Глава 10
На второй день после ареста Харальд приехал домой.
Хейс позволил ему провести в школе столько времени, чтобы он успел сдать последний экзамен и получить документ об окончании школы. Только на церемонию выпуска, до которой еще неделя, его не допустят. Главное, что место в университете от него не ушло. Будет изучать физику под руководством Нильса Бора — если, конечно, доживет.
За эти два дня он узнал от Мадса Кирке, что Поуль погиб совсем не в катастрофе. Военные скрывали подробности, отговариваясь тем, что расследование еще не закончено, но кто-то из летчиков, встречавшийся с родней погибшего, рассказал, что как раз в то время на базе была полиция и все слышали выстрелы. Харальд был твердо уверен, хотя и не мог открыть это Мадсу, что Поуль погиб из-за своего участия в Сопротивлении.
Тем не менее всю дорогу домой он больше боялся отца, чем полицию. Это было утомительно знакомое путешествие через всю Данию, от Янсборга, который находится на востоке страны, до Санде, лежащего на западном побережье. Он назубок знал, где расположены здания вокзалов в каждом городке, встречающемся на пути, прекрасно помнил равнинный зеленый ландшафт и пахнущий рыбой причал парома. Из-за того, что поезда часто опаздывали, дорога заняла целый день, но ему хотелось, чтобы она длилась еще дольше.
Все это время перед мысленным взором Харальда стоял кипящий гневом отец. Он составлял себе в оправдание страстные речи, которые и сам не находил убедительными. Пробовал и такое извинение, и сякое, но никак не удавалось придумать формулу, которая была бы искренней и при этом не жалкой.
«Может, — думал Харальд, — бросить родителям, дескать, радуйтесь, что я вообще жив, мог бы разделить судьбу Поуля Кирке?»
Но это была бы спекуляция на чужой героической смерти, дело совсем недостойное.
Добравшись до Санде, Харальд оттянул свое появление дома тем, что направился туда пешком, вдоль берега. Был отлив, и море едва виднелось в миле от пляжа — узкая полоска темно-синего цвета, тронутая пеной прибоя, сплюснутая между яркой голубизной неба и охряным песком. Был уже вечер, солнце стояло низко. По дюнам бродили редкие отдыхающие, группка мальчишек лет тринадцати гоняла мяч. Вполне безмятежное было бы зрелище, если б не торчали каждую милю по линии прилива недавно выстроенные из серого бетона бункеры, снабженные артиллерией и солдатами в касках.
У новой военной базы он свернул с пляжа и направился вдоль длинной ограды, благодарный, что есть повод еще немного отложить встречу с отцом. Думал он о том, успел ли Поуль переправить англичанам его рисунок радиооборудования. Если нет, то полиция наверняка его обнаружила. Ищейки, конечно, заинтересуются, кто это изобразил. К счастью, там нет ничего, что могло бы навести на Харальда. И все же эта мысль пугала. Кто преступник, полиции неизвестно, но о преступлении они уже знают.
Наконец показался родительский дом, выстроенный, как церковь, в местном духе, из выкрашенных в красное кирпичей, с соломенной крышей, которая низко нависала над окнами, как шляпа, надвинутая от дождя. Перемычка над входной дверью согласно традиции раскрашена косыми полосами черного, белого и зеленого цветов.
Пройдя в дом, Харальд заглянул в ромбик окошка двери, ведущей в кухню. Там находилась только мать. Он посмотрел на нее как бы со стороны, представляя, какой она была в его возрасте. Сколько Харальд себя помнил, мать всегда выглядела изношенной, а ведь, наверное, в юности на нее заглядывались парни.
Согласно семейной легенде отец Харальда, Бруно, к двадцати семи годам считался убежденным холостяком, всецело посвятившим себя делам своей маленькой паствы. Но тут он познакомился с Лисбет, на десять лет моложе его, и потерял голову. Так безумно влюбился, что, желая выглядеть романтичнее, явился на церковную службу в цветном галстуке, и глава общины выговорил ему за неподобающий наряд.
