Тем временем мы осилили подъем, миновали довольно милый зеленый перевал и снова стали спускаться по узенькой тропке к воде. Справа далеко вверх уходила серая стена скалы, там и сям из нее торчали пучки травы и прутья карликовых деревьев. Апофеоз последних судорог жизни. А может, гимн жизнестойкости. Слева тропка обрывалась, как жизнь. Прямо под нами громоздились валуны, острые скалы, летали над водой чайки.

– А вон и моя хибара! – указал Борода-2 на небольшое плато, до которого оставалось минут сорок умеренной ходьбы. На ровной квадратной площадке располагались два домика и какие-то сараюшки. С дальнего края под скалой росли деревца, а с ближнего – площадка переламывалась прямым углом и серым отвесом падала в воду, и так же отвесно уходила дальше в пучину, мимо острых скал, торчащих из воды, как зубы хищной рыбы.

Два домика вблизи оказались двумя большими домами из кругляка, а сараюшки – кухней, курятником, баней и уборной. Грядок не было, но цветов хватало, а под скалой росли абрикосы.

– Не скучно тут одному? – спросил Боб.

– А почему «скучно»? – ответил вопросом на вопрос Борода-2.

– Ну как почему? Не обязательно бабу заводить, не хочешь – не заводи, ну а собаку, кошку, ту же лошадь… Куры твои не в счет.

– Была собака. Издохла.

– Отчего?

– Отчего? От злости. Собаки от злости дохнут. А люди – от доброты. Каждый от разного дохнет. Это только рождаются от одного. А вот это цветочки. Георгины, астры, гладиолусы, ромашки всякие, васильки, анютины и прочие глазки. Они все лето цветут, сменяя друг друга, вот они никогда не умирают, и когда я возвращаюсь из обхода, те, что цветут, передают мне привет от тех, что уже отцвели. И мне приятно.

На одном доме был номер 36. Другой был без номера. Где-то вдали шла невидимая электричка.

– Там железная дорога?

– Где? Там? Нет. Там горы. Это отдается эхо.

– А где электричка?

– А нигде. Куда тут ехать?

Болтовня болтовней, но хозяин угостил нас на славу таким обилием фруктов, овощей, ягод, грибов, редких морских и рыбных продуктов, что будь среди нас кто-нибудь страдающий пищевой аллергией, это был бы смертник.

– Грибка на ногах ни у кого нет? – спросил хозяин. – А то есть хорошее средство: толченые голотурии.

Отдохнув после трапезы, погуляв, повалявшись на травке, с закатом солнца мы решили пойти искупаться. Солнце уже клонилось к западному краю серебряной чаши гор. Минута – и само солнце, и западный край чаши, и лысая гора напротив сразу за озером, и вода в озере, и облачка, и даже самый воздух окрасились в золотисто-красный сияющий цвет. Казалось, все золото мира расплавилось и вылилось сверху, и заполнило все видимое пространство. Серебрился только распадок с водным потоком, да чернел провал к центру земли, а под скалами внизу лежала малахитовая глыба залива.

– Словно Мидас прошел, – пробормотал, щурясь от света, Рассказчик, – за все хватаясь руками.

– Внизу вода теплая, – пояснял Борода-2. – А вон туда, к лысой горе, под скалами, они высотой метров триста будут, там вода ледяной становится. Градуса четыре на поверхности, и до дна – почти без градиента. Аномальная зона, говорят. Там Несси на той неделе видели. Из Лох-Несса. Наше озеро с тем сообщается.

– Все понятно, – Боб незаметно покрутил возле виска пальцем и выразительно посмотрел на нас всех по очереди. Борода покраснел.

Вода за день нагрелась и мы барахтались в ней, как дети.

– Пей, ее можно пить, ее все пьют, – сказал Борода-2. – Она как живая.

– Знакомо, – усмехнулся Боб и выпил из ладони. Вода на самом деле была вкусная. Во всяком случае, без запаха хлора.

– Этой весной, – продолжал Борода-2, – как раз под теми скалами смерч накрыл моторку. В ней ехали двое. Один – племянник главного прокурора. Смерч не разбирался, кто там племянник, кто не племянник, накрыл обоих, и привет. Дядя потом сюда большую бригаду спасателей пригнал. Да где там! И следов не нашли.

– А там что, глубоко?

– Там-то? Да порядочно. Опускали колокол с прожекторами, в нем два водолаза (вообще-то три положено), по телефону с ними постоянную связь поддерживали. Тут же и камера декомпрессионная стояла. Долго их не было. Говорят, до предельно возможной глубины опустили, двести пятьдесят метров. Потом подняли. Несколько дней декомпрессию проходили. И уже тут-то все поняли, что с ними случилось что-то неладное. Ни одного разумного ответа, ни на один вопрос. Спрашивают, что видели-то? А они как воды в рот набрали. Там через шлюз в этой камере общаются: еду, записки, газеты. Когда их выпустили, один залаял на всех, как пес. И по сей день в третьем дурдоме лает. Его там Гекубой зовут. А другой – стал седой и весь трясся. Три дня его спиртом отпаивали. Отошел немного, но не совсем, трястись не перестал…

– Это от спирта, – заметил Боб.

– …и тоже вроде как не в себе. И знай, про покойников чешет. Не про одного какого-нибудь или этих двух, которых искали, а про сотни, тысячи покойников, десятки, а может быть, и сотни тысяч. Говорит, они там в глубине рядами стоймя стоят, колоннами, шеренгами, поодиночке и группами…

У Боба полилась изо рта вкусная вода, совсем как живая.

– …кто-то чуть ли не в первобытных шкурах стоит, кто-то в расписных национальных костюмах наших детей гор, кто в военной форме, кто в арестантской, кто в гражданской, кто голый, кто в лифчике, кто в шубе, кто со связанными руками, кто с поднятыми, кто по стойке смирно, кто…

– И что же они, эти тысячи утопленников, вот так просто стоят в воде и не распухают и не всплывают? Их же газы должны поднимать?

– Должны. Но не поднимают. Потому что газов тех – нет. Потому что газы – это продукт разложения, а разложения как такового там нет. Кстати, газоуловители-анализаторы больше всего уловили газов в Доме правительства.

