ему Артем. – И он мудак, и ты обмудаченный. И я мудак тоже, что купился там, в Балашихе. А теперь уже все. Ничего уже не сделать. Тогда был момент. Нужно было разнести все эти глушилки к херам. Все разровнять. И посмотрели бы. Да, Савелий?
– Да, – за растоптанного Савелия ответил Леха.
– Ничего б не добился, – сплюнул Летяга. – Этих глушилок вокруг Москвы еще понатыкано. А люди тебе не поверили б все равно.
– Потому что вы им двадцать лет в голову гадили! Как им поверить?! Это их вина, что ли?!
– Я никому не гадил!
– Ага. Ты отстреливаешь всех, кто в вашу историю не укладывается.
– Я с врагами. Я родину – от врагов! И если бы я тебя, балабола, не выдернул из Балашихи, тебя бы ганзейские там прямо и зарыли! Пикнуть не успел бы!
– Это не ты меня выдернул! А старикан! И не от жалости! А чтобы оборудование свое сраное сберечь! И все! Он – тебе – сказал – меня – грохнуть! Меня! Задумайся! Я его кто? Зять? Муж его дочки! И все равно меня приговорил!
– Ну я не грохнул же.
– Спасибочки, бля!
– Пожалста!
– А за что меня убивать? За то, что я про глушилки знаю? Что я знаю, как они людям мозги крутят? Или почему? Если он будет красным патроны давать, а я возражу? Двадцать тысяч патронов! Двадцать тысяч! Ты сам сегодня их жрал! Ну хватит быть таким мудаком-то!
– И что?! Зато война кончится! Это условие было Москвина!
– То-то старикан про любую цену говорил! Что ее платить придется! Двадцаточка!
– Нет, а надо было еще наших пацанов перекрошить?! Еще один бункер устроить надо было?!
Артем отвернулся.
– Это Москвин там был? Я узнал его. Москвин и второй – Бессолов. Бессолов, он на Ганзе кто?
– Шишка какая-то. Хер их там разберешь.
– Врешь, – убежденно сказал Артем. – Знаешь. Кто?!
– Отвали.
– Он же конверт через нашего старикана фюреру слал. И патроны генсеку. Он. И ему же старик рапортует? А? Алексею Феликсычу! За что? Чем он его так? Джипами этими сраными?!
– И что?! Ганза нас с колен подняла! Ты когда сбежал?! После бункера. Взял свою Анечку и сдриснул от нас. А мы что? Нас сколько там после бункера? Половина осталась? И те дырявые все. Мы, если бы не Ганза, развалились бы, и дело с концом. Старик делал, что мог. Других желающих помочь не было. Но ему – без ног и однорукому?! Повеситься ему? А нам – в наемники?!
– Да наемником честней быть! Чем теперь в Ордене вашем!
– На хер иди! Понял?!
– Ты хоть понимаешь, чем он за эти внедорожники заплатил, за винторезы, за шапочки? Он пацанами нашими! Ганза нас и подставила, Летяжка! Мы ведь звали их! В бункере! Звали! Они пришли к нам? Велика помощь, напихать нам своих ублюдков вместо наших ребят! которые из-за них и погибли! Он продал их! Ганзе же и продал!
– Не может. Быть. Должна быть причина.
– А меня убирать – какая причина?!
– А если ты шпион?! Диверсант?! Щит пытался сломать! Вдруг ты против нас играешь?! Втерся! Он сказал, если ты попробуешь сорвать мирный договор… Поставку под угрозу… Значит…
– Чей шпион?! Чей диверсант?!
– Америки. Вышел с ними на связь со своей высотки и…
– И что?! И помогаю им ракеты навести опять?! По своим?! По жене, по отчиму?! По тебе, мудиле?! Тебя продали, меня продали, и наших всех продали, души их, всем списком! Вот что. Понял?!
– Они собой пожертвовали, и все. А красные… Так нужно. Трудно, но нужно. Сейчас время объединяться, Артем. Хоть бы и с красными. Есть другой враг. Настоящий. Трудно забыть пацанов. Я знаю. Старик сам не может их забыть. Ты же видел. Видел, он с ними пьет каждый день.
– Он не с ними пьет. Он просто бухает! Бухает, потому что был герой, а стал колобок! Ни ручек, бля, ни ножек! А если он реально думает, что война с Западом не кончилась…
– Она не кончилась! – заорал Летяга. – Как ты не видишь-то?!
– Доказательства есть какие-нибудь?! Этот Бессолов?! Он как вам доказал, что война?! Тебе мозги промыли! Как он вас всех за яйца-то так крепко взял?!
– Это тебе мозги промыли! Они всегда! Они изо всех щелей! Они нас стереть с лица земли!
– Сука! – Артем вскочил на здоровую ногу. – Ничего не докажешь! Никому ничего не докажешь!
– А ты-то мне что доказал?! Если не враги – тогда – какой смысл?!
– Какой?!
– Да!
– Не знаю!
– Ну и отвали от меня тогда!
Артем подумал. Кивнул. Поковылял прочь.
– Куда? – вслед ему крикнул Летяга.
– Ты прав, – не оборачиваясь, ответил себе Артем. – Ты прав. Должен быть смысл. Просто мы не понимаем его пока. И старик твой не понимает. И Свинолуп знает вряд ли. Хорошо, есть, у кого спросить.
– Погоди! Артем! Артем!
Летяга нагнал его уже у Лубянской площади. Отдал свой противогаз.
– Возьми. Я так доберусь.
Артем не стал спорить. Поплевал маске в глаза, примерил. Прогундосил Летяге:
– Спасибо. Сейчас никак раньше времени сдохнуть нельзя.
От Лубянки потащился, хромый, вниз. Мимо Большого театра, с которого запряженная повозка в пропасть сорвалась, мимо бесслезных фонтанов, мимо гостиниц для с того света гостей, мимо собачьих улиц, парламента немого, и прикинувшегося дохлым Кремля с угасшими звездами, и стенами ни от кого; где-то тут.
Остановился. Было темно.
Как он это сделал? Где стоял?
Сочилась кровь из дважды простреленного левого плеча, как будто бесконечно ее в Артеме было, а ему тяжело становилось без нее. Слабо. Но он все искал, искал; вспоминал. Побрел в одну сторону, потом в другую.
От немощной луны мало толку было. Черное на черном она не могла увидеть, и Артему не помогала. Он опустился на карачки, пополз, шаря рукой по шершавому асфальту. Один раз выудил ботинок, другой – дверную ручку, почему-то брошенную посреди мостовой.
Подошли Леха с Летягой.
– Чего ищешь-то?
– Ответ, – пошутил Артем и сам хрипло посмеялся себе в резиновые уши.
И нашлось.
Он сам Артему подмигнул лунным светом из приотшторенных облаков.
На черно-сером асфальте лежал черно-серый револьвер. Свинолупов расстрельный наган. Взял его в руку. Тяжелое, тугое, злое оружие. Артему сейчас именно оно было нужно. За ним он сюда и шел. Ничего без него тут, оказывается, нельзя было понять.
Вот именно этот вороненый ствол нужно было в глотку Бессолову запихнуть. Пускай через него дышит – и объясняет Артему, зачем людям в метро сидеть.
– Все? – спросил у него Леха.
– Какое все! – поглядел на него Артем. – Теперь в бордель!