Глядя, как мать, склонившись над раковиной, отдраивает кастрюлю, Харальд попробовал увидеть тусклые седые волосы такими, как когда-то, иссиня-черными и блестящими, карие глаза — смеющимися, лицо — гладким, а усталое тело — полным энергии. Надо думать, неотразима была, если навела беспощадного праведника отца на грешные мысли. Нет, такое даже представить невозможно.
Войдя, он поставил чемодан на пол и поцеловал мать.
— Отца нет, — спокойно сообщила она.
— А где он?
— Ове Боркинг захворал.
Ове был старый рыбак и преданный член общины.
Харальд перевел дух. Все, что угодно, только отложить объяснение.
Мать выглядела подавленной, и казалось, вот-вот расплачется. Харальду стало не по себе от жалости.
— Прости, мама, что расстроил тебя, — вздохнул он.
— Что я! Твой отец страшно унижен, — ответила мать. — Аксель Флемминг созвал внеочередной совет общины, чтобы обсудить этот вопрос.
Харальд кивнул, поскольку и не сомневался, что Флемминги поднимут шум.
— Но зачем же ты это сделал? — жалобно вздохнула мать.
Что он мог ей ответить?
На ужин она дала ему ветчину с хлебом.
— Есть новости о дяде Иоахиме? — спросил он.
— Никаких. Никто не отвечает на письма.
Свои беды казались Харальду пустяком, стоило подумать о двоюродной сестре Монике, — та осталась без гроша, без крова и, хуже всего, даже не знала, жив ли ее отец. До войны приезды Гольдштейнов были в семье главным событием года. На две недели по-монастырски пресный пасторский дом преображался, оживлялся, звенел от смеха. Пастор питал к сестре и ее семейству такую привязанность, какой не выказывал никому больше, особенно собственным детям, и благожелательной улыбкой отзывался на прегрешения вроде покупки мороженого в воскресенье, за что Харальду с Арне влетело бы по первое число. Немецкая речь ассоциировалась у Харальда со смехом, шутками и весельем. Неужто Гольдштейнам больше никогда не смеяться?
Он включил радио. Новости были плохие. Британский десант в Северной Африке закончился полным крахом, половина танков потеряна либо вследствие поломок в условиях пустыни, либо под огнем немецких орудий. Влияние гитлеровской коалиции в Африке осталось непоколебленным. Версии событий в изложении датского радио и Би-би-си в основном совпадали.
В полночь над головой пролетела эскадрилья бомбардировщиков. Задрав голову, Харальд увидел, что летят они на восток. Значит, британские. У Британии теперь только бомбардировщики и остались.
Он вернулся в дом, отца по-прежнему не было.
— Отец может пробыть там всю ночь, — пояснила мать. — Иди-ка укладывайся спать.
Долгое время Харальд лежал без сна, спрашивая себя, почему так страшит его встреча с отцом. Бить взрослого сына тот не станет. Гнев отца, конечно, ужасен, но подумаешь — взбучка! Харальда не так легко напугать. Скорее наоборот: в нем сильна склонность оспаривать авторитеты и из чистого бунтарства противостоять им.
Короткая ночь скоро подошла к концу, и вокруг закрытого шторой окна, как рама, засветился прямоугольник серого утреннего света. Харальд задремал. Последней его мыслью было, что, пожалуй, по-настоящему он боится не за себя, а за отца, который страдает.
Разбудили его через час.
Дверь рывком распахнулась, стало светло, и у постели возник пастор, в полном одеянии, подбоченившись, подбородок вперед.
— Как ты мог? — закричал он.
Харальд, моргая, сел. Отец, высокий, лысый, весь в черном, жег его пронзительным голубым взором, от которого трепетала вся община.
— О чем ты только думал? — гремел он. — Что на тебя нашло?
Харальду не хотелось прятаться в кровати под одеялом, как маленькому. Отбросив простыню, он встал. Поскольку было тепло, спал он только в трусах.
— Прикрой себя, сын! Ты почти нагой!
Обвинение было так нелепо, что Харальд не выдержал и огрызнулся.
— Если вид исподнего тебя оскорбляет, не входи ко мне в комнату, не постучавшись.