Мы с Рассказчиком уселись рядом и молча смотрели на воду. В воде стайка мальков то и дело меняла направление своего движения, словно все рыбки послушно выполняли чью-то команду. Они шарахались из стороны в сторону, и это шараханье, видимо, спасало их от гибели. Дождевые черви не шарахаются. Они после дождя вылезают из земли на асфальт под ноги прохожих и колеса автомобилей. Путь спасения для них оказывается путем гибели. К кому мы ближе – к рыбам или червям?

– Спасаемся мы, как рыбы, – сказал Рассказчик, – а гибнем, как черви.

– Вон там, кстати, золотишко ищут, – указал Борода-2 на лагуну к востоку от нас и впадающую в нее речушку, – рудознатцы и старатели со всех краев. Вон, как муравьи. Ищут сокровища Бу Дигре. Был генерал такой у викингов.

– Так мы что, в Скандинавии?

– Да нет, до Скандинавии отсюда далековато. Тысяча лет прошло, как золото оказалось за бортом. А оно, что бы там ни говорили, самый легкий и самый подвижный металл на свете. У него самая высокая скорость распространения, гораздо больше, чем у колорадского жука или СПИДа. Золото никогда не будет лежать на месте, как камень. За столько лет его вполне могло и сюда притащить. Здесь жуткой силы подводные течения. Как-то в пролив затащило и вынесло вон на ту отмель немецкую подлодку, завернутую винтом. Это турбулентные потоки так постарались. А может, и сам Посейдон, покровитель Галер. А золото довольно часто находят. Переселенец с Урала, Лев Брусницын, нашел самородок весом 297 кг. Самый большой в мире. Он до Неразберихи в нашем музее находился, а сейчас не знаю где.

– Да, если 297 – это самый крупный будет, – подтвердил Рассказчик. – Самым крупным считался австралийский самородок «Плита Холтермана», весом 285 килограмм. Его в том веке нашли и, понятно, до наших дней он не сохранился. Давно уже отлит в слиток и разошелся по рукам. Делать нечего, я, пожалуй, расскажу вам сейчас историю о том, как была найдена эта плита. Всякая находка, как и открытие, всегда случайна. Закономерны лишь всякие потери или закрытия. Кстати, о птичках. Яйценоскость кур сильно зависит от количества получаемого ими в течение суток света…

– Ты что-то хотел поведать нам о золотишке, – зевнул Боб. – О самородке.

– К нему и веду, нетерпеливый ты наш. Не буду вам сейчас рассказывать о джунглях департамента Мадре-де-Дьос в перуанских Андах, в которых спрятался от любопытных и жадных людских глаз загадочный город древних инков сказочно богатый Паитити, а поведаю вам одну трогательную историю – историю о Сиднее и Мэри.

В этот день Сидней повел Мэри на север от поселка в рощу с зеленой травой и прозрачным ручьем. Там было хорошо, так как не было крокодилов и туземцев. Крокодилы и аборигены подались на северо-восток, поближе к жгучему солнцу и подальше от жгучих пуль.

Мэри несла плетеную корзину, у Сиднея за плечом болталось ружьишко, а на сгибе левой руки лежало другое, с взведенным курком. За кожаный пояс у него были заткнуты тесак и пистолет. С таким парнем сам черт не страшен. А опасаться было кого. От тяжелой работы и одиночества мужики дурели и по воскресеньям палатки старателей наполнялись, как воздушные шары, горячим воздухом неутоленных мужских желаний, притягивая самок кенгуру и многочисленных аспидов. Месяца два назад, когда золотодобытчики отработали три недели без отдыха, в праздничный денек, ближе к вечеру, палатки вдруг сорвало с колышков и унесло к чертовой матери, на юго-запад, к Перту, омываемому солеными водами старого Индийского океана, где на каждом углу свежие и сладкие девушки в длинных платьях и модных шляпках с лентами за несколько пенсов предлагали свежие и сладкие булочки. Слава богу, в порту девушек и пекарен всегда предостаточно.

Корзина была большая, но Мэри легко ступала босыми загорелыми ногами по нагретой за день земле и любовалась высокой широкоплечей фигурой Сиднея, уверенно шагавшего впереди нее. Сидней зорко всматривался в подозрительно темные и густые кусты и замирал, как зверь, прислушиваясь к неясным шорохам. При этом он, не оглядываясь, то и дело предупреждал ее рукой, чтобы она тоже замирала и не двигалась. В корзине, среди сочной зелени и крупных плодов, ароматного хлеба и хорошо прокопченного, аппетитно пахнущего мяса, завернутого в пальмовые листья, покоилась большая бутыль зеленого стекла с сургучом на горлышке и печатью на веревочке. Вино было терпкое, выдержанное, настоящее вино из Европы. Сидней угощал девушек только хорошим вином, а не брал по дешевке, как другие парни, сивуху в забегаловке у Джойса. Раза два-три в год Сидней специально ездил за вином в порт, когда туда приходила очередная посудина из Глазго или Бристоля. Он нравился девушкам. Он был клевый и не жмот.

Мэри наступила на острый камешек и нагнулась потереть подошву. Когда она выпрямилась, Сиднея не было. Он как сквозь землю провалился. Она, было, открыла рот, чтобы позвать его, и в это время кто-то сзади накинул ей на голову мешок. Это точно был мешок, с присущим только мешку запахом. По опыту она знала, что лучше не сопротивляться, и зажмурила глаза, но корзину из рук не выпустила. Напавший на нее стал рвать корзину к себе. Неизвестно, чем кончилось бы это перетягивание, но Мэри услышала шум, ругань, чужие руки отпустили корзину, а с головы ее стащили мешок.

– Сволочи, следили за нами от поселка. Но меня не проведешь! – указал Сидней на двух валяющихся мужчин, один без чувств лежал ничком возле камня впереди по ходу, а второй, тот, что рвал корзину, скрючившись, держался за пробитую голову.

– Пошли, – Сидней пнул скрюченного, тот застонал.

– Может, перевязать его? – спросила сердобольная Мэри.

– Обойдется. До свадьбы заживет, – хохотнул Сидней. – Теперь можно идти смело. Их было двое.