— Стучаться?! В моем собственном доме? Тоже придумал!
У Харальда возникло знакомое чувство, что у отца в запасе ответ на все.
— Да сейчас я оденусь, — насупившись, пробурчал он.
— Что за дьявол тобой овладел? Как ты смел навлечь позор на себя, на семью, на школу, на церковь наконец?!
Харальд натянул брюки и повернулся лицом к отцу.
— Так что же? — бушевал пастор. — Может, соизволишь ответить?
— Прости, я думал, это вопросы риторические. — Харальд и сам поразился, что его хватило на холодный сарказм.
Но отец разошелся еще сильней.
— И не бравируй тут своей образованностью! Я тоже учился в Янсборге.
— Я не бравирую. Я спрашиваю: есть ли какой-то шанс, что ты меня выслушаешь.
Пастор вскинул руку — похоже, чтобы ударить, — но не ударил.
«Это было бы кстати», — подумал Харальд.
Независимо от того, принял бы он удар безропотно или ответил ударом, в любом случае насилие стало бы выходом из положения.
Но отец не собирался облегчать ему жизнь. Он опустил руку.
— Что ж, я слушаю. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Харальд собрался с мыслями. В поезде он перебрал множество вариантов защиты, сочинил несколько речей, украсив их ораторскими приемами, но теперь все вылетело из памяти.
— Мне очень жаль, что я расписал сторожевой пост, потому что это пустой жест, детское выражение протеста.
— Ну хоть что-то!
Он подумал, не рассказать ли отцу про свою связь с Сопротивлением, но тут же отказался от этой идеи, опасаясь насмешек. Кроме того, теперь, когда Поуля нет, возможно, и Сопротивление существовать перестало. Нет, каясь, лучше сосредоточиться на личном.
— Мне стыдно, что я навлек позор на школу и подвел Хейса, он человек добрый. Мне стыдно, что я напился, потому что утром после того мне было ужасно мерзко. И больше всего мне стыдно, что из-за меня расстроилась мама.
— А отец?
Харальд покачал головой.
— Ты расстроен, потому что Акселю Флеммингу об этом известно и он не даст тебе спуску. Уязвлена твоя гордость, но не думаю, чтобы ты так уж волновался из-за меня.
— Гордость? — взревел отец. — При чем тут гордость? Я старался вырастить своих сыновей достойными, трезвыми, богобоязненными людьми, а ты подвел меня!
— Послушай, — вздохнул Харальд, — ничего страшного не произошло. Большинство мужчин напиваются…
— Но не мои сыновья!
— …хоть раз в жизни.
— Но тебя арестовали!
— Ну, не повезло.
— За недостойное поведение!
— Мне даже обвинения не предъявили. Сержант в полиции только посмеялся. «Шутников мы не ловим», — сказал он. Меня бы даже из школы не исключили, если бы Петер Флемминг не взял Хейса за горло.
— Даже не думай смотреть на это как на пустяк! Никто в нашей семье покуда не попадал в тюрьму. Ты запятнал нашу честь! — Внезапно выражение лица пастора изменилось. Впервые на нем отразилась скорее печаль, чем гнев. — Позор, даже ежели б никто в мире никогда не узнал об этом, кроме меня.
Харальд понял, что отец говорит искренне, и эта мысль выбила его из колеи. Гордость старика ранена, сомнения нет, но это еще не все. Он по-настоящему боится за душу сына. Харальду стало стыдно за свой сарказм. Однако отец не дал ему шанса на примирение.
— Остается вопрос, что с тобой делать.
Харальд даже не понял, о чем речь.
— Да я пропустил в школе всего-то несколько дней. Буду готовиться к университету здесь, дома.
— Нет, — отрезал отец. — Так легко тебе это с рук не сойдет.
— О чем ты? Что ты задумал? — Харальд похолодел.
— Ты не поедешь учиться в университет.
— Как это не поеду? Конечно, поеду! — перепугался Харальд.
— Я не пущу тебя в Копенгаген, чтобы ты отравил себе душу выпивкой и джазом. Ты доказал своим поведением, что не созрел для жизни в городе. Останешься здесь, будешь у меня под присмотром.
— Но ты не можешь позвонить в университет и сказать: «Не учите моего сына». Они выделили мне место.
— Но денег они тебе не дали.
— Дедушка оставил деньги на мое образование!
— Но распоряжаться деньгами он поручил мне. И я не позволю, чтобы ты растратил их по ночным клубам.
— Деньги не твои, ты не имеешь права!
— Еще как имею. Я твой отец.
Харальд потерял дар речи. Такой поворот событий он не рассматривал. Болезненней наказания для него придумать было нельзя.
— Но ты сам всегда говорил, что получить образование очень важно, — непослушными губами вымолвил он.
— Образование меркнет перед добродетелью.
— И все же…
Отец понял, что юноша по-настоящему потрясен, и немного смягчился.
— Час назад скончался Ове Боркинг. Особого образования у него не было, едва мог имя свое написать. Всю свою жизнь ходил в море на чужих лодках и не заработал даже на ковер, чтобы жена постелила его на пол в гостиной. Но он вырастил троих богобоязненных детей и десятую часть своего скромного заработка еженедельно относил в церковь. Вот что Господь считает достойной жизнью.
Харальд знал Ове, любил и жалел, что тот умер.
— Он был простой человек.
— И что в этом плохого?
— Ничего. Но если бы все были, как Ове, то по сию пору ловили бы рыбу с индейских пирог.
— Очень может быть. Но тебе, прежде чем займешься чем-то другим, придется научиться быть таким, как он.
— Что это значит?
— Одевайся. Надень чистую рубашку и школьную форму. Пойдешь работать. — И отец вышел из комнаты.
Харальд уставился на закрывшуюся дверь. Ну и ну!
Мылся и брился он как во сне. Не мог поверить в то, что случилось.
Конечно, можно поехать учиться и без финансовой поддержки отца. Придется найти работу, чтобы содержать себя, и не получится брать частные уроки, что, по мнению многих, необходимо в дополнение к бесплатным лекциям. Но разве в таких условиях он сможет добиться того, чего хочет? Хочет же он не просто сдать экзамены. Он хочет стать выдающимся физиком, преемником Нильса Бора. Как это возможно, если будет не на что покупать книги?!
«Нужно время, чтобы хорошо поразмыслить. А пока буду делать то, что скажет отец».
Харальд спустился в кухню и, не ощущая вкуса, съел овсяную кашу, которую подала на стол мать.
Пастор меж тем оседлал Майора, широкозадого ирландского мерина, достаточно сильного, чтобы нести их обоих. Отец сел в седло, Харальд устроился сзади.
Они проехали вдоль всего острова. Дорога заняла час. Добравшись до пристани, дали мерину у колонки напиться и принялись ждать паром. Пастор по-прежнему умалчивал, куда они направляются.
Паром пристал к берегу, паромщик коснулся фуражки, приветствуя пастора.
— Ове Боркинг преставился нынче утром, — сообщил пастор.
— Этого следовало ждать, — отозвался паромщик.
— Хороший был человек.
— Упокой Господь его душу.
— Аминь.
Перебравшись на «большую землю», они снова взгромоздились на мерина и направились в гору, к главной городской площади. Торговля еще не началась, но пастор постучался в дверь галантерейного магазина. Им открыл сам хозяин, Отто Сейр, служивший дьяконом в церкви на Санде. Похоже, он их ждал.
Они вошли внутрь, и Харальд огляделся. В стеклянных витринах лежали разноцветные мотки шерсти. На полках громоздились рулоны ткани: шерстяной, набивного ситца, даже шелковой. Под полками располагались выдвижные ящики, на каждом наклейка с аккуратной надписью: «Лента белая», «Лента цветная», «Резинка», «Пуговицы для сорочек», «Пуговицы роговые», «Булавки», «Спицы».
Душно пахло нафталином и лавандой, как в старушечьем платяном шкафу.