Мэри шла уже не с тем удовольствием, как пять минут назад. Если пять минут назад она думала о том, что будет в той роще, куда они направлялись, и как она расскажет потом об этом Джейн и Глории, то сейчас у нее пыл заметно поубавился. И не то чтобы она испугалась или ее как-то удивило или потрясло это дорожное приключение (к ним ей было не привыкать), но вот Сидней поступил как-то не так, не по-христиански. А что именно было не так в его поступке – Мэри не могла понять. Она пыталась сосредоточиться, но тут из-за поворота показалась заветная рощица и, понятно, все сомнения были тут же забыты, так как в любви сомнений быть не может. В любви вопросительный знак не в чести…

– Это точно! – подтвердил Боб. Рассказчика он больше не торопил.

– Вечер, я уже, кажется, говорил, выдался чудесный. Да вы только представьте…

– Мы уже представили, представили, – сказал Борода.

– Ну, а потом Сидней перебрался на другой берег ручья и на валуне под отвесной скалой желто-бурого песчаника, в который из последних сил цеплялись чахлые деревца, стал колоть рукоятью пистолета орехи. На этой стороне не было ни одного камешка. Одна трава.

– Иди сюда! – позвал он Мэри. – Там мелко. Не бойся.

– Я и не боюсь! – засмеялась Мэри. Она взяла корзинку и побрела через ручей, любуясь открывшимся с середины ручья красивым видом берегов.

Сидней бросил в сторону пистолет и стал тереть рукавом валун, на котором колол орехи. Потом схватил пистолет. Легонько тюкнул им по краю камня и стал снова тереть это место рукавом. Бурый камень был на вид самый обыкновенный, фута два-три в диаметре. Зачем он трет его? Сидней упал на колени, нюхал камень, лизнул его, потом заскулил, как собака, и, как собака, стал откапывать его, выбрасывая под себя землю.

– Сидней! – подошла к нему Мэри. – Ты что это? Ой! Да у тебя кровь на руках! – она взяла Сиднея за руку.

Тот вырвал свою руку и, глухо урча, оттолкнул девушку. Мэри едва удержалась на ногах.

– Очумел? – обиделась она. – Да ну тебя!

Сидней продолжал откапывать камень. Пот струился по его лицу. Глаза блуждали. Он что-то бормотал под нос, вскидывал голову, дико оглядывался по сторонам, не замечая Мэри, и криво улыбался.

– Никого! Никого! – хрипло повторял он.

– Сидней! – снова позвала его девушка.

Сидней будто и не слышал ее.

– Сидней! – громко крикнула она ему почти в самое ухо.

Тот вздрогнул. Судорожно вскочил на четвереньки, скинул с себя рубашку и набросил на валун. Потом лег на камень, прикрыл его своим большим телом и посмотрел в сторону девушки невидящим взглядом. У Мэри волосы встали дыбом. Сидней не видел ее. Глаза у него помутнели и стали желтые, как у черной кошки.

Мэри дико закричала и бросилась, сломя голову, через ручей.

Это был «Желтый Пью»! Ничего не было страшней этой болезни. В тех местах не знали чумы, но «Желтый Пью» был ужасней чумы. От него не было спасения. Он налетал неслышно, как легкое облачко, а уносил безвозвратно, как черный смерч. Человек вдруг терял человеческий облик, терял дар речи и способность соображения, рыскал, как дикий зверь, пока не сгорал заживо в диких муках и не превращался в обгоревшую головешку желтого цвета. И самое страшное заключалось в том, что неизвестно было, откуда он нагрянул и кто окажется следующим на его гибельном пути. Одно было известно: если человек заболел этой болезнью, значит, где-то рядом бродит сам Пью и выбирает очередную жертву. Он любил охотиться на золотоискателей, их верных и неверных подруг, не брезговал стариками, мог перебиться даже младенцем, но больше всего сгубил он влюбленных пар, уединившихся куда-нибудь в лесок, в сторону от старательского поселка. Влюбленные были его слабым местом. Говорят, он сам был жертвой любви. Об этом отдельный рассказ.

Джозеф Пью приходился потомком тому самому слепому Пью, которого упоминает Стивенсон в своем знаменитом романе. Был он самым обыкновенным парнем, когда везучим, когда невезучим, но поскольку был все-таки еще жив, значит, более везучим, чем невезучим. Жил за счет других жизней. Как паук живет за счет мух. Главным образом золотодобытчиков. Жизни остальных вообще ничего не стоили. С ними связываться было себе дороже. Если можно было не убивать – не убивал, а просто грабил; если нельзя – убивал, но грабеж в этом случае многое терял из-за того, что некому уже было продемонстрировать свою силу и ловкость, да и какой-никакой, а все же грех. Правда, арифметика тут до упора простая: когда стреляют сразу оба, из двух, как правило, остается один. Обычно тот, кто стреляет первым. Или тот, кто берет поправку на то, что Австралия движется на север со скоростью шесть сантиметров в год. Но нет, не надо думать, что он грабил и убивал одних лишь старателей. Обыкновенные переселенцы тоже иногда имели при себе и золотишко, и часы, и другие ценные вещи, которые всегда можно было за полцены сбыть на ярмарке. А в последнее время тоненький ручеек переселенцев превратился в широкий поток и работы Джозефу Пью заметно прибавилось. Можно уже было не выслеживать старателей, рискуя каждое мгновение получить самому пулю в лоб.