«Так же пахло здесь много лет назад, — вспомнил Харальд, — когда я стоял тут, дожидаясь, пока мать выберет черный атлас, чтобы сшить отцу рубашку для церковного облачения».
Теперь магазин выглядел совсем не таким процветающим — возможно, из-за военных ограничений. Полки под самым потолком пустуют, да и шерсть для вязания не удивляет разнообразием оттенков, как раньше.
«Но что я-то тут делаю?»
Вскоре он получил ответ на этот вопрос.
— Брат Сейр любезно согласился взять тебя на работу, — сказал пастор. — Будешь помогать ему в магазине. Обслуживать покупателей и всячески приносить пользу.
Харальд молча уставился на отца.
— Фру Сейр нездорова и работать больше не в силах, а дочь их недавно вышла замуж и уехала в Оденсе, так что здесь нужен помощник, — продолжал пастор, будто это все объясняло.
Малорослый и лысый Сейр носил крошечные усы. Харальд знал его с детства как напыщенного и вредного хитреца. И сейчас он поучающе потряс толстым пальцем:
— Не ленись, будь внимателен, и сможешь освоить полезную профессию, юный Харальд.
Тот не находил слов. Два дня подряд он ломал голову, как отреагирует отец на его преступление, но такого даже представить не мог. Это был пожизненный приговор.
Пастор попрощался с Сейром за руку, а Харальду перед уходом сказал:
— Пообедаешь здесь с хозяевами, а после работы — сразу домой. Вечером поговорим. — Помолчал, словно ждал, что сын ответит, и, не дождавшись, вышел из лавки.
— Отлично, — потер руки Сейр. — Как раз есть время перед открытием подмести пол. Метла в чулане. Начни с тыла, двигайся к двери и вымети все на улицу.
Харальд взялся за дело. Увидев, что метет он одной рукой, Сейр рявкнул:
— Метлу, парень, держат двумя руками!
Харальд подчинился.
В девять утра Сейр повесил на дверь табличку «Открыто».
— Когда понадобится, чтобы ты обслужил покупателя, я скажу: «Вперед!» Ты выйдешь и скажешь: «Доброе утро, чем я могу вам помочь?» Но сначала посмотри, как я обслужу первых двух посетителей.
Харальд посмотрел, как Сейр продал картонку с полудюжиной иголок старухе, которая пересчитывала монетки так тщательно, словно они золотые. Следом за ней в лавку вошла элегантно одетая дама лет сорока и купила два метра черной тесьмы. Потом настал черед Харальда. Третьей покупательницей стала женщина с поджатым ртом, на вид знакомая. Она спросила катушку простых белых ниток.
— Налево от тебя, верхний ящик, — рявкнул Сейр.
Харальд нашел нитки. Цена была написана карандашом на деревянном ободке катушки. Он взял деньги и отсчитал сдачу.
И тут женщина обратилась к нему:
— Что, Харальд Олафсен, и каково это, предаваться пороку в злачных местах вавилонских?
Харальд вспыхнул. К такому он себя не готовил.
«Неужто весь город знает о том, что я натворил? Не хватало еще оправдываться перед сплетниками!»
Он промолчал.
— Здесь у нас юный Харальд остепенится, фру Йенсен, — ухмыльнулся Сейр.
— Это пойдет ему на пользу.
Они от души наслаждались его унижением.
— Что-нибудь еще? — спросил Харальд.
— Нет, спасибо, — отозвалась фру Йенсен, но уходить явно не собиралась. — Значит, университет тебе больше не светит?
— Где тут у вас уборная? — Харальд повернулся к Сейру.
— За стойкой и вверх по лестнице.
Выходя, он слышал, как Сейр извиняющимся тоном говорит:
— Конечно, ему неловко.
— Еще бы! — отозвалась женщина.
Харальд поднялся в жилые комнаты над магазином. Фру Сейр в розовом стеганом халате была в кухне, мыла после завтрака чашки.
— На обед у меня только селедка, — сообщила она. — Надеюсь, ты не очень прожорлив.
Потянув время в ванной, Харальд вернулся в лавку, когда фру Йенсен, ему на радость, там уже не было.