Эта суббота выдалась для Пью несчастливой. Выследив в рощице повозку с переселенцами, он встретил их на повороте, и не надо было, не надо было мужчине поднимать свою винтовку. Зачем поднял? Пришлось всех убить. Даже маленькую хорошенькую девочку. И взять-то у них было нечего. У мужчины не было даже приличной обуви, а у женщины не было никаких украшений. Пришлось довольствоваться тощей клячей, за которую не дадут и пенни, старенькой винтовкой, из которой стрелять по воробьям, да маленькой золотой шпилькой, в виде веточки мимозы, которой был заколот рыженький локон девчушки. Шпильку еще можно было отдать толстой Розе за стаканчик-другой рома. Да, небогатый сегодня улов. Зря грех на душу взял из-за этой девчонки. Она будто и не умерла. Лежит себе спокойно, как живая, и личико светлое и вроде как улыбка на нем. У Пью даже дрогнула рука, когда он вытаскивал шпильку из спутавшихся волос. Ему вдруг показалось, что малышка краешком глаза следит за ним. И только он вытащил шпильку, как увидел на повозке голого кучерявого малыша с детским луком в пухлых ручонках. За спиной у него был колчан со стрелами и (Пью даже зажмурился и помотал головой) – золотые крылышки. Они ярко блестели на солнце. Неужели и впрямь из чистого золота? И как это Пью не заметил его? Непростительная оплошность, подумал он с досадой. Надо внимательнее относиться к технике безопасности. Он поднял винтовку и замешкался, так как не знал, куда стрелять, чтобы не попортить золотые крылья. Малыш сложил свои крылышки впереди себя и весь оказался укрыт ими.

– Отдай мне эту шпильку, – вдруг сказал он. – Она моя. Я ее давно, очень давно подарил одной женщине. Ее уже давно нет на свете. Так что шпилька по праву принадлежит мне. А взамен я тебе дам все, что ты пожелаешь.

– Что ты мне можешь дать? – с насмешкой спросил Пью. Он от неожиданности даже опустил ружье и подошел к повозке. Крылья и на самом деле были золотые. Как это они крепились у него? Никаких ниток не видно, ни швов, ни пуговиц. Прямо голубок, а не мальчик. – Ладно, приятель, живи. Давай отвязывай свои крылышки и лети отсюда, не оглядываясь, к чертовой матери.

– Дело в том, – сказал малыш, – что без крылышек я не смогу полететь.

– Тогда извини, – сказал Пью и поднял ружье, но не выстрелил. Ствол винтовки вдруг изогнулся и повис, как стебель увядшего цветка. Пью отбросил винтовку, как ядовитую змею.

Малыш закинул головку и звонко рассмеялся. Смех у него был какой-то прямо неземной, как будто звенели в небе серебряные колокольчики.

– Может, сыграем на нее в кости? – спросил пацан.

– В твои! – свирепо вращая глазами, рявкнул Пью и метнул в малыша тяжелый нож. Нож превратился в красивую черную стрекозу и, взмыв к синему небу, пропал с глаз.

Малыш засмеялся так громко, что у Пью заболела голова.

– Так ты отдашь мне мою шпильку? – спросил малыш и поднял свой детский золотой лук со вставленной в него золотой стрелой.

– Забирай! – в суеверном ужасе бросил ему шпильку Пью.

Малыш протянул ручонку и шпилька упала в нее. Малыш сжал кулачок, разжал – шпильки как не бывало!

– С золотом всегда так, – сказал он. – То оно есть, а то его нет.

Пью поразился, услышав такие здравые рассуждения от пухлого недоросля.

– Так ты хочешь, чтобы оно всегда было с тобой? – спросил мальчонка.

– Зачем спрашиваешь? – Пью облизнул губы.

– Тогда оно всегда будет с тобой, – сказал малыш. – Все, к чему ты ни прикоснешься, ты будешь считать золотом. Ведь в этом для тебя наивысшее счастье?

И, не дождавшись ответа, мальчик упорхнул на своих крыльях, как большая золотая бабочка. На солнце пару раз блеснули его крылышки, и Пью остался один с тремя трупами у ног. Он наклонился над девочкой и поправил ей волосы. Ему вдруг страшно захотелось еще раз увидеть ее прелестное личико. В этот миг дунул ветер, отклонил ветви дерева, раскинувшегося над дорогой, и на лицо девочки упал сноп солнечного света. Пью зажмурился, так больно ударил его по глазам блеск ее золотого лица. Пью открыл глаза – лицо было золотое! Пью понял, что с ним творится что-то неладное, он со страхом огляделся вокруг и побежал, не разбирая дороги, в заросли кустарника. Он мчался быстрее своего дикого гортанного хохота и очнулся только поздним звездным вечером. На нем не было живого места. Одежда висела клочьями. Он стал выдирать из волос и одежды колючки и паутину, стал стирать с себя грязь и кровь; и колючки и паутина, и грязь и кровь, и одежда и тело стали вдруг в свете луны желтыми, и желтый цвет наполнил его такой радостью, что он взвыл, как дикая собака. «Зо-ло-то-о!!!» – несся над пустырем дикий вопль, от которого проснулись даже аспиды под плоскими, губительными для живых тварей камнями.

Так появился на свете Желтый Пью, и все, кто попадался с тех пор ему на глаза, стали покидать этот свет, заразившись неизлечимой болезнью с названием «Желтый Пью».

– Пью – понятно. Пью, пил и буду пить, пока «Желтый Пью» не хватит, – сказал Боб. – А кто был этот, с крылышками? Не ангел же? А может, шерстокрыл?

– Конечно, не ангел. Откуда ангелы в Австралии? Они преимущественно сосредоточены на Ближнем Востоке. Это, Боб, был обыкновенный Эрот. Амур, если угодно. Бог любви. Один из богов любви. Самый шаловливый.

– Да, Греция к Австралии ближе, чем Ближний Восток, – сказал Боб, – потому что это он к нам ближний, а к Австралии дальний. Зато наш Дальний для нее ближний. Кстати, там Амур есть.

– Браво, Боб, – не смутился Рассказчик. – Ты делаешь успехи. Тебя пора избирать действительным членом Географического общества. Ну, а теперь послушайте еще одну небольшую историю.

– Действительным членом – это здорово! – сказал Боб.

– Боб, закрой левый глаз, – попросил Борода.

– Ну, чего? – Боб посмотрел на Бороду правым глазом.

– Размечтался, одноглазый!

– Один ноль в твою… – сказал Боб. – Кстати, об одноглазых, как я, и о слепых, как Пью. Пока не забыл. Слепой с одноглазым по бабам пошли. Вел, понятно, одноглазый. Вел, вел и глазом своим единственным на сучок напоролся. «Вот и приехали», – говорит. «Здравствуйте, девочки!» – сказал слепой.

– Очень мило, – сказал Рассказчик и поморщил нос. – Среди слепых одноглазый – царь…. Мимоза была дочерью… Ну, да это неважно, чьей она была дочерью. Эта история не о проблемах детского воспитания. Нимфой, одним словом, была. Они тогда все поголовно или нимфами были, или богинями. Это потом уже, гораздо позже, стали стервами и ведьмами.

Борода довольно крякнул.

– Да-да, много позже. Когда за нас замуж вышли, – пояснил Рассказчик.

Боб стукнул Бороду по плечу:

– Как он тебя!

– Пусть она будет дочерью Зевса, – попросил Борода.

– Сделаем, – согласился Рассказчик. – В конечном итоге они все были его дети. Ну, а мать у нее была женщина небесной красоты. Ею пленился громовержец и, когда ее муж был на охоте, явился к ней в образе мужчины. Тогда женщины были уравнены в правах с мужчинами. Охота есть охота. А после охоты на свет божий явился прелестный ребенок в образе нимфы Мимозы.

– Я знаю одно такое местечко, – не удержался Боб. – На Алтае. Алиментной горой называется. Там студенты готовятся к сессии, а девки потом детей рожают. Продолжай, продолжай.

– Опустим ее детский возраст, как не имеющий прямого отношения к нашей правдивой истории, детство прошло, и вот мы видим ее прекрасной девой в струях прозрачного ручья. Был солнечный жаркий день и все живое залезло в воду. А надо сказать, Мимоза была не только красавицей, но и чрезвычайно доброй и отзывчивой девушкой. Как в сказках Андерсена. Она перевязывала зверям и птицам раны, лечила их, помогала людям, кормила голодных и одевала раздетых, давала приют бездомным. Всяк мог рассчитывать в ее доме на помощь и милосердие. И ни разу еще ее сердце не дрогнуло при виде прекрасного юноши. Не потому, что у нее не было сердца или вокруг не было юношей, просто она не поднимала на юношей свой взор. Не обращала на них внимания, чтобы было яснее. И тут она увидела хорошенького кучерявого мальчика…

Боб поднял вверх указательный палец:

– О! Эрот. Он же – Амур.

– За спиной у мальчика был лук и колчан со стрелами. Он на крыльях спустился к ней откуда-то сверху и спросил:

– Не прогонишь? Жарко сегодня. Расстарался сегодня Гелиос!

– Купайся, купайся! Водичка сегодня чудесная. Как тебя звать, малыш?

– Ты меня не знаешь? – удивился мальчик и недоверчиво посмотрел на девушку.

– Нет.

– Купидон.

– А почему я должна тебя знать? – улыбнулась она и ласково потрепала Купидону его кудряшки. Прикосновение ее руки вселило в душу Купидона необычайный восторг, которого он не испытывал даже тогда, когда пускал из своего лука золотую стрелу в сердце всесильного деда. Стрела, правда, терялась там, как иголка в стоге сена, но, тем не менее, принуждала Зевса домогаться любви какой-нибудь простушки нимфочки или корыстной смертной женщины. – Ты где живешь?

– Далеко, – ответил Купидон и склонил свою курчавую головку ей на грудь. Девушка гладила его по головке, а он закрыл глаза и затих, боясь неосторожным движением прогнать эти чудные мгновения.

– Ты чудо какой хорошенький. У тебя, наверное, красивая мама.

– Красивая, – прошептал Купидон. – Но ты лучше.

– Нет, – засмеялась девушка. – Лучше мамы нельзя быть.

Купидон не стал возражать, так как для себя уже решил, что эта девушка будет первая (и последняя), кого он не поразит своей стрелой. В ее прикосновении он столько чувствовал нежности, ласки и любви, сколько не перепадало ему даже от его матери, богини Любви. «Пусть свою любовь она дарит мне, чем кому-то другому», – решил он.

– Тебя звать Мимоза?

– Ты знаешь меня? – удивилась девушка.

– Как всех, кого я знаю. Держи, – он протянул ей свой кулачок и разжал его. На ладошке лежала маленькая веточка мимозы. – Это шпилька. Она золотая. Заколи ею себе волосы.

– Какая прелесть! – восхитилась Мимоза. – Спасибо! – и она расцеловала малыша в щечки. Раз, другой, третий.

Малыш почувствовал необычайный прилив нежности к девушке.

– Это не обычная шпилька. Тот, кто носит ее, никогда не снимая, всегда счастлив.

– А я и так счастлива сейчас.

– Ты не ведаешь еще, что такое «всегда».

– Ну и что? Раз мне хорошо, зачем мне ведать что-то еще?

– Ты, как все! – звонко рассмеялся мальчик. – В том числе и моя мать. Ей тоже подавай что-нибудь непременно в данную минуту. Ты только подумай, сколько твоих «сейчас» помещается в одном моем «всегда»! Не морщи лоб, тебе не сосчитать. Вот видишь, у меня колчан. В нем два отделения. В одном лежат стрелы, возбуждающие любовь, а в другом – убивающие ее.

– Я смотрю, у тебя их поровну будет.

– А как же! У меня все по-божески. Плюс-минус, чет-нечет, любит-не любит. У меня четкая бухгалтерия. Я за нее каждый раз в конце года перед дедом отчитываюсь. Перед ним не смухлюешь.

– Ну, и зачем ты мне показываешь этот колчан?

– А затем, что вот тебе эта стрела, из первого отделения, и вот тебе мой лук. Вложи стрелу в лук, прицелься мне вот сюда и выстрели.

– Но я же убью тебя! – воскликнула Мимоза.

– Нет, чудачка! Ты меня этим возродишь. Стреляй!

– Я не буду. Вдруг ты перепутал стрелы?

– Ну, перепутал. Тебе-то что? Выстрелишь другой.

– Нет, я не могу. Боюсь. У меня не поднимается рука нанести тебе даже небольшую ранку. Ты такой миленький. И объясни мне, зачем я должна делать это?

– Много будешь знать, Мими, скоро состаришься. В конце концов, ты нимфа или ты кто – может, сама Афина? Ой-ой-ой! Я боюсь! – закрылся мальчик крылышками. – Делай, что тебе говорят старшие! Стреляй! Потом этой же стрелой я выстрелю в тебя – и мы полюбим друг друга.