— Люди проявляют любопытство, это естественно, но ты всегда должен быть вежлив, что бы они ни говорили.
— Моя жизнь никак не касается фру Йенсен! — огрызнулся Харальд.
— Но она покупатель, а покупатель всегда прав.
Утро тянулось невыносимо медленно. Сейр проверил, какой товар есть в наличии, записал, что следует дозаказать, проверил счетные книги, ответил на телефонные звонки, а Харальду полагалось стоять столбом в ожидании покупателей. В общем, времени подумать у него было предостаточно.
«Неужели я проведу жизнь, продавая мотки пряжи домохозяйкам? Нет, такое немыслимо».
К полудню, когда фру Сейр принесла им по чашке чаю, Харальд решил, что не дотянет здесь до конца лета. К обеду он твердо знал, что не дотянет и до конца дня.
— Пойду пройдусь, — сказал Харальд, когда Сейр повесил на дверь табличку «Закрыто».
— Но фру Сейр приготовила нам обед! — удивился хозяин.
— Она сказала, у вас мало еды. — Харальд открыл дверь.
— У тебя всего час! — крикнул ему вслед Сейр. — Не опоздай!
Харальд спустился по склону холма, сел на паром, а прибыв на Санде, вдоль пляжа шел к дому и со странным волнением в груди глядел на дюны, на многие километры мокрого песка, на бесконечный морской простор. Вид этот был знаком, как отражение собственного лица в зеркале, но теперь он смотрел на него с острым ощущением потери. Поймал себя на том, что даже хочется плакать, и вскоре понял почему.
«Сегодня я отсюда уеду».
Сначала он это подумал, а уж потом себе объяснил.
«Да, я не обязан делать работу, которую навязывают, но и жить в доме отца, после того как бросил ему вызов, тоже не дело. Значит, придется уехать».
Мысль о том, что можно не подчиниться отцу, перестала его ужасать. Из нее испарился весь драматизм. Он понял это, вышагивая по плотному песку. Когда произошла перемена? Скорее всего в тот момент, когда пастор сказал, что не даст ему денег, оставленных дедом на образование.
«Это предательство, после которого наши отношения не смогут стать прежними, — думал Харальд. — Я больше не верю, что отец принимает к сердцу мои интересы. Теперь я должен заботиться о себе сам».
Этот вывод странным образом охладил его.
«Что за вопрос? Разумеется, я возьму на себя ответственность за свою жизнь».
Это было похоже на осознание, что Библия небезупречна: теперь он не понимал, как прежде был так доверчив.
Тем временем Харальд добрался до дома. Мерина в стойле не было. Наверное, отец вернулся в дом Боркинга, чтобы участвовать в приготовлении к похоронам. Он вошел в дом через кухню. Мать, сидя у стола, чистила картошку. Увидев сына, она испугалась.
Харальд поцеловал ее, но объяснять ничего не стал. Поднялся к себе в комнату и собрал чемодан, так будто едет в школу.
Пришла мать. Стояла в дверях, наблюдала, что он делает, вытирая руки о полотенце. Он посмотрел на ее усталое морщинистое лицо и тут же отвел взгляд.
— Куда ты поедешь? — спросила она.
— Не знаю.
Он вспомнил о брате. Прошел в кабинет отца, поднял трубку телефона, попросил соединить его с летной школой. Через несколько минут услышал голос Арне. Рассказал, что произошло.
— Перемудрил старик, — дружески произнес Арне. — Отправь он тебя на трудное дело вроде чистки рыбы на консервном заводе, ты бы остался там хотя бы для того, чтобы доказать ему, что мужчина.
— Пожалуй.
— Но рассчитывать, что ты стерпишь работу в дурацкой галантерее! Вот умный-умный, а иногда, право слово, дурак. Куда ты теперь?
Харальд и сам еще не решил, но тут испытал порыв вдохновения.
— В Кирстенслот, — заявил он. — Там живет Тик Даквитц. Только не говори отцу. Не хватало, чтобы он туда заявился.
— Старик Даквитц может сообщить ему.