Мимоза звонко рассмеялась. Еще звонче рассмеялся Эрот.

– Ладно, давай сюда свои орудия насилия.

Мимоза взяла в руки золотой лук, золотую стрелу, натянула тетиву, прицелилась в грудь улыбающемуся Купидону и – выпустила ее далеко-далеко в небо. Стрела сверкнула и затерялась в золотистом воздухе.

– Что ты наделала! – вскричал Эрот. – Что ты наделала, несчастная! Тебя теперь не смогу полюбить даже я! Но и никто больше не сможет полюбить тебя. Ты бездумно выпустила свою судьбу на ветер.

– Я и так люблю тебя, независимо от того, любишь ты меня или нет. Не расстраивайся. Дай, я расчешу твои чудные кудряшки. Ты, наверное, даже не представляешь, что ты за чудо! Я смотрю на тебя, и улыбка не сходит с моего лица, а в груди сладко-сладко бьется сердце. Неужели ты думал, что от какой-то стрелы во мне воспылают чувства более сильные, чем исходят из моего сердца? – нимфа обняла и крепко прижала к груди Купидона.

Купидон прижался к девушке и плакал. Он знал, что ему не суждено полюбить прекрасную Мимозу, и ему казалось в этот миг (он забыл о своем «всегда»), что он больше никогда и никого не сможет полюбить сам и никто больше не будет любить его так, как Мимоза, без всякой стрелы и без всякого принуждения с его стороны. «Я буду ее охранять, – решил он. – Ее и всех ее девочек, и девочек тех девочек, которые будут рождаться от земной любви».

Так оно и вышло. Эрот часто прилетал к Мимозе, и она подолгу вела с ним беседы обо всем на свете, расчесывала его чудные кудри, целовала в щечки и угощала вкусными земными пирожками с вишнями и абрикосами. Эрот тайком от строгого деда уплетал за обе щеки вкусные пирожки, а дед наверху глотал слюни, так как ему тоже смертельно надоела нектарно-амврозийная диета. Он как-то не вытерпел раз и попросил внука захватить с собой снизу пирожочек и ему. А лучше два: один с вишнями, а другой с абрикосами. И горшочек сметанки. Пятнадцатипроцентной. Очень уж они хороши со сметаной! Да что там говорить: все хорошо у бессмертных богов. Вот только еда с выпивкой – скука смертная!

А когда Мимоза покинула земную юдоль, Эрот нет-нет, да и приглядывал за ее прекрасной дочерью, которую тоже звали Мимозой, потом за Мимозой, дочерью той дочери… Он оберегал их всех от нелепых случайностей, которых так много отпущено роду человеческому. Всех девочек в роду Мимозы называли Мимозами, как будто и не было для них других имен. И все они передавали друг другу, как семейную реликвию, золотую шпильку в виде веточки мимозы, которую подарил когда-то, давным-давно, сам бог Эрот прекрасной нимфе Мимозе. И все они были всегда счастливы, как только могут быть счастливы земные женщины, не ведающие небесной любви. Последнюю девочку Эрот не уберег от гибельной для нее встречи с Джозефом Пью и, заливаясь слезами, бросился в ноги Зевсу, клятвенно обещая никогда более не досаждать ему своими золотыми стрелами, и вымолил для маленькой Мими бессмертие, а цветок этот стал эмблемой той земли, на которой похоронено тело последней из земных Мимоз, – Австралии. Хотя, я слышал, у Мими – от кого-то из смертных – родилась дочь, тоже Мимоза, и будто бы потомки ее переселились к нам в Россию. Говорят, в их роду не рождаются мальчики, а только одни девочки, и все они рыженькие и очаровательные, и больше других цветов любят мимозы.

Рассказчик замолчал.

– Ну, и где тут плита Хаммурапи? – спросил Боб.

– Халтермана, ты хочешь сказать? Зачем она тебе? Плит, что ли, не видел?

– Пожалуй, и я расскажу не менее прелестную историю о девочке Жанне, старом шарманщике Карло и доброй фее Брунегильде, – вздохнул Боб. – Слушайте!

Шестнадцатый век. Старинная богатая Фландрия. Посреди маленького городка озеро, как зеркальце. На серебряном льду катается прелестная девочка Жанна на серебряных конечках, на берегу играет на разбитой шарманке старый шарманщик Карло. В лучах солнца появляется добрая и прекрасная фея Брунегильда и – порх-порх к девочке.

– Что ты хочешь, Жанна? – спрашивает добрая фея Брунегильда.

– Золотые конечки, – потупив взор, признается маленькая Жанна.

– А ты, старый Карло?

– А иди ты в жопу, фея Брунегильда, – отвечает старый шарманщик.

Шестнадцатый век. Старинная богатая Фландрия. Посреди маленького городка озеро, как зеркальце. На серебряном льду катается прелестная девочка Жанна на золотых конечках, на берегу играет на разбитой шарманке старый шарманщик Карло, а из жопы у него торчит добрая и прекрасная фея Брунегильда.

После всех этих историй, купания и вечернего чая, заваренного всякими травами и листьями, с медом и сухарями, мы чувствовали себя гораздо лучше, как после двух недель в Доме отдыха.

– Ну, что ж, спать будете вон в том домике, – сказал Борода-2. – Там как раз четыре комнаты для гостей и в каждой комнате по кровати. А я здесь прикорну. На ночь ставни изнутри закрывайте щеколдой. Если пить захотите или есть, в доме кухонька, там все найдете. На двор лучше ходить в ведро. Ведра, надеюсь, хватит? А вообще-то обычно спокойно бывает. Если, конечно, ничего не прилетит. Сны запоминайте. Я тут на досуге архив сновидений составил. Вообще-то ужасно – проснуться во сне и понять, что видел явь, а проснулся ко сну, – причмокнул хозяин и, задумчиво покачав головой, удалился.

Мы попрощались с ним молчаливыми кивками головы. Хозяин пошел закрывать на ночь курятник и баню. Перед тем, как разойтись по опочивальням бревенчатого дворца, мы, не сговариваясь, собрались все на кухне и сидели молча за столом, точно ожидали официанта. Зашел хозяин.

– Забыл сказать. Если что такое услышите, не обращайте внимания.

– Что – «такое»? – спросил Боб.

– Ну, такое странное, будто кто-то что-то грызет, ходит, двери открывает…

– Мыши, что ли?

– Мыши тоже есть… Нет. Привидения. Этот дом называется «Дом с привидениями».

– Тут что, Ибсен останавливался или Стриндберг? – спросил Рассказчик.

– Нет, – спокойно ответил Борода-2. – Оскар Уайльд. Этот дом давно так называется. Лет сто – это уж точно. Мне прежний хозяин – покойничек (царствие ему небесное!) – вот что про него рассказал, – хозяин вздохнул и, подтянув табуретку к столу, сел. – Вон та картиночка, кстати, Дали.

– Дали? – удивился Боб. – Копия?

– Дали – копия? Дали – большой оригинал! Главный пердун планеты. Может, выпить хотите? На сухую-то слушать – уши будет драть. Мусульман нет?

Выпить все согласились. Значит, мусульман не было. На столе появилась четверть. Первая. Начало учебного года.

– Она родимая, первачок. Еще не пробовал. Нового урожая. Лучку? Чесночку? Рыбки? Воблочка – не беспокойтесь, описторхов в ней нет, и клонорхов нет, и меторхов нет. Так что ни описторхозом, ни клонорхозом, ни меторхозом не заболеете. Это всегда пожалуйста в Сибири, Японии и Канаде. А у нас нет. Орешков? Сухариков? Сальца? Огурчиков? Редисочки? Эти не мои. Свояк дал.

Согласились и на лучок с чесночком, и на рыбку с орешками, и на сухарики с салом, и на огурчики с редиской от свояка. Под привидения все хорошо идет. Да еще после туннеля!

– А-а, крепкая, зараза! Градусов семьдесят! – единодушно признали все и согласно зажевали, захрустели, зачмокали закусками.

– Не-е, нормальный мужик! Вполне! – кричал Боб Бороде в ухо. Борода тряс головой, как собака.

– В том еще веке, – начал свой сказ Борода-2, – на этом месте ничего не было, ровная площадка. Собирались тут девушки по вечерам, хороводы водили, байки рассказывали, гадали… И все без парней, только они одни.

– Амазонки, – проорал мне Боб. – Они! Узнаю по повадкам. Дай-ка того рыбца. Да не греми! Понацеплял доспехов! – Боб постучал рыбцом по столу.

– Не стучи, – сказал Борода-2, – стол разобьешь, а рыбец и так мягкий. И вот как-то вечером среди них появилась новая девушка. Кто такая? Никто не знает. А она, главное, сама-то всех по именам знает: и Агафию, и Анастасию – ее все Асей звали, и Анфису…

– Их много было? – поинтересовался Боб.

– Не сбивай с мысли, торопыга. Семнадцать. Девки-то сначала недоумевали, кто такая, откуда взялась, но подумали друг на дружку, что другая, видать, ее привела с собой. Уже и в обнимку с ней – и поют, и пляшут, и байки травят. Только ближе к ночи как-то глаза у нее темнеть стали. То ли света меньше в воздухе стало, то ли и впрямь потемнели. А светятся! Прямо не по-людски как-то. Первая-то это Ася заметила. Задумалась… Ох, не понравился ей свет этих темных глаз! Она и одной своей подружке намекает, и другой – мол, отойдем на минутку в сторонку пошептаться, а те как с цепи сорвались – гогочут, орут… А эта, новая, заметила, что Ася разгадала ее, и сама тянет Асю за руку – пойдем да пойдем в сторонку, сказать что-то есть. Ася уж и вырывалась, и отнекивалась, а сил-то вырваться и не хватило. Сама не заметила, как с ней оказалась у того вон обрыва. Очнулась, обмерла. А та-то криво так усмехается: что, девка, не понравилась я тебе? Зато ты мне понравилась! И с этими словами обняла ее и говорит: дай мизинчик, вот так, повторяй за мной – мирись, мирись, больше не дерись. Ася хочет руку выдернуть и не может, мизинцы как склеились, и не хочет говорить, а рот сам открывается. Только она сказала это – мирись, мирись, больше не дерись – та девка ее за собой и потянула с обрыва. А сама-то вроде как и зависла над пропастью, и черные крылья у нее откуда-то вырвались, и пальцы в когти превратились и впились в Асину руку. Ася вскрикнула, руку выдернула и полетела, полетела, и сама превратилась в сову. А незнакомка, в человечьем облике, опять шасть к девушкам – давай в догонялки играть! Всем девушкам завязала косынками глаза, и они стали ловить ее. И то одна в пропасть сорвется и превратится в сову, то другая. И как ухнет вниз, так и совой сразу ухнет. Оставшиеся – вроде как и догадываться стали. Еще бы: то вскрикнет кто, то ахнет, да и вообще человек угрозу, как собака, чует. Захотели сдернуть косынки с глаз. Ан не тут-то было! Не сдираются. Перепугались, заметались по площадке да и попадали все с обрыва. Это место с тех пор совиным уступом зовут, хотя никто никогда здесь никаких сов не видел. Совы-то, они вон там, на абрикосах, сейчас сидят. В аккурат семнадцать сов. Это единственное место на земле, где совы живут на абрикосах. А знаете почему? Потому что на самом деле все совсем не так было.

– Это уже интересно, – сказал Боб.

– Ребята, налейте сатирику. У него кружка пустая. Сатирик с пустой кружкой – зверь. На самом деле все-все не так было. А дело было вот как. Вон за теми за горами – за долами, на nord-nord-ost, за пределами метрополии в том веке колония была. Может, и сейчас она там? Не знаю, не был. Каторжан там было, как собак. Понятно, убегали, как только представлялся случай. Вот и в тот раз в темную ноченьку ватага, человек десять, перерезала охрану и дала тягу. Вожаком у них был некто Лунь. За ними отрядили погоню, да через месяц бросили, так как следы их терялись в болотах с той стороны предгорья. Беглецы же перевалили хребет и оказались как раз в этих местах, где о них никто и слыхом не слыхивал. Понятно, в бегах извелись, озверели. И занесло их на эту дорогу, когда тут девки, все семнадцать – и Агафия, и Анастасия – ее все Асей звали, и Анфиса…

– Их много было? – еще раз поинтересовался Боб.