«Да, такое возможно, — согласился про себя Харальд. — Респектабельный папаша Тика вряд ли станет сочувствовать беглецу — поклоннику буги-вуги и осквернителю сторожевых немецких постов. Пожалуй, надо устроиться в развалинах монастыря. Там ведь спят сезонные рабочие, и я смогу».
— Поселюсь в старом монастыре. Отец Тика и не узнает, что я там.
— А есть что будешь?
— Поищу работу на ферме. Там нанимают студентов на лето.
— Тик, надо полагать, еще в школе.
— Его сестра мне поможет.
— Да, Карен. Я знаю ее, она пару раз встречалась с Поулем.
— Всего пару раз?
— Да. А что, она тебе нравится?
— Сдается мне, она не в моей лиге.
— Пожалуй, да.
— А что произошло с Поулем? Если точно?
— Это был Петер Флемминг.
— Петер! — удивился Арне.
— Он приехал на машине, набитой полицейскими, искал Поуля. Тот попытался смыться на своем «тайгер моте», и Петер в него выстрелил. Самолет загорелся и рухнул.
— Господи милосердный! Ты сам это видел?
— Сам — нет, но видел один из моих механиков.
— Мадс рассказал мне кое-что, но подробностей он не знает. Значит, Поуля убил Петер Флемминг… Ну и ну…
— Ты не распространяйся особенно, не то попадешь в переделку. Они тут пытаются представить это как несчастный случай.
— Да, конечно…
Харальд отметил, что Арне не сказал, с чего это полицейские явились за Поулем. И Арне наверняка заметил, что Харальд его об этом не спрашивает.
— Дай мне знать, как устроишься в Кирстенслоте. Позвони, если что нужно будет.
— Спасибо.
— Удачи тебе, малыш.
Не успел Харальд повесить трубку, как в комнату вошел отец.
— И что ты тут, любопытно, делаешь?
Харальд поднялся из-за стола.
— Если хочешь, чтобы я заплатил за телефонный звонок, возьми у Сейра мое жалованье за полдня работы.
— При чем тут деньги? Я хочу знать, почему ты не в магазине.
— Галантерея не мой удел, отец.
— Ты не можешь знать, в чем твой удел.
— Вероятно, ты прав.
С этими словами Харальд вышел из комнаты, спустился в мастерскую и разжег огонь под бойлером своего мотоцикла. Дожидаясь, когда появится пар, сложил в коляску брикеты торфа. Трудно сказать, сколько их понадобится, чтобы добраться до Кирстенслота, поэтому он забрал все, а потом вернулся в дом за чемоданом.
Отец ждал его в кухне.
— И куда ты собрался?
— Я бы предпочел не говорить этого.
— Я запрещаю тебе покидать дом.
— Ты больше не можешь мне ничего запретить, отец, — спокойно отозвался Харальд. — Ты отказался меня поддерживать. Ты делаешь все, чтобы я не смог получить образование. Боюсь, ты утратил право распоряжаться мною.
Пастора как громом поразило.
— Но ты должен сказать мне, куда направляешься!
— Нет.
— Почему же?
— Если ты будешь знать, где я, можешь помешать мне осуществить мои планы.
Пастор выглядел так, словно его ранили в самое сердце. Харальд от души пожалел его. Ни о каком мщении он не думал: видеть отца уязвленным не доставляло ему радости, — но Харальд боялся, что, выказав сострадание, погасит свой запал и его уговорят остаться. Повернувшись к отцу спиной, он вышел из дома. Привязав чемодан к багажнику, вывел мотоцикл из мастерской.
Мать, подбежав через двор, сунула ему сверток.
— Это тебе поесть, — сквозь слезы пробормотала она.
Он положил сверток в коляску, к торфу, и сел за руль.
Мать обхватила его руками, прижала к себе.
— Отец любит тебя, Харальд! Ты понимаешь это?
— Да, мама. Думаю, да.
Она поцеловала его.
— Дай мне знать, что у тебя все в порядке. Позвони… или открытку отправь.
— Хорошо.
— Обещай!
— Я обещаю.
Она разжала объятия, и он уехал.