– Не сбивай с мысли. Невнимательный какой ты! Семнадцать. И все они тут хороводились с утра, праздник какой-то был. Это потом уже стал этот день отмечаться как День семнадцати дев. Ну, что они с девками сделали, думаю, можно подробно не рассказывать. Измывались над ними полдня, а потом Лунь велел Анастасии (ее все Асей звали) идти домой, взять выпивку, харч, оружие, какое под руку подвернется, и быстренько обратно. И чтоб – ни-ни, кому вякнуть хоть словечко – девки тут в залоге побудут до ее возвращения. А чуть что – обрыв высокий. Кинулась Ася домой, никто ее не заметил, мужики с бабами сами гуляли на краю хутора у Анимподиста, набросала она в мешок харчей, захватила вот такую четверть, в ней наполовину еще плескалось самогона, сгребла лук с колчаном, топорик – и скорей обратно сюда. А по тропке, когда шла, случайно вниз глянула, а внизу меж скалами все ее подружки побитые лежат – кто на камнях, кто из-под воды виднеется. Что с ней случилось, кто ж ее знает, только бросила она с обрыва мешок, а сама прокралась к полянке. Забралась вон на тот камень у входа на площадку. Достала из колчана стрелу, помолилась и первую стрелу в Луня пустила – прямо тому в глаз. Отец-то научил ее из лука белок стрелять. Что тут началось на площадке! Каторжане на нее кинулись, а она достает стрелу за стрелой, шепчет быстренько молитву и укладывает их одного за другим. Им деваться некуда. Тогда даже этих построек не было, голая площадка одна. И вот лежат они все побитые, а ее подружки внизу под обрывом мертвые, и такое отчаяние ее взяло, что она зверем завыла. Не приходилось среди мертвецов находиться? Да еще вами же и убиенных? То ли голова у нее закружилась, когда глядела на подружек с обрыва, то ли еще что, но только и ее нашли внизу на камне разбитую. Побитых каторжан отцы, женихи да братья сразу же увидели, а вот девок искали всю ночь, думали, может, остатки разбойников их с собой увели. И только на другой день, уже ближе к обеду, заметили, как под обрывом птицы кружат, а среди них выделялась одна большая черная птица. Помыли их, бедных, оплакали и похоронили вон под той скалой, где сейчас семнадцать абрикосов растут, я их не ем, их птицы любят, а каторжан погрузили в лодки, увезли под дальние скалы и там побросали в воду. Снялись все семьи с этого места и пропали где-то в лесу. Там теперь живут. И не дай бог кому одному, да еще без оружия, в лесу оказаться – так там и останется. Нет, это не кровная месть или еще что в итальянском духе, это Дух этих мест, как Минотавр, требует все новых и новых жертв за тот неискупаемый грех.

– Однако! – Рассказчик похлопал Боба по плечу. – Все в лучшем виде, Боб.

– А совы-то на абрикосах сидят? – спросил Рассказчик.

– Да кто ж их знает, сидят они или нет… – ответил хозяин.

Ночью ко мне являлась Ася. Ничего не скажешь, и треск и скрежет стоял, и в ставни крылья бились, и шорохи были, и дверцы отворялись и скрипели, и шаги слышались, и половицы прогибались, но это все были обычные приметы обыкновенного дома с привидениями, которыми не удивишь бывалого путешественника. Но не каждому, кто в пути, среди ночи из темного угла является золотая красавица с распущенными волосами и прекрасными глазами, в которых, как озера, стоят слезы. «Ты защитишь меня, Рыцарь?» – спрашивала Ася, а я слышал голос Наташи и отвечал: «Защищу, моя родная, обязательно защищу». А утром все выползли на солнышко, помятые и хмурые, и слонялись по площадке, как привидения, пока Борода-2 готовил в двухведерном котле убийственный завтрак из остатков того, что он заготовил себе в намеченный на сегодня очередной двухнедельный обход закрепленной за ним, как за егерем на полставки, территории.

– Отметим начало моего обхода, – сказал он.

– А что ж ты сам-то будешь есть в пути, все-таки две недели?.. – для проформы поинтересовался Боб.

– Да я могу месяц ничего не есть, была б только чистая вода. А воды тут навалом!

– Я так не могу, – вздохнул Боб, и когда Борода-2 предложил ему прошвырнуться на пару недель вместе по экзотическим местам, Боб сослался на ребят, что не может бросить их одних в этом месте.

– Ну, что ж, друзья мои, – сказал Борода-2 после умопомрачительного завтрака. – Мне пора на работу. А вы смотрите, как надумаете сами. Бобу я предлагал пройтись со мной, но у вас тут общие дела. С едой мы, ребята, покончили, как с классом крестьянства. Дать вам нечего. Надо самому запасаться провизией в городе. Вернусь из обхода, привезу. Ну, а вы, думаю, с голоду не помрете. Лето как-никак, да и в городе не будут вас голодом морить. Не время помирать с голоду. Хотя… Не знаю, стоит ли вам идти в город. Неразбериха там сейчас. Неразбериха – это фамилия спикера. Референдум очередной проводят, отменяют полицию, суды и законы, так как сейчас надежнее защищают презервативы высокого качества «Иннотекс». На той неделе слышал, в целях экономии электроэнергии с первого числа передвинут время на сто лет назад. Теперь точно на сто лет свет отключат. Не знаю только, паспорта будут менять?..

– Опять пошло-поехало, – сказал Боб. – У него это, наверное, приступами, после еды. Поэтому месяцами и не ест. Борода! – обратился он к хозяину. – Тут где-нибудь телефон поблизости есть? Лучше, конечно, переговорный пункт. Домой позвонить хочу.

– Домой? Отсюда домой не позвонишь, нет тут телефона. Вам бы, ребята, сейчас никаких путешествий лучше не предпринимать. Перележите где-нибудь. Да хоть тут! Рыбки половите, грибочков, ягод поищите… Не помрете. Вообще-то у нас здесь испокон веку закон гостеприимства: на чью землю попадете, тот вас и угощает. А не будет, его можно убить и угощаться самим.